Государево кабацкое дело. Очерки питейной политики и традиций в России

Глава 6 ВНУКИ ЛЕНИНА ПИТЬ НЕ БУДУТ!

Диктатура трезвости. Советской власти с первых же дней ее существования пришлось столкнуться с проблемами, оставленными прежним режимом. На какое-то время одной из главных стал алкоголь, огромные запасы которого были сосредоточены на складах и прочих хранилищах в столице. В ноябре 1917 г. эта бомба взорвалась: под лозунгом «Допьем романовские остатки!» в Петрограде начался разгром винных складов.

Кто конкретно являлся инициатором этой акции и насколько она была организована — сейчас установить довольно трудно. Во всяком случае, в то время на основании изъятых при арестах документов и листовок обвинение было предъявлено кадетской партии. Однако о будущих пьяных погромах предупреждал уже в мае 1917 г. известный публицист Влас Дорошевич, призывавший со страниц газеты «Русское слово» уничтожить все запасы спирта. Скорее всего, в условиях полного крушения государственной власти и порядка провокационные призывы штурмовать винные склады сочетались со стихийным подъемом деморализованных солдат и прочей городской публики, не склонной поддерживать «царский» трезвый порядок. Правда, в свое время один из самых информированных участников событий, управляющий делами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевич сообщал историку П. Я. Канну, что большинство документов по делу о погромах было в конце 1917 г. передано из Петроградского Совета в Наркомюст, а затем уничтожено наркомом И. З. Штейнбергом, поскольку якобы содержало компрометирующие его партию левых эсеров материалы^{433}.

Однако как бы то ни было, волна погромов быстро распространилась по городу и приняла к началу декабря угрожающий характер. Срочно предпринятые новыми властями меры по выявлению и ликвидации запасов спиртного успеха не принесли: 23 ноября 1917 г. призванные для этой цели солдаты устроили новый «штурм» погребов Зимнего дворца, о чем вынужден был доложить Военно-революционному комитету нарком просвещения А. В. Луначарский^{434}.

Ситуация требовала от нового правительства чрезвычайных мер; срочно был создан Особый комитет Петроградского Совета по борьбе с погромами во главе с управляющим делами Совета народных комиссаров В. Д. Бонч-Бруевичем. Позднее он вспоминал, что Ленин одобрил самое радикальное решение проблемы — уничтожение всей готовой алкогольной продукции, хранившейся у частных владельцев. В те же дни вождь обращался за помощью в Петроградский комитет партии: «Прошу доставить не менее 100 человек абсолютно надежных членов партии в комнату № 75, III этаж — комитет по борьбе с погромами (для несения службы комиссаров). Дело архиважно. Партия ответственна. Обратиться в районы и в заводы»^{435}. Учрежден был и специальный пост комиссара по борьбе с погромами.

Петроградский Военно-революционный комитет 2 декабря 1917 г. поставил вне закона производство спирта и всех алкогольных напитков. Население столицы было предупреждено: «Вина в Петрограде не будет. Те из вас, кто верит в народное правительство и хочет помочь ему поддержать порядок среди трудящихся, не должны:

1) останавливаться около предполагаемых или известных мест хранилищ вина;

2) покупать, брать и хранить вино.

Те граждане, которые нарушат эти указания — наши враги, и с ними будут поступать по всей строгости революционных законов».

Другое воззвание от 5 декабря призывало немедленно сообщать в ВРК о местонахождении любого хранилища спиртного^{436}.

Отряды красногвардейцев закрывали рестораны, охраняли склады со спиртом, проводили обыски и ликвидировали конфискованные запасы вин. «По распоряжению Военно-революционного комитета уничтожен ряд винных погребов. Значительный отряд солдат и матросов явился в погреб на углу Вознесенского проспекта и Почтамтского переулка. Бутылки с вином были разбиты, а подвал залит водой. Таким же образом уничтожен огромный винный склад Петрова в доме № 8 по Пантелеймоновской улице, причем разлитое вино выкачивалось пожарными машинами в сточные трубы. Наряд Красной гвардии уничтожил вино, находившееся в погребах клуба по Галерной. улице, 41…» — такие сводки поместила 1 (14) декабря газета «Рабочий и солдат».

Чуть ранее наиболее надежные вринские части и матросы закончили операцию по очистке подвалов Зимнего и спустили в Неву запасы коллекционных вин. «Вино стекало по канавам в Неву, пропитывая снег, пропойцы лакали прямо из канав» — вспоминал события тех дней Троцкий. Такие же операции прошли и в Москве, где были уничтожены громадные количества вина из хранилищ бывшего Удельного ведомства. В декабре в столице было объявлено осадное положение. Для наведения порядка применялись самые решительные меры, включая использование «бронемашин для разгона толп погромщиков» и пулеметного огня.

Но на самом деле погромы начались раньше — еще в сентябре 1917 г., когда провал корниловского путча деморализовал армию, а Временное правительство стремительно теряло былую популярность. В провинции толпы солдат и примкнувших к ним жителей разоряли винные склады: в Липецке, Ельце, Новочеркасске, Ржеве, Белгороде, Курске, Торжке, Ярославле, Моршанске, Сарапуле, Вышнем Волочке, Гжатске, Галиче^{437}. В Пензе громили избирательные участки по выборам в Учредительное собрание, т. к. был пущен слух, что в день голосования народ будут поить.

Очевидец-гимназист описывал разгром винного завода в городе Острогожске Воронежской губернии: «Пили из ведер, из солдатских котелков и просто перегнувшись через край огромного чана, пили тут же у бочек, пили во дворе, усевшись у стенок подвала. К заводу бежали со всех сторон всякие проходимцы. Теснота и давка в подвале нарастала с каждой минутой. Солдаты, чтобы не лазить по гладким и скользким стенкам чанов и не черпать водку, перегибаясь через стенки, просто простреливали чаны из винтовок. Струйки водки лились прямо в котелки. Вскоре в подвале ходили по пояс в водке. Кто падал, больше уже не вставал — тонул в ней. Тут же возникали драки пьяных из-за мест у бочек и чанов, из-за прохода в подвалы».

Все кончилось чрезвычайно печально. То ли кто-нибудь, выпив, решил закурить в подвале и бросил горящую спичку, то ли кто-то зажег спичку, чтобы найти упавшего товарища, но вдруг в подвале вспыхнул пожар, который моментально охватил все помещение. Началась страшная паника. Все ринулись к выходам. Образовались пробки. Люди с громкими воплями выскакивали из подвалов и с воем катались по земле, стараясь потушить свою горящую одежду»^{438}.

Только к началу 1918 г. новая власть сумела справиться с волной анархии. Погромы были прекращены, а спиртозаводы (в 1919 г. их оставалось всего 72 из 680 действовавших в 1915 г.), как и другие отрасли промышленности, вскоре были национализированы; их продукция шла исключительно на технические цели, прежде всего — на изготовление пороха. Но проблема винной политики очень быстро вновь дала о себе знать в условиях продовольственного кризиса.

Развал промышленности и транспорта в годы гражданской войны привел к разрыву связей между городом и деревней. Не получая промышленных товаров, крестьяне придерживали хлеб до лучших времен и перегоняли миллионами пудов на более удобный для хранения и универсальный при натуральном обмене продукт — самогон. Борьба за хлеб для промышленных центров и армии заставила советское правительство в 1918 г. применять к изготовителям и торговцам сивухой самые жесткие меры: «Объявить всех владельцев хлеба, имеющих излишки и не вывозящих их на ссыпные пункты, а также всех расточающих хлебные запасы на самогонку, врагами народа, предавать Революционному суду и подвергать впредь заключению в тюрьме не ниже 10 лет, конфискации всего имущества и изгнанию навсегда из своей общины, а самогонщиков сверх того к принудительным работам» — считал необходимым в то время Ленин^{439}.

Юридически эти требования были закреплены в декретах в мае 1918 г. («О предоставлении Наркомпроду чрезвычайных полномочий по борьбе с деревенской буржуазией, укрывающей хлебные запасы и спекулирующей ими») и в декабре 1919 г. («О воспрещении на территории РСФСР изготовления и продажи спирта, крепких напитков и не относящихся к напиткам спиртосодержащих веществ»)^{440}.

Второй декрет гласил:

«1) Воспрещается повсеместно в Российской Социалистической Федеративной Советской Республике изготовление без разрешения спирта, крепких напитков и не относящихся К напиткам спиртосодержащих веществ, из каких бы припасов или материалов, какими бы способами, какой бы крепости и в каком бы количестве спиртовые напитки и вещества ни были приготовлены.

2) Воспрещается продажа для питьевого потребления спирта, крепких напитков и не относящихся к напиткам спиртосодержащих веществ. Напитки признаются крепкими, если содержание в них винного спирта превышает полтора процента (градуса) по Траллесу. Для виноградных вин крепость допускается не свыше двенадцати градусов…

8) За выкурку спирта в недозволенных законом местах из каких бы то ни было припасов, каким бы то ни было способом, в каком бы то ни было количестве и какой бы то ни было крепости виновные подвергаются: а) конфискации спирта, припасов, материалов, аппаратов и приспособлений для выкурки; б) конфискации всего имущества и в) лишению свободы, соединенному с принудительными работами на срок не ниже 5 лет. Тем же наказаниям подвергаются виновные в соучастии в тайном винокурении и в пособничестве ему, а также виновные в продаже, передаче, приобретении, хранении, проносе и провозе незаконно выкуренного спирта».

Эти декреты в целом не означали введения «сухого закона», т. е. не запрещали вообще употреблять спиртные напитки или изготавливать натуральные виноградные вина, а имели главной целью воспрепятствовать переводу зерна на самогон. Тем не менее, они карали не только за самогоноварение (от 5 до 10 лет лишения свободы с конфискацией имущества). Преследовалось также распитие незаконно изготовленных крепких спиртных напитков и появление в пьяном виде в общественных местах (лишение свободы с привлечением к принудительным работам на срок не менее 1 года).

26 августа 1920 г. новое Постановление Совнаркома объявило все имевшиеся на территории РСФСР запасы вина, коньяка и водки «национальной государственной собственностью»^{441}. Однако в условиях войны и многократной смены власти на местах эти распоряжения едва ли могли буквально исполняться. Реальная, а не «декретная» история эпохи не дает доказательств существования в те годы сколько-нибудь эффективного сухого порядка. «Совслужащий» обыватель-москвич отмечал в своем дневнике, что и в условиях «диктатуры трезвости» бутылка спирта или самогона была вполне доступным рыночным продуктом для тех, кто мог заплатить за нее от 50 до 250 миллионов руб. — именно так менялись цены с декабря 1917 г. по июнь 1922 г.^{442}

Глубочайшие социальные потрясения и остервенение гражданской войны способствовали деморализации по обе стороны линии фронта. Сам Ленин вынужден был признать, что «отряды красноармейцев уходят из центра с самыми лучшими стремлениями, но иногда, прибыв на места, они поддаются соблазну грабежа и пьянства»; так же порой не выдерживали искушения и состоявшие из рабочих продовольственные отряды, которые вместе с частями Красной Армии изымали хлеб у крестьян^{443}.

Не только в боях «прославилась» Первая конная армия, о безобразиях которой в захваченном Ростове-на-Дону вынужден был доложить в Москву представитель ВЧК Я. Х. Петерс: «Армия Буденного разлагается с каждым днем: установлены грабежи, пьянство, пребывание в штабе подозрительных женщин и расхищение трофеев». Характерно, что руководство Первой конной не видело в этом ничего чрезвычайного, и К. Е. Ворошилов оправдывал перед главкомом разгул своих подчиненных тем обстоятельством, что русскому человеку после тяжелых трудов свойственно немного «расслабиться»^{444}.

Председатель Совнаркома требовал беспощадного применения смертной казни за спаивание красноармейцев; эти угрозы не оставались пустым звуком, о чем сообщали грубоватые агитки Демьяна Бедного:

Параллельно с применением репрессий большевистское руководство пыталось вводить и новые традиции: во время праздников «смычки» Красной армии с крестьянством попойки заменялись (неизвестно, насколько успешно) культурным времяпровождением: коллективной читкой газет, лекциями «начиная с вопроса о сифилисе и кончая вопросами перспектив мировой революции», пением революционных песен^{445}.

В борьбе с пьянством местные военные и гражданские власти применяли уже более суровые наказания, чем это было предусмотрено перечисленными выше декретами; нижегородская губчека, например, предупреждала: уличенные в продаже и выделке спиртных напитков будут расстреляны! В Тульской губернии же за аналогичные нарушения суды давали 20 лет тюрьмы или даже пожизненное заключение^{446}. Не менее суровой была в те годы и партийная ответственность. Московский комитет РКП(б) регулярно проводил суды чести над замеченными во хмелю коммунистами и исключал их из партийных рядов, поскольку «подобные поступки подрывают авторитет партии…ссылка же на партийное прошлое в данном случае является отягчающим вину обстоятельством»^{447}.

Правда, принятая в 1919 г. новая программа РКП(б), рассматривала пьянство наряду с другими социальными болезнями. Но сколько-нибудь серьезное развитие этой идеи на практике было совершенно нереальным. Конфиденциальные сводки ВЧК о положении дел в стране рисовали картины повсеместного злоупотребления горячительным со стороны самой советской администрации — как, например в Полтавской губернии: «Некоторые ответственные работники на глазах всего народа ведут нетрезвую жизнь, пьянство и разгул дошли до невероятных размеров, пьянствует железнодорожная охрана, пьянствуют совработники»^{448}.

Надо отметить, что политические противники большевиков — от эсеров до монархистов — были гораздо более либеральны в «питейном» вопросе. Однако пьянство и грабежи в рядах белых армий заставляли и их командование осуждать (как это сделал знаменитый генерал Краснов в 1918 г.) безобразное поведение «лиц в офицерской форме» и хотя бы формально усиливать ответственность за пьянство и дебоши. О кутежах своих подчиненных, которые «не раз обижали население», деликатно упоминал в мемуарах и А. И. Деникин.

В целом общий упадок хозяйства и названные выше меры, несомненно, повлияли на сокращение пьянства в стране, хотя никак его не устранили ни самого пития, ни порождавших его причин. Не стоит доверять приводимым в современной «трезвенной» литературе данным о минимальном душевом потреблении в это время по сравнению с довоенным периодом; точные подсчеты такого рода для эпохи гражданской войны вообще едва ли возможны. Но с возвращением к мирной жизни питейная проблема вновь напомнила о себе.

Можно ли «чуточку выпачкаться в грязи»? Строительство нового мира предполагало радикальное искоренение всяких буржуазных пережитков, и с этой точки зрения Ленин считал вполне необходимым «принуждение в целях достижения социального блага». С началом нэпа он по-прежнему оставался решительным сторонником ликвидации алкогольного производства и торговли. Допущение рыночных отношений вовсе не означало, по его мнению, разрешения торговать сивухой. «За это мы будем карать» — был уверен главный большевик^{449}.

Водка, наравне с духовной сивухой религией, оставалась для Ленина до конца его жизни символом страшного и недопустимого зла. Правда, справедливости ради надо сказать, что до революции вождь пролетариата по отношению к обоим явлениям проявлял бóльшую терпимость: религиозность он не считал неодолимым препятствием при вступлении в партию, а по отношению к спиртному не выказывал безусловной непримиримости. По воспоминаниям финского социал-демократа Юрьи Сирола, в 1910 г. во время очередного конгресса II Интернационала его устроители-датчане пригласили приехавших гостей на вечер. «…Когда графин с водкой по кругу дошел до нас, я спросил у Ленина: «Вы позволите себе перед обедам рюмочку?» — «Моя партия не запрещает этого» — был ответ. Работавший с вождем в качестве секретаря ЦК В. М. Молотов указывал, что Ленин, как компанейский человек, не отказывался от вина и позднее^{450}. Однако принятый в 1920 г. план ГОЭЛРО предусматривал сохранение официально существовавшего «сухого порядка в стране».

Реальность оказалась сложнее. С началом НЭПа разрешение частного предпринимательства и торговли и сама практика рыночного хозяйствования заставили руководство страны постепенно отойти от жесткой антиалкогольной политики. Уже в августе 1921 г. Совнарком разрешил свободную выделку и продажу виноградного вина крепостью до 14°, а в декабре — до 20°. Затем в конце 1922 г. легальным напитком стал коньяк. В 1923–1924 гг. стали возрождаться остановленные в свое время монопольные «винные склады», становившиеся советскими ликеро-водочными заводами. Со склада под № 1 — будущего завода «Кристалл» пошли в продажу первые 30-градусные наливки и настойки. ЦИК СССР разрешил их изготовление и продажу не только государственным, но и кооперативным организациям и акционерным обществам с преобладанием государственного капитала^{451}.

На московских улицах вновь появились всевозможные увеселительные заведения — от солидного ресторана «Ампир» до подозрительных «чайных-столовых», где посетителям предлагали уже не только виноградные вина, но и «не существовавшую» по закону водку по полмиллиона за бутылку. Зато вполне легально стало продаваться пиво, тем более что появилась возможность открывать частные пивные.

Советские пивовары учли конъюнктуру новой эпохи: их продукция получила соответствующие названия — «Стенька Разин», «Красная Бавария»; к годовщине революции 1923 г. выпустили новый сорт — «Октябрьское» с должной рекламой в газетах: «Партийным, профсоюзным, воинским и гражданским учреждениям скидка — 15 % с оптовой цены». Но появились и конкуренты:

«Трехгорное пиво выгонит вон ханжу и самогон»;

«Не забудьте запастись пивом и медовым шампанским кустарно-химического производства «Александр Балогурский» в Москве»;

«Ты говоришь, к Пасхе нельзя купить коньяк? Так купи вино В. Б Сараджева», под такими лозунгами в начале 20-х гг. шла уличная реклама, вытесняя с алкогольного рынка подпольный товар. Центральное управление государственной спиртовой монополии периодически отпускало свою продукцию «для пищевого употребления при тяжелых работах» в виде поощрения, что иногда имело место и раньше, в период гражданской войны, на военных заводах^{452}.

В печати между «Правдой» и либеральным журналом «Экономист» прошла дискуссия о возможности торговли водкой^ Старый большевик А. Яковлев заверял своего оппонента профессора И. Х. Озерова, обещавшего новому правительству доход в 250 миллионов золотых рублей при разрешении торговли водкой по двойной (по сравнению с дореволюционной) цене: «Советская власть, которая существует для народа и его хозяйства, не говоря о прочем, не может становиться на этот губительный путь уже по одному тому, что в погоне за вилами писанными или даже верными 250 миллионами народное хозяйство понесет такие убытки, такие разрушения, которые никакими миллионами не оплатятся. Это не пройдет!»^{453}

Большевик оказался не прав. Главный запрет в стране «водочной культуры» успешно подрывался усилиями самогонщиков, благо новый уголовный кодекс 1922 г. практически отменял «сухие» декреты 1918–1919 гг. и предусматривал за самогоноварение минимальное наказание. Но такой либерализм в условиях хорошего урожая 1922 г. быстро привел к массовому самогоноварению и повальному пьянству: общество снимало накопившийся за революционные годы стресс.

Процесс пошел так энергично, что в информационных бюллетенях ГПУ появились специальные «пьянь-сводки», фиксировавшие практически во всех губерниях резкий рост пьянства и соответствующих правонарушений^{454}. Против самогонщиков была развернута настоящая кампания. Пропаганда объявила пьяниц пособниками белогвардейцев, помещиков и фабрикантов: «Что ему стоит в погоне за лишней чаркой самогона продать интересы рабочих и крестьян? Что ему за дело до восстановления народного хозяйства? Он — враг восстановления».

Борьба с самогонщиками и их клиентами в 1922 г. была объявлена ударным фронтом милиции, которая к тому же стала получать премиальные отчисления от штрафов. По стране шли обыски, срочно ужесточили наказание: самогонный промысел по новой статье карался 3 годами тюрьмы с конфискацией всего имущества. За два года были заведены сотни тысяч уголовных дел и конфисковано более 300 000 самогонных аппаратов^{455}.

Но строгие меры давали лишь некоторый эффект в городе и минимальный — в деревне. Ведь из пуда хлеба можно было выгнать 10 бутылок самогона, стоивших на рынке примерно 10 рублей. Выгода была очевидной, поскольку пуд муки стоил всего 50–60 копеек; часто беднейшее население деревни гнало самогон специально на продажу, что обеспечивало верный и сравнительно легкий заработок: «3–4 раза прогонишь как следует, можно, пожалуй, и лошадь купить», — оценивали преимущества этого промысла сами крестьяне, тем более что согласно классовому подходу с бедняка брали гораздо меньший штраф. Кроме того, самогоноварение становилось главным источником дохода для крестьянских вдов и их детей (иначе общине пришлось бы их содержать за свой счет); по традиции оплачивали спиртным и общественную «помочь». По расчетам экономистов, около трети всего производимого самогона шло на рынок, и это давало продавцам доход в 280 млн рублей^{456}.

Более успешным оказалось вытеснение самогона настоящей водкой. Нарком финансов Г. Я. Сокольников публично признал поражение новой власти «в своей попытке добиться установления в стране режима. абсолютной трезвости». Еще при жизни Ленина летом 1923 г. вопрос о выпуске водки обсуждался в ЦК партии, и Троцкий горячо убеждал коллег «отвергнуть и осудить всякую мысль о легализации водочной монополии», которая неизбежно, по его мнению, должна была привести к деморализации рабочего класса и самой партии. Однако после смерти вождя позиции Троцкого в руководстве партией и государством все более слабели; и в этом вопросе, как и во многих других, верх одержали его противники во главе со Сталиным.

Троцкий тщетно протестовал против производства и продажи настоек, коньяка и ликеров на октябрьском пленуме ЦК РКП(б) 1924 г., обвиняя своих оппонентов в фактическом проведении в жизнь питейной монополии без официальной санкции партии^{457}. Спор окончательно завершился в августе 1925 г. принятием специального постановления Президиума ЦИК СССР «Положение о производстве спирта и спиртных напитков и торговле ими»^{458}. Государственная монополия на изготовление 40-градусной водки была, таким образом, восстановлена, Ее продукция, тут же окрещенная «рыковкой» по имени нового главы правительства А. И. Рыкова, уже в октябре пошла на рынок по весьма низкой цене — 1 рубль за пол литровую бутылку.

Историческое решение партии и правительства немедленно вызвало самый живой отклик в массах, о чем свидетельствует перлюстрация писем жителей страны Советов. Некто Новиков из Ленинграда писал товарищу: «…за последнее время сказывается влияние нэпа, возрождающего капитализм, а вместе с ним и все то, что свойственно…для буржуазии. В Ленинграде открыта официальная госвинторговля … решили построить бюджет на продаже водки… Государственное признание и допущение пьянства — грубая, непростительная ошибка. Эта ошибка может быть для нас роковой». Менее сознательные просто описывали сцены невиданного ажиотажа: «В первый день выпуска сорокаградусной люди на улицах… плакали, целовались, обнимались. Продавать ее начали в 11 час. утра, а уже в 4 ч. все магазины были пустые…Через 2 прохожих третий был пьян……У нас стали ей торговать с 3 октября.

За ней все кинулись, как в 1920 году за хлебом. С обеда на заводе больше половины на работу не ходили», — так отметили праздник в подмосковном Голутвине. Чувство юмора благодарного населения тут же проявилось в новых названиях водочной посуды: «Если кому нужно купить сотку, то просят — дайте пионера, полбутылки — комсомольца и бутылку — партийца»^{459}.

Почему же партийно-государственное руководство все-таки пошло на эту меру? Официально в тезисах Агитационно-пропагандистского отдела ЦК ВКП(б) водочная монополия рассматривалась как вынужденная мера из-за крайней нужды в средствах для поднятия народного хозяйства. В качестве второй причины называлась необходимость противодействия самогоноварению, которое, как утверждалось, стало «средством перекачки сотен миллионов рублей от бедняцко-середняцких слоев крестьянства к наиболее зажиточным слоям» и к тому же потребляло значительное количество товарного зерна.

В 1927 г. Сталин в одной из бесед с иностранными рабочими, часто приезжавшими в то время в СССР для ознакомления с практикой построения социализма в отдельно взятой стране, подробно разъяснял причины принятого решения:

«Когда мы вводили водочную монополию, перед нами стояла альтернатива:

— либо пойти в кабалу к капиталистам, сдав им целый ряд важнейших заводов и фабрик и получить за это известные средства, необходимые для того, чтобы обернуться;

— либо ввести водочную монополию для того, чтобы заполучить необходимые оборотные средства для развития нашей индустрии своими собственными силами и избежать, таким образом, иностранную кабалу.

Члены ЦК, в том числе и я, имели тогда беседы с Лениным, который признал, что в случае неполучения необходимых займов извне придется пойти открыто и прямо на водочную монополию, как на временное средство необычного свойства…

Конечно, вообще говоря, без водки было бы лучше, ибо водка есть зло. Но тогда пришлось бы пойти в кабалу к капиталистам, что является еще большим злом. Поэтому мы предпочли меньшее зло. Сейчас водка дает более 500 миллионов рублей дохода. Отказаться сейчас от водки, значит отказаться от этого дохода, причем нет никаких оснований утверждать, что алкоголизма будет меньше, так как крестьянин начнет производить свою собственную водку, отравляя себя самогоном…

Правильно ли поступили мы, отдав дело выпуска водки в руки государства? Я думаю, что правильно. Если бы водка была передана в частные руки, то это привело бы:

— во-первых, к усилению частного капитала,

— во-вторых, правительство лишилось бы возможности должным образом регулировать производство и потребление водки, и

— в-третьих, оно затруднило бы себе отмену производства и потребления водки в будущем.

Сейчас наша политика сострит в том, чтобы постепенно свертывать производство водки. Я думаю, что в будущем нам удастся вовсе отменить водочную монополию, сократить производство спирта до минимума, необходимого для технических целей, и затем ликвидировать вовсе продажу водки»^{460}.

Заявление было обстоятельным и аргументированным; но генсек, как это не раз бывало, лукавил.

Во-первых, со ссылкой на авторитет Ленина: никакими подтверждениями якобы высказанного им мнения о принятии идеи водочной монополии мы пока не располагаем. Известно, правда, ленинское письмо Сталину для членов ЦК от 13 октября 1922 г., заканчивавшееся фразой: «С Внешторгом мы начали рассчитывать на золотой приток. Другого расчета я не вижу, кроме разве винной монополии, но здесь и серьезнейшие моральные соображения…»^{461} Таким образом, винная монополия упоминалась Лениным явно в негативном плане, да к тому же лишь применительно к сфере внешней торговли и валютных поступлений. Но, по словам самого же Сталина, эта ссылка помогла на пленуме ЦК партии в октябре 1924 г. убедить колебавшихся и принять решение о введении водочной монополии^{462}.

Во-вторых, неискренен Сталин был и в постановке вопроса об источниках казенных доходов. По всей видимости, деньги можно было получить и иным путем, например, увеличив акциз на сахар, чай и другие продукты. Но производство спирта было проще и при низкой себестоимости гарантировало быстрое и надежное увеличение доходов.

В-третьих, вождь явно вводил в заблуждение собеседников, говоря о том, что крестьянин «начнет производить свою собственную водку»: самогон давно уже стал реальностью в русской деревне. В горбачевские времена в «трезвенной» прессе можно было встретить утверждения о преувеличении лидерами ВКП(б) самогонной опасности ввиду крайне низкого душевого уровня потребления спиртного. Подтвердить или опровергнуть это утверждение не представляется возможным из-за отсутствия сколько-нибудь достоверной статистики. Но несомненно то, что расчеты на полное вытеснение самогона казенной водкой (особенно в деревне) так и не оправдались, и это были вынуждены признать в 1929 г. организаторы новой противоалкогольной кампании.

Власти и формально, и по сути свернули борьбу с самогоноварением. Новый уголовный кодекс 1927 г. вообще не предусматривал какого-либо наказания за домашнее производство самогона^{463}. Этот странный и единственный в 70-летнем советском законодательстве шаг, напротив, как раз способствовал распространению самогоноварения и приобщению к нему крестьян, в том числе молодежи.

По-видимому, Сталин не случайно обошел молчанием проблему народного здоровья и недвусмысленно дал понять, что рассматривает водку прежде всего в качестве средства увеличения государственного дохода. Более интеллигентные партийные и государственные деятели, как ведущий идеолог Емельян Ярославский или нарком здравоохранения Николай Семашко, на первый план выдвигали как раз необходимость «вытеснения более опасного для здоровья и более доступного населению самогона»^{464}. Твердо был настроен на временный и исключительный характер этой меры и нарком финансов Сокольников: «По пути пьяного бюджета мы пойти не можем и не должны; разрешив эту продажу, мы должны вместе с тем взять твердый курс ограничения потребления алкоголя в стране не более 1/3 от объема довоенного выпуска»^{465}, — но уже в январе 1926 г. был снят со своего поста.

Кстати, этот аргумент в пользу водочной монополии опровергался и главным противником Сталина, Троцким, язвительно критиковавшим идею спасения казенным спиртным от самогона: «Отвлекать от пивной при помощи пива — это почти то же самое, что изгонять черта при помощи дьявола… Почему не изгонять религию при помощи религии? Почему не завести в клубе богослужения в коммунистическом духе?»^{466} — Как и во многом другом, несостоявшийся лидер оказался прав…

Наконец, очень характерна вера Сталина во всемогущество государственной власти, которая может вводить по собственному усмотрению те или иные общественные явления (вроде массового потребления водки) или упразднять их. К сожалению, это осталось традицией и в последующее время, при издании антиалкогольных постановлений 70—80-х гг.

Плоды принятого в 1924–1925 гг. курса появились очень скоро. К 1928 г. производство водки стремительно возросло с 4 до 41 миллиона ведер в год. Доходы от ее продажи были уже вполне сопоставимы с дореволюционными, хотя и уступали по доле в бюджете; 12 % в 1927 г. против 26,5 % в 1913 г. Помянутые Сталиным 500 млн. руб. весьма внушительно смотрятся на фоне суммы 800 млн, руб. — всех государственных капитальных затрат в 1926 г.^{467}После ряда колебаний цены (вызванных поиском ее оптимальной величины, чтобы составить конкуренцию самогону) она установилась в 1926 г. на приемлемом для работающего горожанина уровне — 1 руб. 10 коп. за бутылку. Соответственно росло и потребление, причем вопреки наивным надеждам на то, что пьянствовать будут только классово чуждые граждане: «Пусть буржуазия прокучивает свои деньги в ресторанах, пивнушках и кафе это принесет только пользу советскому государству, которое еще больше обложит налогом владельцев пивных и ресторанов»^{468}.

Однако потребление росло вопреки этим классовым прогнозам:

«Казалось бы, теперь налицо много условий, которые должны были сильно ограничить потребление алкоголя: продолжительный период воспрещения питейной торговли, исчезновение богатой буржуазии, крупного чиновничества, подъем революционного энтузиазма, общественных интересов, повышение вообще культурного уровня рабочих и красноармейцев, развитие клубной жизни, доступность различных развлечений, распространенность занятий спортом, упадок религиозности и ограничение роли обрядов, с которыми были связаны многие питейные обычаи и пр., — все это должно иметь могучее отвлекающее от алкоголя действие. Следовало ожидать, что эти результаты особенно резко должны были обнаружиться в таких крупных культурных и торгово-промышленных центрах, как Ленинград и Москва, где наиболее интенсивно ведется работа по строительству нового быта. Но монопольная статистика безжалостно разрушает эти надежды. Она свидетельствует, что за три года продажи вина столицы дошли уже до 65 % довоенного потребления и — что еще хуже — потребление продолжает расти», — искренне удивлялся такому противоречию опытный врач и участник дореволюционного трезвенного движения Д. Н. Воронов.

Тем не менее, по официальным данным самого Центроспирта, к 1928 г. на среднюю российскую душу приходилось уже 6,3 литра водки, что составляло 70 % от довоенного уровня^{469}. При этом сохранялись прежние питейные традиции: горожанин пил намного больше крестьянина, хотя и в деревне потребление спиртного увеличилось, во многом благодаря фактической легализации самогоноварения. Одновременно к дореволюционному уровню приблизились показатели прямых и косвенных потерь от пьянства, заметно помолодевшего. Исследования бюджетов юных строителей социализма показали, что в 1925 г. рабочая молодежь тратила на спиртное уже больше, чем до революции. Только за 1927/1928 г. было зарегистрировано 300 тысяч пьяных преступлений, ущерб от которых оценивался (вероятно, по разной методике подсчета) от 60 млн. до 1 млрд. 270 млн. руб.^{470}

Не оправдалась и надежда на снижение масштабов самогоноварения. Попытка вытеснить самогонку путем выпуска в продажу казенного вина, при цене его в 1 руб. 10 коп. за бутылку, увенчалась успехом в основном в городах, где цена на самогонку держалась сравнительно высоко — 70 коп. за бутылку и выше. При такой разнице в ценах городской потребитель предпочитал покупать менее вредное казенное вино, легко получая его в многочисленных торговых заведениях, чем разыскивать продавца самогонки и подвергать себя неприятностям от милиции. Но для деревенского потребителя была слишком соблазнительна дешевизна самогонки, заготовительная цена которой была ниже цены казенного вина в 4 раза, а покупная цена на местном рынке в 2,5 раза.

В итоге в деревне самогоноварение и при водочной монополии не только не уменьшилось, но даже возросло, особенно после временного увеличения цены на водку до 1 руб. 50 коп. «У нас самогон все село пьет… Как же! Через каждый двор свой завод. Нам Госспирта не надо, мы сами себе Госспирт! У нас только покойник не пьет») — простодушно рассказывал деревенский парень корреспонденту молодежного журнала. Безуспешная конкуренция казенной водки с самогонкой побудила правительство коренным образом изменить свою политику в этом деле: с 1 января 1927 г. оно вовсе отказалось от преследования самогонщиков, обеспечивавших свои домашние надобности, и переключило милицию на борьбу с явно промышленной самогонкой. В новый УК РСФСР 1927 г. было внесено дополнение:

«Ст. 102. Изготовление и хранение самогона для сбыта, а равно торговля им в виде промысла — лишение свободы или принудительные работы на срок до 1 года с конфискацией всего или части имущества. Те же действия, но совершенные, хотя бы и в виде промысла, но вследствие нужды, безработицы или по малосознательности, с целью удовлетворения минимальных потребностей своих или своей семьи — принудительные работы до 3 месяцев».

Проведенная ЦСУ РСФСР акция по оценке потребления водки и самогона в стране через специальные анкеты, заполняемые на местах 50 тысячами добровольцев-статкоров, показала невеселую картину:

«По статкоровским показаниям количество пьющих хозяйств в деревне равно 84 % и средняя годовая выпивка на 1 двор — 54 литра (4,4 ведра) за 1927 год. Исходя из 17 миллионов хозяйств РСФСР, таким образом, получается сумма выпитых крепких спиртных напитков 7 804 тысяч гектолитров (63,4 миллионов объемных ведер), а в переводе на 1 душу сельского населения — 9,3 л (0,76 ведра). По статкоровским данным эти спиртные напитки деревни состоят из хлебного вина и самогонки далеко не в равных долях, и хлебное вино дает около 1 600 тысяч гектолитров (13 миллионов ведер) против 6 235 тысяч гектолитров (50 миллионов ведер) самогонки. Таким образом, из 9,3 литра душевого потребления алкоголя 7,50 литра составляет самогонка».

К присланным статистическим данным статкоры добавляли и свои личные наблюдения и оценки. Из них, в числе прочего, можно увидеть, что в деревне местами еще сохранился, несмотря на все революционные бури, традиционный крестьянский уклад, где праздники и гуляния подчинялись древним традициям. Так, из Вологодской губернии шли сообщения:

«Наше селение относится к малопьющим спиртные напитки, и объясняется это тем, что в нем нет казенной продажи водки; ближайший магазин с водкой находится в 9 верстах, и бегать за 9 верст за бутылкой водки охотников мало, покупать же у шинкарей по 1 р. 60 к. — 1 р, 80 к. под силу очень немногим. Поэтому население пьет только по торжественным случаям — в Рождестве, на масляной, в Пасху, в храмовой праздник Покров и на свадьбах; остальное время население вполне трезво. Все свадьбы справляются обязательно по обычаю с вином»;

«В нашем селении (Дымовское, 24 двора) больше всего хлеба тратится на пивоварение, на вправление праздников. Мною было подсчитано, сколько израсходовано на пиво, оказалось 120 пуд. ржи по 1 р. 50 к. — всего 180 руб., да хмелю 80 кило по 2 р. 50 к. — на 200 руб., да чаю с сахаром в праздник уйдет на 30 руб., так что каждый храмовой праздник обходится нам в 410 руб., а их в году 2 храмовых, да Пасха, да Рождество, да масляница, вот что стоят нам праздники».

Зато в других местах традиционный деревенский уклад жизни быстро разрушался:

«Пьянство в нашей местности увеличилось; увеличение произошло за счет пьянства молодежи от 15 до 20 лет. Молодежь пьет потому, что нет никакого культурно-просветительного развлечения — красного уголка, избы-читальни, клуба, а самогонное есть», — Иваново-Вознесенская губерния.

«В нашем селе Порецком самогон не гонят, а привозят из соседних деревень, платят 40–50 коп. за бутылку. Пьянство распространяется. Я знаю многих, которые прежде вина в рот не брали, а теперь пьют и пьют; молодежь раньше стеснялась пьянствовать, а теперь считают, кто не пьет — баба или плохой человек», — Чувашская автономная область.

«До войны женщины и малолетки не пили совершенно, а теперь и женщины пьют при всяком случае — на праздниках, свадьбах, на базаре, в городе. Пьющие женщины все замужние, девицы не пьют»^{471}.

Улицы больших городов через 10 лет после революции стали напоминать о старорежимном быте: «Недалеко, в темноте, ярко горит пивная. Окна и двери открыты настежь… Около дверей толпятся рабочие. Уже пропившиеся просят денег у товарищей и клянутся, что завтра же отдадут. Некоторые падают, другие тут же за дверью, прислонясь к стене, громко, на всю улицу вякают. В пивной не пройти и не продохнуть…»^{472}

Столичная пивная поприличней, где можно было и газету почитать, и послушать куплеты на злободневную тему, выглядела так: «У входа елочки в кадках, на стенах картины: «Утро в сосновом лесу» Шишкина, «Венера» Тициана, плакаты: «Если хочешь быть культурным, окурки и мусор бросай в урны», «Здесь матом просят не крыть» или «Неприличными словами просят граждан посетителей не выражаться». Были и другие плакаты, такие, как: «Лицам в нетрезвом виде пиво не подается», «За разбитую посуду взыскивается с посетителя», «Со всеми недоразумениями просят обращаться к заведующему», «Во время исполнения концертных номеров просят не шуметь»; а еще можно было кое-где прочесть и такое: «Пей, но знай меру. В пьяном угаре ты можешь обнять своего классового врага»^{473}.

Тогдашние председатели Совнаркома и Совета труда и обороны Алексей Рыков и Лев Каменев вынуждены были признать: «Не бывать бы счастью, да несчастье помогло. Введение крепкой водки ставит во весь рост вопрос об алкоголизме. Раньше на него не хотели обращать внимания. Теперь он встал как социальная проблема»^{474}. Сам Сталин в 1927 г. вынужден был оправдываться не только перед иностранной аудиторией. В ответ на критику в адрес водочной монополии он решительно заявлял (в письме некоему Шинкевичу): «…если нам ради победы пролетариата и крестьянства предстоит чуточку выпачкаться в грязи — мы пойдем и на это крайнее средство ради интересов нашего дела»^{475}.

Так проблема, приглушенная на несколько лет бурными политическими событиями, вновь стала в середине 20-х гг. вполне очевидной и получила широкое освещение в печати. В те годы выходило множество книг и брошюр, разъяснявших политику партии в этом Вопросе и излагавших научные сведения о вреде алкоголя. Выпускались даже примерные сценарии суда над пьяницей, которого, как это подразумевалось в то время, спаивал классовый враг^{476}. Иллюстрированный журнал для крестьян «Лапоть» отвел в 1924 г. целый номер проблемам пьянства и хулиганства в деревне.

Появлялись и фантастические проекты организации «красных трактиров» с идейными трактирщиками-агитаторами, читальнями, юридической консультацией для крестьян и отсутствием спиртного. Попытки совместить просветительскую деятельность с торговлей спиртным были высмеяны в фельетонах молодого М. А. Булгакова («Библифетчик» и др.) о том, как заведующие Культурных уголков назначались одновременно и продавцами пива для посетителей: «Вам пивка или книжку»?^{477}

Глубокий социальный переворот, ликвидация многих привычных жизненных традиций и норм, стремление к обновлению старого мира порождали отнюдь не только комсомольский энтузиазм. Отмеченный Лениным «разрыв между величиной поставленной задачи и нищетой не только материальной, но и культурной»^{478} и сама обстановка нэпа вызывали неприятие не только у искренних сторонников новой власти, но и у людей старшего поколения:

«Тянет на воздух, но на воздухе убийства, грабежи и ад музыкально-вокальных звуков. Поют и играют в домах, на бульварах, во дворах, и больше всего — в бесчисленных кабаре, кафе, «уголках'', ресторанах, чайных, столовых; в наших местах у Сухаревой по Сретенке в каждом доме какое-нибудь «заведение», а по переулкам «самогон». Самогон распивочно, самогон на вынос (4–5 млн. бутылка)… На Кузнецком мосту и в Рядах, или на Тверской, на Петровке завелось много магазинов, по роскоши обстановки и товаров мало чем уступающих довоенным… На каждом шагу можно встретить и шикарную женщину, и франта по-европейски. Откуда-то явились и жирные фигуры, и красные носы. В газетах тысячи реклам о пьяных напитках, о гастрономии и об увеселениях самого легкого жанра. По содержанию этих реклам видно, что существует теперь и Яр и Стрельна, и всякие шантаны, только разве не под прежними названиями. Новые-то, пожалуй оригинальнее. Что-та вроде «Не рыдай», или «Стоп-сигнал» Недавно разбирался процесс о содержательницах домов терпимости. Значит; все «восстановилось» И стоило огород городить?» — такой виделась советская действительность лета 1922 г. глазами пожилого москвича-служащего^{479}.

Неудивительно, что «гримасы нэпа» (а иногда и сам протест против них) порождали у молодежи или «упадочнические» настроения, грубость, или увлечение «изячной жизнью» с выпивкой как ее естественным атрибутом. В молодежной публицистике тех лет с тревогой говорилось о грубости и пошлости в отношениях, проявлениях шовинизма, пьянстве, хулиганстве и прочих негативных явлениях^{480}. С другой стороны, неприятие «мещанского» быта приводило в иных случаях к стремлению «отменить» многие обычные нормы человеческого общежития. «Где написано, что партиец может иметь только одну жену, а не несколько?» — интересовался один комсомольский работник. Другой полагал, что застолье является необходимым условием общественной работы: «Я пью — я не теряю связи с массами!» Многие брали пример со старших товарищей: «Раз пьют партийцы, то нам и подавно пить можно»^{481}.

Пьянство, половая разнузданность, антисемитизм, хулиганство живо обсуждались в прессе тех лет. Но нередко публицистическая яркость и острота оборачивались поверхностными выводами о «мелкобуржуазном влиянии» нэповской среды, безосновательном «упадничестве» или влиянии «варварской культуры деревни».

Истинные причины были сложнее: колоссальный социокультурный переворот в обществе, гражданская война и быстрая смена «генеральной линии» — от скорой победы всемирной революции до нэповской «реставрации» не могли не сместить привычные традиционные представления о системе общественных ценностей и норм поведения. Дискредитация достаточно тонкого в российских условиях слоя старой интеллигенции, систематическая борьба с «пережитками» буржуазного быта (галстуками, модами, танцами и пр.) порождали не только энтузиазм и нравственную чистоту Павки Корчагина, но и их антиподы. «Увлечение галстуком для рабочего будет похуже пристрастия к водке», — утверждали авторы писем в редакцию Комсомольской правды.

На бытовом уровне «революционная» прямота и бескомпромиссность оборачивались хамством, отрицание старой школы и интеллектуальной культуры — полуграмотным «комчванством», презрение к «буржуйскому» обиходу — утверждением худшего типа бытовой культуры в духе городских мастеровых начала XX века с их набором трактирных развлечений. «Как тут не запьянствовать, — рассуждали многие «новые рабочие» 20-х гг. — И музеи содержать, и театры содержать, и буржуазию содержать, и всех дармоедов содержать, и все мы, рабочие, должны содержать?»^{482}

Сельский молодняк, перебираясь на промышленные предприятия и стройки города, быстро отрывался от традиционного деревенского уклада с его контролем общественного мнения, но куда медленнее усваивал иной образ жизни, нередко воспринимавшийся им как чуждый не только с бытовой, но и с «классовой» точки зрения. Альтернативой трудному пути приобщения к культурным ценностям были «брюки клеш», кино, пивные, приблатненное (но отнюдь не «контрреволюционное», а свое «в доску») уличное общество со своим кодексом понятий и нормами поведения.

Скорейшему формированию «нового человека» препятствовали и неустроенность коммунальных квартир или рабочих общежитий, низкий жизненный уровень, безработица, бьющие в глаза противоречия нэповской России. Эти условия порождали отмеченный в литературе тех лет рост молодежной преступности под «идейным» соусом: создание антисемитских групп русского комсомола или развлечений под лозунгом «Взять девчурок на коммуну»!^{483}

В 20-х гг. явственно обозначился вполне определенный тип парня городских окраин, для которого пьяный кураж, хулиганство, неуважение к общепринятым нормам поведения становились своеобразной компенсацией его низкого культурного уровня и который в то же время быстро и без особого разбора усваивал далеко не лучшие ценности «изячной жизни» по ее бульварным образцам.

Блестящим выражением такого социального типа стал «бывший партиец» Пьер Скрипкин — «Клоп» Маяковского и дальний родственник горьковских персонажей, но в новых условиях весьма гордый незапятнанным пролетарским происхождением:

«Присыпкин. Товарищ Баян, я за свои деньги требую, чтобы была красная свадьба и никаких богов!. Понял?

Баян. Да что вы, товарищ Скрипкин, не то что понял, а силой, согласно Плеханову, дозволенного марксистам воображения, я как бы сквозь призму вижу ваше классовое, возвышенное, изящное и упоительное торжество! Невеста вылазит из кареты — красная невеста… вся красная, упарилась, значит; ее выводит красный посаженный отец, бухгалтер Ерыкалов, — он как раз мужчина тучный, красный, апоплексический, — вводят это вас красные шафера, весь стол в красной ветчине и бутылки с красными головками…»^{484}

Растущее пьянство стало беспокоить и властные структуры. В 1925 г. ЦКК РКП(б) опубликовала тревожную статистику, свидетельствовавшую о растущем количестве партийных взысканий и падении престижа партии по причине пьянства и разложения ее активистов и руководящих работников. Через несколько лет обследование Политического управления РККА показало, что 40 % армейских парторганизаторов привлекались к ответственности за пьянство^{485}. Судя по протокольной статистике НКВД, бытовое хулиганство возросло в 1927 г., сравнительно с 1925 г., в городах на 13 %, а в селах на 45 %^{486}. Нужно было принимать меры.

Необходимость борьбы против пьянства вызывалась не столько ростом потребления спиртных напитков (по данным ЦСУ РСФСР, среднегодовое потребление спиртного на душу населения составляло в 1913 г. 8,6 л, в 1927 г. — 8,7 л), сколько озабоченностью последствиями массового пьянства. В те годы советская статистика еще соответствовала своему предназначению и показывала, что динамика продажи спиртных напитков в течение всего периода от введения винной монополии до 1929 г. была подвержена резким колебаниям, а в целом имелся незначительный рост. Но влияние пьянства на производительность труда в СССР в 1927 г. уже выражалось в красноречивых цифрах: прогулы на почве пьянства принесли 135 млн. руб. убытка, понижение производительности труда — 600 млн. руб. убытка^{487}.

На XV съезде партии уже стоял вопрос о постепенном свертывании выпуска водки и расширении таких источников государственного дохода, как радио и кино. Однако уровень развития радиофикация и киноиндустрии еще не позволял этим отраслям стать в финансовом отношении заметными статьями дохода. В директивах по составлению пятилетнего плана съезд подчеркнул необходимость повышения культурного уровня населения города и деревни как одного из условий индустриализации. Там же провозглашалось: «Необходима энергичная борьба за решительное переустройство быта, борьба за культуру, против пьянства, за настойчивую ликвидацию неграмотности, за трудовую сознательность и трудовую дисциплину рабочих и крестьянских масс»^{488}.

«На баррикадах быта». В 20-е годы появились и ростки нового антиалкогольного движения в наиболее восприимчивой ко всему новому молодежной среде — причем раньше, чем оно стало официальной линией комсомола. Уже в 1924 г. по инициативе Сокольнического райкома РКСМ в Москве был создан первый отряд комсомольцев-наркодружинников, прошедших специальную медицинскую подготовку. С их помощью создавались «противоалкогольные уголки» на заводах и фабриках и боевые группы по борьбе с пьянством. Комсомольцы устраивали агитсуды над любителями спиртного, вручали им специальные «почетные дипломы», организовывали публичные выступления людей, порвавших с алкоголем^{489}.

В преддверии скорого наступления коммунизма комсомольские ячейки тех лет принимали решения «не пить всем с 15 числа сего месяца, всем бросить курить, а то скоро износимся»!, боролись с самогонщиками, устраивали «красные вечеринки», где высмеивали местных пьяниц и хулиганов. Однако трудно назвать благополучным тогдашнее положение в молодежной среде, да и в самом комсомоле: проводившиеся в то время социологические исследования показали, что комсомольский актив как раз пьет больше других^{490}.

В 1926 г. пленум ЦК ВЛКСМ уже рассматривал эту проблему как важнейший политический вопрос. Докладчик, один из видных комсомольских лидеров А. Мильчаков, достаточно объективно объяснил причины роста пьянства и хулиганства социально-экономическими причинами: «Безработица и беспризорность в городах, перенаселение деревни, тяжелые жилищные условия значительной части молодежи, вовлечение в производство новых общественно и культурно отсталых слоев молодняка из деревни»^{491}. В качестве мер противодействия предлагалось перестроить всю идейно-воспитательную и просветительную работу.

Выступавшие призывали удовлетворить культурно-бытовые и общеобразовательные запросы молодежи; разъяснять необходимость здорового образа жизни, привлекать юношей и девушек к новым формам организации досуга (под лозунгом: «Вместо бутылки пива — билет в театр!»), образовать на добровольной основе кружки и объединения молодежи по интересам. Вожди комсомола направили всем организациям письмо с призывом к объединению в кружки по борьбе с алкоголизмом и созданию нетерпимого к пьянству и хулиганству общественного мнения: «Пьянство несовместимо со званием коммуниста, комсомольца, нового человека»^{492}.

Затем последовали и соответствующие решения V Всесоюзной конференции и VIII съезда ВЛКСМ (1928 г.), где в качестве важнейших задач комсомола на культурном фронте выдвигались «упорная и напряженная борьба с пьянством, хулиганством, половой распущенностью и неряшливостью», создание специальных кружков и объединений для активных действий «на баррикадах быта против старья, плесени, предрассудков…»^{493}

Выдвижение молодежи на передний план в ходе огромного по масштабам культурного переворота было не случайной, а вполне сознательной акцией высшего руководства страны: в 1927 г. на XV съезде ВКП(б) были утверждены директивы по составлению первого пятилетнего плана и подчеркнута важная роль комсомола как «инициатора и проводника новых начинаний в городе и деревне по рационализации хозяйства, труда и быта». В это время борьба за трезвость становится одним из элементов «большого скачка» — форсированного строительства экономики и социальной структуры общества на рубеже 20 —30-х гг. Но это произошло не сразу.

В 1926–1927 гг. в партийной печати опять стали публиковаться материалы о распространении пьянства и его последствиях. Особенно интересными были попытки оценки экономического ущерба (потери рабочего времени, производственный брак, пожары и т. д.), хотя и дававшие разные результаты, но тем не менее весьма интересные для сопоставления с дореволюционными расчетами и современными экспертными данными^{494}.

В 1926 г. декрет Совнаркома РСФСР «О ближайших мероприятиях в области лечебно-принудительной и культурно-воспитательной работы по борьбе с алкоголизмом» обязал ведомства здравоохранения, юстиции и внутренних дел организовать принудительное лечение алкоголиков.

Наркомпросу же поручалось разработать систему противоалкогольного воспитания, в том числе «ввести в программы школ всех ступеней и типов основные сведения о вреде алкоголя». Это решение имело под собой основания: школьная комиссия врачей-наркологов выяснила в 1925–1926 гг., что 90 % учащихся уже начали приобщаться к спиртному^{495}. Предполагалось также выпустить соответствующие пособия, разработать план проведения антиалкогольной пропаганды в избах-читальнях, «домах крестьянина», рабочих клубах, красных уголках и т. п. Предстояло активно использовать в борьбе за трезвый образ жизни периодическую печать и радиовещание, создать кинофильмы «по вопросам борьбы с самогоноварением и алкоголизмом».

В 1926 г. в Ленинграде появились первые в СССР вытрезвители. В следующем, 1927 г. постановление правительства РСФСР «О мерах ограничения продажи спиртных напитков» запрещало продажу водки несовершеннолетним и лицам, находившимся в нетрезвом состоянии, а также наделяло местные советские органы правом прекращения продажи спиртных напитков в праздничные и нерабочие дни^{496}. Тогда же появилось за подписью М. И. Калинина еще одно постановление ВЦИК и СНК РСФСР «Об организации местных специальных комиссий по вопросам алкоголизма», которые рекомендовалось создавать при местных Советах.

Но все же переломным моментом в развитии кампании по преобразованию быта стал 1928 г. Чрезвычайные меры при проведении хлебозаготовок были дополнены изменением Уголовного кодекса: вновь вводились строгие наказания за самогоноварение — причем не только за производство на продажу, но и для собственного потребления^{497}.

В феврале 1928 г. в Колонном зале Дома Союзов состоялось торжественное учредительное собрание Российского общества по борьбе с алкоголизмом (ОБСА), основанного на базе незадолго до того возникшего Московского наркологического общества. Поддержку новой общественной организации оказали МК ВЛКСМ и Моссовет, а в числе ее основателей были крупные медицинские авторитеты — Н. А. Семашко, В. А. Обух, П. П. Ганнушкин. В руководство ОВСА вошли и видные советские деятели Е. М. Ярославский, С. М. Буденный, Н. И. Подвойский, Демьян Бедный. Их собственная приверженность идее полной трезвости сомнительна; но традиция председательства «свадебных генералов» во главе общественных организаций, несомненно, жива и по сей день.

Председателем Общества был избран экономист и литератор Ю. Ларин (М. А. Лурье; 1892–1932 гг.), его первым заместителем — рабочий-металлист, член Президиума ЦКК ВКП(б) С. М. Семков, секретарем — врач Э. И. Дейчман. Членство в Обществе сначала было индивидуальным, затем появились и коллективные члены; одним из первых вступил в Общество Московский городской совет профсоюзов. За первый год существования Общества было создано более 150 местных (губернских/ окружных) организаций по борьбе с алкоголизмом, общая численность ОБСА выросла до 200 тыс. членов. Что касается возраста, то большинство составляли рабочие с большим производственным стажем; молодежи в обществе было мало.

В начале 1929 г. Общество разработало и опубликовало специальную инструкцию для фабрично-заводских ячеек ОБСА. В ней определялась общая линия работы ячеек: создание на предприятиях «правильного» общественного мнения по вопросам алкоголизма. Члены ячеек должны были «изучать вопросы наркотизма и борьбы с ним»; организовывать лекции, доклады, диспуты, митинги на противоалкогольные темы; вести индивидуальную работу с отдельными рабочими. 30 мая 1929 г. состоялось первое заседание Всесоюзного Совета противоалкогольных обществ (ВСПО) СССР, в котором участвовали более 100 делегатов, в том числе представители Украины, Азербайджана, Белоруссии, Туркмении. В состав ВСПО вошли представители ЦК ВКП(б), ЦК комсомола, Всесоюзного центрального совета профсоюзов, наркоматов здравоохранения РСФСР и УССР, Наркомата труда СССР, Высшего совета народного хозяйства СССР, Главполитпросвета Наркомпроса РСФСР и др.

Так в 1928–1929 гг. антиалкогольное движение стало государственной кампанией. Одной из ее первых жертв стал Сергей Есенин. В 1924–1925 гг. поэт пользовался явным покровительством властей, смотревших сквозь пальцы на его дебоши и даже предпринимавших по линии ОГПУ меры для его лечения: «Мы решили, что единственное еще остающееся средство заставить его лечиться — это Вы, — обращался член ЦК Х. Г. Раковский к Ф. Э. Дзержинскому в октябре 1925 г. — Пригласите его к себе, проберите хорошенько и отправьте вместе с ним в санаториум товарища из ГПУ, который не давал бы ему пьянствовать…» Но уже через год после смерти поэта началась кампания по развенчанию Есенина; после публикации «Злых заметок» члена Политбюро Н. И. Бухарина он был объявлен главным «певцом хулиганства» в СССР^{498}.

Основные задачи Общества его председатель Ю. Ларин сводил к следующим 10 пунктам:

«1. Создание кадра агитаторов по этому вопросу, агитаторов, подбираемых из рабочих от станка, бывших алкоголиков и непьющих.

2. Общество должно заботиться об издании популярной литературы и журналов по этому вопросу.

3. Должны быть созданы передвижные выставки, агитационные грузовики и т. д.

4. Общество должно агитировать за использование закона о местном запрете, чтобы он не оставался на бумаге, как до сих пор, а действительно проводился рабочими в жизнь.

5. Общество должно поставить на ноги женщину, направить ее внимание на рабочую кооперацию, торгующую водкой, натравить на это. Надо добиться, чтобы рабочая кооперация больше уделяла внимания овощам, мясу, маслу, и т. п. предметам, которые трудно достать

6. Общество должно двигать, возбуждать те многочисленные организации, которые ведают у нас спортом, кино, культработой, клубами и т. д. и которые очень часто недостаточно живо организуют свою работу.

7. Организовать борьбу с шинкарством, искоренять его и беспощадно уничтожать, создать рабочие дружины по его выявлению.

8. Дать толчок развитию сети лечебных учреждений против алкоголизма, диспансеров.

9. Поднять на ноги детей, школьников и бросить их на пьющих родителей…

10. Важнейшей задачей является внедрение рабочим сознания вредности алкоголизма, презрения к тому безволию, которое побуждает к пьянству, преодоление неверия и враждебности к борьбе с алкоголизмом, которые чувствуются среди многих и многих рабочих — как беспартийных, так и партийных»^{499}.

К 1929 г. в ОБСА состояли, по оценкам самих участников, уже более 250 тысяч человек^{500}, которые развернули кампанию за скорейшую всеобщую трезвость. В первую очередь внимание было обращено на подготовку соответствующего законодательства. По инициативе ОБСА в августе 1928 г. Совнарком СССР обязал Госплан и Наркомфин представить доклад о прямых и косвенных потерях от пьянства. Этим же ведомствам поручалось обсудить вопрос о замене в бюджете доходов от производства и продажи спиртных напитков другими источниками^{501}.

Уже в первые месяцы своего существования ОбСА организовало более 100 специальных уличных массовых противоалкогольных демонстраций, более 60 рабочих конференций. По настоянию Общества в 120 городах были приняты постановления городских или губернских исполкомов по вопросам алкоголизма. Первым среди них был Ленинград, где решением Ленсовета 5 августа 1928 г. была запрещена (еще до выхода в свет декрета 29 января 1929 г.) торговля спиртными напитками по праздникам. В городах и селах стараниями Общества было открыто 300 новых культурно-бытовых учреждений: чайных, молочных.

Но главным делом ОБСА стала подготовка проекта антиалкогольного закона. Он предполагал «предоставить право районным советам крупных городов, горсоветам прочих городов и советам поселений городского типа закрывать всякое место продажи водки, водочных изделий, пива или виноградного вина (или запрещать в нем продажу этих напитков), если они признают это необходимым по культурно-общественным соображениям, или если об этом будут ходатайствовать рабочие предприятий».

Так возрождалась уже опробованная в 1914–1915 гг. на практике идея участия общественности в разработке и проведении в жизнь социальной политики. Но тот же проект считал вполне возможным «в генеральном пятнадцатилетием плане хозяйства предусмотреть полное прекращение в десятилетний срок в СССР производства и продажи водки, водочных изделий и пива». Предлагался и целый набор административных мер: воспрещение всякого импорта вина, открытия новых мест торговли спиртным, его рекламы и продажи «во всех курортных местностях СССР, клубах, буфетах всех общественных учреждений» и лицам моложе 17 лет^{502}. Многие из этих рекомендаций вошли в изданные в 1929 г. постановления Совнаркома РСФСР «О мерах по ограничению торговли спиртными напитками» и «О мерах по осуществлению борьбы с алкоголизмом».

Первое из них запрещало открытие новых винных магазинов в городах и рабочих поселках, торговлю спиртным в предпраздничные, праздничные и выходные дни, в период выдачи зарплаты и проведения наборов в Красную Армию. Не допускались торговля вином в общественных местах, продажа его несовершеннолетним и любая алкогольная реклама. Другое постановление требовало создания сети противоалкогольных диспансеров, ежегодного сокращения производства водки и крепких спиртных напитков, увеличения изготовления и продажи безалкогольных напитков и спортинвентаря и развития системы общественного питания^{503}.

Официальная поддержка кампании, естественно, способствовала росту трезвенного движения. Только в Москве в 1931 г. существовало 400 первичных организаций ОБСА, насчитывавших более 20 тысяч членов. Кадры для трезвенного движения готовили открывшиеся в 1929 г. Центральные курсы антиалкогольной пропаганды. Активисты движения следили за соблюдением антиалкогольного законодательства, в чем им помогало принятое в апреле 1929 г. постановление «О мерах борьбы с шинкарством». Они проводили рейды по борьбе с подпольными торговцами, организовывали антиалкогольные выставки в Москве (в Центральном парке культуры и отдыха, Третьяковской галерее) и других городах.

В конце 1928 г. в Москве был открыт первый вытрезвитель, где задержанные находились не более 24 часов.

С рабочих, крестьян, служащих, инвалидов, кустарей и красноармейцев за обслуживание брали по 2 рубля, а с прочих граждан (нэпманов, творческих работников и пр.) — по 5 рублей. Медицинский персонал мог выставить доставленному в вытрезвитель один из четырёх диагнозов:

«— Совершенно трезв

— Лёгкое опьянение

— Полное опьянение с возбуждением

— Бесчувственное опьянение».

К середине 1929 г. в Москве появились около 30 специальных противоалкогольных диспансеров.

С 10 ноября 1930 г. ОБСА вместе с ЦК союза железнодорожников, Наркоматом путей сообщения СССР и редакцией газеты «Гудок» провели антиалкогольный месячник на транспорте. Совместно с Госиздатом Общество организовало Первую беспроигрышную книжную лотерею: было выпущено 2 млн. билетов по 30 коп., распространявшихся ОБСА, Госиздатом, потребкооперацией и комсомолом в Москве и других городах. Тираж проходил под девизом «Книга вместо водки!». Ячейки ОБСА на предприятиях выпускали специальные листовки с фотографиями пьяниц и прогульщиков, карикатурами и соответствующим текстом; устраивали производственные суды, выставки бракованных изделий, выпускаемых пьяницами.

Местные ячейки ОБСА объявляли конкурсы на звание «непьющее предприятие», «непьющий цех» или «лучший трезвый рабочий»; призывали к заключению на предприятиях и в учреждениях коллективных обещаний-договоров о неупотреблении спиртных напитков, вроде приведенного для образца в журнале «Трезвость и культура»:

«…обязуется:

1) Не опаздывать на работу

2) Выполнять требования по службе

3) Не получить ни одного выговора

4) Не пить

5) Не играть в денежные игры

6) Не курить»^{504}.

Активисты-трезвенники брали шефство над пьющими и их семьями, проводили лекции и беседы о вреде алкоголя. Для оперативности и наглядности пропаганды трезвости устраивались «антиалкогольные киноэкспедиции» и поездки на «антиалкогольных грузовиках» с яркими лозунгами и проведением импровизированных митингов. Тогда же появились и первые фильмы на эту тему: «Косая линия», «Танька-трактирщица», «За ваше здоровье».

О художественных достоинствах этой продукции можно судить по рекламе тех лет (о фильме «Косая линия»): «Рабочий Власов, поддаваясь плохому влиянию товарищей, начинает пьянствовать, плохо работает, проводит все свое свободное время в трактире «Утюг¹¹. Он спивается окончательно и его увольняют от службы. Жена Власова, в противовес мужу, принимает активное участие в общественной и клубной работе, организует жен рабочих на борьбу с трактиром и при содействии клуба им удается трактир закрыть и организовать образцовую чайную. Плохо налаженная работа клуба оживается, и клубу удается втянуть в свои ряды даже бывших прогульщиков. Власов погибает, сорвавшись в пьяном виде с подъемного крана»^{505}.

В солидных учреждениях в ту пору можно было встретить и чествование «годовщины трезвой жизни» сослуживцев, и торжественные «похороны пьянства», совершенно в духе «похорон бюрократизма» из «Золотого теленка» Ильфа и Петрова. Несколько месяцев в 1929 г. держалась в московской «Рабочей газете» полоса «Я бросил пить! Кто следующий?» с публикацией имен объявившихся трезвенников. Там же 31 мая 1929 г. появилось сообщение о том, как 200 рабочих — «потомственных пьяниц» отпраздновали в городе Орехово годовщину своей трезвой жизни.

Общество издавало научную и пропагандистскую литературу, плакаты, листовки. В 1928–1932 гг. тиражом 25–30 тысяч экземпляров издавался журнал «Трезвость и культура» (с 1930 г. — под названием «Культура и быт»). На его страницах публиковались научные статьи о влиянии алкоголя на организм, статистические данные о потреблении спиртного, критические материалы о нарушениях антиалкогольного законодательства, отчеты о слетах и «бытовых конференциях» по борьбе с пьянством; пропагандировался опыт местных ячеек ОБСА по организации трезвого досуга. Материал подавался броско, с сатирическими сюжетами и фоторепортажами с улицы, хотя и в строго классовом духе: исторические корни российского пьянства возводились к библейскому Ною, Христу и «первому русскому пьянице» — князю Владимиру. Издана была даже специальная хрестоматия с целью художественного показа отрицательных сторон пьянства^{506}.

Ударная роль в движении за трезвый образ жизни отводилась комсомолу. К нему обращались и председатель ОБСА Ю. Ларин, и ЦК ВЛКСМ с письмом «О борьбе против пьянства», содержавшим призыв «отвоевать» молодежь у старых традиций и стать главной силой в борьбе за оздоровление быта. Комсомольцы с естественным для эпохи’и своего возраста энтузиазмом и максимализмом включились в объявленный в 1928 г. «Всесоюзный культпоход» по борьбе на «баррикадах быта». Начинание было поддержано высшим партийным руководством: на I общегородском собрании ОБСА в Москве сам Н. И. Бухарин — тогда еще член Политбюро ЦК ВКП(б) дал московским комсомольцам письменное обязательство бросить курить^{507}.

Комсомольские организации создавали антиалкогольные группы и отряды, проводившие санитарные рейды, организовывавшие общественные суды и «живые газеты». По их инициативе в Ростове-на-Дону открылся первый наркологический диспансер. В Ленинграде на крупных промышленных предприятиях («Красный треугольник», «Электросила», им. К. Маркса и др.) создавались в цехах «бытовые ядра» или инициативные группы по борьбе с пьянством, руганью, антисанитарией. Молодые трезвенники-энтузиасты сумели организовать ячейку ОБСА даже в ленинградских ночлежках! В других городах — Саратове, Днепропетровске, Твери, Пскове — возникали и новые формы работы: открывались «культурные чайные» и столовые, где дежурили молодые активисты ОБСА и можно было послушать радио или граммофон, сыграть в шахматы или посмотреть небольшую художественную выставку. Проводились агитсуды над злоупотреблявшими спиртным, практиковались систематические отчеты комсомольцев о своем поведении, устраивались «бытовые конференции пьющих девушек» и сатирические конкурсы на «лучшего пьяницу и матерщинника»^{508}. Пропагандировались регулярные занятия, спортом, туристические поездки и кружки по интересам. Молодым матерям оказывалась помощь с устройством детей в ясли и детские сады.

Появились первые показательные безалкогольные свадьбы и даже сценарии их проведения, с помощью которых, по замыслу их авторов, «красная, веселая, торжественная свадьба должна убить старую: пьяную, суеверную и унизительную для женщины». На такой новой свадьбе после церемонии в загсе с пением «Интернационала» рекомендовалось потчевать гостей пирогами «всухую» и от греха подальше — сокращать поздравления-величания молодых и родственников, поскольку «обилие величаний ведет за собой сугубое выпивание»^{509}. С конца 20-х гг. появились первые общежития-коммуны и соцдоговоры рабочих такого рода: «Мы обязуемся соблюдать чистоту в бараке, не допускать шума во время отдыха, ликвидировать пьянку, изжить матерщину вызываем на это рабочих всех остальных бараков»^{510}.

Выступавшие на антиалкогольных семинарах и «собраниях пьющей молодежи» агитаторы с цифрами в руках доказывали расширение возможностей семейного бюджета без трат на спиртное. Заодно с позиций «революционного» аскетизма критиковались советские и заграничные фильмы с атрибутами «изячной жизни» роскошными туалетами и непременным шампанским, как инструмент буржуазной идеологии, в борьбе с которой комсомольцы 20-х годов безжалостно осуждали весь импортный «ширпотреб» и отечественные его аналоги даже вполне демократического происхождения. Так, в Москве культурно-бытовая конференция молодежи Красной Пресни постановил объявить «неумолимую борьбу… не только пьянству, рюмке водки или вина, но и стакану пива».

Активистам движения приходилось учитывать, что само же советское государство выпустило сорокаградусную горькую. Объяснялся этот прискорбный факт исключительно «необходимостью вести борьбу с самогонкой, которую сейчас гонят в каждой крестьянской избе. Эта самогонка не только отравляет организм человека; но она поглощает десятки миллионов пудов хлеба, который мог бы быть экспортирован за границу взамен тракторов, машин, пароходов, аэропланов, медикаментов и т. д. Здесь государство руководствовалось революционной целесообразностью».

Некоторым товарищам, понявшим политику государства неправильно: «Раз советское государство выпускает — значит, можно; пить, — приходилось ее разъяснять: — Это и есть нарушение нашей классовой, пролетарской, коммунистической морали. Водка отравляет и разрушает организм, она отрывает нас от действительного мира и уносит в мир иллюзий, она лишает нас рассудка. Водка ослабляет нашу волю, мы не властны над собой, мы не способны собой руководить, когда одурманиваем свои мозги этим отравляющим средством. То физическое покачивание из стороны в сторону которое так характерно для пьяных, есть одновременно и колебание нашей воли»^{511}.

Начавшийся в 1928 г. культпоход сопровождался созданием в школах ячеек ОБСА и комсомольских групп «Юный враг водки», организацией во многих городах детских демонстраций под лозунгом «Папа, не пей водки!» у ворот предприятий в дни получки родителей. Порой эти мероприятия приобретали весьма внушительный характер: в Сталинграде в таких шествиях участвовало до 12 тысяч пионеров^{512}. Юные трезвенники выступали с лекциями на подшефных предприятиях, посещали специальные антиалкогольные курсы. В 1930 г. школьники Бауманского района Москвы перешли к новой форме «воспитания» отцов: стали заключать с ними договоры о безусловном неупотреблении спиртного^{513}. В августе 1929 г. московская конференция областного слета пионеров приняла резолюцию:

«1) Требовать от своих старших товарищей и руководителей от комсомольцев отказа от выпивки.

2) Бороться с алкоголизмом родителей путем демонстраций и т. п. Оказывать помощь родителям в организации домашнего быта.

3) Бороться против спаивавания детей родителями и родственниками вплоть до лишения родительских прав и отобрания детей по суду.

4) Добиваться противоалкогольного преподавания в школе».

Для публичного обсуждения предлагались следующие дискуссионные темы:

«Группа товарищей направляется на гулянку, причем эта гулянка предполагает быть «мокрой», т. е. на этой гулянке предполагается выпить изрядное количество бутылок вина, горькой, пива и т. д. Один из этой группы категорически отказывается пить, мотивируя свой отказ целым рядом аргументов, как-то: партия запрещает пить, вино вредно отражается на организме, водка ослабляет мозговую деятельность и волю и т. д. За свои рассуждения такой товарищ скрещивается мещанином, потому, что он, якобы, нарушает волю коллектива, он отступает от товарищеской солидарности, держится изолированно, и проч. Спрашивается, действительно ли этот товарищ заслуживает названия мещанина, нарушает ли он волю коллектива?

Вот другой пример. Комсомолец старается употребить все свое красноречие на то, чтобы убедить комсомолку в необходимости иметь половую связь. Комсомолка принципиально не возражает против доводов своего партнера, но возражает по части своевременности этой половой связи. Аргументы комсомолки следующие: необходимость раньше закончить учебу. Нужно стать совершенно самостоятельным человеком материально, необходимо создать условия для воспитания будущего ребенка. Все эти аргументы девушки беспощадно отметаются бравым и смелым комсомольцем, они относятся им к области мещанства, трусости, жеманства и т. д. Но на чьей стороне классовая правда, где чувствуется социальный подход к вопросу и где виден один лишь эгоизм, отклонение от этой социальности?»

В шумной трезвенной кампании было много поверхностного и показного. Административное введение двухнедельников и месячников трезвости, внезапные «налеты» дружин ОБСА на торговавшие спиртным «точки» и их принудительное закрытие, а также такие формы деятельности, как призывы к девушкам не целовать пьющих парней, — все это заканчивалось, естественно, провалом. Примитивная и грубая агитация (когда в числе приверженцев старого быта обличали не только русских царей, но и Пушкина с Лермонтовым), участие «трезвенников» в печально известных антипасхальных и прочих антирелигиозных мероприятиях не добавляли им авторитета и поощряли самое примитивное восприятие культуры прошлого. Под горячую руку досталось и МХАТу, где, по мнению лихих журналистов, в большинстве пьес воссоздавался «старорежимный» быт с непременными выпивками.

Образцом разухабистой трезвенно-атеистической пропаганды может служить опубликованный в «Правде» «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна» (популярного в те годы пролетарского поэта Демьяна Бедного), так представлявшее евангельское повествование о Христе:

Тот же автор в антиалкогольной поэме «Долбанем!» провозгласил образцом морали «честного трезвого Хама»., не побоявшегося обличить родного отца Ноя:

Журнал «Антирелигиозник» рекомендовал костюм — «поповское орудие» для школьного агитационного маскарада: «Школьник одет попом или другим служителем культа. В руках у него четвертная бутыль. На бутыли, помимо обычных этикеток для водки, делаются надлозунги от имени попов: «Наше оружие против нового быта» или «Водка — наш помощник»^{515}.

Под лозунгом искоренения «духовной сивухи» участники культпохода обрушивались и на потенциальных сторонников в борьбе за трезвость — как, например, развивавшееся в 20-х гг. движение сектантов-чуриковцев, насчитывавшее до 100 тысяч последователей. «Братцам» Ивана Чурикова не помогла даже образцово устроенная сельскохозяйственная коммуна под Ленинградом: они попали под убийственный обстрел прессы, и в итоге движение было ликвидировано обычными для тех лет административными средствами^{516}.

Не оправдали себя и другие «находки» ОБСА: недолго просуществовали «рабочие кафе», никак не вписывавшиеся в образ жизни советских пролетариев 20-х гг. Распадались показательные «драмколлективы из бывших алкоголиков». «Семейные вечера» для рабочих, призванные «спаивать (т. е. сплачивать. — Авт.) людей и создавать в них коллективное мировоззрение» после соответствующих агитдокладов на тему заканчивались уже настоящим спаиванием, т. е. общей пьянкой и драками. Предметами справедливых насмешек сатириков стали «культурные пивные», где шахматы и прочие интеллектуальные занятия так и не смогли отвлечь посетителей от пива.

И все же в те годы вновь стали серьезно разрабатываться медицинские, социологические и криминологические проблемы пьянства и алкоголизма, которые могли дать солидную научную основу для разработки алкогольной политики: например, сведения о структуре потребления спиртного, половозрастной динамике, путях приобщения к «водочной культуре», традициях потребления (в России, как известно, больше привыкли пить дома, а не на улице или в кафе), связи потребления с заработком и т. д. Кстати, оказалось, что больше пьют не самые низкоквалифицированные с наиболее низким доходом работники, а как раз наоборот: с ростом доходов растет и потребление^{517}.

Несмотря на все издержки кампанейского подхода, к началу 30-х гг. потребление водки в крупных городах сократилось на 25–40 %^{518}. Но, добившись единовременным натиском немалых успехов, ОБСА оказалось не в состоянии закрепить их и разработать сколько-нибудь реальную стратегию и тактику дальнейших действий. У движения не было четко определенной цели (и даже устава), помимо объявленной задачи «будоражить» общественность и создавать «противоалкогольное общественное мнение». Первое удавалось сравнительно легко с помощью обычных методов массовых кампаний и при прд-держке со стороны власти. Второе оказалось куда труднее. С легкостью отбрасывая привычный бытовой уклад, идёологи новой жизни стремились заменить его достаточно абстрактными лозунгами грядущего совершенства:

Сейчас при чтении этих строк создается впечатление, что поэт не столько отвергал, сколько призывал (и едва ли не нуждался сам) к своеобразной духовной эйфории строительства небывалого на Земле общества. В таком случае обойтись без «опиума» было довольно трудно…

К тому же и сами трезвенники понимали свои задачи по-разному. У руководства движения стояли наиболее радикальные сторонники полной трезвости; во всяком случае, имевшие место попытки агитации на тему «Как нужно культурно выпивать» Обществом пресекались как идейно вредные^{519}. Ю. Ларин и его единомышленники предполагали достичь полного искоренения алкоголизма менее, чем за десять лет^{520}. Но тем самым подрывалась массовая база движения, поскольку далеко не все его потенциальные сторонники были способны отказаться от рюмки вина за праздничным столом. Не удалось сделать ОБСА и массовой молодежной организацией, не утвердилось оно и в деревне; это признавали сами трезвенники на I областном съезде Московского ОБСА в 1930 г.

Сравнивая кампанию 1928–1931 гг. с антиалкогольным движением начала XX в., можно сказать, что ее результаты, несмотря на поддержку государства, оказались довольно скромными. Предпочтение явно отдавалось «штурмовым» методам и поголовному охвату в ущерб длительной черновой работе. Другим коренным недостатком стал к началу 30-х гг. принципиальный отказ от комплексной работы по устранению социальных факторов, порождавших такое сложное явление, как пьянство. Тот же Демьян Бедный главной и единственной причиной объявлял

Такой типичный для пропаганды 20-х гг. подход был предельно примитивен, да к тому же принципиально отрицал какую-либо ценность исторического опыта, в том числе и в области борьбы с пьянством. Культурный разрыв эпох наглядно воплощался в лозунгах и политических установках вроде: «Пьющий — враг социалистического строительства» или «Никто не имеет права отравлять свой мозг и мышцы, которые должны работать на общую стройку!» Эти лозунги вообще игнорировали подход к пьянству как к человеческой беде, и необходимость социальной помощи; речь могла идти только о вине несознательных граждан, уклонявшихся от общей стройки.

Однако само Общество к 1931 г. по причинам, о которых еще пойдет речь, потеряло интерес к поискам новых форм и методов работы в своей области. На страницах его издания появились призывы перейти от «узкотрезвеннической агитации» к грандиозной борьбе за переустройство всей сферы быта на принципиально новых началах^{521}. В 1932 г. вместо ОБСА была создана новая организация «За здоровый быт», что фактически означало сворачивание антиалкогольной кампании. Но на самом деле она уже была свернута много раньше.

«Жить стало веселее». ОБСА и ему подобные организации неизбежно столкнулись с целым рядом проблем, решение которых от них не зависело. Деятельность самого Общества финансировалась из резервного фонда Совнаркома^{522} и не требовала больших средств. Провозглашенная им цель неуклонного сокращения душевого потребления водки в СССР на 70 % к 1933 г. должна была привести к сдвигу в экономической политике, серьезно изменить структуру товарооборота в стране и намного увеличить выпуск товаров народного потребления.

Но одновременно в стране развернулась невиданная перестройка: за годы осуществления первого (1929–1933 гг.) и второго (1933–1937 гг.) пятилетних планов произошла форсированная реконструкция народного хозяйства. В промышленности практически был создан заново весь комплекс машиностроения; появились целые современные отрасли: химическая, авиационная, автомобильная, сельскохозяйственных машин. В 30-е гг. появился военно-промышленный комплекс (в 1928 г. он включал 46, а в 1938 г. уже 220 заводов, опытных производств, научно-исследовательских институтов и конструкторских бюро с 700 тысячами работников), сравнимый по своему потенциалу с английским, французским и германским. Качественное отставание отечественной промышленности было преодолено: СССР стал одной из немногих стран, способных производить любой вид промышленной продукции. Однако первоочередной рост отраслей по выпуску машин и оборудования, ударное строительство предприятий-гигантов происходило при явном невнимании к социальной сфере. Тогдашний председатель высшего хозяйственного органа (ВСНХ СССР) В. В. Куйбышев видел в растущей нехватке ширпотреба как раз преимущество социалистической экономики, поскольку несоответствие между спросом и предложением должно «толкать промышленность на быстрое развитие, оно свидетельствует о росте благосостояния, являясь стимулирующим моментом для индустриализации»^{523}.

«Большой скачок» с его стройками-гигантами требовал все больше и больше средств, что неизбежно должно было нарушить с трудом налаженную к середине 20-х гг. финансовую систему. Правительство вынуждено было отказаться от только что достигнутой конвертируемости червонца, а с началом «великого перелома» все усилия были направлены на то, чтобы любой ценой обеспечить форсированное развитие тяжелой промышленности. По официальным данным, в 1928–1933 гг. затраты на нее примерно на 45 % превысили намеченные расходы. Необходимы были дополнительные миллиарды рублей, тем более что внутрипромышленные накопления оказались намного меньше запланированных: с 1931 г. промышленность стала нерентабельной и оставалась таковой до конца 30-х гг.

Рывок в промышленности был достигнут за счет сверхцентрализации и мобилизации ресурсов: фонд накопления в составе национального дохода увеличился с 10–15 % до 40–44 % в 1930–1931 гг., что на практике оборачивалось сокращением производства необходимых товаров, прямым насилием над крестьянством и общим падением жизненного уровня. Как известно, новое руководство не остановилось даже перед угрозой массового голода в наиболее хлебородных районах для выкачивания зерна на экспорт из новообразованных колхозов и совхозов. Соответственно необходимо было максимально мобилизовать все прочие резервы. При таком подходе государственная монополия на спиртное стала представляться необходимым рычагом увеличения государственных доходов. В высшем эшелоне партийно-государственного руководства колебаний и на этот счет не было — с оппозицией к началу 30-х гг. было покончено.

Формально антиалкогольная кампания еще продолжалась. Но Сталин уже в сентябре 1930 г. твердо предписывал В. М. Молотову, только что назначенному председателем Совнаркома вместо обвиненного в «правом уклоне» Рыкова: «Нужно, по-моему, увеличить (елико возможно) производство водки. Нужно отбросить ложный стыд и прямо, открыто пойти на максимальное увеличение производства водки на предмет обеспечения действительной и серьезной обороны страны… Имей в виду, что серьезное развитие гражданской авиации тоже потребует уйму денег, для чего опять же придется апеллировать к водке…»^{524} Указание вполне откровенное: ни о каких временных шагах и уж тем более о здоровье населения речь уже не шла. После таких — разумеется — секретных решений любые попытки развития трезвенного движения были обречены, тем более что за ним было немало действительных грехов.

«Штурмовая» кампания уже в конце 1929 г. привела к смене руководства ОБСА. Ларин и Дейчман были отстранены за излишнюю активность и создание атмосферы «ожесточенной враждебности к таким правительственным органам, как Наркомфин, Наркомторг, Госплан, в которых, конечно, есть недостатки, но которые, тем не менее, есть органы пролетарской диктатуры», — именно так были расценены резолюции митингов ОБСА против намечавшегося увеличения производства спирта^{525}. Нарастание государственной регламентации всех сфер общественной жизни исключало само существование самодеятельного движения; отныне жизнь граждан должна была определяться исключительно идущими сверху распоряжениями. Уместно вспомнить цитированные выше слова Сталина, что государство вольно решать, потреблять или не потреблять водку его гражданам…

Однако первые же попытки форсированного переустройства экономики привели к серьезным трудностям в снабжении продовольствием. Выходом стало введение в 1928 г. карточек для горожан на основные продукты при одновременном повышении цен на прочие товары и расширении коммерческой торговли (1 кг черного хлеба стоил по карточкам 12 коп., а в свободной продаже — 2,5 руб.).

Другим источником бюджетных поступлений стала работа печатного станка: объем денежной массы увеличился к 1933 г. в пять раз по сравнению с 1928 г. Спиртное не вошло в число распределяемых по карточкам товаров, но с июня 1932 г. по постановлению Государственного комитета цен при Совете труда и обороны в продажу пошла пшеничная водка по цене в полтора раза выше прежней^{526}. Рост цен на продовольствие продолжался и впоследствии: в 1932–1940 гг. они увеличились еще в 2–5 раз. В 1940 г. цены были в 6–7 раз выше, чем в 1928 г., и съедали все увеличения зарплаты, которая и так была невысокой.

Вот как выглядели цены на продукты в 1937 году: 1 кг пшеничной муки стоил 4 руб. 60 коп., лущеного гороха — 3 руб. 60 коп., гречки — 1 руб. 82 коп.; мятных пряников — 5 руб. 75 коп., повидла — 4 руб. 30 коп., кофе — 10 руб. 90 коп.; кусок хозяйственного мыла — 2 руб. 27 коп.; банка сардин — 4 руб. 75 коп., кеты натуральной — 3 руб. 50 коп. Поллитровая бутылка вина стоила около 4 руб., бутылка побольше — около 7 руб. После тарификации, проведенной в начале 1930 года, наиболее распространенной у рабочих была зарплата в 60–90 руб. в месяц. Низкооплачиваемые группы рабочих получали 30–50 руб., наиболее высокооплачиваемые — порядка 180 руб. Постановление СНК СССР от 1 ноября 1937 г. «О повышении заработной платы низкооплачиваемым рабочим и служащим фабрично-заводской промышленности и транспорта» предусматривало такое увеличение зарплаты этим категориям работников, при котором при повременной оплате тарифная ставка вместе с надбавкой составляла не ниже 115 руб. в месяц, а при сдельной — не ниже 110 руб. Поллитровка же водки перед войной стоила уже 6 руб.

В этих условиях она становилась поистине необходимым универсальным средством для пополнения казны: «5 миллиардов мы имеем доходу от водки — или 17 % всех доходных поступлений. Давно мы простую водку назвали пшеничной и давно вы вместо написанных 40° пьете 38°» — разъяснял в узком кругу суть «новой линии» в питейном вопросе высокопоставленный чиновник Наркомата финансов в 1932 г.^{527} А вот что видел в знаменитом Елисеевском гастрономе рядовой москвич летом 1930 г.:«В отделе рыбном до недавнего времени торговали папиросами; теперь — пусто. В большом отделе фруктов теперь «весенний базар цветов». В отделе кондитерском детские игрушки и изредка немного сквернейших конфет. В парфюмерном — одеколон, но нет мыла. Торгует один винный, ибо в колбасном изредка жареная птица по 6 руб. за кило. И только в задней комнате торгуют по карточкам хлебом, сахаром, когда он есть»^{528}.

В лихие годы стремительного наступления на крестьянство и разрушения старого сельского уклада в деревне наступил настоящий голод. Хлеб из колхозов выгребался в качестве обязательных поставок, а промышленные товары не поступали, т. к. государственная система снабжения была ориентирована на обеспечение прежде всего тех социальных групп, которые прямо поддерживали режим и обеспечивали успех индустриализации. В ответ на пустые полки сельских магазинов появились листовки. В одной из них, стилизованной под народную поэзию, крестьянин жаловался:

В провинции, впрочем, порой даже водки не хватало. Выездная комиссия Наркомата снабжения во главе с А. И. Микояном весной 1932 г. оценила положение с продовольствием в Мурманске как «очень плохое» и зафиксировала жалобы жителей на подвоз спиртного раз в 10 дней, следствием чего были давки, приводившие в итоге к десяткам раненых. Стараниями комиссии торговля сделалась более регулярной. Бесперебойно торговали водкой лишь в закрытых распределителях для «ответработников» и Торгсинах, где отоваривались сдатчики драгоценных металлов и произведений искусства^{530}.

На провал трезвенной кампании 1928–1931 гг. оказала влияние не только прямолинейная сталинская политика. Не стоит упрощать проблему, как это делали недавно наши трезвенные издания, сводя ее к политической ошибке Сталина и злой воле окопавшихся в Наркомате финансов царских чиновников, которые-де и убеди — ли советское руководство вновь ввести государственную монополию на спиртное^{531}.

Отказ от нэповского курса и форсированная перестройка экономики вызвали колоссальные социальные сдвиги и потрясения, которые, в свою очередь, оказали существенное влияние на уровень потребления алкоголя в стране. Окончательная отмена частной собственности, уничтожение «эксплуататоров» и «контрреволюционеров» (буржуазии, духовенства, казачества, офицерства, дворянства, купечества) стремительно разрушали сложившуюся социальную структуру. Общая численность рабочих выросла с 9 млн. человек в 1928 г. до 23 млн. человек в 1940 г.; число специалистов — с 500 тыс. до 2,5 млн. человек, т. е. появились массовые профессии индустриальных работников современного типа. Урбанизация почти в 2 раза (с 18 % до 32 %) увеличила население городов за счет миллионов выходцев из деревни, где в ходе коллективизации миллионы крестьян были в буквальном смысле выбиты из привычного уклада жизни или вообще оказались сосланы в отдаленные районы страны.

Уже с конца 20-х гг. население городов ежегодно увеличивалось на 2–2,5 млн. человек; стройки новой пятилетки добровольно или принудительно поглощали все новые «контингенты» вчерашних крестьян, не приобщая их, естественно, за столь короткий срок к качественно новой культуре. Старые центры, новостройки и рабочие поселки обрастали бараками, общежитиями, «балками» и прочими крайне неблагоустроенными жилищными скоплениями при минимальном развитии городской инфраструктуры, способной «переварить» или, как выражались в те годы, «окультурить» массы неквалифицированных новоселов. Рывок 20 — 30-х гг. порождал в социальной сфере те же последствия, что и «первая индустриализация» второй половины XIX — начала XX века, только в большем размере, учитывая скорость и размах преобразований.

Разрушение традиционного деревенского уклада жизни и массовая миграция в значительной степени способствовали появлению нового горожанина: как правило, с низким уровнем образования, не слишком сложными запросами и еще более низкой культурой бытового поведения, т. е. того самого «питуха», для которого выпивка становилась обыденным делом. Даже несомненные сами по себе достижения имели оборотную сторону: сокращение рабочего дня, известное уменьшение доли домашнего труда в связи с развитием коммунального хозяйства порождали непривычную для многих проблему свободного времени^{532}. Что могли предложить в этом смысле городская окраина или новый рабочий поселок? К перечисленному можно добавить и появление выросшего за десятилетие Советской власти молодого поколения, настроенного на борьбу с «опиумом народа» — религией с ее проповедями о воздержании и идейно ориентированного на «рабоче-крестьянский» тип поведения.

В какой-то степени преобразования той поры созвучны петровским реформам. Глубокий переворот в наиболее консервативной бытовой сфере с полной отменой «сверху» традиционных ценностей не мог не вызвать в обществе (весьма неоднородном по своему социокультурному уровню), кроме отнюдь не выдуманного революционного энтузиазма, еще и глубочайшее потрясение, кризис казавшихся незыблемыми моральных устоев. Советская власть не только, подобно Петру I, изменила одежду, знаковую систему, манеры поведения, но «отменила» даже Бога и — временно — семидневную неделю!

В то время людей старого воспитания удивляло стремительное изменение бытовой культуры, в том числе и на почве эмансипации: «Появился новый тип советской дамы, тип более сознательный, отбросивший старые предрассудки, не то что пить вино, а и самогон почал трескать, и не рюмками, а чашками, почти наравне с мужчинами… До революции это и во сне не снилось, а показаться пьяным порядочной девушке или даже даме было большим хамством для человека из общества. Предстать в пьяном виде можно было нам разве лишь перед проституткой или кокоткой», — так воспринимался советский «бомонд» уже известным нам по предыдущим главам, а ныне бывшим князем и лейб-кирасиром В. С. Трубецким^{533}.

Ситуация XX столетия по сравнению с первой четвертью XVIII века была в некотором смысле даже хуже: новая элита, в отличие от петровской, не имела за собой родовых служебно-культурных традиций и после массовых чисток и репрессий 30-х г. потеряла почти всю настоящую интеллигенцию. В итоге она становилась все более «серой» по своему культурно-образовательному уровню — начиная от Политбюро и кончая начальниками районного масштаба. К тому же пролетарское пуританство первых лет советской власти к 30-м годам сменяется системой иерархических привилегий для новой «знати».

Пример подавали вожди. На склоне лет В. М. Молотов вспоминал, что сам он всегда предпочитал «Цоликау-ри» и «Оджалеши», Ворошилов — «Перцовку», Рыков — «Старку». Правда, Сталин пил весьма умеренно и до конца дней оставался поклонником замечательных грузинских вин и шампанского. Однако вождь сделал традицией ночные совещания-попойки высшего руководства страны, описанные его дочерью Светланой: «Отец пил немного; но ему доставляло удовольствие, чтобы другие пили и ели, и по обычной русской привычке гости скоро выходили из строя. Однажды отец все-таки много выпил и пел народные песни вместе с министром здравоохранения Смирновым, который уже совсем едва держался на ногах, но был вне себя от счастья. Министра еле-еле уняли, усадили в машину и отправили домой. Обычно в конце обеда вмешивалась охрана, каждый прикрепленный уволакивал своего упившегося охраняемого. Разгулявшиеся вожди забавлялись грубыми шутками, жертвами которых чаще всего были Поскребышев и Микоян, а Берия только подзадоривал отца и всех. На стул неожиданно подкладывали помидор и громко ржали, когда человек садился на него. Сыпали ложкой соль в бокал с вином, смешивали вино с водкой. Отец обычно сидел, посасывая трубку и поглядывая, но сам ничего не делал. Но он же следил, чтобы участники не пропускали ни одного тоста, поскольку считал нужным проверить людей, чтоб немножко свободней говорили». Интересно, что то же самое говорили про Ивана Грозного. Когда подошло время сделать «железного» наркома внутренних дел Н. И. Ежова «козлом отпущения» за волну «большого террора» 1937–1938 гг., Сталин обвинил недавнего любимца в моральном разложении и пьянстве^{534}.

С политического Олимпа питейно-застольные традиции распространялись вниз. Нельзя выделить ни одной общественной группы, где бы они не получили широкого распространения. Начиная от колхозного крестьянства, характерной чертой быта которого стало самогоноварение, до столпов режима (Жданова, Щербакова) и известных представителей советской интеллигенции (достаточно вспомнить судьбы А. Толстого, А. Фадеева, М. Светлова, В. Высоцкого) выпивка прочно становилась атрибутом советского образа жизни, постепенно увеличивая за истекшие десятилетия свой удельный вес и престиж.

Складывавшаяся с тех пор система работы с кадрами ориентировалась прежде всего на «выдвиженцев»-исполнителей с безупречным происхождением, не обремененных излишним образованием. Новый тип советского деятеля достаточно отчетливо охарактеризовал еще Н. И. Бухарин, выступая в 1926 г. на X Московском губернском съезде РКСМ: «Если нужно ловко сказать какую-нибудь приветственную речь, пустить табак в глаза, обойтись без прямого ответа по сути дела, обойти своего противника без соответствующих знаний, хорошо уметь носить портфель, уметь организовать одну группу лиц против другой группы лиц, сообразить насчет всех организационных комбинаций, ловко провести собрание, чтобы трещало у всех в голове — все это умеем на 100 %»^{535}.

Новый стиль партийно-хозяйственного руководства требовал агрессивно-нажимных способностей и безусловного проведения «генеральной линии» в любой сфере, независимо от степени компетенции. Партия (превращенная, по меткому определению Сталина, в «своего рода орден меченосцев внутри государства советского») строилась на основе строжайшей централизации в условиях постоянного напряжения борьбы с «врагами», внезапных перетрясок и перемещений.

На уровне человеческого общения и бытового поведения «демократические» (в худшем смысле этого слова) традиции такого культурного типа органично включали грубость, хамство, упрощенные представления о культурных ценностях. В числе прочих ценилось умение «по-свойски» пить с выше- и нижестоящими в самой непритязательной манере, что становилось необходимым условием «нормальной» карьеры и естественным способом расслабиться в свободное время.

«Вечером двадцать пятого июля 1940 года один народный судья Куйбышевского района Орлов М. И., член партии, имеющий низшее образование, вместе с народным заседателем Поповым и родственником Киселевым зашел в буфет речного вокзала «Потылиха», это там, где теперь киностудия «Мосфильм». Выпили, потом добавили еще. Хотели повторить, но администрация им этого не посоветовала. И так хороши. Попов и Киселев настаивать на отпуске спиртного не стали, а наш судья, что называется, полез в бутылку. Стал орать, что он судья, что всех пересажает и почему-то непременно на половой член, употребляя при этом самую грязную матерщину. Когда Моргунов, тоже посетитель буфета, попросил разбушевавшегося Михаила Кузьмича, так звали судью, выйти, то тот набросился на него и, возможно, избил бы, если бы не заседатель с родственником. За нетактичное поведение в общественном месте получил М. И. Орлов два года лишения свободы.

Аналогичная история произошла в ночь на пятнадцатое апреля 1939 года с прокурором Семеновым Александром Николаевичем, членом ВКП(б), имевшим высшее образование. Он устроил скандал в ресторане «Метрополь», кричал, что он прокурор, ударил по физиономии официанта, а когда милиционеры Савельев и Педаев предложили ему проследовать в пятидесятое отделение милиции, совсем вошел в раж и стал угрожать снять их с работы. Получил он за это год исправительных работ»^{536}.

Не случайно сталинский террор в отношении военных имел следствием резкое падение дисциплины и морального уровня войск. Наркому обороны К. Е. Ворошилову пришлось издать в декабре 1938 г. специальный приказ «О борьбе с пьянством в РККА», который боролся с явлением вполне в духе времени:

«За последнее время пьянство в армии приняло поистине угрожающие размеры. Особенно это зло укоренилось в среде начальствующего состава. По далеко не полным данным, только в одном Белорусском особом военном округе за 9 месяцев 1938 г. было отмечено свыше 1 200 безобразных случаев пьянства; в частях Уральского военного округа за тот же период — свыше 1 000 случаев, и примерно та же неприглядная картина в ряде других военных округов… Отъявленные негодяи и пьяницы на глазах у своих не в меру спокойных начальников, на виду у партийных и комсомольских организаций подрывают основы воинской дисциплины и разлагают воинские части… Многочисленные примеры говорят о том, что пьяницы нередко делаются добычей иностранных разведчиков, становятся на путь прямой измены и переходят в лагерь врагов советского народа…

Приказываю:

1. Во всех полках созвать совещания командного и начальствующего состава, на которых полным голосом сказать о всех пьяных безобразиях, осудить пьянство и пьяниц как явление недопустимое и позорное…

2. Во всех служебных аттестациях, если аттестуемый пьяница, непременно это указывать. Указывать также и о том, насколько аттестуемый начальник успешно борется с пьянством среди своих подчиненных…

3. Дело о преступлениях, совершенных на почве пьянства, заслушивать выездными сессиями военных трибуналов с привлечением армейской общественности…»^{537}

Немало образцов поведения новых советских начальников дают материалы так называемого «Смоленского архива» — партийного архива Западной области, оказавшегося после второй мировой войны на Западе и доступного с тех пор для изучения. Десятки документов показывают весьма невысокий нравственный уровень «выдвиженцев», стремившихся компенсировать свои проступки безупречным классовым происхождением и идейной преданностью. Приведем только одно (из многих) заявление исключенного из партии за пьянку и уголовщину деятеля Ульяна Сухалева (орфография и пунктуация сохранены): «…Классовая линия с моей стороны была вполне выдержана. Вся лишь моя вина откровенно признавшись это когда выпьешь водки. За это я получал замечания со стороны Р. К. ВКП(б) и в последствие меня Усмынский РК изключил с рядов В. К. П. Но я не алкоголик и если когда выпиваю то лишь только по своей не культурности и не сознательности. Я принимаю все свои ошибки и сознаю, что я виноват меня не обходимо наказать. Но прошу полехчить мне наказания и отставить меня в рядах ВКП как молодого члена. Возможно я в дальнейшем буду полезным членом и дам многое хорошие в построении социализма и в помощи ВКП(б)»^{538}.

Одноклассница Михаила Горбачева Мария Жидкова в интервью газете «Собеседник» вспоминала одну из знаменательных дат в жизни будущего Генерального секретаря ЦК КПСС и Президента СССР: «…однажды открывается дверь и танцующей походкой входит Михаил. Весь аж светится. Ну, — говорит, — девчата…организовывайте стол. Есть за что выпить. Я — кандидат в КПСС. Гульнем? Ну мы засуетились, забегали, все, что нужно к столу, собрали — картошечки, грибков, винца яблочного. Ребята спирта принесли… А что, вы всерьез думаете, что он таким святым, трезвенником был? Бросьте! Нормальный парень. Как все…»

Десятки и сотни тысяч «офицеров» партии еще в комсомоле, а затем в кругу «партийно-хозяйственного актива» участвовали в официальных и неофициальных возлияниях на конференциях, слетах, семинарах и т. п. мероприятиях.

Впрочем, всегда надо было помнить, что неумение и неумеренность в такого рода практике были опасны: «Тов. Сталину. Секретариату ЦК в начале текущего года стало известно, что первый секретарь Курганского обкома тов. Шарапов плохо работает и недостойно ведет себя в быту. Он часто не выходит на работу, пьет, причем выпивки происходят не только дома, но также и в помещении обкома и при выезде в командировки в районы. За время своего пребывания в Кургане тов. Шарапов сожительствовал с рядом женщин…»

Подобная информация могла оборвать карьеру любого функционера — правда, в том случае, если сопровождалась утратой деловых качеств: срывом планов или невыполнением иных указаний центра^{539}.

На установление водочной монополии, надо полагать, повлияла и неудача введенного в 1920 г. в США «сухого закона» 18-го добавления к конституции (Prohibition Act), согласно которому на всей территории страны были запрещены производство, продажа и ввоз алкогольных напитков. Но уже в 1925 г. министр финансов вынужден был заявить, что в его силах перехватить лишь 1/20 часть ввозимой в США питейной контрабанды. На бутлеггерстве — подпольном производстве и торговле спиртным — быстро вырос многомиллиардный криминальный бизнес во главе со знаменитым королем контрабанды и рэкета Альфонсом Капоне, и специальная президентская комиссия в 1931 г. представила доклад о полной неспособности властей воспрепятствовать ему. В итоге новый президент Ф. Д. Рузвельт отменил «прогибишен» с января 1933 г.

В СССР курс на расширение водочной торговли вместе с коренной реконструкцией общества способствовал появлению массового потребителя спиртного в его наихудшем варианте. После тихого завершения трезвенной кампании 1928–1931 гг. развитие питейной отрасли резко пошло в гору, что особенно заметно на фоне серьезного спада производства важнейших товаров широкого потребления к концу первой пятилетки. В 1936 г. производство спирта увеличилось в 250 раз по сравнению с «сухим» 1919 г. и после коренной реконструкции заводов перекрыло уровень 1913 г., о чем рапортовали работники отрасли к двадцатилетнему юбилею советской власти^{540}. На новых предприятиях трудились свои 15 тысяч стахановцев.

На питье шла половина их продукции, и 163 водочных завода вполне обеспечивали страну своими изделиями, ассортимент которых постоянно расширялся. Нарком пищевой промышленности А. И. Микоян мог уже в 1936 г. с гордостью отрапортовать на сессии ЦИК СССР: «Стали придумывать, как бы выпускать что-нибудь получше, и вместо 25 сортов, которые мы давали в 1932 г., сейчас мы производим 69 сортов ликеров, наливок и настоек… Какая же это будет веселая жизнь, если не будет хватать хорошего пива и хорошего ликера!» Он же пообещал довести производство всех видов спиртного до 10 миллионов бутылок в год к 1942 г.

Согласно официальной статистике, потребление водки государственного производства в 1936 г. составляло 3,6 л на человека за год, в сравнении с 8,1 л в 1913 г. В 1935 г. водки выпускалось (за исключением экспортных и промышленных нужд) 320–330 млн. л в год, тогда как в 1913 г. — около 432 млн. л, однако производительность росла^{541}. Алкогольный конвейер наращивал мощности. Печально знаменитый 1937 год вошел в анналы Московского ликеро-водочного завода как год расцвета. Перед самой войной в 1940 г. появился первый классический советский напиток — «Московская особая».

В дополнение к росту выпуска ликеро-водочной продукции ударными темпами развивалось и виноделие. В 30 —50-х гг. СССР из импортера стал крупнейшим производителем вина; в 1941–1965 гг. его выпуск увеличился в 6,5 раза^{542}. В довоенные и послевоенные годы нашими виноделами были созданы великолепные образцы марочных вин (например, хереса и вин Массандровской коллекции), успешно конкурировавшие на международных конкурсах с продукцией прославленных фирм Испании, Италии и Франции. К сожалению, до массового потребителя эти вина не доходили; зато ему в изобилии предлагались, особенно в 60 —70-е гг., «плодово-ягодные» вина и дешевые суррогаты в виде «портвейнов», ничего общего не имевших с этими благородными напитками.

При этом винный поток вовсе не вытеснил водку: судя по известным для 70 —80-х гг. цифрам, потребление того и другого шло по нарастающей. Опубликованные в одной из «юбилейных» статей (1938 г.) данные говорили о том, что при всех успехах питейной отрасли душевое потребление не увеличивалось и в 1932–1936 гг. составляло соответственно 4,3–3,9 л, т. е. всего 53–48 % от уровня 1913 г. Но показанная величина царской нормы потребления (3,25 л спирта) не соответствует принятым в то время оценкам (4,7 л); к тому же приведенные цифры, по замечанию автора, относятся только к водке, исключая «цветные водочные изделия» и прочий алкоголь^{543}.

Виноделие и пивоварение стали мощными и современно оборудованными отраслями, а рост объемов их продукции заметно обгонял, к примеру, производство мяса:

продукт — 1913 г. — 1940 г.

пиво — 80 млн. декалитров — 121 млн. декалитров

мясо — 1273 тыс. тонн — 1556 тыс. тонн{544}

Не менее показательно изменилась и официальная позиция по питейному вопросу. Еще в 1929 г. в разгар антиалкогольной кампании со страниц журнала «Трезвость и культура» нарком просвещения Анатолий Луначарский с известной горечью писал: «Советское правительство всегда с тяжелым чувством сознает всю ненормальность государственной продажи водки и других спиртных напитков. Однако культурный уровень страны был до сих пор таким, что попытки полного подавления алкоголизма и отказ государства от производства алкогольных напитков приводили только к мрачному усугублению самогоноварения, с убылью хлеба и всеми сопровождающими это бытовое явление безобразиями»^{545}.

Для контраста можно привести заявление другого наркома А. И. Микояна, уже несколько лет спустя убеждавшего в преимуществе советского типа потребления спиртного: «Почему же до сих пор шла слава о русском пьянстве? Потому, что при царе народ нищенствовал, и тогда пили не от веселья, а от горя, от нищеты. Пили, именно чтобы напиться и забыть про свою проклятую жизнь. Достанет иногда человек на бутылку водки, кушать было нечего, и пьет, денег при этом на еду не хватало и человек напивался пьяным. Теперь веселее стало жить. От сытой и хорошей жизни пьяным не напьешься. Веселей стало жить, значит, и выпить можно, но выпить так, чтобы рассудка не терять и не во вред здоровью»^{546}.

Логику и стиль этого заявления можно не комментировать — здесь точно запечатлены уровень мышления советского начальника и его представления о народном благоденствии в 1936 г. Но ведь и у самого вождя, по свидетельству того же Микояна, был вполне определенный критерий уровня развития общества: «Стахановцы сейчас зарабатывают много денег, много зарабатывают инженеры и другие трудящиеся. А если захотят купить шампанского, смогут ли они его достать? Шампанское — признак материального благополучия, признак зажиточности»^{547}.

Ответом на пожелание было специальное постановление правительства «О производстве советского шампанского, десертных и столовых вин Массандра» и стремительное увеличение изготовления этого напитка до планируемых 8 миллионов бутылок в 1940 году. Знаменитый завод «Абрау-Дюрсо» близ Новороссийска, выпускал до революции лишь 185 тысяч бутылок, а за время с 1920 до 1936 г. — по 100–120 тысяч бутылок в год. Сталин решил перейти к кардинальным мерам: в начале 1936 г. состоялось решение партии и правительства о передаче всего винодельческого хозяйства (в том числе и виноградарства) в ведение Наркомпищепрома, а затем в июле того же года было принято постановление ЦК и СНК СССР об энергичном развитии винодельческой промышленности в стране, в частности о выпуске шампанских вин на ближайшее пятилетие (1937–1941 гг.) в размере 12 млн. бутылок, т. е. об увеличении выпуска шампанского в 60 раз!

Наркому А. И. Микояну пришлось в ударные сроки поднимать новую отрасль, в том числе — изучать и опыт виноделия в лучших хозяйствах царского времени, и современные технологии изготовления знакового для Сталина шампанского (проведение брожения не в бутылках, а в резервуарах большой емкости — акротофорах). Первый завод, работавший по этому способу, был организован в Ростове, разместившись в недостроенных цехах маргаринового завода.

Всего же в 1940 году государственная винодельческая промышленность СССР выпускала 115 наименований марочных вин, переработала 300 тысяч тонн винограда и выработала 135 млн. л виноградных вин и 8 млн. бутылок шампанского, без учета вина, изготовленного колхозами и колхозниками, которое оставалось во внутриколхозном обороте; таким образом, фактическая выработка вина была значительно выше приведенных цифр^{548}.

Утверждавшийся официальной пропагандой тезис о превосходстве социализма снимал и вопрос о действительных причинах пьянства и других антисоциальных явлений. На много десятилетий вперед они были объявлены пережитками проклятого прошлого: «Корни алкоголизма — в старом быту. В дореволюционной России труд был тяжелым ярмом, вынужденной повинностью, фактором угнетения и потому способствовал алкогольным зарядкам. Труд в социалистическом Союзе, труд коллективный, принимает здоровые, радостные формы, становится делом доблести и чести, геройства и славы, исключающим потребность в алкогольном забытье или возбуждении»^{549}. Один из призывов ЦК ВЛКСМ к Международному юношескому дню в 1936 г. утверждал: «Пьянки — главный метод вражеской работы среди молодежи».

В этой атмосфере становилось невозможным и сколько-нибудь научное исследование вопроса: при опросах граждане не давали столь откровенных ответов относительно выпивки, как в 20-е гг. Искажала действительность и статистика, сообщая заведомо заниженные цифры всяких «антисоциальных проявлений»^{550}.

Пересмотрен был курс на трезвость и в армии. Зимой 1939–1940 гг. воевавшим против Финляндии бойцам и командирам Красной Армии приходилось несладко. Морозы часто «зашкаливали» за 40 градусов. Противник при отходе стремился разрушать любые строения, поэтому красноармейцам нередко приходилось ночевать в шалашах, наспех сооруженных из хвойных веток. Многие дивизии прибывали на фронт в шинелях и брезентовых сапогах. В госпитали Ленинграда и Вологды тысячами потекли обмороженные, а теплая одежда начала поступать на фронт с большим опозданием.

В поисках эффективных средств для борьбы с холодом и поднятия, боевого духа советское командование вновь обратилось к водке. Экономическое совещание при Совете Народных Комиссаров СССР в декабре 1939 г. постановило: «В связи с низкой температурой в Карелии и Заполярье в целях профилактики обморожений в частях и соединениях действующей Красной Армии установить дополнительный паек для бойцов и командиров, участвующих в боях, в размере 100 граммов водки в день и 100 граммов сала через день». Согласно тому же постановлению, армейской элите — летчикам — полагались те же 100 граммов, но не водки, а коньяка. К февралю 1940 г. количество солдат и офицеров, воевавших против Финляндии, перевалило за миллион человек, и в обеспечении такого огромного количества людей продовольствием и спиртным возникли трудности.

Согласно отчету отдела тыла Северо-Западного фронта о работе за период боевых действий, «с 1 января был введен новый вид снабжения-войск — водка и шпиг. В снабжении войск этим видом довольствия были трудности с оборачиваемостью посуды. Недостаток посуды держал вопрос снабжения водкой в напряженном положении, для ликвидации которого были приняты соответствующие меры. Через обком и горком ВКП(б) (Ленинградский — Авт.) был обеспечен сбор посуды через торговую сеть. Были организованы бригады для сбора и транспортировки посуды с фронта, что дало 250 вагонов посуды. В результате проведенных мероприятий с задачей обеспечения войск водкой продовольственный отдел справился и обеспечивал войска бесперебойно»^{551}.

В деревне государственная водка, кажется, все же победила крестьянский самогон. При колхозной системе и больших планах государственных поставок зерна в 30-е гг. изготавливать спиртное в домашних условиях стало значительно труднее. Некоторые историки полагают, что, по всей видимости, самогоноварение сошло на нет, судя по редким упоминаниям о нем как в архивных, так и в опубликованных источниках (но кто бы позволил об этом сообщать, особенно в печати?). Кроме того, в деревне стало меньше мест, где можно было выпить вне собственной избы, так как большинство кабаков, являвшихся частными предприятиями, были закрыты^{552}.

Поворот к установлению в стране тоталитарного режима вызывал в начале 30-х гг. оппозицию в самой партии. Программа «Союза марксистов-ленинцев» М. И. Рютина в числе прочих грехов сталинской диктатуры специально выделила интересующий нас момент и призвала товарищей по партии выступить «за уничтожение позорного сталинского пьяного бюджета и спаивания рабочих и трудящихся масс». Особую опасность диктатура оппоненты Сталина видели в деморализации самой партии, члены которой «превращаются просто в мещан и обывателей, другие погружаются в непробудное пьянство, третьи начинают развратничать и т. д.»^{553} Но этот и подобные ему протесты уже не могли повернуть события вспять. Мужественные люди были осуждены как опасные оппозиционеры, а официальная пропаганда не менее уверенно утверждала новый курс питейной политики в духе вышеприведенных цитат.