Греческий мир в доклассическую эпоху

Глава 1. АРГОС

Пелопоннес — обширный и, по большей части, гористый полуостров в Южной Греции, отделенный от остального материка Коринфским перешейком — Истмом. Греки толковали его название как ШХопсх; ут}оо; — остров мифического Пелопса, внука Зевса, чьи потомки Пелопиды (среди них был и Агамемнон), по преданию, царили в Микенах или Аргосе.

Главными областями, на которые делился Пелопоннес, были Арголида, Ахайя, Элида, Аркадия, Лакония и Мессения. Треугольная Арголида лежала в северо-восточной части полуострова; с северо-востока и юго-запада к ней примыкали горы, а с юга простиралось море. Город Аргос располагался неподалеку от развалин бронзового века — бывших дворцов-крепостей Микен и Тиринфа, — и его тень смутно отразилась в Микенском царстве Агамемнона Гомеровой Илиады, где вся эта область названа Аргосом (что означало, по-видимому, просто «равнина» — центральная равнина, составлявшая ядро Арголиды).

Город Аргос, образованный цитаделями на вершинах двух холмов — Аспида и Ларисы, — находился в южной части этой равнины. Это место было заселено с доисторических времен и играло важную роль в бронзовом веке, чтб лишний раз подтвердили недавние раскопки. Отзвуки этого древнего могущества сохранились в преданиях, окружающих царя Ад-раста. Согласно мифологии, он был сыном царя Талая, а после всего изгнания в Сикион и возвращения в Аргос возглавил поход Семерых против Фив, а позднее совершил и второй набег на этот город, уже с эпигонами («рожденными позже» — то есть сыновьями вождей, павших в первом походе); обе войны стали предметом множества сказаний. Внуком Адраста был Диомед, который в Гомеровой Илиаде правил Аргосом, будучи подвластным царю Микен Агамемнону, а позже играл важную роль в Троянской войне; после ее окончания скитался по западным краям.

После краха Микен и Тиринфа Аргос, по преданиям, подпал под власть мифического Темена и его сына Кисса, слывших потомками славнейшего из всех греческих героев — Геракла, сына Зевса и Алкмены, который совершил много доблестных подвигов ради человеческого рода и чтился как победитель зла и верный помощник¹. Доряне любили называть свое переселение «возвращением» Гераклидов (Глава I и примечание 7; это подразумевало, что они следуют по пятам Гераклова сына Гилла, а следовательно, являются потомками самого героя); подобные выдумки были чрезвычайно распространены в Аргосе, лелеявшем предания о том, что Геракл родился по соседству, в Тиринфе.

Как явствует из археологических и исторических данных, Аргос, как и вся Арголида, подвергся серьезному разрушению ок. 1200 г. до н. э.; дорийское вторжение можно датировать приблизительно 1075/1050 гг. до н. э. В этот последний период группа разрозненных деревушек сплотилась в единое поселение с городским центром в цитадели на Ларисе, и оно, в должный черед, заменило сгинувшие Микены в качестве главного города Арголиды; расположено оно было столь же выгодным образом, что и Микены, господствуя над равниной, — а с источниками воды обстояло даже лучше. Возникнув из столь скромных истоков, поселение понемногу развивалось на протяжении следующих трех столетий. К IX веку до н. э. здесь прочно укоренилась небольшая община, а к 700 г. до н. э. город значительно разросся, вобрав в себя окрестные дорийские поселения поменьше. Почти половина известных захоронений «темных веков» на Аргивской равнине (а они оказались куда многочисленней, чем считалось раньше) приходится на сам Аргос.

О ранних событиях и развитии города нам известно лишь в самых смутных чертах, так как сочинения местных историков Сократа и Диния (вероятно, оба жили уже в эллинистическую эпоху) не сохранились. Ясно одно: Аргос стал древнейшим центром дорийского могущества — не только в Ар-голиде, но и во всем Пелопоннесе. Коренное население было подчинено, но не порабощено: оно превратилось в периэков — «окрестных жителей» (ср. Глава I и примечание 61). Иногда их звали орнеатами — возможно, потому, что деревня Орнеи была первым поселением в области, которое захватили доряне. Периэков называли еще гимнетами или гимнесиями (уоц\т|те^, у\)ц\т|сяо1) — легковооруженной пехотой. Часть дорян из Аргоса позднее перебралась в Эпидавр, расположенный возле Саронического залива².

С крушением микенских центров бронзового века пришел конец и великим школам микенского искусства, но впоследствии в уцелевших деревушках начали производить нехитрую послемикенскую керамику, позже уступившую место (по-ви-димому, достаточно внезапно) более изящному протогеометрическому стилю, который Аргос (еще до Коринфа или Фив) перенял у афинян. Впоследствии аргивяне создали собственную школу геометрической керамики (уступавшую первенство лишь Афинам), разработавшую вскоре после 800 г. до н. э. самостоятельный стиль, для которого характерно обилие грубых полос и фигуративных сценок (одних из самых ранних во всей Греции).

Но особенно славился древний Аргос обработкой металлов. На исходе X века до н. э. он уже имел собственный завод для очистки серебра, где купелировали этот металл. Геродот же, описывая вычеканенные и отлитые грифоньи головы, выступающие по краям древних котлов, называет их «арголийски-ми»³. Это говорит о том, что Аргос был главным центром, или по крайней мере одним из главных центров их изготовления. Такие котлы нередко служили культовой утварью, и их использование в Аргосе дотошно регулировалось законом; очень часто их посвящали в дар аргивскому Герейону.

С древнейших времен город во многом был обязан своей известностью соседству с этим Герейоном — знаменитым святилищем богини Геры. В соседней Просимне еще в эпоху неолита и бронзы существовали ее капища: Гера издревле была местным божеством плодородия, «матерыо-землей», а ее эпитет «волоокая» (роажц) служил напоминанием о временах поклонения животным-тотемам. Позднейшая мифология сопрягла ее с Зевсом «божественным супружеством», типичным для богов у индоевропейских народов бронзового века. (Имя местного героя Геракла, кстати, означает «слава Геры».)

Самый древний Герейон стоял на верхней из террас, что вырублены в склоне горы, поднимающемся над Аргивской равниной; это был один из самых ранних греческих храмов, построенных в виде периптера (то есть окруженных со всех сторон колоннами). Это эпохальное (и по величине, и по облику) сооружение венчала крыша из терракотовых черепиц, а не привычная дотоле кровля из древесины с соломой. Возможно, это было древнейшее святилище, имевшее каменные колонны, хотя поначалу из камня были вытесаны только базы колонн, а на них стояли деревянные стволы. Должно быть, этот первый Герейон относился к VIII веку до н. э.; терракотовую модель здания, найденного здесь же и, наверное, изображающую сам храм, датировать трудно, но, видимо, слепок был сделан до 700 г. до н. э. (как и остальные слепки, найденные в Пирее [Перахоре] близ Коринфа [раздел 2]). Возможно, и верхняя храмовая терраса относится к той же эпохе. Ее размеры свидетельствуют о том, что Аргос уже достиг к той поре изрядного могущества и богатства, позволивших ему затеять подобное предприятие.

Памятуя об этом, святилище Геры, наделявшееся такой важностью, что впоследствии Гелл аник и Фукидид брали перечень его жриц за хронологический ориентир для греческой истории в целом, — с полным основанием можно отнести к заслугам аргосского царя Фидона, весьма яркого исторического лица.

Считалось, что уже со времен Теменова внука аргивские монархи выродились в «декоративные фигуры». Коли так, то дело повернулось вспять, когда трон перешел к Фидону. В соответствии с различными мифами и легендами, которыми обросло его царствие, античные писатели видели в нем потомка Темена в или шестом, или в седьмом, или в десятом колене; ввиду такого разброса мнений время его жизни безнадежно терялось где-то внутри длиннейшего исторического отрезка — между 900 г. до н. э. и 700/650 гг. до н. э. Однако современные авторы, в большинстве своем, свели все эти противоречия к выбору между началом VIII и началом VII века до н. э… Последняя из двух версий наилучшим образом увязывается с большинством сведений о его деятельности. А если воспользоваться (как нам представляется разумным) ссылкой Павсания на вмешательство царя в дела Олимпии с «восьмой» олимпиады (748 г. до н. э.) по «двадцать восьмую» (668 г.)⁴, то можно принять именно эту дату начало VII века до н. э.⁵

По-видимому, Фидон был наследственным монархом, превысившим законные полномочия и утвердившим самодержавную власть, — или, по словам Аристотеля, он «достиг тирании на основе царской власти»⁶. Взяв на себя роль тирана-диктато-ра, именно он (если только у него не имелось каких-либо неизвестных предшественников-ионийцев) положил начало той стадии греческой — и особенно северно-пелопоннесской истории, для которой были характерны подобные диктаторские режимы. Говорить об «аргивской державе» Фидона, пожалуй, было бы преувеличением, — и все же его заслуги были по-своему примечательны; к тому же общепризнанно, что при его правлении Аргос пережил эпоху такого могущества и расцвета, какие не выпадали ему ни прежде, ни после.

Провозгласив своей целью возрождение «Теменовых владений», Фидон сперва завершил объединение Аргивской равнины и захватил остров Эгину (Глава II, раздел 6), в ту пору являвшийся важнейшим торговым центром в округе (и тем способствовал распространению слухов — опровергнутых нумизматами, — о своем «изобретении чеканки» на эгинских монетных дворах). Затем — если следовать принятой нами хронологии — он возглавил аргивское войско и одержал решающую победу над спартанцами в битве при Гисиях (ок. 669 г. до н. э.) — возможно, отражая натиск спартанских захватчиков. Этот успех позволил аргивянам распространить свое влияние на западные области Пелопоннеса: там Фидон, очевидно, отобрал у Элиды право на устройство Олимпийских игр, вверив его Писе (раздел 6, ниже). Вероятно, в ту же пору аргивяне основали колонию Курион на Кипре.

Хотя прямых свидетельств и не имеется, возможно, Фидон был обязан своим успехом тому, что первый обзавелся отрядами гоплитов (тяжеловооруженной пехотой), появление которых во многих греческих полисах ознаменовало поворотные изменения в их ранней истории (Глава I). Гоплитский щит о двух рукоятях носил название «аргивского» или «арголид-ского», так как его будто бы изобрели аргивяне⁷ (такое утверждение, даже если оно неверно, свидетельствует о том, что поначалу они сохраняли своего рода монополию на их изготовление), а раскопанная в Аргосе пышная гробница воина, относящаяся примерно к 725–700 гг. до н. э., хранила великолепное гоплитское снаряжение — в частности, колоколовидный нагрудник, латы и тяжелый шлем ассирийского типа.

Гоплите кие доспехи являли собой смешанное наследие, но Аргос явно играл видную роль в их разработке. Вдобавок, хотя в ту пору, к которой относится аргосское погребение, боевая тактика фаланги еще не получила окончательного становления, — Аргос, по всей вероятности, сыграл значительную роль в ее дальнейшем развитии, как и ранее — в создании гоплитского вооружения. Согласно такому предположению, правление Фидона совпало по времени с решающей стадией этого процесса; и, возможно, под его водительством аргивские войска явили в битве при Гисиях один из самых ранних успешных примеров превосходства этой греческой боевой единицы, которой оказалась суждена весьма долгая жизнь. Такие достижения в области военной тактики, безусловно, подходят в качестве здравого объяснения, в котором, по-видимому, нуждались Филоновы победы. Возможно также, что появившаяся в его распоряжении новая фаланга, усовершенствованная на широкой Аргивской равнине, которой так подходили ее тактические методы, — частично или преимущественно состояла из граждан среднего сословия, что позволяло Фидону держать в узде аргивекую знать. Наверное, памятуя о победе при Гисиях, один поэт из Палатинской Антологии восхвалял непревзойденную доблесть воителей из Аргоса⁸.

Хотя, как мы уже отмечали, неверно было бы говорить, что Фидон стал чеканить на Эгине первые греческие монеты, — вполне вероятно (как об этом сообщается), что он посвящал в дар Гере Аргосской металлические вертела или рожны — обелиски (οβελίσκοι), служившие в ту пору средством обмена и предтечей будущих монет: обломки таких стержней были обнаружены поблизости с аргивскими доспехами VIII века до н. э., а также в самом Герейоне. Кроме того, нам известно о горсти (δραχμή) таких обелисков, посвященной Гере — ибо в Пелопоннесе в эту позднегеометрическую эпоху богатство заявляло о себе изобилием железа.

Однако политическое могущество Аргоса, по-видимому, ненадолго пережило правление Фидона; возможно, оно пресеклось из-за усиления власти в Коринфе (говорили, что тамошняя тирания возникла не без влияния и поддержки Фидона). Ненадолго пережило Фидона и аргивское самодержавие: уже к концу века царской власти настал конец, и ей на смену пришло правление кучки аристократов или олигархов.

На протяжении последовавшего периода Аргос утвердил свое господство в области искусства, примером чему служат два огромных каменных изваяния начала VI века до н. э., найденные в Дельфах: на них высечены имена аргивских героев Клеобиса и Битона, а также имя ваятеля — их соотечественника Полимеда (?). Что до политики, то позднейшие правители оказались не столь удачливы, не сумев объединить Арголиду не говоря уж обо всем Пелопоннесе. Так, диктатор Сикиона Клисфен (ок. 600–570 гг. до н. э.) попрал притязания Аргоса на господство над областью, упразднив всякое почитание аргосского героя Адраста; ответным шагом Аргоса, по-видимому, стало возвышение Немейских игр, некогда любимых Ад-растом.

Эти игры, проводившиеся на легендарном месте первого подвига Геракла (считалось, что здесь он задушил немейского льва), находились под опекой Клеон — небольшого городка на северной границе Арголиды, входившего в аргивские владения. Местные празднества существовали здесь и раньше — их учреждение даже приписывали самому Адрасту (а то и Гераклу), — но поначалу эти состязания имели исключительно местное значение. Отныне же, с 573 г. до н. э., они получили почетный Панэллинский статус, превратившись тем самым в четвертые, и последние, из великих всегреческих Игр. Такова была решительная ответная мера Аргоса на враждебные выпады Сикиона. С этих пор Немейские игры устраивались каждый второй год, а наградой победителям служили венки из дикого сельдерея.

Основной бедой аргивян была их исконная вражда со Спартой, давнее соперничество, которое (вопреки противным доводам) восходило еще к VIII веку до н. э., а более угрожающие формы обрело в VII веке до н. э… После 560 г. до н. э., когда Аргос, согласно Павсанию, посеял тревогу среди спартанцев, изгнав жителей прибрежного города Навплии¹⁰, — те в открытую принялись защищать другие пелопоннесские государства от подобного вмешательства, а ок. 546 г. до н. э. вторглись в Арголиду.

Тогда при Фирее, на спорной территории Фиреатиды, что на восточном побережье, состоялась необычная «битва победителей». В соответствии с предписанием властей из аргив-ского Герейона, триста аргивян вышли сразиться против трехсот спартанцев (таковы были экономичные военные предписания, из которых, возможно, так ни разу и не была извлечена польза в более поздние времена). После сражения в живых остались два аргивских воина и один спартанский, причем обе стороны провозгласили себя победителями, так что между противниками последовало новое столкновение. Обе стороны понесли тяжелые потери, и под конец верх взяли спартанцы. Аргивяне в знак скорби остригли волосы, ибо их притязания на главенство над Пелопоннесом были растоптаны.

Но отнюдь не навсегда — и не во всем. Так, из числа аргивян прославились бронзовых дел мастер Агелад (ок. 520/512 гг. до н. э.), флейтист Сакад, знаменитейший музыкант этого века; а согласно одной теории, в числе прочих источников аттической трагедии были и песни в память Адрастовых страстей. Политическое влияние Аргоса тоже начало понемногу оживляться после провала спартанского вторжения в Афины в последнем десятилетии VI века до н. э… Но ок. 494 г. до н. э. спартанский царь Клеомен I высадился со своими войсками на арголидском побережье неподалеку от Тиринфа, и в последовавшей битве при Сепии полегло шесть тысяч аргивских воинов. В отчаянии аргивяне мобилизовали своих периэков и прочих неграждан. Однако этот разгром, оказавшийся куда горше Фирейской неудачи, практически вывел из строя целое поколение аргивян, и им никогда впредь не суждено было стать крупной державой.

Глава 2. КОРИНФ

Коринф располагался возле перешейка (Истма) в северо-восточной оконечности Пелопоннеса, контролируя его сообщение с остальной частью Балканской Греции. К западу от Истма простирается Коринфский залив (выходивший к Ионическому и Адриатическому морям), а к востоку — Саронический залив, глубокая излучина Эгейского моря.

Древний городской центр находился на склонах Акроко-ринфа. Это был неприступный акрополь в 9,6 км к западу от перешейка, в 3,2 км в глубь суши от Лехея, гавани в Коринфском заливе, и в 12,8 км от Кенхрей — другого города-порта в Сароническом заливе.

Акрокоринф, господствующий над небольшой, но весьма плодородной и густонаселенной прибрежной равниной, был обитаем с эпохи неолита, однако в поздний бронзовый век здешнее поселение, по-видимому, затмил приморский Кора-ку — который, возможно, и был тем «богатым Коринфом», что упоминается в Гомеровой Илиаде^, — городом, зависевшим от властителей Микен. Коринф, отождествлявшийся с Эфирой (городом, в иных контекстах не известным), связывался в греческой мифологии с Сисифом — фольклорным персонажем, вором и плутом, осужденным после смерти катить большой камень на вершину горы, откуда тот снова скатывается вниз. Другим местным мифическим героем был Бел-лерофонт (тот самый, что скакал на крылатом коне Пегасе), чья связь со страной на юге Малой Азии свидетельствует о торговых отношениях с теми краями. По мере постепенного краха микенской цивилизации, примерно в XI веке до н. э., сюда проникли доряне и захватили Коринф. По преданиям, их вождем был Алет, чьи потомки впоследствии утвердились на коринфском троне.

На протяжении VIII века до н. э., возможно, в его начале, Коринф превратился в городской центр путем слияния восьми соседних деревень, за которым вскоре последовало присоединение множества других поселений по обе стороны перешейка: их жители были рады обрести защиту от морских добычников — настоящего бедствия здешних мест. Недорийское население области было низведено до полурабского подчинения под презрительной кличкой сброда «в колпаках из песьих шкур» (кгпофосАхн).

Быстро наладив вывоз своей геометрической керамики, коринфяне основали поселение на ионическом (адриатическом) острове Итака (ок. 800 г. до н. э.) и вывели колонии (как предполагается, почти одновременно, ок. 733 г. до н. э.) на Керкире (ныне Корфу, ближе к северу, почти в самом узком месте Адриатического моря) и Сиракузы в Восточной Сицилии. Эти выселки, затеянные с одобрения Дельфов, превратились в прочные опорные точки обширной коринфской колонизации, причем метрополия продолжала поддерживать со всеми ними необычайно тесные связи¹².

В период, на который пришлось основание этих двух колоний, или чуть раньше, коринфяне присоединили и северную часть собственного перешейка (южный участок Мегари-ды), чтобы обезопасить свои морские пути. Здесь, в Пирее (Перахора) были найдены развалины сооружения VIII века до н. э., пролившие свет на древнейшую историю греческого зодчества и на ту важную роль, которую издавна играл в его развитии Коринф. Это была постройка с апсидами, некогда, очевидно, имевшая стены из крашеного щебня (или из обмазанного глиной плетня), соломенную кровлю с коньком и вход с крыльцом. Судя по посвятительным надписям архаической эпохи, это сооружение было святилищем Геры-Акреи и Геры-Лимении: в сотне метров от руин была найдена ограда, которая, как установлено, окружала территорию, прилегавшую к этому святилищу. Среди развалин была обнаружена и восстановлена (отчасти на основе догадок) терракотовая модель храма простой планировки, ныне датированная примерно 725–720 гг. до н. э. (и следственно, современная подобной же находке из Аргивского Герейона, см. раздел 1, выше).

Шестой коринфский царь из рода Алета носил имя Бак-хида, и его потомки составили династию Бакхиадов. Однако после того, как отцарствовали пять представителей этого дома, по-видимому, весь клан Бакхиадов, включая породненные семьи (возможно, на сомнительных основаниях), заявил о своем происхождении от царской семьи, упразднил единовластие (согласно традиции, ок. 747 г. до н. э.) и учредил собственное аристократическое правление. При этом режиме численность гражданского Народного собрания была ограничена до двухсот членов из их же рода, а надзор за его деятельностью был вверен совету восьмидесяти — с одновременно действующей группой из восьмерых человек и ежегодно избираемым председателем. Страбон подчеркивал упорство этих Бакхиадов — сперва как царей, а затем как союза аристократов: «Бакхиады — богатая, многочисленная и блистательная семья — сделались тиранами Коринфа и властвовали почти что двести лет, спокойно пользуясь плодами торговли» ¹³. Правители-аристократы Бакхиады призвали коринфских законников из своих же рядов — Фидона (не аргивянина) и Филолая, — дабы определить и оправдать собственное привилегированное положение. (Филолай установил должную численность семей, чтобы сохранить их.)

Эпический поэт Эвмел, виднейший пелопоннесский аэд своей эпохи (ок. 725 г. до н. э. — или следующее столетие), сам принадлежал к линии Бакхиадов и очевидно сочинил «историю» ее исконного владычества, опираясь на новые сведения из архивов и законоположений, несомненно, сфальсифицированные ради возвеличивания правящего дома. Эвмел сложил также просодион (песнь для шествия) для мессенского хора, отправлявшегося на Делос. Кроме того, он выказывал интерес — весьма ранний — к Причерноморью, привлекавшему внимание коринфян, хотя туда уже выводили колонии милетяне.

Ибо коринфяне, по почину Бакхиадов, стремились извлечь всяческую выгоду из своего географического положения. Памятуя об этой выгоде, они строили флот, использовали как могли свои колонии, развивали — как заметил Страбон — торговую деятельность (которую доверяли, по большей части, местным уроженцам или частым гостям-чужеземцам), а наибольшую прибыль извлекали благодаря взиманию подати на прохождение грузов через их перешеек, — и таким образом скопили колоссальные, по греческим меркам, богатства.

Как писал Геродот, коринфяне менее других презирали ремесленников (Глава I, примечание 29). Они изготовляли статуэтки из слоновой кости, бронзы и, может быть, из камня, и не знали себе равных в отливке скульптуры в форме. Прорисовка контуров линиями тоже, как сообщает Плиний Старший, была изобретена коринфянином по имени Клеанф, — если только не следует поставить это изобретение в заслугу египтянину (или греку, жившему в Египте), некоему Филок-лу, — а быть может, и выходцу из древнего Сикиона, города в 17,6 км к северо-востоку от Коринфа: «одни… утверждают, что она [живопись] придумана в Сикионе, другие — что у коринфян»¹⁴. Таково предание, и по всей видимости, его подтверждают доподлинные данные в отношении коринфян, ибо за ними явно сохранялось первенство в производстве и вывозе замечательной керамики, долгое время остававшейся непревзойденной. Впоследствии за этими вазами укрепились названия протокоринфского и коринфского стилей; они зародились в конце VIII века до н. э., достигли зенита в начале VI века до н. э. и удерживались на высоте примерно вплоть до 550 г. до н. э. Чистую, беловатую коринфскую глину, которой придавали в процессе обжига бледно-зеленый или буроватый оттенок, покрывали блестящей краской, отливавшей множеством цветов — от черного до ярко-рыжего. Затем на этот фон наносили силуэты будущих изображений (изредка прибегая к стародавнему методу процарапывания, и наконец расписывали размашистыми криволинейными узорами, словно кружившимися в буйном вихре.

Эти вазы положили знаменательное начало ориентализи-рующему движению в искусстве, распространившемуся по всей Греции благодаря возобновлению связей с городами на побережье Сирии (Глава VI, раздел 4), где, начиная с первой четверти VII века до н. э., особенно ценилась коринфская утварь (это подтверждают раскопки). Но эти коринфские мастера отнюдь не подражали сирийской керамике, потому что она не казалась им привлекательной. Зато они выборочно позаимствовали множество мотивов (сразу же внеся собственные усовершенствования), обратившись к деталям скульптур и прочих изделий из бронзы и слоновой кости, а также, несомненно, и к тканям (хотя сами они и не сохранились) из ближне- и средневосточных областей, поставлявших товары в прибрежные сирийские земли. Особенно полюбились коринфянам изображения животных — козлов, оленей, собак, птиц и львов (имевших сирийское, а потом и более броское ассирийское обличье), — а также сфинксы, грифоны и другие чудища, олицетворявшие неукротимые демонические силы, которые окружают человека. Коринфские художники долгое время предпочитали именно такие предметы изображения сценам из человеческой жизни, которые понемногу «оживляли» вазопись в Афинах и других городах.

Среди прекраснейших образцов протокоринфской керамики, быстро развивавшейся в начале и середине VII века до н. э., были маленькие сосудики для благовоний и масел — арибамы (арираААоО. Их украшали четкие росписи, обнаруживавшие тщательное мастерство и изящество в проработке миниатюрных деталей. Затем последовала фаза, к которой относится шедевр протокоринфского стиля — «ваза Киджи», или олъпа (оАлгп) работы так называемого мастера Макмиллана (ныне в римском музее Вилла Джулиа), датированная приблизительно 640 г. Ольпа демонстрировала новые, более широкие возможности крупномасштабных композиций, была впервые расписана четырьмя разными красками и являла изображения людей, смело объединенные в тесные группы.

К тому времени в Коринфе была изобретена и более простая, «чернофигурная» роспись (хотя позднее она прославилась значительно больше в Афинах): такая техника сводилась к тому, что фигуры и прочие узоры заливали черным лаком, а фону оставляли естественный цвет глиняной поверхности. На 615–620 гг. до н. э. пришлось становление «зрелого» коринфского стиля¹⁵; его повсеместный успех породил более грубую и беглую технику, зато было усовершенствовано изображение человеческих фигур.

На одном сосуде для вина, или ойнохое (о1\ю%6 т\) конца VII века до н. э. — этрусской находке из Тральятеллы, сделанной в подражание утраченному коринфскому подлиннику, — изображены две сцены разнополой любви, пожалуй, самые откровенные в греческом искусстве; а на коринфских арибаллах появлялись отвлеченные изображения женских гениталий. Подобные рисунки вполне отвечали стойким представлениям о коринфянах как о распутниках и сластолюбцах. Такой дурной славой они были обязаны бытовавшему у них культу Афродиты (отождествляемой с сирийской богиней Астартой-Аш-торет), которая носила прозвище Урании, как и на Кипре.

Ей служили, как и в Малой Азии, храмовые проститутки: считалось, что их «служение» способствует плодородию природного мира. Коринфские проститутки, чья слава разлеталась по городам и весям, в ремесле не знали себе равных¹⁶.

Незадолго до 600 г. до н. э. Коринф достиг вершины в торговых делах, прямо-таки завалив западный мир собственными изделиями, а заодно и перекупленными египетскими товарами — терракотами, скарабеями и амулетами, — в обмен на сицилийскую пшеницу и этрусские металлы. Коринфская утварь проникла и в глубь Балканского полуострова, добралась до греческих городов в Малой Азии, хотя, например, Милет и сам производил товары не хуже. Кроме того, коринфская колония Керкира (явно оказавшаяся во власти демократически настроенных правителей: в одной надписи, датированной примерно 600 г. до н. э., в пяти гекзаметрических строчках слово 5арод — «народ» — упоминается четырежды) превратилась в очередную, нередко весьма враждебную, соперницу своей метрополии, и нанесла ей тяжелое поражение в морской битве при Сиботах (ок. 664 г. до н. э. или позже). По мнению Фукидида, это сражение и положило начало греческим морским войнам. Однако стремление Коринфа производить и вывозить собственную керамику ослабло не раньше 550/540 гг. до н. э., когда господство в области торговли перешло в руки афинян.

Древнейшее коринфское святилище, храм Аполлона (позднее перенесенный в другое место), превосходило все известные ранее храмы как по длине, так и по ширине. По-видимому, этот храм был сооружен ок. 700 г. до н. э. или несколько позже. К тому же времени относится и святилище Посейдона в Истмии (Криас-Вриси), на отобранной у Мегар земле; обломки расписанной штукатурки говорят о том, что его украшала стенопись с крупными изображениями животных. Оба храма обнаруживают совершенно неожиданную новизну как в монументальном строительстве, так и в дорическом архитектурном стиле, воплощая наиболее значительный и самобытный вклад Коринфа в развитие греческой художественной цивилизации¹⁷.

В скором времени в городе пришла к власти диктаторская династия; о самом первом из череды этих «тиранов» известно довольно много благодаря обилию исторических сведений (не говоря уж о сопутствующих легендах, которых на сей раз оказалось даже больше, чем обычно). Основатель этого рода Кипсел выдворил династию Бакхиадов и воцарился сам. Он и сам состоял в косвенном родстве с этим кланом: ведь хотя его отец Ээтий был «чужаком» из додорийской среды, его мать Лабда (которая была хрома) происходила из дома Бакхиадов. Возможно, прежде Кипсел занимал должность председателя в Народном собрании и тем впоследствии оправдал свою узурпацию; в то же время он ссылался на имевшийся прецедент — случай Фидона Аргосского, чьей поддержкой он, по-видимому, и заручился. К тому же Кипсел принес щедрые дары в Олимпию и Дельфы, дабы завоевать их благорасположение. Сокровищница коринфян в Дельфах стала древнейшим и богатейшим из всех подобных сооружений, приняв в свои стены роскошные лидийские приношения (Приложение 1).

Кипсел царствовал около тридцати лет — примерно с 658/657 г. до н. э. по 628 г. до н. э. (хотя недавно стали предлагать другие даты — на тридцать или сорок лет позже), Кипсел поубивал вождей из числа Бакхиадов, остальных членов рода изгнал, а земли их распределил (как бы выполняя призыв, популярный в ряде греческих полисов) между своими сторонниками, к которым принадлежала не только уцелевшая прослойка знати, но и множество бедняков. Такое расширение числа землевладельцев обернулось соответственным увеличением числа граждан, и Кипсел, или его сын (если только это не произошло уже в позднейшую олигархическую эпоху) заново разбили население на восемь территориальных фил, упразднив прежнее аристократическое деление с его наследственными союзами-«братствами», или фратриями. Примерно в ту же пору городские законы были освобождены от прежних предвзятых толкований, навязанных им Бакхиадами, и были обнародованы в кодифицированном и, может быть, пересмотренном виде. Сам Кипсел употреблял слово δικαιώσει, говоря о себе, что «водворил в Коринфе право», или «дал ему справедливость», или «предписал ряд правил». Иные называли Кипсела кровожадным, но более поздние авторы находили его вполне мягкосердечным. Он обходился всего одним телохранителем, хотя на деле он, должно быть, опирался на мощное войско вымуштрованных гоплитов, уже устроенное по недавнему образцу, как видно, учрежденному Фидоном Аргосским (раздел 1, выше, и примечание 7). (I Трудно сказать, помогла ли Кипселу гоплитская поддержка в действительности завоевать трон, но в любом случае она помогла ему удержаться у власти: так, на "вазе Киджи" (ок. 640 г. до н. э.) изображена фаланга гоплитов, решительно идущая в бой, а в ходе раскопок был найден ранний, «зачаточный» образец «коринфского» шлема, входившего в гоплитское снаряжение. Вероятно, Кипсел явился одним из первых преемников Фидона Аргосского, воспользовавшихся боевым строем и тактикой гоплитской фаланги, и такое войско, состоявшее преимущественно из представителей среднего сословия, выходцев из крепнущей купеческой и крестьянской среды, превратилось в один из главных столпов его правления.

Оставшиеся в живых Бакхиады, бежавшие от Кипселова режима в Коринфе, нашли приют на Керкире, однако оказались загнаны в угол, потому что коринфяне принялись расширять свое влияние, забрав под контроль Амбракийский залив (Амбракия — ныне Арта): под началом трех царевых сыновей были основаны зависимые от Коринфа колонии Амбракия, Анакторий, Левкада на одноименном острове, а еще севернее, в землях Иллирии, — Эпидамн (Циррахий, Дуррес)¹⁸. Эта экспансия на запад явилась наиболее долговечным и ценным политическим наследием коринфских диктаторов; в хозяйственной же области она позволила проторить коринфской керамике путь в греческие города Южной Италии и Сицилии, куда она поступала в огромных количествах.

При сыне Кипсела Периандре (ок. 628–586 гг. до н. э., согласно более «ранней» хронологии, которой мы придерживаемся) поток вывозимых товаров продолжал расти, и город достиг вершины процветания Периандр проложил поперек перешейка волок — диолк (5юАлс6$), чтобы можно было перетаскивать корабли из одного моря в другое (и тем самым наживаться на податях), так что суда, стоявшие на приколе по разные стороны Истма — в Кенхреях и Лехее, — могли беспрепятственно выходить в оба моря.

В Коринфе была изобретена по крайней мере одна (а очень может быть, что и все три) из главнейших разновидностей греческих военных судов, появившихся одна за другой: это были пентеконтера, диера и триера. До сих пор ведутся споры о том, следует ли относить к веку диктаторов, или к предыдущему, или к последующему периодам тех коринфских корабелов-новаторов, которым кораблестроение обязано некоторыми качественными техническими достижениями, приписываемыми гпекам. Олнако тяппрниа т «\лг будь то раньше или позже, должно бьггь, сыграли немалую рань в укреплении державного могущества Кипсела и Пери-андра. Коринфским корабельным мастерам помогли приступить к работе торговцы из Сирии и Финикии. Кроме того, им пригодился опыт предков: ведь греческие корабли IX века до и. э. известны нам по изображениям на вазах.

Как бы то ни было, коринфяне, столкнувшись с необходимостью строить двойной флот для обоих морей, на века утвердили свое морское главенство. Еще до 700 г. до н. э. на коринфских вазах начали появляться изображения различных пентеконтер, а в течение следующего столетия такой тип военного корабля стал преобладать над остальными. Это были быстроходные суда с носами, укрепленными остроконечным однозубым конусообразным тараном (ёцРоЛхх;), обшитым бронзой. На пентеконтере у каждого борта помещалось по двадцать четыре гребца, а еще двое сидели на рулевых веслах, на корме. Такое судно было грозным боевым орудием, но в то же время из-за чрезмерной длины и узости оно нередко становилось игралищем стихий, к тому же им было трудно маневрировать.

Появившаяся в VIII веке до н. э. диера (или, по-латыни, бирема) воплотила новый, поистине революционный замысел.

Здесь двадцать четыре гребца, сидевшие у каждого борта, располагались в два ряда скамей, один над другим: двенадцать вдоль планшира и двенадцать вдоль нижней банки (эти гребли через отверстия в корпусе корабля), так что длина судна не была увеличена, скорее наоборот, зато скорость возросла.

Рельефы ассирийского владыки Синаххериба (705–681 гг. до н. э.) свидетельствуют о том, что его моряки-финикийцы уже ходили на таких судах — более компактных, прочных и остойчивых, чем пентеконтеры, и представлявших менее удобную мишень для вражьих таранов. Вероятно, таков был восточный источник, откуда коринфяне почерпнули столь удачную идею¹⁹. Четыре корабля, построенные, по сообщению Фукидида²⁰, коринфским кораблестроителем Аминоклом для самосцев, вероятно, представляли собой диеры. Однако неясно, посещал ли он Самос в ту пору, когда в Коринфе правили аристократы, ок. 704 г. до н. э., или пятьюдесятью годами позже, когда власть захватил Кипсел.

Триеру (она же трирема), появившуюся вослед диере, Фукидид недвусмысленно называл коринфским изобретением²¹.

Однако его предположение, что оно тоже относится к докип-1 селовои поре, хотя и нашло некотопкгх птопоныиктш к ктоI поставлено под сомнение, так как нет никаких других свидетельств о существовании этого типа кораблей ранее третьей четверти VI века до н. э. Правда, можно увязать между собой оба мнения, если допустить, что изобретение было сделано в VII веке до н. э., а сами такие корабли вошли в широкое употребление в конце VI века до н. э. Триера произошла напрямую от диеры, только в ней помещалось по двадцать семь гребцов на каждом из двух уровней, к тому же прибавился третий ряд, где с обеих сторон находилось по тридцати одному гребцу. Они сидели по трое на одной скамье, причем каждый гребец орудовал собственным веслом (а не по двое-трое — одним веслом), размахиваясь от утлегаря (яар-е^ефеспа) — края судна, не занятого веслами и скамьями. Каждая триера, имевшая обшитый бронзой таран уже с тремя (вместо одного) зубцами на конце, была оснащена легкой палубой, где могли разместиться моряки — как правило, четырнадцать копейщиков и четыре лучника. Штатный состав корабля включал также двадцать пять младших и пять старших военных чинов.

Менее тяжелая и более подвижная триера превзошла суда всех более ранних типов в скорости, в таранной силе и способности маневрировать в замкнутых водных пространствах, обычно избираемых для морских сражений. Она одинаково хорошо годилась и как линейный корабль, и как перевозочное средство для войск и лошадей, и как конвоирующее или почтовое судно. К тому же триера идеально подходила для комбинированных боевых операций (на суше и на море), так как из-за малого веса ее не составляло труда втащить на берег.

И все же триера не вытеснила полностью более ранние типы кораблей, так как для управления ею требовались опыт и сноровка, которых достичь можно было лишь путем длительного обучения, а полисам, не столь богатым, как Коринф (а позднее — Афины), такие траты были не под силу. К тому же на триере было тесно (прежде чем идти в бой,'большие паруса приходилось оставлять на суше), и на борту могла поместиться только провизия на несколько дней; собственно, такие корабли приходилось каждую ночь пригонять к берегу, чтобы команда могла поужинать и выспаться. Вдобавок, при всей мощи весел и парусов, нижний планшир судна оказывался уязвимым в открытом море, особенно в ненастье. Но тем не менее появление триеры на коринфских судоверфях ознаменовало решительный поворот в тактике морских сражений на много лет вперед.

Периандр, несомненно сумевший воспользоваться этими новыми достижениями, удостоился чести быть причисленным к «семи мудрецам». Его двор, где важное место отводилось искусствам, привлек славнейшего поэта и певца того времени, почти легендарного Ариона, которому пришлось покинуть свою родную Метимну на острове Лесбос. Вокруг личности Ариона ходило множество легенд; Геродот утверждал, будто он «первым стал сочинять дифирамб и дал ему имя²².

Это были стихи в честь бога Диониса, хотя не обязательно о нем самом. Периандр особо пестовал культ Диониса, так как он пользовался большой любовью среди народа. Первоначально это были примитивные нескладные напевы,· исполнявшиеся во время сбора винограда, — Арион же, очевидно, придал им художественную форму, возвысив до настоящей поэзии, — и они преобразились в вольно льющиеся чарующие гимны. Эти дифирамбы пел — и плясал — хор из пятидесяти мальчиков, замысловато наряженных сатирами и сопровождавших свои роли мимическими жестами. Если обратиться к мнению (которого держатся некоторые), что афинская трагедия (Глава I, раздел 4) восходит скорее к пелопоннесским, нежели аттическим истокам, — то Ариона, ввиду его новшества, можно рассматривать как одного из предшественников, или даже основателей, драматического искусства. Зарождение этого искусства осталось отражено и в изображениях плясунов в масках и накладных копытцах (представлявших дионисийских божков-даймонов), появившихся в начале VI века до н. э. на коринфских вазах; там эти плясуны разыгрывают разные драматические сценки.

Периандр вогнал в повиновение Керкиру и превратил ее в зависимое владение Коринфа; одновременно были основаны и новые колонии — Аполлония (ок. 600 г. до н. э.), несколько в глубине того же побережья, на земле Иллирии (Глава VIII, раздел 1, и примечание 3), и Потидея, стратегически выгодно расположенная на Эгейском побережье Македонии. Были заключены союзы с рядом греческих и других государств, главным образом, диктаторских (в частности, с Милетом, где властвовал Фрасибул), хотя в числе коринфских союзников были и республиканские Афины.

Периандр нрав имел лихой и горячий: именно из-за него слово «тиран» (диктатор) приобрело бранный оттенок и стало означать кровожадного и жестокого правителя. Ибо высшие сословия в Коринфе прекрасно помнили, что он угнетал их куда пуще отца; к тому же он прикончил собственную жену, а сына сослал на Керкиру, — но тамошние власти, по словам Геродота, навлекли на себя его грозный гнев владыки, убив юношу²³. Другие сыновья Периандра тоже не пережили отца, и наследником был назначен его племянник Псамметих (названный в честь египетского союзника Периандра, царя Псамметиха И), которого убили три года спустя, ок. 581 г. до н. э. Так коринфской тирании настал конец. Дабы отпраздновать ее крушение, коринфяне вышвырнули останки Кипселидов за пределы коринфских владений, а все дома, принадлежавшие им, сровняли с землей.

Власть Кипселидов сменилась, как это часто случалось после падения тирании, олигархическим правлением. В Коринфе оно продержалось на удивление долго — почти двести лет, потому что основную массу граждан, которая жила на доходы от земельной собственности (и увеличивала их путем торговли), вполне устраивал традиционный консерватизм дорийского государства с его приверженностью к иерархическому благочинию. Хотя о характере этого правительства известно мало, оно, по-видимому, опиралось на тонкий конституционный слой, состоявший из немногочисленного штата влиятельных чиновников — Ttpofk)\)A.oi — и из совета, ограниченного восемьюдесятью членами. Кроме того, оно ввело более мягкий, нежели при старой аристократии эпохи Бакхиадов, имущественный ценз для граждан (членов Народного собрания): новое правительство пошло на такое расширение цензовых границ, так как стремилось залучить на свою сторону гоплитов из среднего сословия, которые прежде поддерживали тиранию. Возможно, именно в эту пору (ок. 581 г. до н. э.) наиболее знатными коринфскими семьями были учреждены Истмийские игры — в ознаменование возврата к республиканскому строю.

Игры эти устраивались в честь Посейдона, неподалеку от его Истмийского святилища VII века до н. э. Приблизительно в 560/540 гг. до н. э. было отстроено заново другое крупное святилище той же эпохи — храм Аполлона в самом Коринфе, что упрочило главенствующую роль этого города, да и всего северо-восточного Пелопоннеса, в развитии дорической архитектуры. Новое храмовое сооружение насчитывало по шесть колонн с фасада и тыльной части и по пятнадцать колонн с обеих сторон (семь колонн возвышаются там и поныне); имелась при нем и новая наружняя колоннада, а также культовое изваяние. Вначале для постройки внешних частей здания использовали вместо дерева известняк-порос покрытый штукатуркой, раскрашенной красным и черным, а крышу выложили желтыми и черными терракотовыми черепицами, которые считались коринфским изобретением. Возможно, что коринфяне задумали и построили еще одно знаменитое святилище, которое обычно относят к более раннему времени, — храм Артемиды на Керкире. Храм украшал скульптурный фронтон, а это напоминает о распространенном убеждении, что родиной греческой скульптуры был Коринф. Такое мнение подтверждается тем, что именно коринфские художники раньше других принялись ваять самые разнообразные статуи и статуэтки.

Несмотря на то что коринфяне явно занимались строительством на Керкире, именно в этот период их возрожденная олигархия была вынуждена окончательно отступиться от власти над островом, который обрел самостоятельность и стал выказывать вражду по отношению к бывшей метрополии. Примеру Керкиры последовала другая коринфская колония, Амбракия: там появилось независимое государство с демократическим правительством. С остальными же колониями коринфяне сохраняли дружбу, которая была особенно заметна на западе, куда они отправляли своих художников и ремесленников — до самой Этрурии (например, тех мастеров, что в начале VII века до н. э. сопровождали Демарата к Таркви-ниям — Приложение 3).

Коринф чеканил серебряные монеты, в обиходе звавшиеся «жеребчиками» (πώλοι), потому что на них было выбито изображение Пегаса, Беллерофонтова крылатого коня. Их начали выпускать ок. 570 г. до н. э., всего четверть века спустя после того, как в Балканской Греции впервые принялись чеканить монету по эгинским стандартам (Глава II, раздел 6); однако коринфские стандарты значительно отличались от эгинских, так как в их основу была положена драхма, весившая значительно меньше — всего три грамма (по-видимому, переиначенная из какой-то разновидности эвбейских стандартов). Благодаря выгодному географическому положению Коринфа эти «жеребчики», как и их эгинские и аттическо-эвбейские «собратья», играли важную роль в средиземноморской торговле. В некотором смысле представляется странным, что чеканка была учреждена ок. 575 г. до н. э… ведь всего четверть века спустя, а то и раньше, коринфская керамика уступила свою былую монополию в западных землях афинской утвари, что свидетельствовало об относительном спаде торговли. Тем не менее, так как Афины еще не обладали в ту пору собственным флотом необходимой численности (еще в 490 г. до н. э. им пришлось занять у Коринфа двадцать кораблей, чтобы выступить против Эгины), — коринфяне, наверное, извлекали немалую при- | быль, снабжая афинян судами для перевозки их керамики и прочих товаров.

Между тем во внешней политике коринфские олигархи соблюдали осторожность. Они заметили, сколь возросло могущество спартанцев в Пелопоннесе, и заключили с ними примирительный союз (ок. 525 г. до н. э.) против Артоса. Но в 506 г. до н. э. вожди коринфского войска откололись от экспедиционных отрядов, возглавлявшихся спартанским царем Клеоменом I, поняв, что он собирается вмешаться в дела Афин и вновь водворить там диктатора Гиппия: коринфяне сознавали, что это чересчур отчаянная, да и нежелательная, затея. Вскоре они и других союзников Спарты отговорили помогать ей в подобных действиях. Вместе с тем коринфские олигархи дали понять, будто они выступают «посредниками» между Клеоменом и Афинами. Это и вправду было их излюбленной позицией: в 519 г. до н. э. они посредничали между Афинами и Фивами, а в 491 г. до н. э. действовали как третейские судьи в спорах Сиракуз с Гелой.

Хотя коринфяне успешно сражались в греко-персидских войнах, разразившихся позднее, они уже вступили в период упадка. Но упадок этот был постепенным нисхождением с высот славного прошлого («Ты славу зрел во всей ее красе, во всех обличьях», — как сказал Уолтер Сэведж Лендор), и не скоро, лишь во II веке до н. э., Антипатр Сидонский воскликнет: «Где красота твоя, город дорийцев, Коринф величавый?»²⁴

Глава 3. СПАРТА

Лакония, столицей которой была Спарта (Лакедемон), охватывала юго-восточную область Пелопоннеса, ограниченную с запада Мессенией, с севера Аркадией, а с юга и востока — Эгейским морем. Ее территория защищена протянувшимися с севера на юг горными цепями — Тайгетом и Парноном, — которые заканчиваются у двух оконечностей Лаконского залива, образуя соответственно мыс Тенар (совр. Матапан) и мыс Малею (возле острова Киферы, современной Китиры). Между горными отрогами лежала долина, протянувшаяся на 64 км, с равниной, где протекал Эврот (одна из немногих рек в Греции, не пересыхавших круглый год) с притоками. Эта равнина образовывала ядро столь обширных и плодородных угодий, какие не выпали на долю ни одной другой греческой общины. Здешняя земля позволяла вести почти самодостаточное существование, одаряя жителей обильным урожаем; главной из возделывавшихся культур был ячмень.

На протяжении второй половины II тысячелетия до н. э. Лакония была одним из процветающих микенских государств эпохи бронзы. Согласно мифам, отраженным в гомеровском эпосе (Глава V, раздел 1), правил в ней царь Менелай. Похищение его жены Елены, дочери Зевса и Леды, Парисом, сыном царя Трои Приама, будто бы послужило причиной Троянской войны. Но доисторические следы жизни в Спарте, возле северного края Эвротской равнины, довольно скудны, хотя поселение имелось в 5 км к югу, в Амиклах (где находилось позднемикенское святилище Гиакинфа, позднее прослывшего возлюбленным Аполлона), а еще один центр существовал в 3 км к юго-востоку — в Терапне. Там дома людей примыкали к святилищу богини природных сил, отведенному для ее служителей.

Дорийское вторжение в Спарту возглавили, согласно традиции, Эврисфен и Прокл, считавшиеся Гераклидами (потомками Геракла — см. Главу I) и сыновьями Аристодема — брата Темена, основателя Аргоса; говорилось, будто пришельцам передал Спарту в дар сам Зевс (отсюда местный культ Зевса Тропея). Археологические данные говорят о том, что микенская цивилизация постепенно рушилась здесь в 1200–1100 гг. до н. э. Виной тому могли быть войны, или моровая язва, или голод, или все эти бедствия сразу. Затем, в течение X века до н. э., пока среди населения наблюдались постоянные перемещения, вторая волна захватчиков или переселенцев (если только это не были, как гласит другая теория, угнетенные коренные жители, восставшие против хозяев) основали четыре или пять деревень вокруг места, которое позднее станет спартанским акрополем. Поселились они и в других краях Лаконии, которая некоторое время еще сохраняла независимость от Спарты, хотя не была густо заселена в ту пору.

Ранняя лаконская протогеометрическая керамика (ок. 1000—950 гг. до н. э.), образцы которой были найдены в нижнем слое святилища Ортии (позднее отождествленной с Артемидой) в деревне Лимны, как принято полагать, ознаменовала переход к оседлой жизни в эпоху дорийского вторжения. Вместе с тем протогеометрические черепки в Амиклах, найденные в древнем капище, с той поры посвященном племенному божеству спартанцев Аполлону, обнаруживают характерные особенности, отражающие известную степень преемственности с изделиями бронзового века (хотя с тех пор изменились даже имена богов); это вполне согласуется с традицией, утверждающей, что поселения практически не коснулись дорийские вторжения.

С другой стороны, в Терапне до сих пор не найдено никаких следов подобной прямой преемственности. Зато обнаружены остатки священного участка, расположенного на трех площадках, — Менелайона, возведенного ок. 725 г. до н. э. Здесь древняя микенская богиня природных сил была «воскрешена» во образе Елены, а подручные ветхой богини вновь возникли в обличье ее божественных братьев Диоскуров (Кастора и Полидевка [Поллукса]) и ее мужа Менелая. Приблизительно в ту же эпоху жертвенник Артемиды Ортии, дотоле сооруженный из простой земли, сменился нехитрым каменным храмом, огороженным стеной. Там было обнаружено множество статуэток, рельефов и фигурок из слоновой кости (относящихся ко времени до и после 700 г. до н. э.).

К тому времени — а бьггь может, уже и с IX века до н. э., — горстка местных селений сплотилась воедино, образовав город Спарту. По замечанию Фукидида, «Спарта не объединена в единое целое, а состоит… из отдельных деревнь»²⁵; указывает он и на то, что новый город был начисто лишен привычных архитектурных примет любого греческого полиса. Тем не менее Спарта, где пересекались все главные пути, ведшие к внешнему миру, благоденствовала не только благодаря урожаю с окрестной равнины, но и (чему доказательством — некогда оживленный квартал кузнецов) благодаря собственным железным рудникам (большой редкости в Греции), должно быть, разработанным с древнейших времен.

Такое выгодное местоположение способствовало, невзирая на некоторую отсталость в самом облике города, быстрому развитию общинного устройства в Спарте, так что ее по праву можно считать первым полисом классического типа на греческом материке. Однако и устройство это было весьма своеобычным. Ранняя история спартанского государства — предмет довольно темный и спорный, ввиду чрезмерной тяги многих позднейших авторов к нарочитой похвале либо хуле в отношении государственного и общественного строя Спарты. Правда, некоторые подробности донес до нас поэт Тиртей (см. ниже). Им вторит, пусть в несколько ином ключе, и документ, известный как Великая ретра (то есть «речение» — по позднейшему преданию, принадлежавшее самому дельфийскому оракулу), впоследствии дополненный и усовершенствованный более консервативными «Поправками» и описанный у Плутарха²⁶. Но все же Ретре не следует придавать слишком большого значения, потому что, как указывают недавние исследования, она, быть может, вовсе не относится к началу или середине VII века до н. э., а является подделкой IV века до н. э.

Так или иначе, основные черты государственного устройства в Спарте остаются ясными. Там правили одновременно два царя, принадлежавшие к родам Агиадов и Эврипонтидов. Обе династии мнили себя потомками Геракла; и в самом деле, пусть это уводит нас в область мифов и легенд, происхождение этой монархии было весьма древним — даже если она приняла свою историческую, известную нам, форму не ранее 650–600 гг. до н. э. Полномочия обоих наследственных царей носили прежде всего военный характер; к тому же они приглядывали друг за другом²⁷ (это вносило известное равновесие) и, как правило — хотя не всегда, — шли на уступки другим политическим силам Спарты.

Этими другими силами были эфоры (Εφοροι, собственно «блюстители»), обычно числом пять. Они избирались из граждан в возрасте от тридцати до шестидесяти лет, служили в течение года и пользовались большими исполнительными, административными и судебными полномочиями. Собственно эти полномочия наделяли эфоров властью надзирать за повседневной жизнью спартанских граждан, а заодно и ограничивать влияние Совета старейшин — герусии (γερουσία). Последний же орган, будто бы основанный по дельфийскому наущению, состоял из тридцати избранных членов в возрасте от шестидесяти лет — геронтов (γέροντες).

Старейшины заранее готовили дела для обсуждения в Народном собрании — апелле (απέλλα). Членами апеллы были все спартиаты (σπαρτιάται — собственно «спартанцы», то есть свободнорожденные граждане Спарты), достигшие тридцати лет. Их было 9 тысяч, и звались они δμοιοι — «равными» или «подобными»: все они были равны перед законом, и каждый владел собственным земельным наделом — κλάρος. Эти граж-дане-спартиаты, или «равные», и составляли поголовно гоп-литское ополчение полиса, развившееся из прежних воинских отрядов. Пять подразделений, на которые распадалось это гоплитское войско, — лохи (λόχοι) — служили военным синонимом для пяти спартанских племен — об (ώβαι), которые пришли на смену трем старинным дорийским племенам гил-леев, диманов и Памфилов (сохраненным лишь для религиозных целей). Новое спартанское войско было лучше обучено, сражалось более действенно благодаря разбивке на фаланги. К тому же оно пользовалось таким восхищением и нагоняло такой страх, какие не выпали на долю ни одного другого войска во всем греческом мире, и, как видно, оправдывало то мнение, что спартанцы, усовершенствовав аргивские образцы, явились истинными творцами гоплитской боевой техники и тактики²⁸.

О том, как соотносились полномочия спартанских герусии и апеллы, велось множество рассуждений и споров (так же, как и о соответствующих афинских органах); очевидно, в разные эпохи дело обстояло по-разному. С одной стороны, власть достопочтенных членов герусии стояла на страже опрометчивых действий, а рассмотрение дел для апеллы позволяло им влиять на ход вещей. С другой стороны, последнее слово оставалось за апеллой, ее решения подлежали выполнению. Кроме того, ее члены — «равные» — и составляли ту пехоту, что сделала Спарту сильнейшей державой на много километров вокруг. Таким образом, чаще всего между этими двумя органами сохранялось тщательно выверенное равновесие, весьма способствовавшее вящему могуществу Спарты.

Согласно Аристотелю, некоторые называли спартанское правление «смешением всех государственных устройств», сочетавшим в себе монархию, олигархию и демократию²⁹. Но особенно примечательно проявляла себя последняя из трех поименованных составляющих этого строя. Ибо спартиаты носили прозвание «равных» отнюдь не ради красного словца. Разумеется, они не были равны в имущественном отношении или в личностных качествах. Однако они стали, причем весьма рано, равны между собой по закону и положению — чего в ту пору нельзя было сказать о жителях ни одного другого города. Это был настоящий гражданский орган, каждый член которого обладал законными правами (и обязанностями), превосходившими личные полномочия любых других людей или социальных групп³⁰. Так, в отношении равноправия Спарта явилась первой подлинной и последовательной демократией во всех греческих землях и во всем мире, — в той мере, в какой это касалось ее граждан.

Но, подобно всем прочим греческим полисам, она наделяла гражданством лишь ограниченный круг своего населения. В Спарте, как и в ряде других общин в прочих краях, от гражданства были отлучены не одни только женщины и рабы. Существовали категории людей, не относившихся ни к гражданам, ни к рабам, но стоявших на промежуточной общественной ступени. Это были многочисленные периэки, «окрестные жители», населявшие собственные городки, но лишенные независимости. Они занимались торговлей, ремеслами и мореходством, чего чуждались сами спартиаты. В должный черед и они пополнили гоплитские фаланги, хотя это и не принесло им статуса «равных». Еще ниже периэков находились илоты, которые (опять-таки, как и в некоторых других государствах [Глава I, примечание 61]) влачили рабское существование. Они были коллективной собственностью спартанской общины и выплачивали (отдельным спартиатам) подать, составлявшую половину их урожая. Взамен же они получали обещания, что их не продадут на чужбину. Высказывались предположения — хотя их и не следует принимать безоговорочно, — что и периэки, и илоты, по крайней мере отчасти, были туземцами недорийского происхождения.

Хотя и нельзя теперь (невзирая на бесчисленные попытки) проследить стадии формирования такой сложной системы, этот процесс явно вызвали и ускорили военные события. События эти были связаны с западной соседкой Лаконии — Мессенией, которая пережила расцвет в эпоху бронзы (с центром в Пилосе), а затем была захвачена дорянами — предположительно во главе с Кресфонтом, дядей легендарных основателей Спарты, — но сохранила независимость от Спарты. В ходе Первой Мессенской войны (ок. 740/730—720/710 гг. до н. э.) спартанцам удалось осуществить частичное завоевание этой области и присоединить мессенцев к прочим илотам, жившим под их пятой.

Такое значительное расширение владений сулило Спарте преимущественно сельскохозяйственное будущее. Но еще велась внешняя торговля и шло переселение в чужие края. Здесь следует отметить один из самых ранних примеров колонизации: согласно традиции, в 706 г. до н. э. в юго-восточной Италии спартанцы основали Тарент {грен. Τάρας, лат. Tarentum, ныне Таранто). Как говорили, основателями поселения стали «партении», рожденные от связей спартанских женщин (покуда мужья воевали) с периэками или илотами. Но вполне возможно, что это была лишь выдумка (быть может, объяснявшая какое-то географическое название), а переселенцами этими на самом деле были какие-то недовольные (роптавшие на несправедливый передел мессенских угодий), от которых родина пожелала избавиться, хоть ей и жаль было терять боеспособных мужей. Ок. 669 г. до н. э., после того, как спартанцы были жестоко разгромлены аргивскими войсками в битве при Гисиях, нехватка воинской силы дала о себе знать. Но уже Вторая Мессенская война, вероятно, разожженная Аргосом (ок. 650–620 гг.? до н. э.), — в которой заклятым врагом Спарты выказал себя Аристомен, вождь мес-сенского сопротивления, — завершилась полной победой спартанцев, поставившей точку в покорении юго-западного Пелопоннеса. Вероятно, как раз в ответ на тот отчаянный кризис гоплитское войско, изрядно пополнившееся за счет периэков, и достигло колоссальной численности и непревзойденных боевых качеств.

Тем не менее эти ранние спартанцы (отнюдь не заслуживавшие той репутации неотесанных солдафонов, что закрепилась за ними впоследствии), примерно с 700 по 550 г. до н. э., не только ввозили разнообразнейшие предметы роскоши, но и сами добились высокого мастерства в ряде искусств. Среди них можно назвать обработку бронзы, резьбу по слоновой кости, а также терракотовые рельефы и керамику. К тому же Спарта была главным очагом греческой хоровой мелики, достигшей своей вершины именно в дорийских землях; в VII веке до н. э. в городе существовало не менее двух крупных поэтическо-музыкальных школ.

Главой одной из этих школ был поэт-элегик Тиртей — вероятно, гражданин Спарты, хотя его слава разнеслась столь широко, что позже и другие города принялись оспаривать у Спарты честь быть его родиной. Он сочинял элегии на эпическом языке со вкраплениями дорийских элементов и слагал военные марши, призванные воодушевить спартиатов, явно павших духом в ту пору, и вселить в них ярость против мятежных мессенцев, упорно сопротивлявшихся в ходе Второй Мессенской войны. Считалось, что он был стратегом в этой войне, а кроме того, как уже говорилось выше, мы обязаны ему схематичным описанием спартанского государственного устройства составленным как бы в форме дельфийского пророчества. Впоследствии его сочинения были собраны воедино под названием Ебуоц1а («Благозаконие»): это было одним из ключевых слов той эпохи. Отойдя от воспетого в Илиаде идеала ратника-одиночки, Тиртей прославляет в своих стихах недавно зародившуюся гоплите кую фалангу, стоящую на страже этой эвномии с ее гражданской этикой, и призывает биться плотно сомкнутыми рядами, плечом к плечу. Перечислив разные личные доблести — царственный род, прекрасный облик, телесную мощь, сладкоречие, — поэт заявляет, что наивысшая мужская добродетель — это храбрость перед лицом врага.

Вероятно, в конце VII века до н. э. жил и Алкман (хотя некоторые высказываются в пользу более поздних дат). В его поэзии, надо думать, нашли отражение роскошь, процветание и покой, снизошедшие на спартанских жителей (во всяком случае, на какую-то их часть) после удачного исхода Второй Мессенской войны. Возможно, он был уроженцем Лидии или Ионии. Но жил и слагал стихи он именно в Спарте, и та впоследствии мнила себя его родиной. Ходило предание, будто он пребывал в рабстве, но получил свободу в награду за свой ум — ум изощренный, игривый и причудливый.

Алкман, как и Тиртей, сыграл важную роль в создании хоровой лирики. Наиболее полный из дошедших до нас фрагментов — это сотня строк его Девичьей песни, или Парфения (Парвушп), прославлявшего посвящение молодых девушек в религиозные таинства. Десять девушек танцевали и пели эту песню, взывая до зари к богине, во время одного важного спартанского празднества. Парфений создает ощущение счастливого общественного события, а вольно льющиеся стихи Алкмана словно вторят разговору певиц. Он писал и любовные стихи — о девах «со взорами слаще сна и смерти»; он даже стяжал себе славу основателя любовной поэзии. Алкман был зачарован и красотой природы: строки, где он рисует объятые сном урочища, дышат истинным волшебством — и звучат весьма необычно для поэзии своей (да и куда более поздней) поры. Алкман горевал о наступившей старости: ведь он больше не может плясать вместе с хором; даже зимородок счастливей его — когда он состарится, подруга переносит его через волны.

В середине VII века до н. э. в Спарте подвизался и Терпандр из лесбосской Антиссы. Приписываемые ему фрагменты вызывают большие сомнения в подлинности, зато считается, что Терпандр записал лады, или номы (νόμοι), положив на музыку свои собственные и гомеровские стихи. Их исполняли как вокальные соло в сопровождении новой лиры (κιθάρα) — более усовершенствованного инструмента по сравнению с кифарой и формингой (κιθαρις, φόρμιγξ), использовавшихся прежде при декламации Гомеровых поэм. Другой поэт, Фалет (слывший первым законодателем), покинул Спарту и перебрался в Гортину на Крите. В VI веке до н. э. в Спарте некоторое время жили Стесихор из Ги-меры и Феогнид из Мегар.

Ок. 570 г. до н. э. был перестроен храм Артемиды Оргии. Спартанские гончары и вазописцы производили отличную утварь, вдохновляясь коринфским стилем и в то же время проявляя самобытность: примечательна чаша (ок. 600 г. до н. э.), расписанная черными и пурпурными рыбами, или сцена, изображающая, как царь Кирены Аркесилай II наблюдает за погрузкой шерсти на корабль. Среди скульпторов, работавших в Спарте, были Феодор с Самоса и Батикл из Магнесии, что на Меандре. Производили здесь и превосходные бронзовые изделия. (Относительно вероятности, что «кратер из Викса» [бронзовый сосуд для смешивания вина с водой] имел спартанское происхождение, см. ниже: Глава VII, примечание 75.)

Между тем ко времени всех этих достижений уже вошла в силу и начала приносить плоды так называемая αγωγή — совокупность суровых тоталитарных установлений — общественных и военных, — каковыми и прославилась Спарта. Эту систему мер связывают с именем законодателя Ликурга (по преданию, ученика Фалета), — хотя, как признавали еще в древности сами греки, эта фигура вполне могла быть порождением мифа. Как «тесмотету», ему воздавали культовые почести, полагавшиеся «героям» (многие из которых первоначально считались богами), а дельфийский оракул будто бы изрек, что не знает — был ли то некогда человек или бог.

О том, когда же именно стал постепенно внедряться в спартанскую жизнь уклад αγωγή, велось немало споров; обычно предпочитают указывать период ок. 700/600 гг. до н. э. Многие черты этого строя, описанные у Ксенофонта и Плутарха, носят первобытный характер и обнаруживают сходство с обычаями воинских племен в иных краях света. В частности же, им можно отыскать параллели и среди других греков — критян, от которых, как нередко считалось, спартанцы будто бы происходили. Однако не все античные авторитеты соглашались с таким мнением³¹, да и вправду подобное сходство объясняется всего лишь общим первобытным происхождением. Поэтому можно допустить, что ядро системы, вероятно, сложилось в Спарте уже в самые ранние дорийские времена. Однако во время, или после, тяжелых обстоятельств Второй Мессенской войны порядок, по-види-мому, был ужесточен, что коснулось всех спартиатов. Ибо подобные трудности требовали от государственного и общественного строя особой бдительности: например, понадобилась жесткая система разведки, в том числе печально знаменитая криптия (κρυπτεΐα). Эта постоянная тайная облава на илотов была неотъемлемой частью άγωγή, потому что они шестикратно превосходили в числе полноправных граждан — и следовательно, представляли угрозу как возможные мятежники.

Каждый спартанский младенец вскоре после рождения подвергался осмотру «племенными старейшинами», которые отбраковывали слабых или ущербных детей, веля сбросить их со скалы. И если в Афинах и прочих городах особое внимание уделялось семье (ойкосу), то в Спарте, напротив, тех детей, которые благополучно прошли испытание в младенчестве, отнимали у семей в возрасте семи или восьми лет и записывали в агелу (άγέλη), то есть «стадо» (словно люди — это лошади или другая скотина, которую нужно силком одомашнивать), находившееся под присмотром старшего спар-тиата. По достижении тринадцати лет их распределяли в другие стада, и на протяжении следующих четырнадцати лет (для однолеток существовали отдельные группы, носившие чудные архаические названия) они проходили через многотрудное, сопряженное со зверскими жестокостями и лишениями обучение, целиком поднадзорное государству и на государство ориентированное.

До нас дошли зловещие подробности этой системы обучения. Ни в одном другом городе мальчиков не отрывали от дома и родных столь бесповоротно. Их сгоняли в отряд (βύα), составлявший часть более крупного подразделения, илы (ίλη). Отрядом командовал ирен (εΐρην) — юноша, служивший школьным надзирателем и подчинявшийся старшему наблю-дателю-военачальнику, пайдоному (παιδονόμος). Затем, достигнув двадцати лет, мальчики и сами становились иренами и отныне все время проводили в военных занятиях, но еще не обладали полноценными гражданскими правами. Возможно, именно на этой ступени они обретали право избираться в знаменитые (опять-таки, печально знаменитые) спартанские сотрапезничества — фидитии и сисситии (φειδίτια, συσσίτια), на которых в конечном счете и зиждилось все общественное и военное устройство спартанского государства. Каждое такое товарищество состояло из пятнадцати членов, и достаточно было одного черного боба, чтобы отменить или отложить выборы. За скудную пищу, поставлявшуюся к столу (в том числе черную кровяную похлебку), каждый член сообщества получал «счет», а тот, кому не под силу был этот взнос (а следовательно, и соблюдение требуемых правил), исключался из рядов спартиатов и низводился до низшего положения, что влекло потерю политических прав.

По достижении тридцати лет спартанцы допускались в апеллу, но и тогда значительную часть времени они проводили за общим столом. Эти молчаливые («лаконичные»), не склонные к рассуждениям, не ведавшие пощады молодые люди не занимались ничем, кроме строевого обучения, атлетических упражнений и борьбы. Они жили и сражались бок о бок с товарищами по сисситиям, и такая угрюмая, четко расписанная, крепко спаянная система — «как в военном лагере», — всецело определявшая их существование (целью которого были «национальные интересы» и элементарное выживание), на долгое время сделала из них лучших воинов во всей Греции.

Такой уклад жизни неизбежно порождал особую разновидность однополой любви. Как и везде, здесь бытовали признанные отношения между влюбленным (έραστής) и более юным возлюбленным (έρώμενος). Но в Спарте роль «поклонника» считалась почти официальной, так как на него возлагалась ответственность за нрав и поведение «любимца»³^; такие отношения Ксенофонт называет совершенной формой воспитания³³, добавляя при этом, что любая плотская связь между ними противозаконна. Очевидно, такие сведения распррстраняли сами спартанцы³⁴, — вероятно, пытаясь найти моральное оправдание для странных обычаев своего города, — * но едва ли подобный закон кто-либо соблюдал в действительности, хотя однополые связи среди спартанцев и не приобрели столь исключительного статуса, как, например, в Фивах.

Несмотря на такое господство однополых отношений среди мужчин, спартанцу полагалось жениться лет в двадцать (что для Греции считалось поздним сроком); холостяки подвергались насмешкам и к тому же ущемлялись законами. Однако «казарменный» образ жизни спартанцев означал, что женщины по большей части были предоставлены самим себе — а следовательно, пользовались здесь куда большей свободой, чем в прочих городах. Правда, им запрещалось носить украшения и цветные одеяния, умащаться благовониями и раскрашивать лица. Да и сам брачный обряд был отталкивающе груб. По обычаю, спартанскую невесту коротко стригли, одевали в мужскую одежду, затем силой уводили, клали на жесткое ложе в затхлой комнатенке и оставляли там одну. Входил жених, наскоро совокуплялся с ней, после чего снова возвращался на мужскую половину^. После этого супругам позволялось видеться лишь украдкой, нередко лишь до появления на свет первого ребенка.

Однако, если не считать этих отклонений (характерных для общества, более склонного к чисто мужским отношениям), спартанцы относились к своим женщинам с удивительным уважением, так как в государстве, неизменно пребывавшем в состоянии войны, их биологическая роль — которая виделась в том, чтобы рождать Спарте будущих воинов, — заслуживала не меньшего почтения, чем роль отца. Поэтому им, наравне с мужчинами, позволялось и даже полагалось заниматься физическими упражнениями (может быть, они тоже упражнялись нагими, а может быть, нет). Кроме того, они играли на музыкальных инструментах, зато были полностью избавлены от всех домашних трудов, от ткачества и прядения — занятий столь привычных для других гречанок. Афинянам такая свобода казалась бесстыдной, и они порицали одежду спартанок — пеплос с разрезами, оставлявший открытой значительную часть бедер.

Спартанки обладали и неслыханно широкими имущественными правами, могли долго сохранять свободу и выходить замуж довольно поздно — причем за кого сами пожелают. После замужества на них не распространялись (как в иных городах Греции) уродливые законы, ущемлявшие права жен. В отсутствие мужей они управляли делами, свободно выступали в собраниях. Кроме того, ходили слухи, что они делят между собой мужей и заводят любовников (юношей — когда мужья дряхлеют, и илотов — когда мужья в дальних походах, согласно преданию об основании Тарента). Подобные прелюбодеяния представляются вполне вероятными, если вспомнить о постоянной насущной необходимости поддерживать и увеличивать рождаемость в Спарте.

Но если женщины лишь выиграли от жесткого спартан-<ского строя (если не считать угрюмого брачного обряда), но в прочих отношениях он пресекал всякое развитие. В частности, из-за архаических и самодостаточных государственных установлений Спарта отстала от прочих греческих городов-государств в хозяйственном и финансовом развитии. Так, грубые железные прутья, служившие (как в Аргосе и других греческих городах) примитивной единицей расчета до появления настоящих монет, в Спарте имели хождение весьма долго (вплоть до IV века до н. э.)³⁶. Железо добывалось на южных отрогах Тайгета и Парнона, серебряные же деньги — ввиду их развращающих свойств — были запрещены, поэтому торговля оставалась исключительно меновой. И в конце концов (пусть не сразу) столь упорная приверженность архаическому быту, наряду с узостью взглядов, навязываемых общественной и воспитательной системой, привела к упадку в области не только материальной культуры, но словесности и изобразительных искусств (хотя бронзовая пластика превосходного качества появлялась и после 500 г. до н. э.).

VI век до н. э., на который пришлось становление главных уложений в суровой спартанской ауооуть стал к тому же эпохой передовых мер во внешней политике государства. Многие из них обычно приписывают Хилону (позднее причисленному к «семи мудрецам») — знаменитейшему из всех эфоров. Возможно, именно он так преобразовал сам эфорат, что тот встал наравне и начал соперничать с двоецарствием.

В целом приграничные войны спартанцев были успешными. Но ок. 590/580 гг. до н. э. они потерпели поражение от Тегеи, что в Аркадии³⁷. Поэтому во время перемирия спартанцы обратились к пропаганде: тайком выкопали из могилы на тегейской земле и перетащили к себе скелет чрезвычайно крупного мужчины, объявив, что это останки легендарного Ореста, сына Агамемнона, — а Орест, по преданию, в свое время властвовал надо всем Пелопоннесом. Затем, провозгласив себя вождями и покровителями не только дорян, но и недорян (воплощенных в образе «ахейца» Ореста), спартанцы победили тегейцев. Но вместо того, чтобы захватывать их земли, они хитростью заключили с ними оборонительный союз. Такой ход ознаменовал начало новой политики (удостоившейся похвалы дельфийского оракула), целью которой провозглашалось освобождение других полисов от диктато-ров-самодержцев («тиранов») и, в частности, оборона от Аргоса, который уже давно превратился в сильнейшую пелопоннесскую державу и все еще был опасным соперником.

Такого рода пропаганда дала желаемые плоды, и к середине века, предусмотрительно заручившись дружбой лидийского царя Креза (Приложение 1), Спарта создала мощное военно-политическое объединение, известное нам как «Пелопоннесский союз». Сами же древние — так как союзом управляло спартанское Народное собрание и совет союзных государств, — характеризовали его более точно — «лакедемоняне (спартанцы) и их союзники»³⁸. Часто восхвалявшиеся нападения спартанцев на диктаторов чужих городов, многие из которых (даже со скидкой на патриотические преувеличения) были низвергнуты стараниями Спарты и ее союза, привели к учреждению целой сети дружественных олигархий. Опираясь на этих своих ставленников, спартанцы приготовились в 546 г. до н. э. вторгнуться в Арголиду. За безысходной «битвой победителей» при Фирее (с обеих сторон было выставлено по триста воинов; ср. раздел 1, выше) последовал кучный бой, закончившийся победой спартанцев. Этот успех обеспечил целому поколению спокойствие на границах, привел к присоединению приграничных районов и острова Кифера к владениям Спарты и стяжал ей славу мощнейшей державы Греции, невзирая на сравнительно малую численность населения.

Такую передовую политику смело преследовал могучий, хитроумный, но чуждый дипломатии и свирепый спартанский царь Клеомен I (огс. 519–490 гг. до н. э.) из династии Агиа-дов. Объявив себя, подобно Хилону, «не дорянином, а ахейцем», Клеомен вознамерился расширить господство Спарты за пределы Пелопоннеса и Коринфского перешейка — и, преследуя свою политику, изгнал из Афин диктатора Гиппия (510 г. до н. э.). Однако все три его попытки вслед за этим водворить в Афинах проспартанское правительство — в том числе попытка, предпринятая совместно с Халкидой и Беотией (507–506 гг. до н. э.), — оказались безуспешными из-за подрывной тактики его совластителя Демарата, подстрекаемо^ го коринфянами. Затем попробовал было воспрянуть и отомстить Аргос. Но сокрушительная победа спартанцев в битве при Сепии, близ Тиринфа (ок. 494 г. до н. э.), навсегда закрепила за этими двумя государствами установившиеся отношения. Так что в конечном счете драматические деяния Кле-омена, несмотря на все превратности его судьбы, способствовали вящему усилению Спарты.

Однако у Клеомена не было наследников мужского пола, что ставило его в уязвимое положение. И в 490/488 г. до н. э. его настигла беда. Вначале его попытка покарать Эгину (Глава II, раздел 6) за «мидийство», или проперсидские настроения (тут он, по случайности, впервые осознал персидскую угрозу), снова провалилась благодаря проискам Демара-та. Затем Клеомен убедил (или, как поговаривали, подкупил) дельфийскую Пифию объявить Демарата вне закона, низложил его и вместе с новым соправителем Леотихидом отправился захватывать эгинских вождей. Но дело пошло прахом, и Клеомену пришлось, спасаясь от личных недругов, бежать в Аркадию, где он снарядил войско против собственного города. Клеомена отозвали в Спарту, но там его взяли под стражу собственные же родственники, и он закололся.

Хотя эти события уже выходят за хронологические рамки настоящей книги, они существенны для понимания ранних периодов правления Клеомена, — ибо, согласно Геродоту, многие считали, что царь безумен. Историк явно несправедлив к Клеомену (он излишне доверяется его старшим полубратьям, ненавидевшим в нем узурпатора), а мнение спартанцев о том, что царь повредился в уме, потому что скифские посланники приучили его пить неразбавленное вино, — вовсе не обязательно принимать на веру. Правда, если допустить, что Клеомен действительно был не в себе, то легче объяснить некоторые странные колебания в его правлении. И все же его дарования были исключительны: именно они принесли ему куда больше власти, чем выпадало на долю спартанских царей когда-либо ранее.

Глава 4. СИКИОН

Сикион («огуречный, или тыквенный, город», Enoxbv от oudxx), удаленный на восемнадцать километров к северо-западу от Коринфа, возвышался на просторной полосе земли у подножья двух широких плато, где, низвергаясь по глубоким ущельям, сливаются две реки — Асоп и Гелиссон. На одном из этих плато располагался городской акрополь. Сикион, заселенный в эпоху поздней бронзы, упоминается в Илиаде как город, подвластный Агамемнону, царю Микен⁴⁰. Согласно другому мифу, в Сикионе нашел прибежище Адраст, изгнанный из Аргоса; здесь он будто бы встретился с Полибом, отцом своей матери, женился на дочери Полиба и наследовал ему, прежде чем вернуться в Аргос⁴¹. У сикионцев сохранялся культ Адраста.

После крушения микенской цивилизации Сикион был заново основан, как передавали, Фалком — сыном Темена, правителя дорийского Аргоса, которому поначалу город сохранял подчинение. Помимо трех обычных дорийских фил — гиллеев, диманов и Памфилов, — здесь имелся еще класс рабов (наподобие спартанских илотов), известных под прозвищами кор\)\т|<р6ро1 («булавоносцы») или катоуакофбрт («ру-ноносцы»; то есть одетые в овечьи шкуры)⁴², — потомков более древних коренных жителей. Самый ранний очаг поселения в дорийском слое города еще не раскопан, а древняя гавань исчезла.

Сикион владел довольно обширными и хорошо орошаемыми угодьями, славившимися урожаем плодов и овощей. На смену древнему царскому роду со временем пришла олигархия, а ок. 655 г. до н. э. (как и в случае Коринфа, предложенная более «поздняя» хронология представляется неприемлемой) и она, в свой черед, уступила место тирании. Ей суждено было продержаться около ста лет — дольше, нежели всем другим диктаторским режимам. Основатель династии Орфагор захватил власть, получив назначение стратега и успешно проведя войну на границе. Согласно Аристотелю, он стяжал добрую славу кротким и даже законопослушным правлением⁴³ — вразрез с позднейшими представлениями о «тиранах». Во время правления Орфагора, в 648 г. до н. э., его брат Мирон I вышел победителем из колесничных ристаний в Олимпии и выстроил там сокровищницу с посвятительной надписью от имени «Мирона и жителей Сикиона». Мирон II, сын и преемник Орфагора, был убит своим братом Исодамом.

Но самым знаменитым из сикионских диктаторов был племянник Мирона II Клисфен (ок. 600–570 гг. до н. э.) — воинственный, но при этом чрезвычайно гибкий правитель. В Первой Священной войне (ок. 595–583 гг. до н. э.), вспыхнувшей из-за спора между дельфийскими властями и городом Киррой, он сыграл главную роль в разрушении Кирры, благодаря чему обрел господствующее влияние в самих Дельфах. Он не раз побеждал в колесничных ристаниях на Нифийских и Олимпийских играх, а в 576 г. (?) до н. э., желая выдать замуж дочь Агаристу, созвал со всех краев Греции женихов для состязания. Устроенное действо своей пышностью словно возвращало вспять, к гомеровским сказаниям с политически дальновидным обменом дарами, с обрядами взаимного гостеприимства. Родовитые женихи, домогавшиеся руки Агар исты, явились из самых отдаленных земель, и само их происхождение уже немало способствовало укреплению внешних связей и престижа Клисфена. Несколько претендентов прибыло из северо-западной Греции в из Южной Италии; это говорило о том, что Сикион, хотя сам и не выводил колоний, намеревался заполучить долю в западной торговле Коринфа (и добился некоторого временного успеха). Но Агариста досталась Мегаклу из Афин, который позже возглавил род Алкмеонидов (а сын Клисфен, родившийся от этого брака, стал видным афинским государственным деятелем — Глава И, раздел 5).

Рассказывали, будто Клисфен Сикионский придумал трем старинным дорийским филам, жившим в городе, новые оскорбительные названия, точнее, клички — свиничи, ослятичи и поросятичи (гиаты, онеаты и хереаты)⁴⁴. Но рассказ об этом вызывает сомнения. Действительно, его покровительство умеренным и либеральным (дорийским) аристократам и плутократам продолжалось недолго. Вместе с тем, будучи, по общему признанию, «законопослушным» правителем (как ранее Орфагор), — едва ли он замыслил бы разом оскорбить подавляющее большинство сикионских граждан дорийского происхождения. Скорее всего, этот травестийный пасквиль был сочинен позднейшими злопыхателями. В действительности же Клисфен, наверное, дал трем старинным филам новый набор имен (ни в коем случае не оскорбительных), предназначенных вытеснить традиционные дорийские обозначения. Должно быть, именно в ту пору к ним была добавлена четвертая фила эгиалеев («жителей побережья»), — возможно, для того, чтобы в нее вошли некоторые илотоподобные «крепостные» недорийского происхождения, чьих предков некогда поработили пришельцы.

Такие шаги объяснялись тем, что Клисфен видел врага в Аргосе. Из-за ненависти к этому городу он искоренил в Сикио-не культ аргивского героя Адраста, который будто бы нашел здесь приют, — а взамен ввел почитание другого героя, Ме-ланиппа — фиванца, который, по преданию, приходился Ад-расту заклятым врагом.

Опять-таки с целью принизить Аргос Клисфен перенес важнейшее религиозное действо Сикиона — постановку «трагических хоров» — на празднества широко чтимого бога Диониса, так как это означало, что изгнанный аргивский культ Адраста будет лишен этих представлений⁴⁵. Некоторые писатели, отстаивавшие пелопоннесское происхождение греческой трагедии с ее сильным дионисийским духом, приписывали эти начинания коринфянам (см. раздел 2, выше). Но звучали сильные доводы и в пользу Сикиона⁴⁶, где, как известно, чтецы гомеровского эпоса выступали еще в начале VI века до н. э., и где росписи на вазах местного изготовления изображают различные зачаточные представления драматического свойства (правда, то же самое наблюдалось и в Коринфе). Более поздние авторы упоминают некоего «трагического поэта» Эпигена Сикионского (его вроде бы обвиняли в оскорблении культа Диониса, так как он вводил в свои драмы темы, никак не связанные с этим божеством)⁴⁷. Должно быть, значительная, а может быть, и решающая заслуга Сикиона заключалась в том, что он поднял эти хоры на высокий художественный уровень.

Сикионцам принадлежало первенство и в искусстве ваяния, хотя и здесь мы вынуждены черпать сведения из более поздних литературных источников. Так, Плиний Старший и Павсаний передают миф о том, как Дипэн и Скиллид, сыновья или ученики критского скульптора Дедала, переселились на материк и основали свою школу в Сикионе (ок. 580–577 гг.? до н. э.) — городе, который «долго оставался родиной всех таких мастерских»⁴⁸. Взяв в подмастерья многих пелопоннесцев (впоследствии прославившихся), эти двое будто бы первыми стяжали славу в искусстве мраморной скульптуры. Возможно, их рука чувствуется и в сокровищнице сикионцев в Дельфах: фигуры на метопных рельефах, несмотря на застывшие позы и почти полное отсутствие складок в одежде, образуют достаточно смелые паратактические композиции.

Когда Клисфен попросил дельфийский оракул одобрить низвержение культа Адраста, он будто бы получил нелицеприятный ответ: Адраст-де был царем Сикиона, а Клисфен _ всего лишь камнеметатель. Если этот рассказ правдив и дельфийские власти действительно дали такой ответ, выказав неблагодарность по отношению к самодержцу, щедро осыпавшему их дарами, — то это означало, что они либо негодовали на установленный им надзор за их связями с землями по ту сторону Коринфского залива, либо сознавали, что дни диктаторов сочтены — ведь в Эпидавре и Коринфе их правлению уже пришел конец. Вскоре это произошло и в Сикионе, ибо в 555 г. до н. э. сикионский властитель Эсхин был низложен при вмешательстве спартанцев, а все члены Клисфенова семейства подверглись изгнанию из города. И словно в ответ на «приговор» тирании раздавшийся из священных Дельф, — на обломках самовластья был создан олигархический строй.

В политическом отношении Сикион, став республикой, не мог добиться особого влияния, потому что Коринф с его мощной цитаделью, Акрокоринфом находился чересчур близко.

Зато в области искусства, как и прежде, обстояло иначе. Фрагменты деревянных панно (небольших станковых картин) ок. 530 г. до н. э., найденные неподалеку, в пещере в Пице, заставляют вспомнить греческое убеждение, что «открытие» живописи произошло в Коринфе или Сикионе и что прорисовка линий была впервые применена художником из одного из этих двух городов⁴⁹. Разумеется, «изобретение» такого рода должно было произойти гораздо раньше, но все-таки панно из Пицы заслуживают внимания. На этих дощечках изображена сцена жертвоприношения и религиозное шествие; женщины беседуют между собой. Панно поражают тонкостью рисунка, слаженностью построения и большим числом цветов (красный, коричневый, синий, черный, белый), нежели встречалось на расписной утвари. Так эти картины пролили одинокий и прерывистый луч света на роль Сикиона в развитии живописи — роль, не оставившую других следов, но оставшуюся в памяти потомства. Или — как знать — обнаруженные дощечки принадлежали не сикионскому, но коринфскому художнику? Ведь, несмотря на то, что нашли их на территории Сикиона, они были посвящены нимфам неким коринфянином, да и надпись сделана коринфским алфавитом.

Если это и так, то по крайней мере в одной области Сикион по праву соперничал с Коринфом. Это было бронзовое литье; здесь мастерство сикионцев достигло вершины к концу VI века до н. э. в шедеврах Канаха, который прославился своей статуей Аполлона Филесия в Дидимах (на западе Малой Азии).

Глава 5. МЕГАРЫ

Мегары располагались посреди узкой, но плодородной Белой равнины — единственного низменного участка Мега-риды; эта полоса образовывала северную часть Истма, или Коринфского перешейка (а потому, строго говоря, лежала уже за пределами Пелопоннеса, хотя для удобства мы помещаем ее описание в настоящей главе). У мегарян было две гавани: одна (Пеги, иначе Паги) на западе, у Коринфского залива, а другая (Нисея), более доступная и удобная, — на востоке, у Саронического залива Эгейского моря.

Здешнее поселение, существовавшее еще в эпоху бронзы, — одно из немногих в Греции, носящих греческое название: «Мегары» (Μέγαρα), означает «большие дома», «чертоги» (от μέγαρον). Согласно мифам, Мегары были обязаны своими стенами герою Алкафою (которому помогал сам Аполлон), а впоследствии принадлежали Афинам (хотя такие слухи распускали сами афиняне): предание гласило, что именно в ущелье, пролегавшем через гору Геранию и соединявшем оба города, афинский герой Тесей убил разбойника Скирона, и с тех пор эти места звались Скироновыми скалами.

Доряне, пришедшие в Мегары, вероятно, из Аргоса, поработили коренное население. Сохраняя традиционное деление на три филы, они поселились здесь тремя деревнями (или группами деревень) — отсюда и множественное число в грамматической форме топонима (лишь много позднее переосмысленной как единственное число женского рода — Ме-гара). Эти деревни враждовали между собой, — впрочем, проявляя при этом необычайное «благородство». Но ок. 750 г. до н. э. все эти селения слились в единый город, по крайней мере в политическом отношении^. Прежние три дорийские филы со временем сменились пятью филами, которые, возможно, отвечали новым топографическим очертаниям, или, предположительно, охватывали некоторые додорийские элементы населения. Эти новые филы назначали себе пятерых стратегов (поначалу они делили обязанности с царем, но позднее должность царя упразднили) и учредили высшие должности для правителей-демиургов (δημιουργοί). Каждая фила поставляла войску свое ополчение, что помогло Мегарам стать одним из сильнейших государств в ранней Греции.

Благодаря выигрышному географическому положению на Истме Мегары вскоре превратились в торговое звено, соединявшее Грецию с западными и восточными землями — как и соседний Коринф. Мегаряне обзавелись шерстопрядильной промышленностью, которая прославилась своими плащами. Но, что самое главное, мегаряне, недовольные скудостью своих земель (их площадь не превышала 460 квадратных километров), стали первопроходцами на пути колонизации, сыгравшей столь значительную роль в жизни Греции. И главным образом благодаря этому обстоятельству Мегары заслуживают упоминания в одном ряду с наиболее примечательными греческими общинами рассматриваемой эпохи.

Так, после вывода первых греческих поселений на Сицилию мегаряне основали на восточном побережье острова Ме-гару Гиблейскую. По традиции датой основания принято считать 728 г. до н. э. — то есть ту пору, когда Мегары, как предполагалось, пребывали в зависимости от Коринфа. Если верить такой хронологии, то они затеяли эти выселки по наущению Коринфа (тем более что поселение было основано совсем неподалеку от коринфской колонии — Сиракуз): Мегары, население которых никогда не превышало 40 тысяч, едва ли осилили бы подобную затею без посторонней помощи. Согласно сообщению Фукидида⁵¹, вначале прибывшие на Сицилию мегаряне трижды выбирали неудачные места и затем покидали их. В конце концов им предоставил прибрежные земли местный царь сикулов Гиблон, в честь которого пришельцы и назвали свою колонию Мегарой Гиблейской. Место здесь было незащищенное, и освоить его можно было лишь при помощи местных жителей. Зато здесь имелись источники пресной воды, береговая линия создавала небольшие естественные гавани, а прибрежная равнина простиралась на четыре — шесть с половиной километров в глубину и на четырнадцать с половиной — в длину. Раскопки показали, что в Мегаре Гиблейской с самого начала присутствовал определенный градостроительный план, хотя он еще был лишен той ортогональной (прямоугольной) четкости, которую позже связывали с именем Гипподама Милетского. Изрядная часть найденной керамики — местного изготовления, но немало и привозной утвари, что свидетельствует о состоянии умеренного процветания.

Но в дальнейшем мегаряне из метрополии перенесли свое внимание с запада на северо-восток, и эта новая волна колонизации впоследствии дала более ощутимые плоды. Такая «смена курса», вероятно, была вызвана ухудшением отношений с Коринфом. По-видимому, войска последнего вторглись ок. 740 г. до н. э. в Мегариду и захватили ее южную полосу, в том числе Пирей (Перахору). Ок. 720 г. до н. э. мегаряне во главе с Орсиппом (олимпиоником, который впервые вышел на состязания в беге нагим) и, наверное, при поддержке Аргоса и Эгины отвоевали часть приграничных земель, но к 700 г. до н. э. Коринф вновь утвердился на спорной территории. Для Мегар, чье хозяйство во многом зависело от овцеводства и обработки шерсти, потеря этой земли стала весьма болезненным ударом. Вдобавок Коринф принялся угрожать им еще и отлучением от западных рынков.

Тогда Мегары (на сей раз, видимо, с подачи Милета) обратили взоры к Боспору Фракийскому — проливу, обильному рыбой (здесь прекрасно ловился тунец, мигрировавший из Черного моря в Средиземное) и составлявшему важный отрезок пути, по которому из Причерноморья в Грецию поступало зерно. Первой колонией стал здесь, очевидно, Калхедон (совр. Кадыкёй) в Вифинии, на южном берегу Боспора; традиционной датой его основания считается 685 г» до н. э. Затем, всего несколько лет спустя (то ли в 668, то ли в 659, то ли в 657 г. до н. э.) еще одна группа мегарян, к которым, вне сомнения, присоединились и многочисленные выходцы из других полисов, выбрали весьма выигрышную местность и основали Византий на противоположном, европейском берегу пролива. А прежде Византия мегаряне забрались еще западнее и основали Селимбру; мегарская колония Калхедон вывела, в свой черед, еще один город — Астак. В итоге такого расселения — пусть история и умалчивает о взаимоотношениях новых городов с метрополией — правители маленького и далекого государства, греческих Мегар, стали смотреть на Бос-пор и на восточный край Пропонтиды (Мраморного моря) как свои «отъезжие владения». Поэтому они попытались воспрепятствовать самосцам в основании Перинфа, колонии-соперницы, хотя это им не удалось (602 г. до н. э.). (Об этом направлении колонизации см. также Главу VIII, раздел 2.)

Между тем во второй половине VII века (ок. 640–620 гг.? до н. э.) распри среди высшей мегарской знати послужили уже классической сценой для появления диктатора, им стал Феаген. Рассказывали, что, готовясь совершить переворот, он прежде приобрел доверие бедноты, «избив скот состоятельных людей, застигнутый им на пастбище у реки»^². Но вероятнее всего, он был не каким-то народолюбцем или поборником демократии, а дорянином-аристократом, «потомком богов» (что означает его имя), который просто решил таким образом заручиться поддержкой народа. И даже если в рассказе про избиение скота есть хоть какая-то правда, то, вне всякого сомнения, жертвами он избрал стада своих политических противников, потому что поголовное истребление скотины оказалось бы губительным для всей общины.

Так Феаген стал одним из диктаторов, которыми был весьма богат этот северо-восточный край Пелопоннеса. Он сделался народу любезен тем, что построил нечто вроде беседки с источником и проложил водопровод. Дочь он выдал замуж за влиятельного афинского аристократа Килона, который попытался с помощью мегарян водвориться в Афинах диктатором. Это покушение провалилось, но все же Мегары, воспользовавшись внутренними раздорами в Афинах, отняли Саламин у Эгины (позднее считалось, что у Афин), дабы восполнить урон в собственных средствах и торговле, который недавно нанес им Коринф.

Но позднее Феагена изгнали олигархи — люди, чья власть основывалась не на знатном происхождении от старинных родов, а на богатстве, нажитом благодаря производству и вывозу шерстяных изделий. Но и олигархов, в свой черед, свергла более обширная группа граждан, куда входили и представители бедняцких сословий. Характеристика Плутарха, назвавшего такое правление «разнузданным народовластием», явно анахронична. Хотя оно и вправду обнаруживало радикальные наклонности. Ибо произошло следующее (мы вновь прибегаем к рассказу Плутарха, но он звучит правдоподобно благодаря аналогии с более поздними реформами Солона в Афинах): новые мегарские законы обязывали всех заимодавцев вернуть должникам «прирост», что те им выплачивали. Неудивительно, что такое требование пришлось не по нраву зажиточным сословиям; «народолюбивое» правительство оказалось недолговечным, и в городе снова установилась олигархия. Вся эта цепочка быстрых и резких перемен явилась в глазах античных авторов классическим примером стасиса — вражды между богачами и бедняками (а также между различными группами знати), которой предстояло занять столь важное место в дальнейшей греческой истории⁵³.

На этот период внутренних распрей проливают свет около 1400 поэтических строк, приписываемых Феогниду Мегарско-му (который, возможно, впоследствии стал гражданином Мегары Гиблейской). Очевидно, в сохранившийся сборник вошли и стихи других, более поздних поэтов. Однако многие элегические строки не вызывают сомнения в авторстве самого Феогнида (они написаны не на его родном дорийском, а на более широко известном ионийском диалекте). Стихи эти исполняли под звуки флейты на совместных трапезах аристократических товариществ — гетерий (ётагреюа).

Мастер изящного стихосложения и смелой, яркой метафоры, Феогнид выказывает себя крайним консерватором и яростно отстаивает превосходство знатного происхождения и старинного уклада. Поэт сетует на плачевное усиление «подлых» сословий (он с ужасом наблюдал их временное пребывание у власти), но не меньшее презрение вызывают у него новоиспеченные богачи и отвратительные нравы их нового колониального мира. На таких общественных оценках Феогнид выстраивает своеобразный греческий кодекс нравственности, согласно которому наихудшим из пороков является Аррц — алчность и зависть к чужому богатству, полная противоположность умеренности. Она уже сгубила много великих городов, и Мегарам, по разумению поэта, предстояло стать очередной жертвой.

Кроме того, Феогнид был откровенным мальчиколюбцем (от него сохранилось наибольшее количество стихов, воспевающих однополую любовь, если говорить о доэллинистичес-кой эпохе), а о женщинах высказывался с неприязнью, хотя и признавал, что нет участи отрадней, чем иметь добронравную жену. Однако он с горечью замечает, что хотя люди скотине своей старательно подбирают чистопородную пару, — сами между тем, заключая браки, пекутся уже не о знатном роде, а о богатстве избранника.

Согласно Аристотелю, и Мегары, и их колония Мегара Гиб-лейская приписывали себе «изобретение» греческой комедии. Притязания Мегары Гиблейской будто бы основывались на том, «что из Сицилии происходил поэт Эпихарм»⁵⁴. По-ви-димому, сицилийские мегаряне считали этого видного комедиографа-первооткрывателя выходцем своего родного города, а не Сиракуз — вопреки более распространенному и правдоподобному предположению (Глава VII, раздел 3). Что касается метрополии, то афинские комедиографы отзываются о ме-гарских комедиях как о срамных. По-видимому, в них выводились разные «избитые» персонажи — вроде повара с поваренком; а после падения мегарской тирании «изобретатель» этого жанра Сусарион принялся ставить представления с политическим подтекстом, где главная роль отводилась сатирам — спутникам Диониса⁵⁵. Таким образом, прежде чем появиться в Афинах, разновидность комической драмы уже существовала в Мегарах. Правда, отсюда еще не явствует, что позднейшая аттическая комедия имела сильный дорический «привкус», но все-таки мегарские шуты, вероятно, оказали на нее некоторое влияние; а афинский тип комической маски, цагасоу, согласно одному источнику, был обязан своим возникновением мегарскому актеру, носившему такое имя⁵⁶.

После того, как в 569/568 г. до н. э. Мегары уступили Афинам свой порт Нисею (возможно, не в первый раз и не навсегда), их затяжная борьба за остров Саламин спустя несколько десятилетий вновь завершилась поражением, ибо Спарта, выступавшая третейским судьей, рассудила спор в пользу Афин. Тогда они решили расширить свои владения на северо-востоке. Отправив корабли за Боспор Фракийский (с помощью своих колоний, основанных в тех местах, а также при поддержке Беотии), они основали в Вифинии, на южном побережье Черного моря, Гераклею Понтийскую (ок. 560–558 гг. до н. э.). Она стала первым значительным поселением, выведенным по ту сторону Боспора. Гераклея располагалась у естественной бухты, в землях, где жило племя мариандинов. Колонисты обратили туземцев в рабов наподобие илотов и в дальнейшем жили тем, что возделывали плодородные земли, лежавшие вглубь от берега, и промышляли рыбной ловлей. Правители Геракл ей Понтийской, выказывавшие демократические наклонности, вскоре распространили свое влияние на восточное побережье Черного моря, а также основали собственные колонии на западном — европейском — побережье и в Херсонесе Таврическом (совр. Крым)⁵⁷.

Но что до метрополии, то Мегары утратили былое положение одной из ведущих держав Греции, а незадолго до 500 г. до н. э. вошли в состав Пелопоннесского союза, который возглавляла Спарта.

Глава 6. ОЛИМПИЯ

Олимпия находилась в Писе (Писатиде) — области, граничившей с Элидой в северо-западном Пелопоннесе⁵⁸. Она лежала у подножья невысокой горы, носившей имя Крона — отца Зевса, — где сливались реки Алфей и Кладей, прежде чем устремиться по плодородной равнине к Ионическому морю, удаленному отсюда на 12 км. Из археологических данных явствует, что в Олимпии непрерывно существовали поселения приблизительно с 2800 по 1100 гг. до н. э.

В дальнейшем, после прихода дорян, Олимпия стала ареной важнейших атлетических состязаний в мире. Согласно одам Пиндара, воспевавшего победителей, Олимпийские игры были учреждены героем героев — самим Гераклом⁵⁹, и именно эта версия мифа бытовала в Элиде. Зато в самой Олимпии местное предание гласило, что празднества основал мифический Пелопс (давший имя Пелопоннесу), после того как он убил царя Писы Эномая и взял в жены Гипподамию, дочь убитого. Могильные курганы, считавшиеся погребениями Пелопса и Гипподамии, относились к периоду до 1000 г. до н. э., а существовавшие здесь культы Крона, Геи (Земли, чей оракул, по преданию, стяжал Олимпии славу еще в глубокой древности), ее дочери, или ее же самой в обличье Фемиды (Справедливости) и Илифии (богини-родовспомогательницы) восходят, вероятно, к еще более ранней эпохе.

Дорийские пришельцы — быть может, опираясь прямо или косвенно на какой-то прежний культ, — внедрили почитание Зевса с горы Олимп — Зевса Олимпийского, в честь которого и получило свое имя и само поселение. Его культ отправлялся в пределах Альтиса — прямоугольного священного участка длиной в 198,2 м и шириной в 152,5 м. Терракотовые и бронзовые статуэтки X века, найденные здесь в ходе раскопок, изображают бога с воздетыми руками — как у микенских божеств. Храмовыми служителями Зевса были Иамиды — род жрецов-прорицателей.

Местные атлетические состязания в Олимпии начали проводить, самое позднее, ок. 900 г. до н. э., по дорийскому почину. Игры в более развитой форме, какими мы их знаем, по-видимому, появились в VIII веке до н. э… Считалось, что впервые они состоялись в 776 г. до н. э.; это самая ранняя дата в греческой истории, которую принято считать уже не легендарной, а исторической, — хотя сам метод, с помощью которого был осуществлен (Гиппием из Элиды в конце V века до н. э.) такой точный подсчет, был ненаучен. В самых ранних списках победителей значатся имена атлетов, приезжавших на игры главным образом из западного Пелопоннеса, особенно из Мессении, но позднее близость Олимпии к морю, делавшая ее доступной жителям западных земель, привлекла и гостей из греческих городов Сицилии и Южной Италии, также неоднократно побеждавших в состязаниях.

При раскопках Альтиса было найдено множество древних посвятительных предметов — в частности, бронзовые котлы VIII века до н. э., в которых чувствуется северно-сирийское влияние. Самое раннее сооружение на этом месте было совсем невелико; даже жертвенником Зевса служила просто постоянно обновлявшаяся горка пепла, сгребавшегося после жертвоприношений. Древнейшие из сохранившихся архитектурных развалин принадлежат храму Геры, перестроенному ок. 600 г. до н. э. Возможно, это было первое в Балканской Греции монументальное святилище. Первоначально его стены были сработаны из кирпича-сырца и покоились на облицованных каменных основаниях, а кровлю подпирали деревянные столбы-колонны. В храме находились изваяния Зевса и самой Геры, голова которой и была здесь обнаружена.

По-видимому, это сооружение было возведено по почину писийцев, которые, наверное, взяли на себя устроение игр в VII веке до н. э. ввиду вмешательства аргосского царя Фи-дона. Если это и так (хотя дело затемняется позднейшими противоречивыми сведениями), то ок. 572 г. до н. э., после продолжительной борьбы (а не в самом начале, в 776 г. до н. э., как полагает Страбон⁶⁰), они уступили эту роль более крупной элидской общине, принявшейся насаждать в Писи-тиде свое влияние.

Отныне Олимпийские игры получили статус Панэллинских, или общегреческих. Это была дань уважения к их возросшей славе, которой, вероятно, отнюдь не препятствовало, а скорее способствовало весьма скромное положение Элиды, слишком ничтожной в политическом отношении, чтобы затевать споры с другими государствами. Такое возвышение местных игр ознаменовалось появлением в Олимпии пышно разубранных сокровищниц (как и в Дельфах), возведенных разными сицилийскими, южноиталийскими и другими греческими городами для хранения своих даров, так как они стекались сюда в таком количестве (включая массу оружия и доспехов, а также военную добычу), что уже не умещались в местных храмах.

Олимпийские игры стали одним из четырех крупнейших атлетических празднеств Греции. Другими тремя были Пифий-ские игры (в Дельфах), Истмийские (близ Коринфа) и Не-мейские игры (устраивавшиеся Клеонами — городом, подвластным Аргосу). Игры в Олимпии — хотя, в отличие от остальных, на них не проводились состязания в музыке и поэзии, — были признаны величайшими из всех четырех и получили панэллинский статус и широчайшую славу на двести лет раньше, чем другие.

В течение последующего тысячелетия они устраивались раз в четыре года, в августе и сентябре — в пору между жатвой и сбором винограда и маслин. Три гонца из Элиды повсюду провозглашали Священное перемирие на время праздника, — и ни разу война между греческими полисами не помешала его провести. Если враждующие государства не слагали оружия на время перемирия, они подвергались суровому штрафу, размер которого исчислялся в зависимости от численности войск-нарушителей.

В своей окончательной форме эти состязания продолжались пять дней. Первый день, приготовительный, был отведен для жертвоприношений и молитв богам. Во второй день устраивались колесничные ристания — забава царей и излюбленное зрелище, — и конные ристания, затем пятиборье (яёутавХоу). На третий день (который, благодаря точным подсчетам, непременно предшествовал полнолунию) снаряжалась процессия к алтарю Зевса. Вслед за этим проходили три состязания среди мальчиков. На четвертый день устраивался бег для трех атлетов, борьба, вольная борьба (тих\тсраш>у) и кулачные бои. Пятый, и последний, день посвящался заключительным торжествам, в том числе принесению благодарственных даров и пиршеству для атлетов-победителей — олим-пиоников.

Несмотря на жару и толкотню, на Олимпийские игры приезжало около сорока — пятидесяти тысяч зрителей изо всех уголков греческого мира. Сами эти соревнования являли своего рода противовес разобщенному бытию греческих полисов. Но сколь бы велико ни было воздействие этих празднеств, ему никогда не удавалось достичь окончательного примирения; во всяком случае, каждый атлет представлял не свое государство (как это происходит сейчас), а исключительно самого себя (к участию же допускались только свободнорожденные греки). Хотя единственной наградой победителю служил венок, сплетенный из листьев священной оливы, росшей возле святилища Зевса, — весьма часто олимпионик, возвратившись домой, получал в родном полисе другие награды и окружался почетом до конца дней.

Когда Олимпийские игры были возрождены уже в наше время, их устроители вначале надеялись, что состязания будут проводиться в любительском духе, — ибо считалось, что таковы были отличительные особенности изначальных празднеств. Однако подобное истолкование древних состязаний ошибочно, потому что они требовали столь напряженных упражнений, что это неизбежно порождало изрядную степень «профессионализма». Недаром само слово &&Хоч означало отнюдь не игру или забаву, но тяжкую борьбу, муку и боль.

Вместе с тем знаменательным «побочным эффектом» Олимпийских (и других) игр стал тот толчок, который они дали разного рода художественному творчеству. Огромное количество ранних образцов металлической пластики было выполнено именно для посвящения в Олимпию. Кроме того, и в дальнейшем эти состязания в немалой мере подстегивали развитие греческой скульптуры: ведь главным предметом ее изображения было человеческое тело, которое и прославляли атлетические соревнования, — причем тело мужское, ибо женщины к участию в играх не допускались, хотя со временем были введены добавочные, уже сверх основной программы, состязания в беге — в честь Геры.