Греческий мир в доклассическую эпоху

Глава 1. КАМПАНИЯ: ПИТЕКУССЫ И КУМЫ

Проникновение греков в земли Южной Италии и Сицилии, произошедшее в весьма раннюю эпоху, вылилось в отважнейшее и плодотворнейшее предприятие: за короткий промежуток времени появились греческие колонии в Кампании, у Тарентского залива (залив Таранто), на берегах Сицилийского (Мессинского) пролива и в Восточной Сицилии.

Эти заселенные колонистами области Италии вскоре стали известны под именем «Великой Греции» — возможно, оттого, что географическая протяженность освоенного материкового края оказалась неслыханно обширной и великолепной. Местный климат — жаркое, сухое лето и мягкая зима (особенно в прибрежных районах), — вкупе с характерными свойствами почвы, моря и растительности, представлял для греков, в целом, знакомое и благоприятное окружение, куда они могли перенести собственные сельскохозяйственные культуры и другие приметы бытия, почти не ощущая перемены.

Сперва внимание греков привлекло западное побережье — Кампания, область к юго-востоку от Лация (Latium, ныне Лацио). Здешние вулканические почвы отличались чрезвычайным плодородием, что не укрылось от греков, — хотя поначалу многие греческие колонии основывались исключительно в целях торговли.

Первое из этих поселений возникло в Питекуссах (ni-тпехгхккхЕ, также Инарима (Ivotpipe), Энария (Aevapia), ныне Искья) — на плодородном острове в 11 км от материковой Кампании, неподалеку от северной оконечности Кумского или Кратерского (ныне Неаполитанского) залива (aivua Хх>-pavoa). Керамика греческого происхождения, восходящая к микенской эпохе (поздний бронзовый век, ок. 1400 г. до н. э.), была обнаружена здесь на крутом, хорошо защищенном мысе Монте-Вико, над Гераклионом (совр. Лакко-Амено) у северо-западного края острова, где к плоскогорью с полоской пахотной земли с обеих сторон прилегают укромные гавани.

В дальнейшем — но не позднее 775/770 г. до н. э. (о чем говорят предметы из местных захоронений) — на этом же месте возник греческий торговый пост (эмпорий) — еще не город¹. Основателями поста были выходцы из Халкиды и Эретрии (в последнем случае, вероятно, — политические ссыльные) — эвбейских городов, которые и возглавили великую экспансию, затеянную греками в ту пору. (К этим купцам присоединились и некоторые жители Кимы — только, вероятно, не известного города в Эолиде [запад Малой Азии] с этим названием, а того городка на Эвбее [ныне Палеокастри?], который и подарил свое имя эолийскому городу, а позднее и Кумам.) Такая связь с Эвбеей подтверждается и данными археологии: в Питекуссах был найден кубок (ок. 750 г. до н. э.) с надписью, сделанной на халкидской разновидности греческого алфавита. Это самый ранний из известных нам образцов записанных стихов — три строки, в которых упоминается воспетый в «Илиаде» кубок Нестора. На другом сосуде, обнаруженном в окрестностях, изображено кораблекрушение, свидетельствующее о раннем интересе эвбеян к морским путешествиям.

Собственно, их эмпорий в Питекуссах и был первоначально создан ради налаживания морской торговой связи с Этрурией — областью на Тирренском побережье, дальше, за Тибром, — чьи запасы металла, особенно железа и меди, были насущно необходимы грекам². Этой связи способствовало и существование важнейших этрусских поселений в самой Кампании. Среди них выделялась Капуя, которая, вероятно, выступала посредником в перевозке металлов из Этрурии в Питекуссы. Кусок железа (гематита), обнаруженный в нижнем археологическом слое в Питекуссах, происходит с богатого металлом этрусского острова Ильва (Эльба); а прочие питекусские находки свидетельствуют о ранней обработке железа — это шлак, блюмы (куски железа, переплавленные в бруски) и поддувала кузнечных мехов.

Обычно в перевозке металлов существовали три ступени: от места извлечения руды до плавильни, оттуда до ремесленной мастерской, а затем от мастерской до получателя. В Питекуссах же второй стадии не требовалось, потому что желе-зоплавильни и кузнечные мастерские сосуществовали бок о бок. (Так же дело обстояло в западносицилийской Мотии [Мотххх, Могил] > с чьими финикийскими [карфагенскими] куп. нами сознательно соперничали эвбейские торговцы в Пите-куссах и прочих краях, — как представляется, порой даже самолично отправляясь в Карфаген³.)

Если правители этрусских городов-государств исправно снабжали питекусских купцов железом и медью, то их побуждало к этому, главным образом, золото, которое те поставляли взамен этрускам: об этом свидетельствуют богатые захоронения VIII века до н. э., найденные в городах Этрурии. Эвбея не же приобретали это золото через свои эмпории в Аль-Мине, Посидейоне и Палте в Северной Сирии (Глава VI, раздел 4), а возможно, и через торговые кварталы в портах самой Финикии. Правда, остается неясным, где именно оно было обращено в те украшения, что обнаружились в этрусских гробницах, — быть может, в Сирии, или в Питекуссах, или в самой Этрурии, — и кто его обрабатывал — чужестранцы или местные мастера, или и те и другие. Как бы то ни было, контакты Питекусс с Востоком засвидетельствованы археологическими находками — привозными скарабеями (геммами, или печатками в форме жуков), которые создавались финикийцами под влиянием египетских образцов (и вызвали подражания на острове).

Кроме того, на одной амфоре, сделанной из питекусской глины, обнаружена арамейская надпись. Уже упоминалось о появлении халкидского алфавита на сосуде местной работы. Это лишний раз подтверждает догадку, что греки позаимствовали письменность у финикийцев через Аль-Мину и другие эвбейские эмпории в Северной Сирии. Согласно этой правдоподобной гипотезе, эвбейские купцы, торговавшие в сирийских эмпориях, занесли алфавит не только на свой родной остров, но и дальше на запад, в Питекуссы, а оттуда он проник в другие греческие поселения в Южной Италии и на Сицилии.

Обращают на себя внимание греческие похоронные обычаи в Питекуссах. С покойниками обращались по-разному, в зависимости от возраста: трупы взрослых сжигали, детей же хоронили в земле. Но при этом поверх детских гробов водружали массивные каменные плиты, чтобы их разгневанные духи не выбрались наружу — в противном случае они могли бы это сделать, потому что, как считалось, отлучение от взрослого погребального обряда лишало их полноценной загробной жизни. Рабов погребали вместе с семьями, которым они принадлежали.

Приблизительно в 500 г. до н. э. Питекуссы были разрушены вулканическим извержением горы Монтаньоне — небольшого кратера главной горной гряды Эпомей (Эпомео). Вулкан этот, ныне потухший, в античные времена действовал.

Однако задолго до этой катастрофы торговля в Питекуссах потеряла былую значимость — ввиду того, что эвбеяне основали второй эмпорий, позднее превратившийся в настоящий город, — Кумы (Киму) на материке напротив.

Кумы лежали за северной оконечностью Кумского (Неаполитанского) залива. Акрополь возвышался над береговой полосой, удобной для причала, и над укромной гаванью у стока (ныне не существующего) из Лукринского озера (Lucrinus lacus, ныне лагуна Фузаро). Этот акрополь был заселен примерно с 1000 г. до н. э. коренными жителями (осками — 'OrciKoi). Греческие купцы из Питекусс (остров Искья) перебрались сюда ок. 575 г. до н. э., основав торговый пост в Кумах и усмирив осков либо уговорами, либо силой. Большинство пришельцев, возглавляемых Мегасфеном, было родом из Халкиды, но его сотоварищ Гиппоклеид происходил из маленького эвбейского городка Кимы, которое и дало свое имя кампанскому городу (как и Киме в Эолиде). Среди основателей поселения были и грайи (племя, жившее вблизи беотийской Танагры), от чьего этнонима и произошло впоследствии латинское слово Graecus — «грек».

Приблизительно в 730/725 г. до н. э. торговый пост в Кумах обрел статус греческой колонии и города, став самостоятельным. Почва окрестных равнин была достаточно плодородна, чтобы жители Кум выращивали зерно и для себя, и на вывоз (с начала VII века до н. э. его грузили и перевозили в сосудах, являвшихся хорошими местными копиями коринфских пифосов). Возможно, именно благодаря их усилиям в Италии привились культуры винограда и оливы.

К тому же представляется, что именно через их посредничество греческий алфавит, проникший на материк из Питекусс (как сказано выше), попал к этрускам (Приложение 3), которые приспособили его под собственные нужды. Ибо Кумам принадлежала главенствующая роль в быстро наладившихся связях между греками и городами-государствами Этрурии. В основе этих отношений лежал торговый обмен: этрусское железо и медь обменивались на золото, завозимое в Кампанию эвбеянами.

Гражданам Кум приносила прибыль и ловля рыбы и раз. личных панцирных в соседних полусоленых озерах — Авери-ском и Лукринском, — расположенных внутри полуострова который с севера замыкал залив. Вулканический кратер Авер* на, имя которого чрезмерная фантазия древних производила от слова йоруо^ («лишенный птиц») — оттого якобы, что зловонные испарения озера губили пролетавших над его водами птиц, — был, согласно местным преданиям, тем самым местом, где Одиссей и Эней спускались в подземное царство мертвых. Правда, иногда то же рассказывали о Лукринском озере (впоследствии известном как Ахерусия, начало Ахеронта в Аиде), отделенном от моря узкой косой, через которую некогда Геракл будто бы прогнал стада Гериона (позже в ней прорыли канал).

Вскоре Кумы превратились в крупную политическую державу, стремившуюся целиком завладеть Сицилийским проливом — каналом сообщения между греческими метрополиями и Ближним Востоком. По словам Фукидида, первыми поселенцами в Занкле (позже Мессана, ныне Мессина), в наиболее узкой части пролива⁴, были кумские пираты. В дальнейшем к ним присоединились колонисты, прибывшие напрямую из Халкиды и других эвбейских городов. Должно быть, заселение это произошло в очень раннюю эпоху, так как фрагменты керамики, находимые в Занкле, восходят к 730–720 гг. до н. э. Позднее выходцы из Кум основали (гораздо ближе к родным краям) Дикеархию (ок. 621 г. до н. э.; Пу-теолы, Поццуоли) и Неаполь (ок. 600 г. до н. э.), впоследствии ставший главным городом этой области.

Кумы были знамениты и своей Сивиллой — одной из десятка таких пророчиц, появившихся в греческом мире вслед за Сивиллой из Марпесса в Троаде (хотя на первенство притязали и Эритры в Ионии). Самая первая кумекая вещунья носила имя Амалфеи (возможно, как и ее преемницы). Согласно Вергилиевой «Энеиде»⁵, Сивилла изрекала оракулы, будучи медиумом Аполлона (пришедшего здесь на смену Гере в качестве главного божества). А как-то раз, согласно легендарному преданию, она вела здесь переговоры с этрусским царем Рима, Тарквинием Древним (ок. 616–579 гг. до н. э.). Спустившись в глубины акрополя, можно и сегодня посетить сводчатые покои, галереи и цистерны, вырубленные в скале Сивиллиной пещеры.

Но по-настоящему Кумы вошли в историю — и ввели на сцену собственного исторического деятеля, — когда диктатор полиса, Аристодем Изнеженный, затеял войну против нескольких этрусских городов-государств, которые прежде приносили Кумам столько барышей; или, быть может, этрусские воины, сражавшиеся с ним, были просто вольными отрядами разбойников, которые орудовали сами по себе. Так или иначе, этрусское войско, набранное (по крайней мере, отчасти) из Клузия в Северной Этрурии и даже из Спины на берегу Адриатики, — возможно, по приглашению или при поддержке этрусского соседа Кум, Капуи, — двинуло «долгим маршем» в Кампанию. По пути к нему примкнули новые отряды, например, из Ардеи в Лации. Когда этруски столкнулись с войсками Аристодема, тот нанес им жестокое поражение, хотя нигде не говорится, удалось ли ему вовсе прогнать их. Позднее, между 506 и 504 гг. до н. э., Аристодем заручился помощью других латинян, не ладивших с ардейцами, и снова разгромил этрусских соседей — или захватчиков. Одержав эти две победы, Аристодем обезопасил Кумы от этрусской угрозы, до тех пор, пока обоих соперников не смели с дороги самнитские племена, нагрянувшие из Центральной Италии.

Глава 2. СИБАРИС, КРОТОН (ПИФАГОР), ЛОКРЫ ЭПИЗЕФИРИЙСКИЕ

Другой областью, которую охватила греческая колонизация, был полуостров на самом юге Италии. Позднее эта местность звалась Бреттии (Бруттии); на оскском наречии означало «рабы» или «беглецы», что указывало на некоторую ущербность племени, носившего такое имя, по отношению к другой, более многочисленной, италийской народности — луканам, которые прежде держали их в подчинении. Теперь же эта область называется Калабрией — что таит в себе некоторую путаницу, ибо в древности Калабрией звалась другая часть Италии — «пятка» Апеннинского «сапога».

Ок. 730–720 гг. до н. э. халкидяне основали Регий (Реджо-ди-Калабрия) на стратегически важной южной оконечности полуострова⁷, а несколько лет спустя ахейцы заложили Сибарис на «подъеме» того же «сапога», образованном Тарентским заливом (ныне залив Таранто), лукой Ионического моря. Сибарис, первоначально звавшийся Лупией, был основан предположительно ок. 720 г. до н. э. (несколькими годами ранее, чем Тарент⁸, достигший славы значительно позже), и имеющиеся археологические данные восходят почти к самой этой традиционной дате. Его основатели, предводи-мые неким Исом из Гелики (согласно не очень внятному сообщению Страбона⁹), явились из Ахайи, области на севере Пелопоннеса, где обитали, впрочем, отсталые племена (микенского происхождения¹⁰). Они нуждались в земле и почти не имели возможностей для торговли на родине, и потому возглавили колонизацию крайнего юга Италии — в том числе Сибариса. Согласно Аристотелю, часть переселенцев, обосновавшихся в здешних местах, происходила из Трезена в Арго-лиде¹¹.

Новое поселение заняло обширную низину, граничившую на отрезке в шесть с половиной километров с приморской полосой между реками Сибаридой (Кошиле) и Крафидой (Крати). На побережье велась добыча улиток-багрянок (murices); внутренние земли тоже были открыты для поселенцев, благодаря соглашению с сердеями — местным племенем, обитавшим по соседству и избежавшим истребления со стороны колонистов. С их помощью (обусловленной смешанными браками) Сибарис расширил свои владения, заняв соседнюю равнину с плодородными наносными почвами, и сумел, если верить Страбону, утвердить свое господство над четырьмя этническими группами и подчинить не менее чем двадцать пять городов¹². На монетах города (с 550 г. до н. э.) было выбито изображение быка, изначально воплощавшего речное божество Крафиды; в то же время оно напоминало о богатстве, которое приносили сибаритам тучные стада, наряду с овцами, дававшими ценную шерсть. Вскоре богатство и неслыханная роскошь, в которой купались сибариты, вошли в поговорку¹³.

Сибарис способствовал также основанию новой ахейской колонии —· Метапонта на берегу залива, ближе к северу¹⁴. А с благословения оракулов в Дельфах и Олимпии он отправил колонистов и в западную часть италийского «сапога», на Тирренское побережье —· в Лауду (Лао) и Скидр.

Было и еще одно сибарисское поселение, куда вела дорога через долину, — на том же западном побережье, на месте древней Посейдонии (Пестума), у северной оконечности Луканин (ныне юго-восточная Кампания). Находки керамики в Посейдонии заставляют предположить, что она была основана ок. 625–600 гг. до н. э. Здесь же видны и хорошо сохранившиеся остатки трех святилищ — одно из наиболее значительных скоплений дорийских храмов во всем греческом мире. Древнейший из них — так называемая «базилика» (ок. 550 г. до н. э.), — был, вероятно, святилищем Зевса и Геры. К северу от него стоит сооружение (ок. 500 г. до н. э.), известное как «храм Цереры», — но скорее всего, оно было посвящено Гере и Афине¹⁵. Возле Священной дороги находятся руины подземного святилища (mfryeiov), где поклонялись Гере, приблизительно той же эпохи. А в 13 км к северо-западу, возле устья реки Силар (Фоче-ди-Селе), имелось еще одно святилище той же богини; там была найдена сохранившаяся почти целиком серия песчаниковых метоп (ок. 575–550 гг. до н. э.), некогда украшавших храмовую сокровищницу. Хотя, судя по чеканным изображениям на монетах, колония в Посейдонии не находилась в политической зависимости от Сибариса, — само ее существование помогало купцам-сибаритам поддерживать выгодные связи с этрусскими городами-государствами, расположенными далее вдоль того же Тирренского побережья, и соревноваться с кампанскими эмпориями в Пи-текуссах и Кумах, основанными незадолго до возникновения Сибариса.

Вдобавок, сибариты — хотя их единственная гавань представляла собой открытый рейд, — извлекали выгоду из своего географического положения на побережье Ионического моря, стараясь завязать контакты как с западными, так и с восточными землями. Так, они установили тесную связь с Милетом, привозя оттуда ткани — и для собственных нужд, и для прибыльного обмена с этрусками, которые затем везли их через Лауду дальше, в Северную Этрурию.

В начале VI века до н. э. Сибарис, пожалуй, превосходил все прочие полисы величиной и богатством. Говорили, что внутри его городских стен, достигавших небывалой длины в 10 км, проживало сто тысяч жителей. Дороги здесь были тенисты, чисты и содержались в отличном состоянии. В пределах города запрещено было держать голосистых петухов; не пускали и крикливых торговцев. Зато рыбаков и продавцов пурпурной краски освобождали от уплаты податей. Поварам присуждали награды и воздавали почести за изобретение новых блюд. Сибариты завели паровые бани, взяли за обычай, подобно этрускам, возлежать за трапезой вместе с женами, — и тем навлекли возмущенные попреки со стороны греков, живших в прочих краях. В самом деле — восклицали хулители, — сибариты ведут образ жизни столь изнеженный, что даже от розовых лепестков их чувствительная кожа покрывается волдырями, а при виде человека, занятого тяжким трудом, у них и вовсе делается грыжа.

Но куда большим бедствием была для сибаритов их неис. требимая склонность к внутренним распрям, — объяснявшая, ся в данном случае, как считалось, этническим смешением _с местными жителями: сколь бы благими целями ни была про-никнута такая дипломатия, она лишь обострила извечную болезнь греков — страсть к политическим смутам.

Тем не менее, по утверждению Страбона, сибариты в ту раннюю эпоху сумели набрать трехсоттысячное войско, в том числе пять тысяч всадников¹⁶. Такая цифра — явное преувеличение, даже если учтены силы союзников, — но мощное войско Сибарису действительно было необходимо, так как его отношения с южным соседом, Кротоном, отравлялись постоянными вспышками вражды. Это наводит и на мысль о том, что большинство насмешек над сибаритами исходило как раз со стороны кротонцев.

Правда, был в течение VI века до н. э. такой период, когда оба государства действовали заодно: а именно, ок. 530 г. до н. э. они объединились, чтобы уничтожить Сирис — ко-лофонскую колонию (основанную в начале VII века до н. э.), которая лежала между Сибарисом и Метапонтом (тоже примкнувшим к разгрому). Но вскоре злополучные распри в Си-барисе, где присвоил диктаторские полномочия некий Телий, отличавшийся демократическими наклонностями, — позволили Кротону нанести удар под тем предлогом, что в его помощи нуждались представители знатных имущих сословий, бежавшие от сибарисского самодержца. И вот, с помощью спартанского искателя приключений, царевича Дориея (он уже попадался нам в Кирене: Глава VI, раздел 3), кротонцы напали на Сибарис и захватили его — а затем стерли с лица земли (510 г. до н. э.).

А сделали они это, повернув вспять течение Крафиды, так что ее воды затопили город, — и тот оставался затерянным и невидимым до тех пор, пока двадцать лет назад, после продолжительных поисков, его местопребывание наконец не было установлено. С помощью насосов, дрелей и магнитометров были обнаружены основания строений VI века до н. э., а также кровельная черепица, керамика и печь для обжига глины, относящиеся к той же эпохе. Должно быть, в древнем Сибарисе хранилось и немало произведений искусства, — но они пока не найдены. Мощеный участок возле пристани (ныне — в 3 км от моря), очевидно, служил стоянкой для кораблей.

После разрушения Сибариса (это неслыханно жестокое обхождение одного греческого полиса с другим причинило немало горя милетянам, торговым союзникам сибаритов¹⁷) те из жителей, кому посчастливилось уцелеть, укрылись в своих бывших колониях — в частности, в Посейдонии, процветанию которой они немало способствовали. Прошло более полувека, прежде чем кто-либо из этих беженцев или их детей решил вернуться в родные места, где, претерпев множество трудностей, они заложили новую колонию, обретшую международный статус, — Фурии (443 г. до н. э.).

Кротон (совр. Кротоне) — южный сосед Сибариса, впоследствии погубивший его, — находился по другую сторону от устья реки Эсар (Эзаро), на мысу, к которому с обеих сторон примыкали неплохо защищенные гавани. Когда-то здесь обитали мессапы, но позднее, предположительно ок. 710 г. до н. э., сюда приплыли ахейские греки (соотечественники тех племен, что незадолго до того основали Сибарис чуть севернее) под началом Мискелла из Рип (Кунари).

Ранние даты основания этой колонии подтверждаются археологическими находками: так, обнаружились следы улицы VII века до н. э., установлено местонахождение цитадели, определена линия городских стен и к тому же прослежены остатки гаваней (обведенные каналом). Раскопки также помогли воссоздать план главного кротонского святилища Геры Лаки-нии, которое стояло на мысу Лакиний (Колонна), в 11 км к юго-востоку от города. Храм существовал здесь еще до 600 г. до н. э. (хотя сохранившиеся развалины относятся лишь к середине V века до н. э.).

По мере того, как новый город рос и процветал — возможно, благодаря серебряным копям, так как в окрестностях Кротона были обнаружены груды шлака с содержанием серебра, — он расширял свои владения, заняв плодородные равнины, лежавшие к югу, и основав собственные колонии — сперва Кавлонию (ок. 675/600 г. до н. э.) у пограничных земель, а затем Терину — с другого края Апеннинского полуострова, на побережье Тирренского моря.

Знаменитейшей личностью из всех, кто жил в Кротоне, был Пифагор. Будучи сыном Мнесарха Самосского, он покинул родной остров ок. 531 г. до н. э. — возможно, из-за разногласий с самосским самодержцем Поликратом, — и перебрался в Южную Италию, где его второй родиной стал Кротон. По всей видимости, он сам никогда не записывал своих учений, что дало повод ко всяческим кривотолкам, порождая неумеренную хвалу и столь же неумеренную хулу, в частности, отсутствие записанных текстов, которые восходили бы к самому учителю, практически не позволяет рассудить какие именно изречения из тех, что приписывались ему последователями его плодовитой школы¹⁸, в действительности принадлежали Пифагору. Судя же по загадочным высказываниям, приводимым его учениками, а также по его «жизнеописаниям», гораздо позже составленным Порфирием и Ямв-лихом, — учение Пифагора являло причудливую смесь из религии или суеверия, наставничества (на манер «гуру») в общинном кругу, исследований природы (Сотор1са) — и отвлеченных рассуждений, имевших предметом математику и музыку.

Если обратиться для начала к наиболее «научным» взглядам Пифагора, то он, очевидно, утверждал, что мир (для которого он и придумал понятие космос — «порядок») возможно объяснить, лишь исходя из поддающихся исчислению данных. Иными словами, ему представлялось, что сущность мира можно истолковать с помощью чисел¹⁹, — и потому, как свидетельствовали Аристоксен и Эвдем, он взялся за всемерное исследование самих чисел²⁰. Это дерзновенное открытие (впрочем, породившее разноречивые толки) приветствовали как «изобретение математической науки», — и пусть даже такое определение незаслуженно умаляет более ранние достижения других народов (особенно вавилонян, которые, должно быть, и повлияли на Пифагора), он действительно совершил эпохальный сдвиг в этой области, вознеся математику на некую вселенскую ступень, — так что сама природа превратилась в материю, доступную количественному измерению и исчислению.

Озарение же, в результате которого он пришел к столь разительным выводам, явилось ему благодаря открытию числовых соотношений, определяющих основные интервалы внутри музыкального ряда. Однако здесь Пифагор ввел типичное для него возвышенное понятие, отождествив тетрактй; (первые четыре натуральных числа) с гармонично-сладостной «песнью сирен» — позднее получившей название «музыки сфер» у Платона (которому мы обязаны многими — пожалуй, чересчур многими — сведениями о Пифагоре)²¹.

Столь фантастическое определение не было чем-то из ряда вон выходящим для учения Пифагора, потому что его научные — или псевдонаучные — исследования неразрывно переплелись с разного рода выдумками, которые, несмотря на присущую им причудливую логику, оставались далеки от всякого научного метода. Так он стяжал себе славу знатока сокровенных тайн и чудотворца, а кроме того, заявлял, что обладает (и, быть может, действительно обладал) исключительной духовной мощью. Одной из особенностей его учения, вызывавшей возмущение и неприязнь, было обилие всякого рода волшбы (окутанной назидательными толкованиями) в сочетании с необъяснимыми первобытными запретами, — причем Пифагор будто бы проповедовал перед слушателями, обрядившись в «театральное» облачение — белый хитон, штаны и золотую диадему. Вероятно, такая мешанина возникла благодаря разрозненным рассказам его последователей, живших в разные эпохи, — зато другие подробности явно имеют отношение к собственным высказываниям Учителя.

Кроме того, учение о противоположностях, казавшееся столь плодотворным в изложении Анаксимандра Милетского и Гераклита Эфесского, — Пифагор облек нелепыми чертами женоненавистничества, достойными разве что Гесиода или Семонида. Он заявлял, что мужчины, хоть и «ограничены», — имеют природу правую, светлую и благую, женщины же не ограничены (в своих опасных свойствах, когда те вырываются наружу), и суть имеют левую, темную и дурную. Во всяком случае, Аристотель передавал, что именно таковы были Пифагоровы воззрения²². Вполне возможно, что истинная сущность высказываний Пифагора на сей счет была в действительности куда сложнее: ведь у нас имеются сведения совершенно противоположного характера, а именно — что среди его последователей было много женщин и что они были допущены в его «братство» на равных основаниях с мужчинами.

Более неопровержимо было учение Пифагора о человеческой душе. Он был одним из первых греческих мыслителей, кто, пойдя по следам Анаксимена и Гераклита, начал вкладывать в подобные учения определенный нравственный смысл, — тем самым наметив в философских исканиях сдвиг: от мира — к человеку; в последующих столетиях это направление предстояло развить Сократу и Платону. Пифагор рассматривал душу одновременно и как гармоничное начало в природе человека, и как микрокосм, отвечающий макрокосму живой вселенной, так как в обоих ему виделось родство с числовыми соотношениями математического ряда; такая параллель пришлась весьма по душе Платону.

Но еще Пифагор считал — и здесь нам приходится полагаться на свидетельство его (крайне ворчливого) современника Ксенофана²³, — что душа есть падшее, оскверненное божество, заточенное в темницу тела, словно в могилу, и приговоренное к тому, чтобы пройти круг перевоплощений (цетецуйхюоц), вселяясь в людей, животных или в растения; но путем особого ритуального очищения можно все-таки вырваться из этого круга. Очевидно, в целом эта доктрина была вдохновлена не египетскими верованиями (такое мнение приводит Геродот — Приложение 1, примечание 27), а скорее — как и некоторые воззрения, бытовавшие среди милетских мыслителей, — индийскими Упанишадами, знание о которых, предположительно, распространялось через Персию.

Это ритуальное очищение, которому сопутствовало аскетичное воздержание, связывалось с поклонением Аполлону, весьма чтимому Пифагором, — так что кротонцы, разделявшие его приверженность этому культу (в котором бог выступал «очистителем»), отождествляли его с Аполлоном Гиперборейским (то есть «северным»). Эта связь с севером прослеживается и в Пифагоровых представлениях (засвидетельствованных у Аристотеля) о свойстве нетленной души временно отделяться от тела, так как эта теория «раздвоения», или билокации, была почерпнута из шаманских верований — зачастую называемых орфическими, — которые бытовали в Скифии и во Фракии (Приложение 2)²⁴. Из этих отдаленных стран подобные идеи каким-то образом просочились на крайний запад, где Пифагор, возможно, впервые высказал их, или, во всяком случае, привлек к ним всеобщее внимание — как рассказывали, распространяя собственные стихи под именем Орфея²⁵. | ш

Это искупительное очищение, полагал Пифагор, позволит душе обрести лад не только с собой и миром, но и с неизменной, вечной первоосновой истины и блага, созвучной соразмерному порядку вселенной. Пифагор утверждал, что всякий человек в силах достичь такой личной гармонии чистым мышлением, каковое он полагал высшей деятельностью, доступной людям. Иными словами, добиться своей цели можно, посвятив себя умственным изысканиям. Себя он называл «любомудром» (91X00690;), и многие соглашались с тем, что Пифагор — настоящий мудрец, который умеет объяснить, каков подлинный смысл человеческой жизни и смерти; и, по верному слову Платона, он учил проходить целиком «путь жизни». Ибо смело можно сказать, что пифагорейские взгляды на жизнь сводились к совершенно новой религии.

И в Кротоне эти взгляды привились в аскетическом братстве, спаянном общественными и религиозными узами (в том числе, совместным поклонением Музам). Вскоре это сообщество обрело мощное политическое влияние в городе: «из юношей триста человек, клятвенно обязавшихся к сохранению прав товарищества, вели отличную от прочих граждан жизнь», — и затеяли заговор против правительства, успешно его свергнув²⁶. Очевидно, эти события вершились при личном руководстве самого Пифагора, которому после переворота досталась роль законодателя. Но когда Пифагор уже достиг старости, кротонский аристократ по имени Килон, которого некогда отказались принять в сообщество (как будто ввиду его буйного нрава), возглавил враждебную партию, вынудившую мудреца удалиться в Метапонт. Там Пифагор и умер, — но пифагорейство продолжало процветать уже без него.

Точная последовательность этих событий остается неясной, но и до и после Пифагора Кротон продолжал набирать мощь, превращаясь в величайшую державу Южной Италии. Его восхождение стало еще более стремительным, когда сеть тайных пифагорейских обществ охватила ряд других полисов, тем самым подчинив их Кротону. Эти облеченные властью братства — устроенные, согласно Полибию, наподобие гетерий ²⁷ (и бывшие чем-то сродни союзам «вольных каменщиков»), — явились ранним и весьма характерным примером олигархического правления, основанного (как на словах, так и на деле) исключительно на выборности, а не на семейственных связях и родовой преемственности, — хотя не ясно, в какой степени пользовались предпочтением богатые соискатели.

Однако судьба Кротона не всегда оставалась безоблачной. Ему довелось понести постыдное поражение в битве на реке Сагре (Сагриано, или Турболо) — возможно, ок. 540 г. до н. э., хотя дата эта неточна, — когда 10 тысяч воинов из Локров Эпизефирийских и из Регия разгромили 130 тысяч кротонцев. Но то была лишь временная неудача. Ибо уже ок. 530 г. до н. э. — вскоре после прибытия Пифагора, который, если верить местным преданиям, способствовал поднятию духа среди граждан, — Кротон объединился со своим северным соперником Сибарисом и с Метапонтом, чтобы вместе уничтожить Сирис. А затем, ок. 510 г. до н. э., с помощью спартанского «вольного стрелка» Дориея (мелькавшего ранее в Кирене), кротонцы совершили победоносный поход на сам Сибарис, — вняв просьбам сибарисских олигархов-из-гнанников и тем самым став на некоторое время главенствующей державой Южной Италии.

Рассказывали, что эта сокрушительная победа была одержана благодаря необычайной воинской доблести Милона Кротонского, знаменитейшего из сынов этого города. Этот ученик Пифагора²⁸, чья панэллинская отзывчивость побуждала различные полисы к состязательности, стал самым известным греческим атлетом на все времена. Благодаря Милону за его родным городом числилось неслыханное количество побед, одержанных на Олимпиадах. Этот полулегендарный человек-гора хвалился тем, что никому еще не удавалось поставить его на колени. В 540 г. до н. э. он выиграл в Олимпии на состязании мальчиков в борьбе, а затем пять раз подряд победил уже во взрослых Олимпийских играх; кроме того, он одержал еще шесть, девять и десять таких же побед на Пифийских, Немейских и Истмийских празднествах, соответственно.

Лишь значительно позднее такой культ атлетической мощи, воплотившейся в Милоне, пошел на убыль. Так, Цицерон воображал одряхлевшего борца, оплакивающего былую силу, — и добавлял при этом, что благородство такого мужа заключалось не в нем самом, но лишь в его туловище и руках; а врач Гален, живший во II веке н. э., заметил как-то, что тот бык, которого Милон пронес на плечах, а затем съел за один день (возможно, следуя неким пифагорейским предписаниям касательно пищи), был ненамного тупее самого атлета²⁹.

Дочь Милона вышла замуж за Демокеда — представителя кротонской врачебной школы (находившейся под пифагорейским влиянием и являвшейся одной из древнейших подобных школ — Глава I, примечание 56). Демокед ездил пользовать больных на Эгину, в Афины, на Самос и ко двору Дария I. Затем он вернулся в родной город, но вскоре, по политическим причинам, был вынужден вновь покинуть его.

Хронология его жизни неясна; еще хуже обстоит с другим, более выдающимся, кротонским врачом — Алкмеоном. Возможно, деятельность Алкмеона пришлась на конец VI века, или на период после 500 г. до н. э. Он написал книгу (ныне утраченную), посвященную науке о природе, по всей видимости, отстаивая в ней «разумные» способы лечения — в противовес «исцелению» ведовством и заговорами, к которому вовсю прибегали храмовые врачеватели. Но, несмотря на свою неприязнь к магии, Алкмеон, как и Демокед, не чуждался пифагорейской мысли. Например, он уподоблял бессмертие души непрерывному круговращению небесных тел. Он приписывал различные состояния человеческого тела пифагорейскому взаимодействию противоположностей. Так, он, пожалуй, стал первым, кто приложил это понятие к врачебному предмету и пришел к выводу, что здоровье зависит от гармонии, ибо в основе его лежит исономия («равноправие») противоположностей — в отличие от болезни, которую он называл монархией, тождественной жестокой тирании (торосч^). Алкмеон также полагал, что внутри человеческого тела имеются каналы, или дорожки, связывающие органы чувств с головным мозгом (который он считал главным органом восприятия, как вслед за ним думал и Платон, но не Аристотель). Вдобавок, он основывал подобные утверждения не только на умозрительных доводах, столь излюбленных многими фечес-кими мыслителями и учеными, — и даже не на логическом заключении, хотя он и подчеркивал ценность такого подхода, — а на собственном хирургическом опыте. Ибо он смело взялся за перепарирование животных (тем положив начало эмбриологии); кроме того, он совершал и операции над человеческим глазом, что позволило ему открыть роль оптического нерва.

Для пифагорейцев Кротон оставался священным градом — градом здравых умов — благодаря философским и религиозным учениям, — и здравых тел — благодаря атлетическим победам и врачебному искусству. Однако что касается политики, то местное правительство, исповедывавшее пифагорейство, в конце концов было вытеснено иным, более демократически настроенным, режимом. Говорили, что его возглавил некий Феаг, ранее принадлежавший к оппозиционному движению. Но нельзя точно сказать, в какое время он появился на сцене (и существовал ли вовсе). Быть может, его переворот имел какое-то отношение ко второму отъезду Демокеда. Ясно лишь одно: как только влияние пифагорейства в Кротоне ослабло, кровавые сословные распри вспыхнули в городе с такой яростью, какая была редкостью даже для греческих полисов.

Локры Эпизефирийские (Западные Локры) находились на берегу Ионического моря, у южной оконечности италийского «носка». Город был основан греческими поселенцами, согласно Евсевию, в 679 или 673 г. до н. э.; такое предположение подтверждают и археологические данные — местные находки протокоринфской керамики. Колонисты, возглавляемые неким Эванфом, происходили из незначительной, отсталой и раздробленной области в Средней Греции — Локриды. Они состояли главным образом из опунтских (восточных) локров наряду с озольскими (западными) локрами (вероятно, опирав· шимися на помощь Коринфа). Среди них были также, как поговаривали, те самые лаконские рабы, которые прелюбодействовали со знатными спартанками, пока их мужья сражались на Первой Мессенской войне, — хотя порой эту историю начисто опровергали как антиспартанскую пропагандистскую выдумку.

Проведя три или четыре года на месте, потом оказавшемся неудобным (возможно, это был Зефирийский полуостров [мыс Браццано], хотя такой вывод можно сделать, лишь исходя из второго имени поселения), колонисты перебрались на 19,2 км к северу, поближе к побережью (Джераче-Марина, ныне снова Локры). Там обитали коренные жители — энотрии (т. е. сикулы — примечание 32), — которые, судя по археологическим данным, уже поддерживали связь с эвбейскими торговцами. Пришельцы коварно изгнали их из родных мест, несмотря на заключенный ранее дружественный договор. (Впрочем, нельзя точно сказать, что между ними произошло, так как подлинную историю заслонили позднейшие приукрашенные домыслы).

Местонахождение самого раннего греческого поселения в этом новом центре еще не установлено, но, вероятно, оно располагалось в холмистой части, где позднее вырос акрополь. Сколько-нибудь удобной естественной гавани у колонии не имелось, но неподалеку от причала возник еще один городок, потому что место здесь было явно выгодное: ведь Локры Эпизефирийские были последним континентальным портом на пути из Южной Италии к Сицилии. В Маразе сохранились руины святилища, построенного в VII веке до н. э. (и перестроенного в V веке до н. э.), а найденные во-тивные предметы и посвятительные надписи свидетельствуют о существовании храма Персефоны, обретшего известность после 600 г. до н. э. (вероятно, его можно опознать в сооружении на вершине холма Манелла).

Локры Эпизефирийские прославились прежде всего благодаря Залевку, который может считаться самым ранним из законо-дателей-греков, живших в историческую эпоху, в западных греческих землях. Его имя и биография окутаны легендами,

до у нас нет оснований отметать предложенную Евсевием дату — ок. 663 г. до н. э., — которая относит время его деятельности к началу существования колонии. Но когда его свод писаных законов называют первым во всем греческом мире, это противоречит сведениям о первенстве Дрера и других критских городов (Глава VI, раздел 1), которое выпало им в этой области в силу ранних контактов с финикийскими купцами, знакомыми с подобными сводами. Собственно, За-левка называли учеником критянина Фалета, хотя Эфор ошибочно полагал, что образцом для локрийских законов послужили законы не только Крита, но также Афин и Спарты (чей легендарный законодатель Ликург тоже слыл учеником Фалета)³⁰.

Законы Залевка — насколько их возможно воссоздать — отражали правовые требования локрийского аристократического государства, опиравшегося на правление «ста домов» и распределявшего высшие полномочия среди тысячи знатнейших граждан. Меры Залевка прославились своей суровостью; они предписывали возмездие (lex talionis) и назначали точную кару за все мыслимые преступления. Говорили также, что он не одобрял изменения в законах.

Вместе с тем, как ни странно, Залевк прославился и как примиритель разных общественных сословий. Собственно, уже то обстоятельство, что его законы были вообще записаны, означало, что отныне люди по крайней мере осознавали свое положение. Эта кодификация права, следует отметить, впервые произошла в одной из западных колоний, — а это были города, вероятно, ощущавшие особую потребность в обнародовании правовых сводов, дабы унять политические раздоры, проистекавшие из неотвязных местных этнических и прочих трений, а также из тех давних случаев несправедливости в метрополии, которые ранее и побудили колонистов сняться с места и которые не должны были повториться на их новой родине. Кроме того, проведение законов оказалось делом куда более легким именно в новых поселениях, не скованных мертвящим гнетом вековых традиций, — да, помимо прочего, здесь срочно требовались постановления касательно численности поселенцев; поэтому, как передавали, Залевк и наложил запрет на продажу земли.

По тем же самым причинам и в других греческих городах Южной Италии и Сицилии возникли сходные правовые своды; древнейшим, после Залевка, законодателем считался Харонд из халкидской колонии Катаны (VI век до н. э.?)³¹, тогда как в другом халкидском поселении — соседнем с Лок-рами Регии — подобная роль досталась Андродаманту.

Локры Эпизефирийские воспользовались преимуществами своего расположения на узком «мыске» полуострова, выведя собственные колонии на противоположном тирренском берегу. Среди них были Гиппоний (ок. 650 г. до н. э.; позднее там возник город Вибон-Валенция), Медма, или Месма (ныне Розарно; древнейшие археологические находки относятся к периоду ок. 625–600 гг. до н. э.), Тавриан (возле Монте-Травиано; ок. 600–550 гг. до н. э.) и Матавр, или Метавр (где локрийскую колонию, основанную ок. 550 г. до н. э., впоследствии сменило поселение, выведенное Зан-клой).

Сухопутная перевозка товаров из Локров в эти колонии приносила первым немалую прибыль; кроме того, обогащению полиса способствовали и сельскохозяйственные культуры, успешно привившиеся на плодородной, хотя и узкой, прибрежной равнине. К некоторой неясной дате — возможно, ок. 540 г. до н. э., — относится уже упомянутое выше событие: в сражении на Сагре локрийцы одержали победу над гораздо более многочисленными силами кротонцев — якобы с чудесной помощью Диоскуров, Кастора и Полидевка.

Глава 3. ВОСТОЧНАЯ СИЦИЛИЯ: СИРАКУЗЫ

Сицилия, отделенная от материковой Италии узким Сицилийским (Мессинским) проливом, — крупнейший остров Средиземноморья, имеющий в поперечнике более 256 км и вытянутый почти на 160 км (в восточной части) с севера на юг. Поначалу ее называли Тринакией (от слова θρΐναξ — «трезубец»), затем Тринакрией — имея в виду ее треугольную форму. Античные авторы выделяли среди догреческого населения острова три основные группы: элимийцев (якобы троянского происхождения) на северо-западе, сиканов (от которых произошло название острова, встречающееся в Одиссее, — Σικανία) на юго-западе, и сикулов (иначе сикелов, которые и дали острову имя Σικελία, закрепившееся за ним в последующих веках) на востоке³².

В эпоху поздней бронзы (конец II тысячелетия до н. э.) на Сицилию и близлежащие Липарские острова (которые также называли Эоловыми, по имени бога ветров Эола) наведывались микенские купцы. Затем, начиная с VIII века до н. э., прибрежные области острова — в отдельных точках — принялись заселять финикийцы и греки. Однако древнейшие литературные источники, которыми нам приходится довольствоваться, весьма отрывочны, и многое навсегда останется неизвестным. Фукидид отводил хронологическое первенство финикийцам, замечая, что еще до прибытия греков они вовсю заселили сицилийские мысы и соседние островки, чтобы вести торговлю. Но когда в большом количестве появились греки, особенно в восточной части острова — которая весьма напоминает побережья Эгейского моря и располагает пригодными для возделывания землями, — финикийцам пришлось удалиться (хотя это могло произойти и не сразу) в три города на западе. Это были Мотия (Моция), Со-лоент (1оХ6ец, 8°1ипШш; Солунто) и Панорм (Палермо), причем все три впоследствии установили связи — хотя нам не известно, на чем они основывались, — с ведущей финикийской колоний в Северной Африке — Карфагеном. Но что касается истоков этих и других финикийских поселений на острове, то археологические данные пока что не подтверждают мнения Фукидида о том, что финикийцы обосновались здесь раньше греков. Нам не известно, кто первым возобновил судоходство через Сицилийский пролив — греческие или финикийские купцы. Но греки проникли сюда, по-видимому, задолго до основания своей первой колонии. Поначалу отношения между двумя народами, наверное, не были враждебными. Правда, вражда возникла в VI веке до н. э., но это еще не означает, что так же дело обстояло и в более раннюю эпоху.

В греческие колонии стекались предметы роскоши из метрополий и из Восточной Греции. Кроме того, сюда везли и мрамор, ибо местная скальная порода оказалась слишком мягкой, чтобы из нее можно было добывать перворазрядный строительный материал. Возможно, взамен они слали зерно, которое произрастало на острове в изобилии, а также овощи, плоды, древесину, оливковое масло и вино, — хотя едва ли в большом количестве, потому что все это имелось и в самой Греции. Известно, что в V веке до н. э. сицилийское вино вывозилось в Карфаген, — но неясно, когда впервые установились торговые связи с этим и другими финикийскими центрами.

Древнейшей греческой колонией на Сицилии традиционно считается Наксос (Джардини-Наксос) у подножья горы Этны на восточном побережье³⁴, будто бы основанный в 734 г. до н. э. выходцами из эвбейской Халкиды и с Наксоса, одною из кикладских островов. Рассказывали, что Сиракузы — несколько южнее, на том же побережье — были основаны годом позже, на месте бывшего торгового поста микенской эпохи. Жителями нового поселения, которыми предводил некий Архий — находившийся, по слухам, в бегах после совершенного преступления, — стали коринфяне (или, скорее, земледельцы из Теней — деревни близ Коринфа). Согласно записям, в том же самом году другая группа коринфян (вытеснив эретрийцев и иллирийцев) колонизовала Керкиру (Корфу), служившую естественной остановкой на пути между Сицилией и греческими метрополиями.

Такую двойную колонизацию справедливо расценивали как решающий шаг, принесший Коринфу его могущество. На протяжении первых ста лет после основания Сиракуз практически вся керамика, которую они ввозили — служа главным пунктом ее распространения по всей Сицилии, — поступала из Коринфа (позднее ее вытеснила афинская утварь); и именно Коринф позаботился о соглашениях, позволявших провозить эти грузы через Сицилийский пролив. Вместе с тем Сиракузы, подобно Керкире, сопротивлялись желанию коринфян удержать влияние над выведенными ими колониями, — хотя, в отличие от Керкиры, они сохранили добрые отношения с метрополией.

Первоначально коринфская колония в Сиракузах возникла на близлежащем островке Ортигия, населенном еще с эпохи палеолита. Ортигия располагалась прямо напротив сицилийского берега, образуя две отличные естественные бухты; одна из них, прозванная Большой гаванью, была удобнейшим портом на всем восточном побережье острова. На Орпгигии имелся и мощный ключ, носивший имя Аретусы (отождествлявшейся с Артемидой Ортигией). Согласно греческой мифологии, нимфа Аретуса бежала сюда из Греции, спасаясь от любовных преследований речного бога Алфея. Однако ей не удалось укрыться на Сицилии, так как хитрый бог проник сюда через Ионическое море и слился с предметом своей любви.

Недавно на Ортигии обнаружились следы прямоугольных домов, воздвигнутых первым поколением коринфских колонистов — прямо поверх той сикульской деревни, которая существовала здесь ранее. Сама малость этих ранних греческих жилищ — в них имелось лишь по одной небольшой комнате — говорит о том, что знаменитое богатство Сиракуз оставалось в ту пору еще за горами. Однако это поселение, как показали недавние раскопки, еще до конца VIII века до н. э. стало перекидываться и на материковую часть. Там, вокруг агоры, постепенно выросли главные кварталы Сиракуз: Ахра-дина (торгово-правительственная часть), Неаполис и Тихе (северо-западная и северо-восточные части, обе жилые) и, наконец, Эпиполы на всхолмье. В 3 км к юго-западу от Ахра-дины находился Олимпиейон — святилище Зевса Олимпийского, построенное в середине VI века до н. э… Храм стоял по другую сторону Анапа — реки, вокруг заболоченного устья которой простиралась равнина, дававшая обильные урожаи зерновых. Благодаря этим произведениям полей богатела правящая знать города, носившая общее название гаморов (уор6ро1 — «распределителей земли») и составлявшая народное собрание из 600 человек³⁵.

Это правящее сословие завладело и окрестными землями, изгнав часть туземцев-сикулов (поэтому важнейшие места обитания сикулов — в Панталике и Финоккито — оказались покинуты примерно в пору основания колонии), остальных же низведя до положения крепостных вроде илотов (киХХоргсп) или зависимых данников³®. К тому же сиракузяне сами вывели несколько новых колоний — Гелор (Элоро), ниже вдоль того же восточного побережья острова (согласно традиции, ок. 700 г. до н. э.), Акры (Палаццо-Акреиде), на крутом, хорошо защищенном холме в глубине суши (ок. 663 г. до н. э.), и Кас-мены, на еще более возвышенном месте (ок. 643 г. до н. э.).

Эти два последних поселения, в гористой местности над долиной Анапа, были созданы в военных целях. Ибо здешние окрестности были густо населены сикулами, которые в этом краю острова оказались, по сути дела, загнаны в своего рода «резервацию» и, в целом, пребывали с коринфянами в отношениях куда менее дружеских, нежели с халкидскими колонистами (раздел 4, ниже). К западу же от Касмен находилось прибрежное сиракузское поселение — Камарина (ок. 598 г. до н. э.), — которое установило более добрые отношения с соседями-сикулами — и вскоре добилось независимости от Сиракуз, подняв восстание (ок. 550 г. до н. э.). Но, что нетипично, сиракузяне сумели удержать непосредственный контроль над прочими своими колониями, которые располагались в достаточной близости, чтобы такое было возможным. Таким образом, полис обзавелся немалой территорией и успешно подчинил себе почти всю юго-восточную область Сицилии.

В эту пору возросшее могущество Сиракуз было ознаменовано строительством на Ортигии храма, посвященного Аполлону \ок. 575 г.? до н. э.). Возможно, он был крупнее всех храмов, воздвигнутых ранее во всем греческом мире — из тех, что нам известны; и, насколько нам известно, он стал первым сооружением с каменным дорийским антаблементом (если только храм Артемиды на Керкире [Глава VIII, раздел 1], в другой коринфской колонии, не древнее)³⁷. В конце VI века до н. э. многие, наверное, считали Сиракузы (вслед за Сибарисом) величайшим городом во всей греческой ойкумене. Примерно в ту же пору сиракузские властители начали чеканить собственную — долговечную и великолепную — монету, в которой ранее не было нужды, ибо здесь имели хождение деньги их торгового союзника Коринфа. Отныне же местные деньги — основанные, кстати, не на коринфском, а на эвбейско-аттическом весовом стандарте, — понадобились для содержания многочисленных наемных войск, необходимых сиракузскому правительству для поддержания государственной мощи. Серебро, которое шло на отливку монет, несомненно, поступало в казну от взимания податей и от продажи в рабство бесправных сикулов.

Однако в течение первого десятилетия V века до н. э. славу Сиракуз ненадолго затмил Гиппократ, диктатор Гелы (раздел 5, ниже) — западного соседа Камарины. Гиппократ, ок. 498 г. до н. э. прибрав к рукам власть в родном городе, шестью годами позже наголову разбил сиракузян в битве у реки Гелор. Лишь дипломатическое вмешательство Коринфа и Керкиры помешало ему захватить и сами Сиракузы. По всей видимости, именно тогда сиракузская правящая знать, покрывшая себя таким позором, оказалась низложена в результате демократического переворота. Если дело обстояло так, что это стало предвестием бесчисленных смут и неурядиц, которым предстояло растянуться здесь на века и которые, невзирая на богатство и могущество города, так никогда и не позволяли его правителям вознестись до незыблемых вершин непререкаемой власти, столь для них лакомой.

Одним из обстоятельств, в которых коренилась причина непрестанных раздоров, был сам порядок заселения. Ибо современные исследования местности заставляют предположить, что тучные равнинные земли находились в собственности у первых поселенцев и их потомков — гаморов, — тогда как «запоздалым» пришельцам и прочим колонистам, занимавшим низшее положение, приходилось довольствоваться остатками и, скрепя сердце, ютиться по окрестным нагорьям. Сиракузы, ощутившие на себе все издержки разноплеменного общества, разделили горькую участь Кротона и Кум: полис раздирали не только междоусобные «партийные» распри, но и настоящая сословная вражда, — и потому дни его славы предстают яркими вспышками на мрачном фоне почти непрерывных, чрезвычайно жестоких внутренних борений.

В Сиракузах жил — и, вероятно, родился — комический поэт и драматург Эпихарм (хотя местом его рождения провозглашались и другие города, в том числе, Кос). Очевидно, его творчество относится к концу VI века до н. э., так как Аристотель утверждал, что тот жил «гораздо раньше Хионида и Магнета»³⁸, афинян, одержавших победы в 486 г. и 472 г. до н. э., соответственно. (В то же время, он дожил до правления Гиерона I [478–467/466 гг. до н. э.], с которым его связывает множество анекдотов.) Хотя от его драм сохранились лишь незначительные фрагменты, мы знаем, что он был выдающимся поэтом — как замечал Платон³⁹, который и сам, уже в собственных целях, подражал Эпихармову изящно-остроумному мастерству вопросов-и-ответов.

До нас дошло тридцать семь названий его сочинений, написанных на сицилийской разновидности дорийского диалекта, и уже сами названия свидетельствуют о чрезвычайной пестроте его произведений. Наверное, эти пьесы ставились во время местных празднеств, посвященных Артемиде и Деметре — такому предположению нимало не противоречит шутовской характер мифологических сцен, проглядывающий в доброй половине известных нам драм Эпихарма, потому что греки любили мешать серьезное со смешным. Одним из его излюбленных персонажей был Одиссей — изображаемый то как моряк, потерпевший крушение (Ναυαγός), то как дезертир (Αύτόμολος), увиливающий от опасной вылазки лазутчиков в Трою. Другой видный «герой» — Геракл, представленный здесь как неуемный половой гигант и ненасытный шумливый обжора. Написал Эпихарм и комедию на мрачный сюжет о детоубийце Медее, и еще одну, которая — несмотря на свое «ученое» название («Логос и Логина»), — как показали недавно найденные фрагменты, трактовала другой мифологический сюжет.

Драма «Прометей и Пирра» представляла собой диалог между Пиррой и Девкалионом (четой, спасшейся во время всемирного потопа) об их ковчеге. Исследование этого диалога (в сопоставлении с фрагментом из другой пьесы) породило догадку, что Эпихарм ввел на сцену троих действующих лиц (как Эсхил [ум. в 456 г.] в своих поздних тр_а. гедиях, ставившихся в Афинах)⁴⁰. Некоторые названия пьес сицилийского драматурга, возможно, указывающие и на участие хора, напоминают названия великих аттических трагедий; причем, надо полагать, он пародировал эти трагедии — или, скорее, в большинстве случаев, более ранние аттические действа (до нас не дошедшие), посвященные тем же предметам⁴¹. Присутствие собирательных персонажей — таких, как хвастун, парасит и деревенщина ("Αγροίκος) — являет параллель к Аристофановой аттической комедии V века до н. э., и, вероятно, следует считаться с мнением Аристотеля, который указывал на зависимость этой последней от Эпихармовых сюжетов⁴².

Что касается предшественников самого Эпихарма, здесь трудно что-либо сказать, потому что он использовал целый арсенал различных стилей и интонаций (а также размеров). Разумеется, здесь затрагиваются эпические темы, а его похабное изображение Геракла, вероятно, отчасти восходило к более ранним дорийско-сицилийским мимам и шуточным сценкам; Эпихарм и сам ссылается на опыт Аристоксена Селинунтского, который унаследовал подобные традиции от ме-гарян. Он также с удовольствием сочинял назидательные эпиграммы (позднее собранные воедино, наряду с позднейшими подделками). Они свидетельствуют о склонности Эпихарма к философии. Так, он соглашается с утверждением Гераклита о существовании вечного мирового порядка, — а Плутарх упоминал о том, что Эпихарм обратился в пифагорейство⁴, хотя, быть может, это лишь домыслы.

Глава 4. СЕВЕРНАЯ СИЦИЛИЯ: ЗАНКЛА И ГИМЕРА

Эвбейский город Халкида, сыгравший ведущую роль в основании торговых эмпориев в Питекуссах (ок. 775/770⁴ г. до н. э.) и Кумах (ок. 750 г. до н. э.) в Кампании (в последнем случае, эмпорий лет двадцать спустя превратился в полноценную колонию), — с той же энергией и с тем же успехом выводил поселения и на Сицилии. Собственно, хал-кидский Наксос на восточном побережье считался первой греческой колонией на этом острове (734 г. до н. э.), возникшей чуть раньше Сиракуз.

Поэтому неудивительно, что примерно в те же годы Халкида смело взялась и за колонизацию берегов несравненного в стратегическом отношении Сицилийского пролива, отделявшего остров от Италии. Именно там была основана Занкла (позднее Мессана, а ныне Мессина) — на месте прежнего поселения, восходившего к бронзовому веку (и более древней эпохе). Как позволяют установить археологические данные, город был основан в течение десятилетия между 730 и 720 гг. до н. э., — хотя при жизни следующих поколений его основание возводилось — из патриотических соображений — к еще более старинным временам и даже приписывалось мифической нимфе Пелории. В честь нее были названы Пело-рийскими горы, примыкавшие с одной стороны к здешней узкой равнине; а по другую сторону равнины тянулась длинная изогнутая коса, или песчаная гряда, носившая имя той же нимфы. Форма этой естественной отмели и дала Занкле ее название — от слова ^осук&оу, означавшего «серп» на языке сикулов, которых колонисты изгнали из родных мест.

Согласно Фукидиду⁴⁴, этими колонистами были греческие разбойники (халкидского или иного эвбейского происхождения) из Кум, к которым присоединились другие переселенцы из тех же эвбейских городов. Колонизацию возглавили Пе-риер из Кум и Кратемен из Халкиды. Сохранившиеся участки первоначальной колонии — различимые у точки, где «серп» смыкается с основной частью суши, — говорят о неожиданно крупном размахе этого поселения. На краю самой Пелорий-ской косы были обнаружены развалины храма VIII или VII века до н. э..

Кому был посвящен этот храм, неизвестно, — но монета, выпускавшаяся в городе (ее чеканка началась не раньше конца VI века до н. э.), ясно говорит о том, что здешними главными божествами были Пан и Посейдон. Монеты увековечили также местного героя и легендарного правителя — Эолова сына Феремона. Кроме того, на них изображался вооруженный бог Адран, чей культ вершиться в храме на западных склонах горы Этны (возле сикульского поселения Адран [ныне Адерно], в пределах огороженного святилища, где содержалось более тысячи собак-поводырей). Нимфа-основательница, Пелория, тоже была удостоена изображения на местных деньгах. На отмели, носившей ее имя, имелось три вулканических озера, немало способствовавшие процветанию Занклы, ибо в их водах в изобилии водилась рыба (а по их берегам летала и бегала разная дичь). Это было весьма благоприятное обстоятельство, так как город не отличался избытком территории. Главным же источником мощи и богат-ства Занклы стало его ключевое положение у самой узкой части пролива: властители города контролировали все мимоходные суда и взимали пошлины.

Занкла также основала два единственных греческих города на северном побережье Сицилии. Вначале она выслала колонистов в плодородные Милы (Милаццо; ок. 717/716 г. до н. э.), дабы восполнить таким образом собственный недостаток в пригодной для обработки земле. Затем другая группа колонистов была отряжена еще дальше на запад, где они и основали Гимеру (Имера; ок. 648 г. до н. э.). Здесь тоже имелись плодородные земли, к тому же отсюда открывались пути к торговле как с внутренними областями острова, лежавшими за долиной реки Гимерас, так и с элимийцами и финикийцами, населявшими дальний запад. Гимера превратилась в крайний греческий аванпост на севере Сицилии, — каким на юге был Селинунт (раздел 5, ниже).

Фукидид писал, что здешние места заселили халкидяне из Занклы, связанные с Милетидами — родом, изгнанным из Сиракуз, — и что здешние жители говорили на смеси дорийского и халкидского наречий, а обычаи и законы блюли халкид-ские⁴⁵. С другой стороны, Страбон называет основателями Ги-меры занклеян из Мил⁴⁶. Возможно, род Милетидов получил свое имя от Мил, где они прожили некоторое время после изгнания из Сиракуз, прежде чем переселиться в Гимеру.

Гимера же, как показали недавние раскопки, состояла из укрепленного верхнего города на холмной кромке, возвышавшейся над устьем реки Гимерас, — и из нижнего города, простиравшегося у речного рукава и бухты. Если даже традиция, приписывавшая основание Регия (города по ту сторону Сицилийского пролива, напротив) Занкле, анахронична, то, вероятно, другой занклейской колонией было небольшое греческое поселение — Матавр, или Метавр {ок. 650 г.? до н. э.), лежавший чуть выше по Тирренскому побережью; на это указывает Солин⁴⁷, хотя имеются и свидетельства того, что (как уже говорилось в разделе 2) к его основанию были причастны Локры Эпизефирийские — очевидно, столетием ранее.

Эту связь между Матавром и Занклой, видимо, подтверждает и предание, гласившее, что именно первый город был родиной поэта Стесихора, — хотя впоследствии он жил — когда не был занят странствиями (посетив Спарту, а изгнанником побывав в Аркадии) — в другой занклейской колонии, Гихересе. Вероятно, родился он в третьей четверти VII века до н. э., а умер, в преклонных летах, в середине VI века до н. э. Имя-прозвище, под которым он прославился, означало «устроитель хоров», — прежде же он носил имя Тисий.

Хотя до нашего времени сохранились лишь фрагменты Стесихоровых сочинений, в древности он пользовался широчайшей славой во всем греческом мире и считался одной из виднейших личностей, повлиявших на становление лирической поэзии. Более того, именно он «нанес» западные земли на греческую культурную карту — и отныне западные греки, перестав казаться просто захватчиками чужих просторов, осевшими по каким-то диким «медвежьим углам», заявили о своем полноправном участии — а в чем-то даже о главенстве — в великой эллинской традиции. Стесихор чтился как непререкаемый авторитет в области неохватной греческой мифологии, и многочисленным критикам было что сказать о поэте. Дионисий Галикарнасский хвалил за благородство избранные им сюжеты и обрисованные характеры; Квинтилиан тоже восхищался той dignitas — нравственным совершенством, — которой были облечены его герои и героини, и называл его преемником эпических поэтов, чьи мифы и легенды Стесихор продолжал всячески расцвечивать, перелагая героическое повествование на чарующий музыкальный язык лирических размеров⁴^. Собственно, большинство его сюжетов было заимствовано из «дополнений» к «Илиаде» и «Одиссее», известных под общим названием «эпического цикла» (или «киклических» поэм). Он и сам дополнил этот цикл, сочинив «Разрушение Трои» Ολιου πέρσις), куда вошел рассказ о деревянном коне, сооруженном Эпеем. Кроме того, он стал одним из авторов «Возвращений» (Νόστοι) — поэмы о возвращении греческих героев с Троянской войны.

В своей «Елене» Стесихор выбрал наиболее расхожую версию мифа, согласно которой героиня охотно поддалась на улещения Париса, — и описал ее отплытие в Трою. Зато в знаменитой «Палинодии», написанной вслед за тем, он отрекается от прежнего стихотворения, говоря, что сама Елена побудила его опровергнуть обман: она вовсе не была в Трое, а в том, что все верят обратному, виноват Гомер (во второй «Палинодии» Стесихор возложил вину на Гесиода). Такой попятный шаг Стесихора отражал чисто «мужской» взгляд: столь великая война не могла вспыхнуть из-за какой-то женщины, — но, возможно, им двигало и желание полнее развить тему, уже принесшую ему успех у публики.

А быть может, он надеялся унять обиду тех, кто чтил Елену как богиню: среди них были, например, граждане Спарты которым Стесихорова «Орестея», приписавшая смерть Агамемнона их городу, немало польстила. Возможно также, что это была первая попытка наполнить это событие тем трагичным нравственным значением, на которое затем сделает упор Эсхил. Наверное, стихотворение предназначалось доя исполнения на весенних празднествах — хотя ныне ведутся споры о том, действительно ли Стесихор сочинял стихи доя таких хоров, или — по одной высказанной догадке — декламировал их сам.

В «Европе» Стесихор обращается к фиванскому циклу эпических сказаний, описывая легендарное основание этого беотийского города и излагая миф об Эрифиле, неверной жене Амфиарая, которую затем умертвил их сын Алкмеон. Поэту удалось живописать трагические последствия любви с удивительной полнотой и убедительностью. И если, как сказано выше, он выступал продолжателем эпико-героической повествовательной традиции, то он вносил в эти старинные темы трепетную новизну и изобретательность, уже предвещавшие накал афинской трагедии, рожденной последующими поколениями греков.

Стесихоровы «Погребальные игры в честь Пелия» затрагивали историю об аргонавтах и обнаруживали знакомство с Черным морем, где совершалось их легендарное плавание, а также с морскими путешествиями современной поэту эпохи. Была у него и басня о коне, которого прогнал с пастбища олень: конь обратился за помощью к человеку, но потом уже не смог от него избавиться. Очевидно, за этой притчей скрывалась подоплека местных событий: говорили, что Стесихор таким образом остерегал гимерян, враждовавших с соседями-варварами, не обращаться за поддержкой к Фалариду, которому он уже пытался помешать самовластно водвориться в Акраганте (ок. 570–554/549 гг. до н. э.; примечание 64).

Поэт был наслышан и о серебряных копях в Тартессе, на юго-востоке Испании. Это явствует из некоторых строк Ге-риониды — одного из его стихотворений о Геракле, очевидно, представлявшего самый ранний подробный рассказ о мифическом посещении героем Северо-Западной Сицилии (где он совершил свой десятый подвиг, одолев чудовищного Герио-на). Возможно, внимание Стесихора к такой теме уже ознаменовало пробудившееся стремление греческих колонистов отторгнуть все здешние земли у финикийцев и карфагенян — стремление, которое в дальнейшем обернется непрестанными войнами (ср. примечание 63).

Ксенофан — философ-поэт, или чрезвычайно самобытный и придирчивый мудрец-богослов, — служит живым доводом против географического принципа, положенного в основу настоящей книги, потому что он непрестанно странствовал с места на место, из края в край (ср. Главу I, примечание 4). Диоген Лаэрций приводит слова самого Ксенофана:

Вот уже семь да еще шестьдесят годов миновало,

Как с моей думой ношусь я по элладской земле.

Отроду ж было тогда мне двадцать пять, если только

Я в состоянии еще верно об этом судить⁵⁰.

Как добавляет Диоген Лаэрций, расцвет его пришелся на шестидесятую олимпиаду (540–537 гг. до н. э.); возможно, время его жизни — 570–475 гг. до н. э. Родился он в Ионии, в Колофоне, затем был изгнан из родного города (вероятно, в пору его захвата персами, ок. 546–545 гг. до н. э.), а позднее ♦жил в Занкле сицилийской, а также в Катане»⁵¹. Иными словами, хотя Ксенофан вел бродячий образ жизни, он все же проводил значительную — или большую — часть времени в этих сицилийских центрах, и поэтому его удостоил внимания сицилийский историк Тимей⁵². Ксенофан стал поэтом ионийского умственного просвещения на западе.

Одна из его элегий предписывала правила поведения во время пиршества⁵³: верно, он был почетным завсегдатаем и в домах знати, и на совместных пирах гетерий, исполняя там свои стихи. Хотя вкусы поэта отличались простотой, он был довольно привередлив, призывая к умеренности в общественных развлечениях. В то же время, он порицал общепринятые нормы воинственного поведения среди старой знати, которая, вслед за славословиями прочих поэтов, сверх всякой справедливости благоволила к борцам, возницам и кулачным бойцам. По разумению Ксенофана, полису приносят куда больше пользы подвиги не телесные, а умственные — например, его собственная мудрость.

Большая часть сохранившихся фрагментов его поэзии написана элегическими дистихами или гекзаметрами, хотя порой попадаются и ямбы. Некоторые из таких стихотворений были отнесены к силлам (cnXXoi — «насмешки») — сатирическому жанру, обретшему известность тремя столетиями позже благодаря Тимону из Флиунта в Арголиде, признававшему Ксенофана своим литературным предшественником.

Что касается богословия, Ксенофан прославился прежде всего нещадным ниспровержением (при его-то ионийских корнях!) тех картин из жизни богов, что были представлены в гомеровском эпосе, а также в поэмах Гесиода. Во-первых, заявляет он, такое изображение богов существами вероломными и порочными не может быть истинным. Во-вторых, не менее нелепо представлять себе богов в людском обличье. Он предлагает такое толкование: они представлены в антропоморфном виде лишь потому, что такими их живописуют сами люди. В связи с этим, он развивает далее свою релятивистскую точку зрения, говоря, что каждый народ наделяет божества собственными этническими чертами: так, фракийцы воображают своих богов рыжеволосыми и голубоглазыми, а эфиопы — черными и с приплюснутыми носами. И продолжает:

Если бы руки имели быки и львы или кони,

Чтоб рисовать руками, творить изваянья, как люди,

Кони тогда б на коней, а быки на быков бы похожих

Образы рисовали богов и тела их ваяли,

Точно такими, каков у каждого собственный облик⁵⁴.

Сам же Ксенофан не отрицает существования божественного начала. Только толкует он его совсем иначе, наделяя незнакомыми дотоле духовными свойствами: этот бог есть вечное и неподвижное сознание (здесь философ предвосхищает «неподвижный двигатель» Аристотеля), и «помышле-ньем ума он все потрясает»⁵⁵. Иными словами, он правит миром одною силой духа и разума. Так, мыслитель ввел понятие о божественном разумении, пронизывающем все сущее и управляющее всеми делами. По словам Ксенофана, такой бог «не похож на смертных ни обликом, ни сознаньем»⁵⁶. Правда, и сам он говорит о «богах», употребляя выражения, отдающие политеизмом⁵^. Но, быть может, это всего лишь дань поэтической условности — или уступка расхожей терминологии. Все же, представляется более вероятным, что Ксенофан мыслил в монотеистическом ключе — возможно, не без влияния персидских верований, которые проникли в Ионию еще прежде его переселения на запад.

Как бы то ни было, изощренное определение, которое Ксенофан дал божественному началу, ознаменовало шаг вперед в умственной истории Греции и, в частности, тех сицилийских полисов, где жительствовал сам мудрец. Вместе с тем это был лишь одиночный прорыв мысли, который не укладывался ни в какие мерки, ведомые той эпохе, — а потому воззрения Ксенофана неизбежно порождали множество кривотолков. Так, например, Платон (а вслед за ним и Аристо-даь) видел в нем основателя элейской философской школы следующего столетия⁵⁸, потому что, как представлялось Платону, Ксенофаново вездесущее и неподвижное божество предвосхитило неподвижную шарообразную сущность универсума, описанную Парменидом Элейским⁵. На самом же деле воззрения этих двух мыслителей были совершенно несхожи, а предания, связывавшие имя Ксенофана с Элеей — будто бы он написал поэму о ее основании, и умер там, — вероятно, были просто выдуманы из-за стремления как-то оправдать ложную молву.

Ксенофан — на которого, как уже говорилось, могли оказать влияние персидские монотеистические учения, — не чуждался и интереса к природным явлениям, ранее проявленного ионийскими мыслителями (Фалесом, Анаксимандром и Анаксименом из Милета). И в этой области — несмотря на признание некоторых наивных представлений (например, что Земля имеет безграничную длину, ширину и глубину), — он обнаружил необычайный дар научных наблюдений — в противовес отвлеченным доводам, к которым были более всего склонны многие греческие мыслители (хотя милетянам порой удавалось эту склонность преодолевать). Так, раздумывая, отчего в глубине материка местами встречаются инородные вкрапления — ракушки и останки морских существ, — Ксенофан смело отмел мифологические толкования происхождения мира, а взамен предположил, что сушу некогда покрывало море. Такой вывод натолкнул его на следующую догадку — что земля возникала постепенно, проходя череду потопов и засух.

Но, пожалуй, наиболее ярким высказыванием Ксенофана было его предостережение о неизбежной ущербности всякого человеческого знания:

Истины точной никто не узрел и никто не узнает

Из людей о богах и о всем, что я только толкую:

Если кому и удастся вполне сказать то, что сбылось,

Сам все равно не знает, во всем лишь догадка бывает…

Примем это на веру как то, что похоже на правду…

Боги отнюдь не открыли смертным всего изначально,

Но постепенно, ища, лучшее изобретают⁶¹.

Возможно, Ксенофан изначально не вкладывал в эти слова того безоговорочного скептицизма, который впоследствии был в них усмотрен. Напротив, он, по-видимому, в очередной раз стремился подчеркнуть всемогущество бога (каким сам его понимал) и указать на его полную противоположность ограниченной природе человека.

Одновременно, он делает упор на разницу между тем, чт^ человек видел воочию или установил самолично, — и тем что является лишь предметом зыбких домыслов. Ибо, как бы ни обстояло с ущербностью человеческого знания, — Ксенофан верил, что пытливое исследование мира все же способно принести добрые плоды и даровать исследователю особую прозорливость — при том, разумеется, условии, что он умеет правильно подступиться к своей задаче. И Ксенофан ощущал, что таким человеком является он сам.

Что до разного рода фантастических, ничем не подкрепленных воззрений — например, учения о перевоплощении, которое проповедовал его соотечественник-иониец Пифагор, — то Ксенофан откровенно насмехался над ними (хотя и сам не чуждался причудливых верований), рассказывая нелепые анекдоты⁶². А жрецов-орфиков (Приложение 2) он почитал лгунами.

Глава 5. ЮЖНАЯ СИЦИЛИЯ: ГЕЛА И СЕЛИНУНТ

Важнейшими греческими городами на южном побережье были — с востока на запад — Камарина, Гела, Акрагант и Селинунт. Камарина уже упоминалась в связи с Сиракузами, основавшими ее. К западу от нее, сразу за священной рекой Гелас, лежала Гела (ныне Джела) — самая ранняя из колоний, выведенных на южные берега острова.

Гела располагалась на длинной, узкой, крутой песчаной возвышенности, которую ранее, в эпоху бронзы, заселяли си-каны. Основание здесь греческого города традиционно относили к 690/688 г. до н. э. (а найденная керамика VIII века до н. э. еще не говорит в пользу более ранней даты). Колонистами были выходцы с Родоса и Крита, предводимые Антифемом и Энтимом, соответственно. Прежде чем отправиться на выбранное место, они испросили совета в Дельфах (полученный благоприятный оракул сохранился и доныне). После длительной борьбы с горцами-сиканами за господство над внутренней равниной — которая представляла собой плодородные пахотные земли и годилась под пастбища для табунов пришлой знати, — жители Гелы проникли в глубь страны и там покорили ряд туземных поселений, в том числе Макторий (Монте-Буббона) и Омфаку (Бутера). Кроме того, распространив свое влияние еще километров на шестьдесят пять к западу, они основали — или сами, или сообща с родосцами, — Акрагант (Агридженто; ок. 580 г. до н. э.), который впоследствии, при злочестивом тиране Фалариде (ок. 570–554/549 гг. до н. э.), и сам достиг большого могущества и богатства⁶³.

Примерно в ту же пору в Геле на акрополе был воздвигнут храм, посвященный Афине и отделанный полихромными терракотовыми орнаментами, которыми славилась Гела. Кроме того, в Биталеми, возле устья реки Гелас, стояло святилище Деметры Тесмофоры, где недавно было обнаружено множество вотивных предметов.

Но аристократическое правительство Гелы со временем погубила непомерная страсть к атлетическим состязаниям. В 512-м или 508 г. до н. э. один из почетнейших граждан Гелы, Пантар, одержал победу в колесничных ристаниях (возница правил сразу четверкой лошадей) на Олимпийских играх. (Так, насколько известно, он стал первым в нескончаемой цепочке сицилийских царевичей и прочих знатных мужей, успешно подвизавшихся на этом поприще, считавшемся наиболее почетным и дорогостоящим видом атлетических состязаний.) Воспользовавшись славой Пантара, которую принесла ему эта победа, его сын Клеандр захватил власть над городом. В Геле и раньше случались смуты — например, когда в результате «партийных» распрей (точная дата не известна) часть граждан была вынуждена искать прибежища в Мактории, в окрестных горах. Теперь же Клеандр начисто упразднил аристократические порядки и водворился самолично (505 г. до н. э.). Он продержался в качестве диктатора около семи лет, после чего его умертвили враги.

Затем власть досталась его брату Гиппократу, который за семь лет своего правления, преследуя прямолинейную и беспощадную политику, быстро превратил Гелу в величайшую сицилийскую державу. Раскопки наводят на мысль, что Гиппократ (быть может, следуя по стопам брата) загодя заручился народным доверием, возведя оборонительные укрепления у северной кромки холмов над Гелой. Он также позаботился о войске, особенно о всадниках, чьим лошадям было так вольготно пастись в окрестных равнинах. Затем, наведя порядок дома, он двинул рать на халкидские колонии на острове — Наксос, Занклу и Леонтины, — разграбил эти города и установил местные марионеточные деспотии⁶⁴.

Немного погодя — уладив путаницу, возникшую в ходе такого передела власти, — Гиппократ снарядился для взятия следующей, самой крупной крепости, — а именно Сиракуз. Это была задача не из легких: ведь он не располагал флотом, так как Гела была лишена гавани, если не считать отлогой береговой полосы, — а следовательно, не имелось ни доков, ни прочих сооружений для кораблестроения. Собственно, этим в значительной мере и объяснялось желание тирана напасть на Сиракузы: он стремился не только завладеть несметными богатствами города, но и получить доступ к его прекрасному порту. Итак, собрав свои окрепшие войска, он двинулся на Сиракузы по суше, а когда сиракузяне попытались преградить ему путь, нанес их отрядам сокрушительное поражение в битве у реки Гелор (см. также выше, раздел 2).

Затем он подошел к храму Зевса — совсем вблизи Сиракуз. Но напасть на сам город и разграбить его Гиппократу помешало лишь доброе вмешательство коринфян и керкирян, которые взялись улаживать мирные переговоры. По условиям заключенного договора (если только это не произошло раньше) к Гиппократу перешла былая привилегия Сиракуз — повелевать сикулами, жившими в этих местах. Но он совершил промах, обойдясь с ними крайне грубо и попытавшись насильно навязать им эллинизацию. Последовали упорные сражения с непокорными сикулами, и в сражении при Гибле (ок. 491/490 г. до н. э.) самонадеянный тиран погиб. После этого Гелон, предводитель конницы, лишил власти сыновей покойного правителя (а до того он был назначен — или самовольно сделался — их опекуном) — и сам захватил диктаторские полномочия, став основателем весьма примечательной династии Диноменидов.

К западу от Гелы, за Акрагантом, находился Селинунт (ныне Селинунте). Он лежал неподалеку от юго-западной оконечности Сицилии, занимая мыс, вдававшийся в море между двумя реками — Селинунтом (Модионе) на западе и ОаЦа (?) (ныне впадина Горго-ди-Коттоне) на востоке. Устья обеих рек, хотя их обступали болота, образовывали удобные, пусть и небольшие, гавани, а из речных долин легко можно было добраться до плодородной срединной равнины. Селинунт был основан или ок. 650 г. до н. э. (Диодор, Евсевий), или, что более вероятно, ок. 628 г. до н. э. (Фукидид), выходцами из Мегары Гиблейской, что к северу от Сиракуз. Во главе колонизации встал Памилл, или Паммил, приплывший для этого из Мегар в Балканской Греции, которые приходились метрополией гиблейским мегарянам.

Селинунт стал самым западным из греческих городов на Сицилии. Он граничил с областью, где обитали элимийцы (туземное племя, сопротивлявшееся, как и сикулы, любым попыткам эллинизации), и непосредственно примыкал к землям, заселенным финикийцами, которые поддерживали тесные связи с Карфагеном, пересекая узкий пролив, который образовывало здесь Средиземное море. С обоими народами жителям Селинунта удавалось сохранять миролюбивые отношения, хотя ок. 580 г. до н. э. в них была пробита брешь: при подстрекательстве Селинунта, книдяне и родосцы безуспешно покусились на финикийские владения, дабы основать там Лилибей (ныне Марсала), причем эта попытка сопровождалась враждебными выпадами против элимийского города Сегесты⁶^.

Тем не менее Селинунту была подвластна территория, простиравшаяся на запад до реки Мазар (Мадзаро). К востоку же он расширил владения вплоть до Галика (Платани), служившего естественной границей с землями Акраганта. На дальнем берегу Галика Селинунт тоже основал свой пост — Миною (вероятно, это название сохранило отзвук тех дней, когда здесь существовало «минойское» поселение эпохи поздней бронзы, — но, быть может, то была просто пустая выдумка). Предположительно, создание этой колонии стало частью селинунтской политики, направленной против возможной экспансии Акраганта, — но ок. 500 г. до н. э. Миноя была захвачена спартанским колонистом Эврилеонтом (который дал городу добавочное имя — Гераклея), и господству Селинунта в этих краях пришел конец.

Между тем Селинунт достиг необычайного расцвета: его добрые отношения с финикийцами оказались для города поистине бесценными, так как основным источником селинунт-ских богатств был вывоз вина и оливкового масла в Карфаген⁶⁶. И, как уже было ранее в Сиракузах, все эти богатства I обрели великолепное применение в создании подлинных шедевров зодчества и ваяния, какие только можно было сыскать I во всем греческом мире (Суинберн назвал их «изумительнейшим скоплением развалин в Европе»). На акрополе вслед за I грубоватым храмом (ныне известным как «мегарон») были возведены еще два святилища, относящиеся к VI веку до н. э. I Возможно, одно было посвящено Аполлону, а другое I Афине, — хотя до сих пор любые попытки связать эти сооружения с тем или иным божеством — не более чем догадки. Храм, будто бы посвященный Аполлону, украшали I скульптурные фризы (ок. 550–530 гг. до н. э.), изображавшие I Аполлона, Артемиду и Лето в колеснице с четверкой лошадей, борьбу Геракла с уродцами Керкопами и похищение Европы Зевсом в обличье быка. Эти фризы — которые, наряду с прочими селинунтскими изваяниями, ныне хранятся в музее в Палермо, — поистине уникальны, ибо ни в одном другом сицилийском городе, по-видимому, так и не появилось собственной школы ваяния. А сравнительно недавно, в 1925–1926 гг., на месте самого храма появилась его реконструкция в натуральную величину.

Еще одна группа священных построек располагалась на другом холме, к востоку от города и акрополя, за рекой ваМ Одно из этих святилищ — возможно, Диониса, — относящееся к середине VI века до н. э., украшали метопы с рельефами, изображавшими гигантомахию. Неподалеку стояло монументальное здание, вероятно, посвященное Зевсу Олимпийскому. Этот храм — один из крупнейших храмов во всем греческом мире — был настолько огромен, что над его центральным нефом физически невозможно было возвести кровлю. Сооружение этого Олимпиейона — если он был им, — началось в конце VI века до н. э., но в 409 г. до н. э., когда город разрушили карфагеняне, храм был все еще незавершен. А позднее — когда именно, неизвестно, — его уничтожило землетрясением, после чего окрестности были завалены колоссальными обломками.

Застройка Селинунта еще раз подтверждает, что в ту раннюю эпоху, на которую пришлось основание колоний, в градостроительстве уже применялась характерная прямоугольная, «решетчатая» планировка, впоследствии названная в честь архитектора V века до н. э. Гипподама Милетского. Жилой квартал, остатки которого видны сегодня на холме Мануцца, располагался за акрополем. Акрополь же защищали оборонительные сооружения, имевшие самые внушительные размеры во всей Греческой Сицилии; их начали возводить ок. 500 г. до н. э., а позднее многократно перестраивали и укрепляли.

В Гагтаре — к западу, за рекой Селинунт, — стояло святилище богини плодородия Деметры Малофоры — «яблоконосной». Его появление относится ко времени основания самой колонии; вначале это был алтарь под открытым небом, а в конце VII века до н. э. вокруг него вырос храм, обнесенный высокими стенами. Но и он был в дальнейшем подвергнут переделкам: сперва ок. 580 г. до н. э., а затем, еще не один раз — по мере того, как священный участок превращали в хитроумный архитектурный комплекс. На территории святилища, куда нередко наведывались жители других греческих и негреческих общин этой области, при раскопках было обнаружено множество образцов ранней коринфской керамики и более 12 тысяч терракотовых статуэток, изображавших то ли женщин-дарительниц, то ли богинь (зачастую отлитых из одной формы). К главному святилищу примыкали участки, посвященные трехглавой Гекате Триморфе (богине подземного мира и перепутий, покровительнице женщин) и Зевсу Милихию («милостивому» — защитнику всех, кто ему поклонялся): оба эти божества почитались в метрополии здешних колонистов — Мегарах в Балканской Греции. На обоих берегах Селинунта обнаружены большие некрополи, а в захоронениях найдено множество керамической утвари, восходящей к VII веку до н. э. и последующим периодам.

Глава 6. МАССАЛИЯ

Массалия (позднее Массилия, ныне Марсель) была портовым городом на южном, средиземноморском, побережье Трансальпийской Галлии, у Галльского (Лионского) залива. Возможно, уже в VII веке до н. э., до основания колонии, греки (быть может, из городов Родоса) разворачивали здесь торговую деятельность, — г хотя нельзя с уверенностью этого утверждать, потому что находок греческого происхождения этого периода немного. В то же время, сюда в большом количестве ввозили этрусскую керамику и вино (или масло) — должно бьггь, на кораблях, принадлежавших городам-государствам Этрурии (Приложение 3).

Греческая колония в Массалии была основана ок. 600 г. до н. э. выходцами из ионийской Фокеи. Другая традиция относит основание приблизительно к 545 г. до н. э., но археологические данные говорят в пользу более ранней датировки. Возможно, более поздняя дата соответствовала появлению второй волны колонистов, бежавших из родной Фокеи, когда на нее напали персы. Согласно одной поэтичной истории — возможно, почерпнутой Юстином у Тимея, — эта местность досталась грекам от Нанна — царя лигурийского племени сегобригиев⁶⁷: его дочь Гиптида стала женой Фокида, вождя переселенцев⁶⁸, — а затем последовали и другие смешанные браки.

Пришельцы расселились в пределах небольшой территории, имевшей лишь два с половиной километра в окружности, — на горном отроге, состоявшем из трех невысоких кряжей у моря. В современных городках Эглиз-де-ла-Мейор и Фор-Сен-Жан были обнаружены следы самого раннего по· селения; в последовательных археологических слоях были раскопаны коринфская и афинская керамика. Эта местность была защищена болотами и с обеих сторон ограждена реками. С тыла простиралась равнина, почва которой, как заметил Страбон, более годилась для зерновых, нежели для винограда и маслин*^, — которые в весьма раннюю эпоху были завезены греками из метрополий (или, быть может, этрусками, в свой черед, перенявшими эти культуры у греков) и впоследствии распространились из Массалии в остальные края Галлии.

Страбон добавляет, что такое место было выбрано не ради какой-то сельскохозяйственной выгоды, а из-за удобства для мореплавания: возникновение новой колонии было справедливо приписано торговым соображениям фокеян. Ибо здесь имелся укромный залив с просторной, хорошо защищенной гаванью Лакидоном (совр. Вьё-Пор), — достаточно близко от устья Родана (Роны), но достаточно далеко от его наносов. Располагая такой гаванью, город с легкостью завладел морскими путями, которые вели к западу.

Так, в VI веке до н. э. Массалия сама основала колонию Агате Тихе («Добрая Судьба»; ныне Агда) в Лангедоке, возле устья реки Арамис (Эро), на полпути к испанской границе⁷⁰; а самые ранние археологические данные в Эмпориях (Ампу-рьяс), в конце залива Росас на каталонском побережье Коста-Брава (Северо-Восточная Испания), относятся примерно к 600–575 гг. до н. э. В эту пору греки-фокеяне заняли остров Палеа-Полис, или Палеаполь, — «Старый Город» (совр. Сан-Мартин-д’Ампурьяс; ныне соединен с материком), основали там торговый пост (эмпорий) и построили храм Артемиды Эфесской, которая и для Массалии, галльской колонии Фокеи, стала главным чтимым божеством. В том же VI веке до н. э., несколько позже, в Эмпории явилась новая группа мас-салийцев и колонизовала мыс на материке, на противоположном берегу пролива. Гаванью им стало служить устье реки, позднее известной как Клодиан (ныне Муга). Обретя доступ к главному пути вдоль испанского побережья, Эмпории вскоре и сами добились положения независимого города. Однако предположение о том, что в столь же древнюю эпоху фокейско-массалийские торговые посты возникли и еще дальше по средиземноморскому побережью Испании, представляются анахронизмом, — очевидно, проистекая из неверного мнения о том, что сочинение Авиена «Ora Maritima» («Морской берег») основывалось на руководстве VI века до н. э. для мореходов. Массалийские колонии к востоку от метрополии — на французской Ривьере, примыкающей к итальянской границе, — тоже были основаны существенно позднее.

Между тем массалийцы даже и без такого посредничества старательно поддерживали отношения не только с Фокеей, но и с прочими эгейскими и материковыми греческими центрами. Признав своими главными божествами Артемиду Эфесскую и Аполлона Дельфийского, они установили прочные связи с их основными святилищами в этих городах; в Дельфах массалийцы возвели собственную сокровищницу. Кроме того, они приняли участие в основании фокейской колонии Алалии на Корсике; когда же это поселение подверглось разрушению после битвы, впоследствии названной в честь него (ок. 540/535 г. до н. э.), — то влияние Массалии на острове заметно ослабло.

Прежде всего, этому способствовал союз между этрусским городом Цере (Приложение 3) и Карфагеном (примечание ЗЗ)⁷¹. Массалия в прежние годы уже выступала со своим флотом против карфагенян, но вместе с тем — невзирая на явное соперничество — сохраняла торговые связи с государствами Этрурии. Это подтверждают обнаруженные обломки этрусского судна, потерпевшего крушение ок. 570–560 гг. до н. э. близ Антиполя (впоследствии — массалийское поселение [ср. примечание 70]; ныне Антиб), а также многочисленные этрусские подражания коринфским сосудам в укрепленном центре на месте Сен-Блез (департамент Буш-дю-Рон). Но в течение VI века до н. э. в Массалии возрастает количество греческих ваз (вытесняя этрусские). Многие из них привозили с Хиоса и из других восточногреческих областей, а также из Афин: оттуда больше всего товаров поступило в здешние края примерно в 525 г. до н. э. Разумеется, немало керамической утвари производили и местные гончары.

Однако это отнюдь не означало, что массалийцы утратили всякий интерес к этрускам; возможно, они поддерживали связь и с Римом в раннюю эпоху его истории. А более поздние отношения Массалии с римлянами стали весьма знаменитыми (римляне даже хранили свои посвятительные дары в Дельфах в сокровищнице, принадлежавшей массалийцам); существовало даже предание, что эта дружба восходила еще к VI веку до н. э., когда в Риме правила этрусская династия царей. (Правда, подобные утверждения нередко делаются «задним числом».) Как бы то ни было, подобные ранние кон-такты представляются вполне правдоподобными, учитывая настойчивое внимание Массалии к Италии.

Со своей стороны, римляне впоследствии восхищались крепким государственным строем массалийцев. Строй этот поначалу опирался на узкий круг правящей аристократии. Но вскоре была совершена попытка ослабить влияние знатных родов: так, если некто входил в Совет, его сын уже не должен в него входить, или если членом Совета был старший брат, то младшему членство следует возбранить. Возможно, эти ограничительные меры все-таки не были приняты, зато в обществе заметно возобладали подобные настроения, — и постепенно здесь, как и во многих других краях, аристократическое правление сменилось олигархическим строем, основанным на богатстве. Согласно Страбону⁷², местную олигархию возглавлял Совет шестисот, куда могли входить лица, обладавшие гражданством не менее чем в третьем поколении — либо те, кто имел детей, — хотя из замечания Аристотеля⁷³ следует, что состав этот время от времени пересматривался и обновлялся. Совет шестисот избирал из числа своих представителей «рабочую группу» — пятнадцать тимухов (тцюО%о0 под началом трех председателей. Массалийская законодательная система имела примечательную особенность: преступник, приговоренный к смерти, в течение года содержался за общественный счет, после чего его казнили как фосрцакод («козла отпущения») — в знак очищения города от скверны.

Фокеянин Мидакрит, который, отправившись за оловом, проплыл мимо Геракловых столпов (через Гибралтарский пролив), примерно в пору основания Массалии, проторил путь для всех прочих географических исследований греков, — начиная с самой Массалии. Ибо представляется (хотя свидетельства довольно темны), что в середине VI века до н. э. через тот же пролив проплыл Эвтимен Массалийский, затем направившись к югу вдоль африканского побережья. Там он увидел реку, чьи воды гнал вспять ветер с моря. Заметив в реке крокодилов, он решил, что это Нил — что было неудивительно для VI века до н. э., потому что в ту пору Нил часто упоминался в греческих землеописаниях. Но та река, которую видел Эвтимен, была отнюдь не Нилом (протекающим совсем с другой стороны континента), а Сенегалом. Такое морское путешествие, совершенное греком, — редкий случай на фоне куда более решительного освоения африканских берегов финикийцами. И все же, это плавание свидетельствовало о широте устремлений и смелости массалийцев.

Массалия установила беспримерные торговые связи и с кельтскими народами, обитавшими в глубине Галлии. Сама Рона выше дельты была не очень пригодна для навигации, зато огромный поток товаров везли по дороге, пролегавшей через речную долину и соединявшей Массилию с северными областями. Так массалийская соль и греческие предметы роскоши — особенно кубки и кратеры — достигли отдаленнейших поселений. Они были обнаружены в захоронениях, принадлежавших к поздним стадиям «гальштаттской культуры»⁷⁴. Надо полагать, эти привозные сосуды ознаменовали настоящий переворот в питейных обычаях галльской высшей знати.

Наиболее яркие открытия были сделаны на кладбище в Виксе, на горе Мон-Лассуа, что над Сеной. Среди находок был очень большой бронзовый кратер середины VI века до н. э.⁷⁵. Скорее всего, подобные сосуды подносились в качестве дружеских даров местным правителям. Кроме того, в Виксе было раскопано множество других предметов, в том числе кубков для вина и киликов из Массалии, — хотя сообщение Юстина об эллинизации Галлии⁷⁶ нельзя без натяжки отнести именно к этому периоду. В могилах в Виксе обнаружены и изделия этрусского происхождения.

Высказывалось немало догадок относительно того, что же греки вывозили взамен. Быть может, зерно и янтарь, — а может быть, и рабов. Вероятно, из-за Ламанша поступало олово из Касситерид в Корнуолле (Глава V, примечание 51), которое затем переправлялось по сухопутным и речным дорогам Галлии (по Сомме, Уазе и Сене) стараниями массалийцев, в чьи руки и переходил металл.

Между тем, судя по археологическим данным, ок. 500 г. до н. э. эти контакты между кельтскими правителями и Средиземноморьем резко оборвались. Возможно, в ту пору Мас-салию постиг временный хозяйственный упадок: ее влияние ослабло из-за ухода фокеян с Корсики и, в целом, возросшего торгового успеха карфагенян — соперников массалийцев по торговле. Дело в том, что массалийцы преградили им сухопутный доступ к британским оловянным копям, и карфагеняне нашли собственный — целиком морской — путь к Британии через Гибралтар.