Греческий мир в доклассическую эпоху

Глава 1. ИОНИЯ: ХИОС (ГОМЕР), САМОС

К концу II тысячелетия до н. э. западное побережье Малой Азии и близлежащие острова были заселены переселенцами из Греции: в средней части — ионийцами, на севере — эолийцами, а на юге — дорянами.

Территория Ионии — обладавшей, по мнению Геродота, «самым благодатным климатом на свете»¹, — охватывала большие острова близ побережья и плодородные материковые долины в нижнем течении трех рек — Герма (ныне Гедиз), Каистра (Малый Мендерес) и Меандра (Большой Мендерес). В Ионии обосновались переселенцы из Балканской Греции, очевидно, спасавшиеся от нашествия дорян и других племен в различные периоды, начиная примерно с 1100 г. до н. э.

Предание о том, что единую волну переселения возглавил легендарный Ион, сын Ксуфа (или Аполлона) и Креусы, на время обосновавшись в Афинах, где в честь его четверых сыновей были названы четыре ионийские филы (Глава II, примечание 4), — вероятно, позднейшее патриотическое преувеличение афинян; на самом же деле процесс колонизации протекал гораздо дольше и сложнее². Правда, Афины действительно могли играть важную роль в заселении Ионии. Но, допуская такое предположение, следует помнить и о том, что ионийцы были большой ветвью греческого народа, с глубокой древности обитавшего в самых разных греческих землях. Однако их диалект — это первое известное нам наречие в исторической азиатской Ионии, зафиксированное в зародившихся здесь гомеровских поэмах.

К концу VIII в. до н. э. образовалось двенадцать ионийских полисов: это были острова Хиос и Самос, а на материке (с юга на север) — города Милет, Миунт, Приена, Эфес, Колофон, Лебедос, Теос, Эритры, Клазомены и Фокея. Эти двенадцать государств сплотились в религиозный «всеионийский» союз — Панионий. Его очагом стало святилище Посейдона Геликония на вершине горы Микале, заменив прежнее святилище в Мелии (совр. Кале-Тепе над Гюзель-Чамлы) — поселении, которое ионийцы (хотя обычно не отличавшиеся согласованностью в действиях) разрушили из-за сопротивления его жителей, не желавших вступать в союз. Со временем на смену царям, правившим в некоторых ионийских государствах, пришли аристократические республики. Позднее и они пали, подчинившись власти Лидии и Персии, которые, добившись такого подчинения, принялись насаждать местные диктаторские режимы.

Два больших ионийских острова неподалеку от малоазийского побережья — Хиос и Самос — заняли видное место в раннегреческой истории: без них она оказалась бы совсем иной.

Хиос, вытянутый на 48 км в длину (с севера на восток), а в ширину занимающий от 12,8 до 14 км, лежит в 8 км западнее материковой Ионии, там, где береговая линия образует крупнейший мыс. Считается, что древнейшими обитателями острова были лидийцы и карийцы (Приложение 1 и примечание 17 к настоящей главе). Но ок. 1000 г. до н. э. Хиос был заселен ионийцами из Аттики (возможно, вместе с некими абантами с Эвбеи). Эти пришельцы выбрали для своего главного поселения красивую и плодородную равнину на восточном побережье острова; на этом месте и поныне стоит город Хиос.

А в Эмборио, на южном побережье, были обнаружены следы еще одного древнего поселения (возникшего на месте более раннего микенского) и остатки архаических жилищ, в том числе — стена и большой аристократический дом с деревянными колоннами на каменных базах. Развалины относятся к VIII и VII векам до н. э. Местным наречием был ионийский диалект с примесью эолийского. Сперва в Хиосе правили цари; один из них, Гиппокл, был убит в пьяной драке на свадебном пиру, что привело к войне с Эритрами, материковым ионийским городом. Впоследствии хиосская монархия сменилась аристократическим правлением.

Несколько городов в Восточной Эгеиде оспаривали друг у друга право считаться родиной Гомера, которому приписывались Илиада и Одиссея. На то, что поэмы были созданы в этой прибрежной области, имеются указания и в них самих — в частности, яркие пространные сравнения. (Доводы в пользу того, что обе поэмы являются творением одного автора — чтб порой оспаривается, — излагаются ниже.)

Самые убедительные притязания на то, чтобы зваться родиной Гомера, имелись у Хиоса и Смирны; и несмотря на противоречивый и отрывочный характер наших источников — особенно так называемых Жизнеописаний Гомера, в которых на первом месте стоит не правда, а правдоподобие, — представляется вероятным, что, если Гомер действительно родился в Смирне, то затем жил и творил на Хиосе. Там (согласно Эфору) он жил некоторое время в северной деревушке Болисс (совр. Волиссос)³, где позднее возник целый «цех» Гомеридов — чтецов его поэм, которые возводили свой род к его потомкам. В VII веке до н. э. поэт Семонид (см. ниже, в связи с Самосом) приписывал отрывок из Илиады «хиосцу»⁴, и примерно в ту же пору «Пифийская» («Дельфийская») часть Гимна к Аполлону (из цикла, известного под названием «гомеровского», но Гомеру не принадлежащего), упоминает об искуснейшем из певцов: «Се — слепец! На Хиосе он обитает скалистом»⁵. Пение считалось подходящим занятием для тех, кто был лишен зрения: так, слеп Демодок, певец Алки-ноя в Одиссее, ибо Аполлон «затмевал очи» своим пророкам. Правда, слепота могла носить и метафорический характер, ибо певцы (чье высокое назначение Гомер всячески старается подчеркнуть) всегда казались погруженными в себя, вглядываясь во внутреннюю сущность вещей, сокрытую от других⁶.

Очевидно, эти поэмы обрели окончательную (или почти окончательную) форму ок. 750/700 г. до н. э., то есть спустя двести с лишним лет после появления ионийцев на острове Хиос — и спустя полтысячелетия после предполагаемых событий, воспевать которые взялся поэт. Остается неясным, предшествовали ли эти поэмы двум другим, совершенно с ними не схожим, — Гесиодовым Трудам и дням и Теогонии (Глава IV, раздел 4), — или были созданы позже их. Возможно, более короткие песни, принадлежавшие ранним безымянным или неизвестным поэтам, которыми Гомер явно воспользовался, переработав их в отдельные части Илиады и Одиссеи, еще до него были связаны в песни подлиннее, легшие в основу двух завершенных эпических повествований, складывавшихся на протяжении всего долгого периода между предполагаемой порой Троянской войны и временем их окончательного становления. В целом же представляется более правдоподобным, что органичное соединение этих коротких поэм в величественную и сложную ткань двух великих эпических творений как раз и является личной заслугой Гомера.

В течение этих «промежуточных» веков певцы-исполните-ли были неграмотны, но те несохранившиеся песни, что они пели, передавались изустно, из поколения в поколение. Вне сомнения, в них попадались многочисленные повторы — своего рода формулы, служившие мнемоническими «подсказками» и вехами, помогавшими певцам-импровизаторам. Этими же формулами — эпитетами, целыми фразами и отдельными словосочетаниями («розоперстая Эос», «виноцветное море»), а также готовыми «цепочками» для описания определенных предметов и действий, — изобилуют и Илиада с Одиссеей. Собственно, из двадцати восьми тысяч строк, составляющих текст поэм, двадцать пять тысяч приходятся на такие формулы-повторы.

Усилия различных ученых установить ·— при помощи всевозможных археологических методов, — к какой эпохе относятся описанные в Гомеровом эпосе предметы, общественные порядки, обычаи и обряды, — привели к неоднозначным результатам. Прежде всего, пришлось сделать вывод, что он не пытался достоверно воссоздать приметы и особенности какого-то определенного общества, существовавшего в какую-то определенную эпоху — будь то его собственная или гораздо более ранняя. Ибо, если в его поэмах содержатся некоторые указания (более или менее искаженные) на давным-давно канувшую микенскую эпоху — особенно в пространном «каталоге ахейских кораблей» в Илиаде⁷, — то имеются в них и иные, более многочисленные (хотя отнюдь не упорядоченные) отсылки к окружению самого поэта, характерному для VIII века до н. э. С другой стороны, ряд прочих элементов не почерпнут ни из отдаленной микенской эпохи, ни из современной поэту действительности; скорее, они соотносятся с различными временными отрезками того пути в полутысячелетия длиной, что вклинился между двумя хронологическими вехами. Иные же эпизоды явно не отражают никаких исторических эпох и стоят вне времени.

Очевидно, Гомеру помог в его великом свершении сам перст судьбы: время его жизни, по-видимому, совпало с повторным появлением письменности в греческом мире (Глава I, примечание 35). В создавшемся положении поэт явился живым олицетворением превосходства письменной культуры над бесписьменной, — наверное, самолично воспользовавшись новым «орудием» и записав собственные стихи (или, скорее всего, продиктовав их тем, кто был обучен грамоте). Такая возможность, безусловно, помогла ему создать связные и монументальные эпические полотна, неизмеримо более совершенные, чем устные сочинения его предшественников.

Тем не менее сам он по-прежнему был наследником этой устной традиции; и, вне всякого сомнения, он сочинял свои поэмы для (а возможно, и во время) чтения или пения вслух, > сопровождая стихи звуками грубоватой лиры (кгварц, фбрцгу^). I Исполняли поэмы, вероятно, на пирах знати или в ходе | крупных празднеств, например, всеионийских сходок на горе [Микале. По таким случаям одну из двух поэм исполняли, допустим, в пятнадцать приемов, по два часа кряду, — иначе говоря, в течение трех-четырех дней.

Поэмы, которые имели счастье услышать собравшиеся, яв- | ляли настоящее чудо ясности, прямоты и стремительности. Многие их щемящие строки и по сей день — непревзойденные шедевры литературы; немало в них и тонкого, умного юмора. Богатый традиционный язык этих дактилических гек- 1 заметров (Глава I, примечание 38) способен Передать любое настроение и описать любой предмет. С лингвистической точки зрения, это смешение диалектных форм с преобладанием ионийского наречия, но имеются и вкрапления эолийских и аркадо-кипрских элементов.

После многовековых споров все же можно доказать (пусть даже сегодня такого мнения держится меньшинство), что Илиада и Одиссея являются творениями одного поэта — а именно Гомера. Разумеется, в Одиссее отражен совсем иной уклад жизни, нежели тот, что показан в Илиаде. Но едва ли это представляет серьезное препятствие традиционному ис- | толкованию, приписывающему обе поэмы единому автору (пролегающие между ними различия не больше тех, что разделяют Бурю и Короля Лира). Возможно, Илиаду Гомер сложил в молодости, а Одиссею — уже на склоне лет. Но опять-таки такой вывод отнюдь не является непременным: ведь то обстоятельство, что он рассказывал о событиях, происходивших в течение двух разных десятилетий (причем события обоих были удалены от его времени и к тому же в значительной мере порождены его собственным воображением), еще не означает, что и создание двух этих поэм должно было происходить в разные десятилетия жизни самого поэта, хотя в пользу именно такого мнения были выдвинуты доводы, опирающиеся на язык, идейное содержание и структуру поэм.

Как бы то ни было, Илиада и Одиссея — трагическая и приключенческая истории — во многих отношениях дополняют друг друга; а их несхожесть объясняется, скорее всего, не принадлежностью разным авторам и даже не тем, что они были созданы (о чем только что шла речь) одним поэтом, но в разные периоды жизни, — а тем, что они относятся к двум разным пластам в пестрой фольклорной традиции, которая досталась в наследство поэту.

Илиада повествует о событиях, предположительно происходивших несколько севернее родины самого поэта — в окрестностях Илиона (Трои) в Малой Азии — города-крепости, возвышавшейся над Геллеспонтом (Дарданеллами). В поэме изображен краткий эпизод осады Трои (уже под конец войны) союзными войсками из многочисленных ахейских государств (ахейцами, или ахеянами, Гомер называет додорийские народы, населявшие греческую метрополию), которые возглавляет царь Микен Агамемнон. Вместе со своим братом, спартанским царем Менелаем, он побудил вождей других ахейских народов отправиться в заморский поход против троянского владыки Приама, так как один из Приамовых сыновей, Парис, похитил жену Менелая, прекрасную Елену.

Греки раскинули стан неподалеку от своих кораблей, под стенами Трои, и девять лет держали осаду. Но им все еще не удавалось взять крепость, хотя они захватили и разграбили немало соседних городов; наибольшую доблесть в этих набегах выказал Ахилл, мирмидонский царевич из Фессалии, свирепейший и неукротимейший из союзников Агамемнона. Добыча, захваченная в одном из таких городов, послужила предметом раздора между Ахиллом и верховным вождем. Спор разгорелся из-за Хрисеиды — девы, полоненной ахейцами, которая досталась в награду Агамемнону. Но отец девушки Хрис, жрец Аполлона в Хрисе, Килле и на острове Тенедосе, взывает к помощи бога, и тот обрушивает свой гнев на ахеян. Чтобы умилостивить Аполлона, они понуждают царя вернуть Хрисеиду отцу. Агамемнон взамен забирает себе другую пленницу — Брисеиду, доставшуюся в награду Ахиллу. Разъяренный Ахилл прекращает сражаться с троянцами и отстраняет от битв своих мирмидонян. Таков его гнев (первое слово всей поэмы — р*гллО — гнев, который, как говорит Гомер, причинил ахеянам бессчетные беды.

Перемирие между вражескими воинствами, заключенное для того, чтобы исход войны решило единоборство Менелая с Парисом, нарушается, после чего брань возобновляется. Те-перь ахейцам, лишившимся помощи Ахилла, приходится туго но Ахилл по-прежнему отказывается сражаться, несмотря на щедрые дары, которые сулит ему Агамемнон. Гектор, сын Приама, пробивает оборонительную стену, которую ахейцы возвели вокруг своих кораблей и стана. После этого Ахилл смягчается и позволяет своему любимому старшему другу и боевому товарищу Патроклу (в отличие от позднейших авторов, Гомер ничем не дает понять, что они любовники)⁸ повести мирмидонян на подмогу теснимым ахейцам. Патрокл успешно сражается, но вырывается слишком далеко вперед и гибнет от руки Гектора под крепостными стенами.

Тогда-то Ахилл, вне себя от горя и ярости, наконец снова устремляется на поле брани, обращает в бегство троянцев, загоняя их за городские ворота. Он убивает Гектора и предает труп врага жестокому поруганию: гнев его столь велик, что заставляет его преступить все мыслимые границы человечности. Отец убитого, объятый скорбью Приам, по наущенью Зевса ночью приходит в шатер Ахилла вымаливать тело сына. Ахилл уступает его мольбам, и поэма завершается рассказом о погребении Гектора на фоне тревожного перемирия.

Раскопки подтверждают, что ок. 1250/1200 г. до н. э. небольшая, но занимавшая выгодное расположение крепость позднебронзовой Трои («Троя Vila») подверглась разрушению. Вполне возможно, что ее разрушителями были представители микенской культуры, пришедшие из Балканской Греции и говорившие на одной из разновидностей греческого языка, — хотя доказать это невозможно. Но вскоре крах постиг и саму микенскую цивилизацию (вместе с имевшейся у нее формой письменности), а Илиада и Одиссея, как уже говорилось, приняли сравнительно завершенный вид лишь пять веков спустя.

Тем не менее столь значительный временной разрыв ничуть не навредил непревзойденному повествовательному таланту Гомера. Он живо и вместе с тем с дотошными подробностями описывает действующих лиц, выявляя характерные свойства каждого. Наибольшее внимание приковывает к себе Ахилл, в преизбытке наделенный всеми добродетелями и пороками гомеровского героя: в нем наиболее полно воплотился героический «кодекс чести». Этот герой, воссозданный Гомером столь ярко (не по историческим сведениям, а силою своего «ностальгического» воображения, которому давала пишу страсть ко всему, что происходило в далеком прошлом), пользуясь преимуществами происхождения, богатства и телесной мощи, посвятил все свое существование непрестанной, яростно-ревнивой, мстительной борьбе за всеобщее восхищение, а также за материальные блага, служившие мерилом этого восхищения, и для этого вечно стремился превзойти равных себе, особенно в ратных подвигах, каковые и были его главным занятием (хотя столь же высоко ценилось и красноречие).

Вместе с тем порой кажется, что Илиада не столько превозносит, сколько ниспровергает подобный идеал геройской доблести. Этот пыл и рвение к бою, в зените славы поднимающие героев к вершине, откуда недалеко и до богов, — предвещают страдание: ибо им никак не избежать той роковой смертной участи, что ждет в конце.

Эта участь отождествляется с самими богами (а иногда оказывается и сильнее их), которым, по замечанию Геродота, Гомер и Гесиод даровали имена, власть и человеческое обличье⁹. Они поступают безнравственно, обманывают друг Друга, вступают между собой в перебранки, помогая враждующим сторонам в ходе Троянской войны, порой сами ввязываются в битву, наводя на смертных неописуемый ужас и действуя внезапно и непредсказуемо. Отчасти поэтому Илиада преисполнена ощущением бренности всех людских дерзаний. Богам неведома гибель, зато на земных мужей и героев смерть в конце концов набрасывается, становясь высшим испытанием на доблесть, пронзительнейшей мукой и последним свершением. Ахилл знает, что ему суждено жить недолго: и когда в глубоко щемящем конце поэмы он встречается лицом к лицу со стариком Приамом, чьего сына Гектора он умертвил, — ликующий грохот брани стихает, сменяясь нотой жалости и сострадания.

Гектор — пусть он совершал промахи в войне и уступал мощью Ахиллу, — был благородным героем (и благородным врагом греков), в котором оказались сплавлены воедино воинственные и элегические черты. Агамемнон и Менелай наделены множеством недостатков. Женщины в Илиаде — словно из плоти и крови. Особенно горька последняя встреча Андромахи с ее обреченным супругом Гектором. Что до Елены (преображенной из лунной богини в соблазнительнейшую из смертных), то на нее возлагается вся вина, так как из-за нее одной вспыхнула война.

Одиссея повествует о возвращении Одиссея с Троянской войны на родину — остров Итаку. Мифические скитания героя продолжались десять лет, но здесь время действия охватывает лишь последние шесть недель его странствий. В начале поэмы он оказывается на острове нимфы Калипсо, которая удерживает его у себя в качестве возлюбленного вот уже почти восемь лет, несмотря на его тоску по родной Итаке. Тем временем там уже вырос его сын Телемах, а царский дом полон непрошеных гостей — женихов Пенелопы, Одиссеевой жены. Они беспрестанно пируют, проедая запасы отсутствующего хозяина, и понуждают царицу избрать себе в мужья одного из них.

На Одиссея насылает бедствия Посейдон, чей гнев он вызвал, ослепив сына бога — киклопа Полифема. Однако в отсутствие Посейдона Афина, стойкая покровительница Одиссея, убеждает остальных богов и богинь сжалиться над героем и оказать ему помощь. Она побуждает Телемаха отправиться в Пилос (царство Нестора) и Лакедемон (куда уже вернулись Менелай с Еленой), чтобы разузнать там об отце. Тем временем Зевс велит Калипсо отпустить пленника. Одиссей строит плот и устремляется в путь, но Посейдон насылает бурю, и плот гибнет. После тяжкой борьбы со стихией он наконец выброшен на берег Схерии — острова доброго и мудрого народа феаков. Выбравшись на сушу, он встречает царевну Навсикаю, и та препровождает его во дворец своего отца, феакийского царя Алкиноя.

На пиру, заданном в честь Одиссея, герой описывает свои странствия и приключения, выпавшие на его долю после отплытия от разрушенной Трои. Он рассказывает об опасных столкновениях с лотофагами, Полифемом, богом ветров Эолом, людоедами лестригонами, волшебницей Киркой, призраками умерших (на краю земли или в подземном царстве Миноса?), сиренами, утесом-чудовищем Сциллой и скалой-водоворотом Харибдой. Затем Одиссей рассказывает, как его спутники перебили и сожрали священные стада бога солнца Гелиоса и как тот покарал святотатцев бурей, сгубившей их: лишь он один спасся и смог доплыть до острова Калипсо, откуда он теперь и приплыл на Схерию.

Вскоре, несмотря на то, что божественный гнев не утих, феаки отвозят Одиссея на Итаку. Там, в неприглядном обличье нищего-оборванца, герой узнает, что вытворяли в его отсутствие женихи Пенелопы. По наущению Афины Телемах возвращается из Лакедемона домой, отец и сын встречаются

и вместе замышляют перебить незваных гостей. В царском дворце Одиссея не узнаёт никто, кроме его старого пса (который тут же издыхает) и старой кормилицы Евриклеи. Когда женихи снова торопят Пенелопу с выбором супруга, она предлагает устроить состязание в стрельбе из лука — будто бы для того, чтобы определить достойнейшего. На самом деле она знает, что никто, кроме Одиссея, не в силах натянуть тетиву на его могучем луке. Однако герой сам берется за свое оружие и, осыпав противников градом стрел, истребляет ненавистных женихов. Пенелопа узнаёт своего любимого мужа, и Одиссей снова воцаряется на родном острове.

Хотя Одиссея увязана, ради оправдания своей эпической формы, с преданиями о Троянской войне, — в основе ее лежит типичная народная сказка: рассказ о человеке, который пробыл на чужбине так долго, что его уже считают покойником, но в конце концов, претерпев полные волшебства приключения, возвращается домой, к верной жене. В ткань этой захватывающей поэмы вплетены десятки других удивительных древних историй, часто обнаруживающих ближневосточные параллели (Приложение 1).

С Илиадой Одиссею роднит восхваление телесной мощи и отваги; нет здесь недостатка и в жестоком упоении кровопролитием. Однако тут произошел сдвиг (если Одиссея действительно была написана позднее Илиады) от вершин неуемного геройства, пронизанного предчувствием рока, в сторону более истовых добродетелей — выносливости, самообладания и терпения. Одновременно любовь к боевым товарищам и славе здесь уступает первенство любви к родине и жене, — тогда как в лице колдуньи Кирки ниспровергаются женщины другого склада, представляющие угрозу благополучию мужского общества. В нарисованной картине быта отражаются различные черты царского и аристократического правлений (последнее, по-видимому, порой уже сменяло единовластный строй), и внимание наше останавливается на общественном и семейном укладе знатных землевладельцев, живущих в своих имениях. Особым значением наделяются хорошее воспитание, вежливое обхождение и гостеприимство с его хитрым порядком взаимного обмена дарами. Не позабыты и люди попроще — нищие и попрошайки: они обрисованы гораздо ярче, чем тускловатые фигуры воинов, сходящихся на собрание в Илиаде\ к тому же каждый из них находится под покровительством Зевса, пекущегося о добронравии

Но прежде чем поэт достигает более статичной второй по. ловины Одиссеи, где преобладают подобные мотивы, герой, швыряемый по множеству морей, попадает в причуд, ливые земли, которые, как еще во II веке до н. э. указал Эратосфен¹⁰,не поддаются определению. Но пусть эти страны намеренно неузнаваемы — в чудесных рассказах о чужедальних краях в целом слышатся подлинные отголоски отважных путешествий, действительно совершавшихся в эпоху переселений. Именно они проторили пути для будущих греческих смел ьчаков-колонистов.

Одиссей, этот архетипичный скиталец — неустрашимый, неодолимый, могучий и выносливый, — оказывается к тому же умнее и изобретательнее всех прочих гомеровских героев. Он даже не столько «хитроумен», сколько способен вникать в суть любых обстоятельств и сообразно с ними совершать единственно разумные поступки. Одиссей являет собой вечный пример последовательного человека, сразившегося со всеми превратностями судьбы и одолевшего все их, одну за другой, таким образом постигшего множество истин и под конец обретшего самого себя. Однако при всей независимости Одиссея, в рассказе о нем ясно слышится новая для греческой мысли (и религии) нота: это исключительная покровительственная дружба — полная восхищения и порой обретающая забавные формы, — которую выказывает по отношению к герою богиня Афина.

Столь же ярко описаны волшебница Кирка и любвеобильная Калипсо — женщины, чья любовная власть над Одиссеем долгое время являла в глазах греков разительное насилие над естественным ходом вещей. Но здесь впервые показаны полностью развитыми личностями и другие женщины — простые смертные, а не колдуньи, — например, Навсикая и, прежде всего, наделенная сложным умом, находчивая и неколебимо целомудренная Пенелопа. Правда, женщины по-прежнему выступают всего лишь мужской собственностью, завися от доблести мужей. И все же им принадлежит важное место в общественном строе, так как они помогают владетельным семьям заключать между собой союзы и обмениваться пышными дарами.

Более того: занимая выжидательное положение и наблюдая за происходящим, они обладают собственными характерами и суждениями, по-своему толкуя смысл и значение мужских поступков. Гомер — далекий от «мужского шовинизма», почти как никто другой среди всех античных авторов, — предоставляет своим героиням изрядную степень свободы. Агамемнон и Одиссей, отправляясь на войну, оставили свои царства на попечение жен; а последующее предательство Клитемнестры, жены Агамемнона (которому предстояло лечь в основу Эсхиловой Орестеи), явилось опаснейшей угрозой общественному строю, в котором главенствовал мужчина.

Обретя завершенную форму, Илиада и Одиссея в свой черед стали достоянием целого «цеха», или клана, певцов-исполни-телей, чье искусство отличалось наибольшей отточенностью среди прочих ионийских ремесел той эпохи. Это были Гоме-риды, предтечи будущих профессиональных декламаторов — рапсодов, вероятно, получивших такое прозвание от жезла (ράβδος), который они держали в руках, вместо того чтобы аккомпанировать себе на лире. Возможно, певцы-Гомериды, впоследствии объявившие себя его потомками, изначально принадлежали кругу самого поэта и происходили с острова Хиос. Но они, как позднее и рапсоды, много странствовали (они стали первыми из греков, кто ввел странствия в обыкновение)¹¹, поэтому Илиаду с Одиссеей вскоре узнали повсюду.

И в самом деле, на протяжении целого тысячелетия античной истории эти две поэмы — возможно, чуть видоизмененные при афинских диктаторах Писистратидах, а позднее, в III веке до н. э., разделенные каждая на двадцать четыре книги, или песни, — непрестанно оказывали на греков благотворное влияние, образуя основы их литературных, художественных, нравственных, общественных, воспитательных и политических воззрений. Долгое время в сколько-нибудь связной истории древности просто не было необходимости, ибо Илиада и Одиссея отвечали любым требованиям. Они снискали всеобщее благоговейное почтение, ибо служили источником житейской мудрости, доводом в пользу героичного, но и человечного, благородства и достоинства, побуждением к решительным (нередко воинственным) мужественным поступкам, неистощимым кладезем цитат и толкований: иными словами, гомеровский эпос превратился в общегреческое достояние, составившее противовес центробежной раздробленности греческого мира.

Ок. 600 г. до н. э. Хиос начал выпускать монеты из электра (бледного золота), а позднее, в большем количестве, — из серебра. Чеканом служила государственная эмблема — сфинкс с прихотливо выгнутым крылом, как нельзя лучше символизировавший благоразумие полиса, который славился чутьем и осмотрительностью в финансовых делах.

Говорили, что именно на Хиосе жил мастер Главк — первый из греков, кто додумался сваривать или спаивать железные пластины и бруски, вместо того, чтобы по старинке скреплять их гвоздями или клепать. Кроме того, на острове процветали школы камнерезов, которым особенно удавались изваяния кор; лучшие из этих статуй относятся ко второй половине VI века до н. э. Порой Хиос даже называют родиной этого искусства; местные скульпторы славились своим умением передавать в мельчайших подробностях струящиеся очертания белого ионийского хитона — одеяния, занимавшего видное место в декоративном убранстве статуй этих кор. Некоторые хиосские резчики по мрамору нанимались на работу к афинянам, так как афинские правители Писистратиды поддерживали тесные отношения с островом.

Среди таких художников, чьи имена сохранили для нас надписи на Акрополе, был прославленный Архерм¹², чей дед Мелан, согласно Плинию Старшему, основал целую семейную «мастерскую» ваяния (прежде чем была основана сики-онская школа), которая просуществовала в продолжение четырех поколений и пользовалась в качестве материала белым паросским мрамором. Говорили, что Архерм первым из скульпторов изобразил Нику крылатой¹³, и ему приписывали различные произведения с подобным сюжетом. На Хиосе в VI веке до н. э. изготовляли и вазы; среди находок в египетском Навкратисе оказалась группа сосудов — как считалось прежде, местной работы, — но впоследствии выяснилось, что изготовили их хиосские мастера. Это подтверждало, что островитяне играли важную роль в этом отдаленном торговом городе. Для хиосского «кубкового стиля» (ок. 580–570 гг. до н. э.) характерно изящное отсутствие заполняющего орнамента, а броские вазы более позднего периода отличает натуралистичная манера полихромной росписи.

Хиос был богат зерном, фигами и камедью. Но особенно знаменит был остров своим вином, которое широко вывозилось и считалось лучшим во всех греческих землях. Тем же прославилась и Маронея, хиосская колония на побережье Фракии (основана до 650 г. до н. э.). Вожди фракийских племен, населявших внутренние земли, поставляли хиосцам рабов; кроме того, рабы в огромных количествах свозились из Малой Азии, Иллирии, Скифии и Причерноморья. Хиос, благодаря выгодному географическому положению, стал (раньше Делоса) главным «пересылочным пунктом» работорговли. Считалось, что граждане Хиоса первыми — после фессалийцев и спартанцев, — начали использовать труд рабов-варваров, при этом не захватывая их в плен в ходе войны, а покупая за деньги, как товар (и тем навлекая на себя — как тогда верили — божественную кару). Таковой промысел, постепенно развивавшийся в течение VI века до н. э. и порождавший экономическую экспансию, превратился в основной род занятий хиосцев; большое количество рабов на острове отмечалось и в следующем столетии.

Такое обилие рабов соседствовало с уважительным отношением к правам свободных граждан, — что, впрочем, никак не мешало строгому правлению¹⁵. Хиосцы весьма пеклись о государственном порядке: это явствует из надписи ок. 575–550 гг. до н. э. с законодательными распоряжениями, касавшимися отправления правосудия¹⁶. Вначале управление полисом осуществлял Совет трехсот (возглавляемый группой из пятнадцати человек), но позже аристократическое правительство было явно низложено и заменено строем, обладавшим, судя по неоднократным упоминаниям «законов» (или указов) дамоса (δαμος, то есть δήμος, — народа), определенными чертами демократии — например, народным собранием с правом голосования. В чем-то они были сопоставимы с мерами Солона (или даже опережали их), который поколением раньше провел свои реформы в Афинах. Хиосские граждане имели право обращаться с обжалованиями к особому совету, предположительно сосуществовавшему со старинным Советом, главенствовавшим в эпоху родовых отношений. Этот новый совет, состоявший из пятидесяти представителей — по одному от каждой гражданской филы, — собирался ежемесячно для ведения важных дел, в том числе слушания жалоб. Что касается исполнительной власти, то верховным государственным сановникам, все еще звавшимся по старинке «царями», или басилеями (βασιλείς), теперь противостояли и новые должностные лица — «народона-чальники», или дамархи (δάμαρχοι). Местная власть всячески пеклась о благополучии граждан, и на острове на удивление рано развилась образовательная система; сохранилась запись о том, что ок. 494 г. до н. э. обрушилась крыша школы, похоронив под собой сто девятнадцать детей.

После того как в 546 г. до н. э. Кир II Великий разгромил Лидию, Хиос вошел в состав Персидской державы, а позднее присоединился к Ионийскому восстанию, затеянному Милетом (с которым давно поддерживал тесную дружбу). Хиосцы выслали в помощь милетянам 100 триер (тогда как всего у мятежников имелось 353 кораблей) для битвы при Ладе (495 г. до н. э.). Половина этой эскадры погибла в яростном сражении, и хотя некоторые уцелевшие хиосцы вернулись домой, многие другие нашли погибель в Эфесе, после чего персы совершили на остров набег и опустошили жилища хиосцев.

Самос — гористый остров площадью 43,2 км на 22,4 км, лежащий в отдалении менее 3,2 км от мыса Микале, южной оконечности Ионии.

Согласно преданию, сохраненному для нас Страбоном, древнейшее население острова имело отношение к жителям Карии, области на юго-западе Малой Азии¹⁷. Вслед за населением эпохи неолита и бронзы явились переселенцы — греки-ионийцы, бежавшие из Балканской Греции от нашествия дорян и прибывшие сюда из Эпидавра в Арголиде. Вероятно, они приплыли на остров до 1000 г. до н. э. под началом Прокла, которого потомки чтили как основателя своего царства. К четырем обычным ионийским филам (Глава II, примечание 4) вскоре добавились еще две — куда, вероятно, входили туземные карийцы (примечание 17). Это говорило о том, что иноземцы, высадившиеся на Самосе, быстро поладили с коренными жителями. Главное поселение пришельцев (на месте совр. Питагорьо), расположившееся возле круглой бухты-«сковородки» с южной стороны острова, впоследствии стало одним из двенадцати крупных городов Ионии. Его жители изъяснялись на особом диалекте.

Упразднив на Самосе монархию, власть прибрали к рукам знатные землевладельцы — геоморы (уеоцброг). Остров процветал за счет плодородной почвы, которая и стяжала ему в греческом мире множество похвальных эпитетов и прозваний. Но наибольшую выгоду Самос извлекал из своего выгодного расположения: он был конечным пунктом на единственном сравнительно безопасном (в любую погоду) пути через Эгейское море. Такое преимущество позволяло Самосу «перехватывать» часть торгового потока у своего постоянного соперника — Милета, а также открывало ему доступ к торговым путям, пересекавшим Малую Азию, где самосцы взяли под контроль прибрежную полоску. Считается, что в 704 г. до н. э. (но быть может, скорее, ок. 654 г. до н. э.) Аминокл Коринфский построил для них военные корабли — вероятно, диеры (Глава III, раздел 2). В VII веке до н. э. Самос подерживал Спарту во Второй Мессенской войне, скупая больше лакейской утвари, чем какое-либо другое греческое государство (особенно после 600 г. до н. э.) и выступая своего рата передаточным пунктом, куда взамен свозились ближневосточные предметы роскоши.

В 640/638 г. до н. э. торговое судно под командованием Колея Самосского направилось в Египет — страну, откуда к самосцам поступали различные товары, в частности, бронзовые изделия, — и достигло ливийского острова Платеи. Но оттуда корабль отнесло бурей на огромное расстояние, за Геракловы столпы (Гибралтарский пролив), до самого Тартес-са — негреческого государства, находившегося возле устья реки Бетис (Гвадалквивир) на атлантическом побережье Испании. Тартесс жил главным образом за счет богатых серебряных копей, разрабатывавшихся неподалеку; кроме того, сюда поступала медь из соседних рудников и олово с юго-запада Британии (Касситериды в Корнуолле — см. примечание 51, ниже) и, вероятно, с северо-запада Испании¹⁸. Греческая керамика проникла в поселение у устья Бетиса еще в VIII веке до н. э., а незадолго до плавания Колея, в 648 г. до н. э., в Олимпии уже появились посвятительные приношения из так называемой «тартесской бронзы» Но посещение Колея, несомненно, упрочило давние связи: согласно Геродоту, купец возвратился на родину с неслыханно прибыльным грузом, а из своих доходов пожертвовал бронзовый котел в самосский храм Геры²⁰ (см. ниже; такие котлы были обычным приношением и в олимпийском святилище). Удача Колея подстегнула рвение прочих греческих купцов и искателей приключений: его нечаянное путешествие сослужило им службу, ускорив уже начавшееся открытие дальнего запада.

Но самосцы недолгое время довольствовались подобными купеческими вылазками: они вознамерились и выводить собственные колонии (что примечательно, сохраняя над ними контроль) — причем еще до того, как хлынула по-настоящему мощная волна ионийской колонизации. Так, в VII веке до н. э. переселенцы с Самоса основали Миною на острове Аморгос, что неподалеку от Наксоса и Пароса, в средней части Кикладского архипелага.

Считалось, что главой переселенцев был Семоннд (хотя некоторые полагают, что он жил позже), ямбический и элегический поэт, унаследовавший поэтическую традицию от земляка — самосца Креофила (друга и ученика, а по слухам, зятя Гомера)²¹. До нас дошел отрывок (118 строк) Семонидовьгх Ямбов о женщинах наиболее обширный из сохранившихся образцов ранней ямбической сатиры. С поэтическим мастерст-вом, но и с едкой сварливой бранью, Семонид дает волю — причем даже решительнее, чем Гесиод (Глава IV, раздел 4), тому духу женобоязни, который впоследствии пронизывал всю греческую литературу. Так, он уподобляет разного склада женщин различным животным (есть женщины-ласки, женщины-свиньи, женщины-кобылы, и так далее), рассуждая с той неприкрытой грубостью, с какой обычно велись перебранки между мужчинами и женщинами, хорошо знакомые по крестьянскому фольклору у многих народов мира. В других ямбических и элегических фрагментах, оставшихся от Семонида, говорится о тщете всяких людских надежд и дерзаний. Ему также приписывали Самосские древности — историю Самоса в двух книгах, написанную элегическим дистихом.

Другие колонисты с Самоса отправились в Перинф (ок. 602 г. до н. э.), а затем в Бисанфу во Фракии, на остров Самофракию (в коце VI века до н. э.) неподалеку от фракийского побережья, в Келендериду и Нагид в Киликии (Приложения, примечание 2), в Дикеархию (позже — Путео-лы) в юго-западной Италии (Кампания). Ок. 525 г. до н. э. наемники с Самоса обосновались также в Оасис-Полисе (Большой Оасис, совр. Аль-Бавайти, в западной пустыне Египта), а самосские дельцы, наряду с другими греками, приняли участие в основании Навкратиса (на побережье этой же страны), построив святилище. Оно стояло рядом с храмом Аполлона, который воздвигли враги самосцев — милетяне.

Самосский храм в Навкратисе был посвящен Гере, по преданию родившейся на Самосе. А Герейон — святилище богини, стоявшее на ее родном острове, в 6,4 км к западу от города Самоса, возле устья реки Имбрас (ранее Парфе-ний), — было знаменито на весь греческий мир.

В этом заболоченном месте, у кромки длинного, отлого спускающегося берега (выбор места был, вероятно, обусловлен каким-то давно забытым древним преданием), при раскопках было обнаружено восемь (?) последовательных слоев доисторических капищ (начиная приблизительно с 2500 г. до н. э.). В середине находился жертвенник; и с наступлением железного века за каменным алтарем, возможно, относящимся к X веку до н. э. (хотя некоторые ученые оспаривают возможность столь ранней датировки), последовало еще не менее семи алтарей, сооружавшихся на протяжении двухсот или трехсот лет. Затем, вскоре после 700 г. до н. э., когда рукав Имбраса затопил окрестности, на этом месте был возведен первый храм — Гекатомпедон, названный так потому, что имел сто (самосских) футов в длину (ширина его составляла двадцать футов). Поистине эпохальная величина храма потребовала зодческих новшеств: внутри для поддержания брусчатой крыши были водружены деревянные столбы; кроме того, вокруг здания выросли стройные колонны, покоившиеся на прямоугольных каменных базах. Эта узкая колоннада явилась предтечей позднейших самостоятельных портиков — стой (отоой).

Однако ок. 660 г. до н. э. и это святилище погибло во втором, более мощном, наводнении, и возник новый Герей-он — еще больше прежнего. Насколько известно, это был первый храм с двойным рядом колонн по фасаду. В эту пору в святилище появилось множество египетских и прочих восточных вотивных бронзовых предметов; местные, самосские мастера-бронзовщики, по-видимому, тоже не отставали. Особенно заметное место среди посвятительных даров занимали монументальные бронзовые котлы; для некоторых ручками служили изображения грифонов, отлитые в перенятой у египтян технике вытопленного воска. С Самоса происходит и замечательная скульптурная группа из дерева ок. 625/600 г. до н. э., изображающая Зевса и Геру (ныне фигуры разделены). Другим важным искусством, процветавшим на острове, была резьба по слоновой кости. Кость, должно быть, привозилась из Сирии, и из рук резчиков выходили изящные статуэтки. Особенно знаменита фигурка коленопреклоненного юноши.

Но на Самосе создавали и превосходные крупномасштабные мраморные скульптуры. Таково женское изваяние, которое ок. 575/570 г. до н. э. посвятил Гере некий Херамий. Эта сверхъестественно высокая статуя косвенно обязана своей цилиндрической формой месопотамским образцам. Но чувствуется в ней и более прямое влияние миниатюрных статуэток слоновой кости, уже упоминавшихся выше; вместе с тем в ней, как и в других самосских статуях той же поры, уже явно осознана потенциальная мощь и одновременно тонкость, заложенные в крупномасштабном произведении. Это сказалось, например, в трактовке складок одежды, словно облепившей тело. Для Восточной Греции в целом было характерно такое внимание к художественной передаче поверхностей, тогда как скульпторов в Балканской Греции больше занимали общие композиционные задачи. Кроме того, мастера, изваявшие кору Херамия, подобно другим самосцам, создававшим куро. сов для могильников и святилищ, не похожи на других художников, производивших подобные же статуи на Наксосе в Средней Эгеиде (раздел 5, ниже): они отказались от той уь ловатой строгости линий, которой придерживались наксосцы. Тем не менее найденная в Афинах мраморная кора (относящаяся к несколько более позднему периоду) свидетельствует о живом взаимодействии этих двух островных школ: у изваяния типично наксосское лицо и типично самосское одеяние.

Самосский Герейон, построенный ок. 660 г. до н. э., весьма стимулировал развитие скульптуры на этой ранней стадии, но сам просуществовал недолго. Спустя сто лет (почти ровно) после возведения Герейона на его месте был сооружен другой храм, величиной 88,5 м на 45,8 м; к нему была проложена величественная Священная дорога, по бокам которой красовались статуи. Новое святилище представляло собой неслыханно пышное здание, где впервые (насколько известно) были соединены боковые завитки (волюты) на капители ионической колонны, благополучно пережившей несколько видоизменений. Согласно традиции, храм построили зодчие Рэк и Феодор, считавшийся его сыном (что идет вразрез с предлагавшейся более ранней хронологией; рассказывали, будто младший из них сделал печатное кольцо для Поликрата [см. ниже], то есть после 540 г. до н. э.)²². Новый храм был возведен из пороса (известняка); отныне его окружала колоннада не с одним, а с двумя рядами колонн. Обнаруженный в ходе раскопок слой разбитой черепицы говорит о том, что по крайней мере часть внутренних помещений была крытой; а целый лес внутренних колонн, на котором держалась эта крыша, заслужил святилищу прозвание «лабиринта».

Тем же Рэку с Феодором ставили в заслугу то, что они распространили технику вытопленного воска (то есть отливки статуй по восковой модели) на создание крупномасштабных фигур. Это позволило мастерам-бронзовщикам, наравне с камнерезами, ваять статуи в натуральную величину, что произвело переворот в греческой скульптуре. Ибо в этом искусстве бронза, позволявшая изображать человеческие фигуры со свободными руками, ценилась выше мрамора. Именно в VI веке до н. э. (ок. 570–540 гг. до н. э.), при Рэке и Феодоре, самосская школа ваяния, начав создавать бронзовых куросов и кор, достигла своих художественных вершин. Судя по одному замечанию у Диодора Сицилийского, Феодор, возможно, узнал от египтян о пропорциях человеческого тела, — хотя такое толкование текста и встречало возражения²³. На Самосе продолжали делать прекрасные мраморные статуи, фигурки и рельефы из слоновой кости, причем о них нам известно несколько больше, так как они, в отличие от бронзовых изваяний, не исчезали бесследно.

Приблизительно в ту же пору самосский поэт Асий писал об оживленных сборищах в Герейоне, радовавших глаз многоцветьем: во дни процветания острова юноши из богатых землевладельческих семей славились своим пристрастием к ярким и красивым одеждам²⁴.

По окончании самодержавного правления диктатора Демотеля, ок. 600 г. до н. э. самосская аристократия на короткое время вновь обрела главенствующую роль; к той поре, несомненно, богатство уже вступило в соперничество со знатным происхождением. Однако ок. 540 г. до н. э. аристократическое правительство было низвергнуто Поликратом — хотя возможно, что ему лишь досталось завоеванное предшественником или отцом, совершившим диктаторский переворот. Как бы то ни было, с помощью двух своих братьев Поликрат пришел к власти. Но вскоре, убив одного из них (Пантагнота) и изгнав другого (Силосона), он превратился в единоличного диктатора. Со временем он стал могущественнейшим государем, и о великолепии его двора ходили легенды.

Поликрат «одолжил» наемников у другого самодержца, Лигдамида Наксосского, а у себя на Самосе завербовал отряд из тысячи лучников. Он снарядил флот, куда входило сто пентеконтер и сорок триер (кораблей коринфского типа, которые он значительно усовершенствовал и, должно быть, первым нашел им столь широкое применение). С помощью этого флота он принялся с неслыханным размахом совершать ожесточенные — даже пиратские, по словам его недругов, — морские походы, стремясь превзойти мощью Милетское государство (уже попавшее под власть персов), которому, как и Ми-тилене, пришлось вынести нелегкое сражение с Поликратом. Как заметил Геродот, он первым из греков «задумал стать владыкой на море»²⁵ — и превратил Самос в сильнейшее из греческих морских государств своей эпохи. Он осознал, что при умелом применении такой флот поможет ему устоять против нападения крупнейших ближневосточных сухопутных держав. Таким образом, Поликрату удавалось удерживать времен нов равновесие между своими могучими соседями — Персией и Египтом.

Так, Амасис Египетский (как и его соседи из греческой Кирены) был только рад заключить с Поликратом союз. Но впоследствии фараон расторг эту дружбу, и вскоре после того, как власть унаследовал другой египетский правитель, Псам-метих III (525 г. до н. э.), — Поликрат выслал в помощь персидскому царю Камбису, шедшему войной на Египет, (военный отряд (набранный из неугодных самосцев, от кото- | рых Поликрат желал избавиться). Оказав поддержку Камбису, они вернулись домой и напали на самого Поликрата, но попытка их провалилась, несмотря на помощь коринфян и спартанцев. Рассказывали, будто Поликрат подкупил спартанцев, одарив их фальшивыми монетами из позолоченного свинца. Правдива ли такая подробность или нет, — это столкновение, видимо, положило конец торговым отношениям между Самосом и Спартой.

Между тем Поликрат поглядывал и в другие стороны. Ок. 525 г. до н. э. он присвоил Сифнос, завладев его богатыми серебряными рудниками, и захватил еще один остров — Ренею, что рядом с Делосом, — посвятив ее Аполлону Делос-скому. Он намеревался взять под контроль Делосские празднества и тем добиться главенства над греками-ионийцами.

Поликрат позаботился и о сельском хозяйстве, ввезя на Самос милетских овец и прочий скот для пополнения местных стад. Укрепленный дворец Поликрата стоял на акрополе I (доисторическая Астипалея), возвышавшемся над городом. Дворец не сохранился, зато у вершинной точки восхождения | была откопана сидячая статуя Поликратова деда (?) Эака. Город с портом опоясывала стена, относящаяся к тому же периоду; древний мол (400 м в длину и 35 м в ширину), которым завершалась стена, и поныне служит фундаментом современного мола.

Самосцы с толком использовали для повседневных нужд разные научные и технические новшества (хотя грекам в целом это было не очень свойственно). Так, они сумели подвести воду из источника к гавани, проложив тоннель длиной в 1038 м. Этот шедевр античного инженерного дела и топографии был задуман и выполнен в окончательном виде (хотя его строительство могло начаться раньше) Эвпалином Мегарским, состоявшим на службе у Поликрата. Он работал настолько хорошо, что даже спустя сто лет слыл величайшим во всей Греции мастером в этой области. Кроме того, когда

Герейон Рэка и Феодора был разрушен пожаром — возможно, ок. 530 г. до н. э. (или 520 г.? до н. э.), — по-видимому, именно Поликрат (может быть, еще раз заручившись помощью Рэка) решил восстановить храм. Восстановление было начато с небывалым размахом, в котором проглядывала явная мания величия, — столь небывалым, что работа велась в течение многих веков, но так и не была завершена. Новый Герейон превзошел величиной даже эфесский Артемисион: в нем было 343 м в длину и 17,4 м в ширину. Он стоял на приподнятой площадке, снаружи тянулись двойные колоннады из двадцати четырех колонн, а ряды внутренних колонн делили пространство храма на три нефа. И это был лишь один из множества роскошных даров, преподнесенных Самосу Поликратом за счет многих других городов. Не позабыл он и о домах разврата, взяв за образец устройство подобных заведений в Сардах, лидийской столице.

Ок. 531 г. до н. э. культурному тщеславию Поликрата был нанесен ощутимый удар, когда самый выдающийся (и самый необычный) из всех самосских мыслителей, Пифагор, покинул остров — возможно, не желая жить при диктаторском правлении, — и переселился в Кротон, город в Южной Италии (Глава VII, раздел 2). Правда, Поликрату удалось переманить к своему двору двух славных поэтов — Анакреонта из Теоса, что в Ионии, и Ивика из Регия в Южной Италии. Анакреонта тиран вызвал к себе из Абдер — города во Фракии, в основании которого тот принимал участие с другими теосцами, — для обучения Поликратова сына музыке. Анакреонт, лирический поэт нового склада — уже не связанный географически с родными местами, скорее странствующий «профессионал», — одновременно ознаменовал конец эпохи, будучи последним значительным сочинителем и исполнителем монодийной (сольной) лирики.

Анакреонт оставил три группы стихов — лирических, элегических и ямбических, — дошедшие до нас лишь во фрагментах. С легким, чуть отрешенным изяществом, усугубляемым рискованными образами и неожиданными поворотами мысли, он создает в своих стихах самые пестрые картины. Сюжеты их разнообразны (когда нужно — в меру возвышенны), но чаще всего в них предстает изысканный «сладостногорький» мир бисексуальных любовных отношений. Мастерство Анакреонта в изображении подобных тем и заслужило ему непревзойденную славу поэта любви, вина и песни. Поэтому его стихам подражали другие безымянные поэты-«анакреонтики» в течение еще трех с лишним веков после ею смерти. Кроме того, поэзия Анакреонта повлияла на метрическую форму и на предметное содержание позднейшей афинской трагедии.

Ивик, чья поэзия носила преимущественно хоровой характер — являя собой продолжение героической повествовательной традиции, заложенной Стесихором Гимерским (Глава VII, раздел 4), — отказался стать диктатором своего родного города Регия и предпочел отправиться в изгнание, выбрав остров Самос. Одно из его блестящих стихотворений воздает хвалу некоему юноше Поликрату — вероятно, сыну самосского властителя. Этот ранний пример жанра энкомия (хвалебной оды, как правило, обращенной к победителю) был истолкован как метафорическое прощание Ивика со своими ранними повествовательными стихами и обращение к любовной тематике, особенно нравившейся самосцам. Несомненно, им нравился и стиль Ивика — более вычурный, чем у Анакреонта, но одновременно более непосредственный, цветистый и страстный, — в котором выдержаны его любовные стихотворения. Кроме любви, он писал о птицах и цветах, о приближении старости.

Поликрат считал, что Орет, персидский сатрап в Сардах, поможет ему создать морскую державу, поэтому когда Орет сообщил ему — быть может, с коварным умыслом, — что задумал заговор против собственного владыки, царя Камбиса (ок. 522 г. до н. э), — Поликрат позволил заманить себя ко двору сатрапа. Но там его схватили, предали мучениям и казнили, а тело выставили на обозрение на кресте: словно персы предвкушали будущие расправы над греками, которые не внушали — или перестали внушать — им доверия.

Затем на Самосе недолгое время правил диктатор Меанд-рий, ранее состоявший при Поликрате казначеем и помощником. Меандрий, насколько известно, был первым властителем, провозгласившим исономию («равенство в правах») — впоследствии весьма распространенный демократический лозунг; он также учредил культ Зевса Элевтерия (Освободителя) — чтобы отпраздновать конец Поликратова режима. Преследуя ту же политику «просвещенного правления», он призвал самосцев проверить счета, которые он вел, будучи распорядителем казны на службе у своего предшественника. Однако те граждане, которые неосмотрительно откликнулись на этот призыв, были схвачены братом Меандрия и казнены.

В 517 г. до н. э. персидский сатрап, встревоженный подобными странностями нового диктатора, посадил на место Ме-андрия изгнанника Силосона, Поли кратова брата. Меандрий покинул остров и перебрался в Спарту, оставив войско своих наемников сражаться с персами. Кончилось это кровавой резней среди населения, в которой самосцы винили Силосона.

По приказу персов остров был заново заселен вольноотпущенниками. Самосский инженер Мандрокл навел для Дария I Персидского мост через Боспор Фракийский (ок. 513 г. до н. э.). Но спустя примерно четырнадцать лет Самос примкнул к Ионийскому восстанию против персов. Правда, в сражении при Ладе (495 г. до н. э.) большинство самосских кораблей предали мятежников и обратились в бегство.

Глава 2. ИОНИЯ: МИЛЕТ

Милет был самым южным из материковых городов Ионии и располагался неподалеку от ее границы с Карией (примечание 17). Эта «жемчужина Ионии», — как называл Милет Геродот, — в древности лежала в плодородной долине, в устье Меандра, теперь же город удален от моря на 8 км. По преданию, Милет основал герой Троянской войны Сарпедон из Милата (Маллии) на Крите (или из Ликии на южном побережье Малой Азии). Такое предание отчасти подтверждается археологическими данными: здесь было раскопано несколько слоев, соответствующих поселениям бронзового века. По-видимому, их расцвет пришелся на закатные фазы микенской эпохи, а разрушение городских стен последовало ок 1200 г. до н. э.

Милет — единственное место на ионийском побережье, упомянутое в гомеровских поэмах, причем его жителями Гомер называет карийцев²⁷. Согласно позднейшим греческим авторам, в шестом поколении после падения Трои, они уступили город ионийцам во главе с Нелеем, сыном афинского царя Кодра. Появление ионийских переселенцев в Милете — вероятно, до 1050 г. до н. э., — подтверждается данными раскопок. Среди пришельцев сохранялось традиционное деление на четыре ионийские филы, но к ним прибавились две новые филы. Вероятно, туда вошли различные представители карийского населения, ибо оно продолжало здесь жить, судя по преданию о том, что ионийцы брали себе невест среди карийцев. Вместе с тем пришельцы необычайно гордились и своим героическим прошлым: династия монархов Нелеидов возводила свой род к гомеровским героям и богам. Надо полагать, они относились весьма благосклонно к Арктину — милетскому поэту-киклику, сочинявшему проникнутые ностальгией эпические поэмы о разграблении Трои и других подобных событиях. Но в должный черед на смену монархии Нелеидов пришло правление аристократической клики.

Милет обычно считается древнейшим ионийским поселением. Самый ранний греческий город простирался здесь к северу от высокого холма Калабак-Тепе до Львиной бухты (одной из четырех естественных гаваней в окрестностях). Средоточием города был храм Афины, возле которого был обнаружен низкий овальный алтарь VIII века до н. э. (самый древний из найденных в Малой Азии). Но милетяне посматривали и в глубь страны: их владения продвинулись выше по течению Меандра еще на тридцать — пятьдесят километров, до того места, где начинались холмы. В этих смежных низинах правящая знать богатела, разводя породистых милетских овец. Их шерсть, которую помогали стричь фригийские и лидийские невольники, слыла лучшей во всем греческом мире; ее вывозили даже в самые дальние края, в частности, в Сибарис в Южной Италии.

Однако этим милетским владениям, ограниченным горными пределами, угрожали появление киммерийцев и подъем Лидийского царства (Приложение 1). К тому же они превратились в источник внутренних общественных раздоров, так как земли сосредоточивались в руках немногочисленной владетельной знати, а это вызывало недовольство тех представителей зарождающегося торгового сословия, которые были лишены собственных наделов. Выходом из этого положения стало выдающееся явление в истории Милета — а именно главенствующая роль, которую сыграл этот город в основании греческих колоний в отдаленных краях.

Областями, на которых сосредоточились эти решительные и отважные моряки и купцы, сплотившись с выходцами из других государств (так как им требовалась дополнительная сила и дополнительные средства для основания колоний), были смежные земли вокруг Пропонтиды (Мраморного моря) и Черного моря. Они стремились завладеть неистощимыми запасами хлеба, имевшегося в землях нынешней южной России, а также наладить ловлю тунца, ежегодно мигрировавшего отсюда в Средиземное море. С этой целью им предстояло миновать два северо-восточных пролива — Геллеспонт (Дарданеллы) и Боспор Фракийский (Босфор). С _ точки зрения тогдашнего мореплавания, это было весьма опасное предприятие. Но вскоре милетские моряки обнаружили, что, если плыть вдоль берега, можно попасть в зону попутных юго-восточных бризов и благоприятных водоворотов среди течений, — и что даже летом, когда преобладают северные ветры, корабль может пройти с ночным бризом, дующим в обоих проливах; затем же, когда наступает пора возвращаться, северные ветры вновь благополучно доставляют судно домой.

В этих землях, окружавших Геллеспонт, Пропонтиду и Понт Эвксинский (Черное море), милетяне основали немало колоний, общее число которых называли и тридцать, и сто. Возможно, последняя цифра была недалека от истины, коль скоро в этот перечень попадали колонии, основанные «спутниками» Милета²⁸. Иными словами, на долгое время Черное море и подступы к нему практически превратились в милетский «заповедник». В причерноморских центрах — таких, например, как Ольвия, — вероятно, златокузнецы из Милета выполняли для скифов роскошные золотые украшения (Приложение 2).

Вдобавок, несмотря на постоянное соперничество с Самосом, Милет сыграл важную роль в освоении греками Египта: во время правления Псамметиха I (ок. 664–610 гг. до н. э.) милетяне отправили в Египет тридцать кораблей, чтобы основать Милетскую крепость (ок. 650 г. до н. э., в каком-то еще не установленном месте, возле Больбитского рукава Нильской дельты), а позднее поднялись вверх по течению и помогли сокрушить узурпатора Инара. Милетянам принадлежала главная роль и в основании греческого торгового центра Навкратиса (Глава VII, раздел 4), где они построили храм Аполлона.

Возможно, на подобные смелые дерзания отваживались прежде всего безземельные граждане Милета, которым не терпелось попытать счастья на чужбине. Однако и верхушка городской знати — богатые землевладельцы — не желали от них отставать. Напротив, учредив особый правительственный совет, получивший название Аэйнавтов ((Зсегхххбтоа — «Вечных моряков»)²^, они стремились извлечь наибольшую выгоду из заморских предприятий города. Вместе с тем им удалось повсюду прославиться неподкупной, суровой честностью в тор-говьгх сделках, хотя между высшими чинами в этом совете и менее привилегированными гражданами постоянно происхо-дили усобицы, которые слишком часто выливались в жесто-кие расправы.

Милет также опекал святилище Аполлона в Дидимах, или Бранхидах, на горном плато в 16 км к югу от города. Оно находилось в ведении (сначала политическом, но затем лишь строго религиозном) жреческого рода Бранхидов, которые возводили свое происхождение к Бранху — карийскому юноше, возлюбленному Аполлона. Сохранились записи о том, что в доисторические времена здешнее прорицалище находилось у источника, посвященного местной богине. Воздвигнутый позднее храм Аполлона, где была найдена керамика VII века до н. э., пользовался огромной славой в греческом мире.

Это священное место стало одним из ценнейших достояний Фрасибула, который ок. 600 г. до н. э. установил в Милете свою самодержавную власть и превратил диктаторское правление в подлинное изящное искусство. Он завел дружбу с Периандром, тираном Коринфа. (Рассказывали, будто Фра-сибул посоветовал ему, прибегнув к притче, «сбивать самые высокие колосья», — хотя, по другой версии, он сам получил такой совет от Периандра.)³⁰

Кроме того, союзником Фрасибула был и египетский фараон Нехо II, принесший посвятительный дар в Дидимы. Но милетскому диктатору пришлось долгое время защищать свой город от другого восточного государства — Лидии. Основатель Лидийского царства Гиг раньше уже нападал на Милет, но он же невольно сослужил ему службу, сокрушив Колофон — город, соперничавший с Милетом и прежде являвшийся сильнейшей державой Ионии³¹. Ардис и Садиатт — позднейшие лидийские цари — относились к Милету не менее враждебно. Вот и теперь Фрасибулу выпало двенадцать лет кряду терпеть истребление посевов, пока Алиатт, очередной лидийский монарх, осаждал стены Милета. Но милетяне были достаточно богаты и сильны, чтобы выжить; в конце концов они заключили мир с лидийским владыкой, и в их отношениях воцарилось спокойствие.

В эту пору Милет уже вполне мог считаться могущественнейшим полисом. Вероятно, именно через него в греческие земли проник обычай чеканить деньги, так как вполне возможно, что приписываемые этому городу монеты из электра (бледного золота) с изображением льва с повернутой назад головой были древнейшими из всех греческих монет. Они выпускались со времен Фрасибула и были созданы по образцу самых ранних в мире монет, которые незадолго до этого лидийцы стали чеканить в своей столице, Сардах (Приложение 1). Очевидно, милетский весовой стандарт основывался на старом «эвбейском» медном таланте, занесенном сюда ионийцами и эолийцами в ходе переселений; 3600 новых серебряных сиклей, или сиглов (σιγλοι), составляли один талант.

Однако общественные разногласия привели к падению Фрасибулова правления, и заново вспыхнули старые усобицы, которым было суждено раздирать город на протяжении жизни двух поколений. Не считая двух рецидивов тирании при Фо-анте и Дамасеноре, враждующие лагеря возглавляли крайние политические противники: «Вечные моряки», или партия Богатства (Πλούτος), и партия Кулачного боя (Χεφομαχια), или Труда. Для разрешения спора милетяне обратились к парос-цам в качестве третейских судей, и те высказались за компромисс — умеренно олигархическое правительство. Но вскоре оказалось, что это правительство не в силах противостоять лидийскому царю Крезу, фактически подчинившему себе Милет (560–546 гг. до н. э.). Однако и под властью этого монарха Милет по-прежнему пользовался привилегированным положением: Крез приносил дары в Дидимы и, возможно, даже помогал восстанавливать храм. Такое дружелюбие говорило о том, что Милет, переживавший небывалый расцвет, каким-то чудом избежал гнетущего лидийского засилья. Тем не менее он отказался заключить с Крезом официальный союз, — будто бы по совету своего славного гражданина Фалеса.

Фалес был мыслителем, которого позднее назвали первым из философов-досократиков; его же обычно чтили как основателя науки о природе (будущей «физики»). Поэтому он был причислен к «семи мудрецам». Но Фалес не оставил никаких сочинений, и если не считать обширных анекдотических материалов, о его жизни и учении мало что известно. Род его возводили к финикийцам; возможно, это говорит о том, что его предки явились из беотийских Фив, где в эпоху бронзы, по преданию, правила династия финикийца Кадма (считалось, что среди ранних переселенцев-ионийцев были и «кад-мейцы»). Однако имя Фалесова отца — Эксамий — имеет карийское происхождение. Скорее всего, у его семьи были I смешанные предки; при этом утверждали, что Фалес принадлежал к знатному греческому роду Фелидов.

Рассказывали, что он изрядно разбогател, предугадав большой урожай оливок и загодя скупив все маслодавильни в I Милете. Фалесу приписывалась и необычайная мудрость в государственных делах: передавали, что он убеждал ионийские города объединиться и учредить союзную столицу с единым булевтерием в Теосе. Но его совету не вняли, так что впоследствии ионийские полисы не сумели сплотиться и отстоять свою независимость.

Рассказ о путешествии Фалеса в Египет, даже если недостоверен, то вполне правдоподобен: ведь в этой стране ежегодные разливы Нила, оставлявшие плодоносный ил, стимулировали научные поиски, — а милетянам, как мы уже говорили, принадлежала немалая доля торговли в Навкратисе. Ряд историй, связанных с именем Фалеса, свидетельствует о его интересе к Египту. Однако предположение, будто именно он первым занес из этой страны в Грецию геометрию — всего лишь неоправданный вывод из того обстоятельства, что Фалес — самый ранний из известных нам греческих геометров. При этом утверждение о том, что именно он разработал аксиоматическую геометрию, отдает явным анахронизмом, так как его привлекали главным образом вопросы измерения (считалось, что он вычислил высоту пирамиды по ее тени).

Практические познания Фалеса в астрономии вызывали восхищение его младшего современника Ксенофана, хотя не следует доверять мнению, что Фалес предсказал солнечное затмение (в 585 г. до н. э.), — и даже если такое произошло, это была лишь удачная догадка, вероятно, основанная на вавилонских записях в Сардах. Его интерес к астрономии, как и к геометрии, объяснялся довольно приземленными нуждами — в частности, стремлением установить ориентиры для мореплавателей. Говорили также, что Фалес открыл времена года.

Что касается Фалесовой космогонии (учения о первопричинах мира), то представляется разумным принять точку зрения, изложенную Аристотелем, а именно — что Фалес считал тем, из чего все происходит (и во что все должно обратиться), воду³², видя в ней первооснову всего сущего, ибо вода пребывает повсюду и проникает во все³³. Несмотря на явную произвольность такого суждения и на его обусловленность ненаучными ближневосточными представлениями о том, будто Земля плавает по морю (подобные учения существовали, например, в Вавилонии; но, быть может, здесь сказалось влияние некоего подлинного египетского источника), — сама простота Фалесова убеждения (вопреки видимости), что в физическом мире должно быть некое связующее начало, ознаменовала отказ от чрезмерно сложных раннегреческих космогоний — например, Гесиодовой (Глава IV, раздел 4), и прорыв к новой, плодотворной эпохе в греческой мысли.

Общие понятия в ходе развития языка появляются последними, но Фалес уже разглядел их, начал задавать о них вопросы и искать разумных ответов на эти вопросы. Иными словами, при том, что его интерес носил прикладной характер, он был способен стремиться к познанию как таковому, сопрягая отвлеченные рассуждения со зрительными и умственными наблюдениями. Кроме того, утверждение Фалеса о том, что, раз первостихия воды вечна и божественна, то «все полно богов»³⁴, — отнюдь не было таким богословским и ненаучным, как казалось, ибо это утверждение открывало совершенно новый путь: оно подразумевало, что никакого различия между естественным и сверхъестественным в действительности не существует. Если следовать такому ходу мысли (развив ее чуть дальше), то можно сказать, что немифологическое, безличное толкование мира уже начало проникать в сферу возможного. А лежавший в основе этого толкования монизм впервые позволил прийти к выводу, что совокупность вещей составляет космос (κόσμος) — упорядоченную систему, которой управляют постижимые законы.

Анаксимандр родился в Милете примерно в 610 г. до н. э. и умер после 546 г. до н. э. Таким образом, он был почти современником Фалеса, хотя традиция (быть может, верно) называла последнего его учителем. Роль Анаксимандра в основании Аполлонии Понтийской — милетской колонии в Причерноморье — отражала типичное для ионийца участие в политической жизни. В то же время он сознавал свою мудрость и, чтобы выделиться среди толпы, надевал роскошные одежды.

Как и Фалес, Анаксимандр искал первопричину всего сущего в мире. Он пришел к выводу, что эту архэ (άρχή) — что означает не просто первооснову, но и собственно начало (возможно, Фалес этим понятием не пользовался), — лучше всего назвать άπειρον — безграничным или пространственно бесконечным (а точнее, неопределенным). Это была «бездонная глубина» древних ближневосточных мыслителей (как «безначальные огни», в коих пребывал иранский бог Ахура. мазда). Несмотря на восточные отголоски, Анаксимандр, рас-суждая в подобном ключе, на самом деле продвинулся на шаг дальше Фалеса в попытке найти для мира логическое объяснение. Его апейрон явился порождением чистого рассудка, противопоставленного простому наблюдению, так как апейрон — это нечто, наблюдению не доступное. Анаксимандр I считал, что это беспредельное пронизывает весь мир и уп- К равляет им и что оно предшествовало всем иным формам К существования. Ибо оно «вечное и нестареющее» — или, за- I имствуя выражение Фалеса, божественное, сопредельное богам, — хотя в устах Анаксимандра, в связи с антибогослов- I ским характером его взглядов, облеченное в такую форму определение многим позднейшим грекам казалось безбожным.

Итак, Анаксимавдр опроверг Фалесово суждение о том, I что первоосновой сущего является вода (или любое другое I определимое вещество). Однако он соглашался, что из воды I некогда появилась земля. Такая гипотеза позволила ему при- I влечь результаты эмпирических наблюдений и создать некую I попытку теоретической биологии: поднявшись до неслыханно I смелого толкования, он заявил, что высшие формы жизни I произошли от низших. А именно, люди — вначале существа I наподобие рыб, обитавшие в воде, — сбросили чешую и I вышли на сушу, а затем освоились в этой новой для них земной среде.

Далее Анаксимандр рассуждал, что бесчисленные космосы, образующие огромную беспредельную природу, состоят из парных враждебных противоположностей: сухого и влажного, горячего и холодного. И эти враждующие порождения безграничной первоматерии, по его словам, «выплачивают друг другу правозаконное возмещение»³⁵. Согласно такому утверждению, время выступает своего рода судьей, взыскивающим долги с различных стихий мира за нанесенный ими взаимный ущерб. Так, здесь ясно обозначился сдвиг от древних представлений о безвластном и переменчивом мире к мысли о том, что над миром властвует четкий закон. Неважно, существуют боги или нет, — впервые появилась космогония, оторванная от теогонии.

Анаксимандр рассуждал, что Солнце и Луна состоят из огня и заключены в оболочку пара; они проходят под Землей, вращаясь по окружностям. Он утверждал, что Солнце есть огненное устье, или отверстие, в облаке пара, величиной равное Земле, — еще один вывод, обогнавший эпоху, ибо и в течение последующего столетия греки продолжали считать, что Солнце гораздо меньше Земли. Рассказывали также, что Анаксимандр соорудил некий механизм из колес, вращавшихся с разной скоростью, изображая движение звезд и планет. Однако неясно, вправду ли он сделал такую модель; скорее всего, он исчислил эти движения с помощью другого изобретенного им инструмента — циферблата, или гномона. Он также был первым человеком, начертившим карту мира. Его карта представляла собой схему, представлявшую поверхность Земли в виде диска в центре вселенной, стоящего на вершине колонны, свободно подвешенной в пространстве.

Это был шаг вперед по сравнению с Фалесовым представлением о плоской Земле, покоящейся на воде. Поэтому даже высказывалось мнение, что именно Анаксимандра, а не Фалеса, следует рассматривать как первого в мире настоящего философа. К тому же его сочинение О природе (ок. 550 г. до н. э., или чуть раньше; до нас дошли лишь его фрагменты), по-видимому, стало первым философским трактатом, когда-либо написанным в прозе. Оно ознаменовало освобождение от ненаучных представлений, укорененных в ионийских и гесиодовских эпических поэмах. Надо полагать, трактат Анаксимандра, посвященный новым задачам анализа и категоризации, явился первым опытом, в котором соединились научный поиск и интуитивное прозрение, оказавшиеся необычайно смелыми и преждевременными для той эпохи.

Согласно позднейшей традиции, не поддающейся проверке, Анаксимен был слушателем Анаксимандра. Так или иначе, он был моложе: родился после 600 г. до н. э. и умер в 528/525 г. до н. э. Он тоже написал прозаический философский трактат, от которого, опять-таки, сохранились лишь фрагменты.

На первый взгляд его астрономическая система кажется более отсталой, чем воззрения его старшего современника, потому что он возвращается к старинным вавилонским представлениям о том, что Луна и Солнце ночью обходят вокруг Земли, на которую давит небесный свод. Отказался он и от Анаксимандрова понятия неопределимого единого первоначала, вернувшись к Фалесову мнению о том, что такой первоосновой должен быть некий определимый вещный элемент. Но далее он расходится с Фалесом, утверждая, что такой первостихией является не вода, а воздух (&тр). А чтобы определить это невидимое дыхание, объемлющее вселенную, он связывает с ним Анаксимандрово понятие бесконечного или беспредельного.

Тем, кто упрекает Анаксимена в отсталости, возражают другие: ведь скажи он не просто «воздух», а «разреженный водородный газ» — и он оказался бы недалеко от тех взглядов, что бытуют сегодня. Однако лучше всего можно понять силу и самобытность Анаксименова учения, если обратить внимание на то, что он выбрал именно ту субстанцию, чья способность к видоизменению устанавливается опытным путем: например, при перепадах температуры и влажности. Поняв это, он провозгласил, что все перемены сводятся к «сгущению и разрежению» ³⁶: из первого рождаются ветер, облако, вода, земля и камень, а второе порождает огонь. Такая гипотеза нанесла новый ощутимый удар по мифологическим представлениям о космосе, ибо, исходя из наблюдаемых перемен, она давала разумное и естественное объяснение связи сущего с первоматерией и показывала, что можно искать толкование переменам в природе вселенной и мира, не прибегая к сверхъестественному. Но опять-таки, раз воздух бесконечен и неизмерим, его можно назвать и богом — или Богом, если угодно. Такое учение возмущало Цицерона, зато притягивало Блаженного Августина.

Согласно позднейшим греческим авторам (их свидетельствам можно с полным основанием довериться), Анаксимен даже человеческую душу, или пневму (луебца; здесь это слово встречается впервые, если не считать цитаты, вероятно, анахроничной, из Фалеса), рассматривал как часть того же воздуха. Такое воззрение легко понять, памятуя о том, что древние отождествляли воздух с дыханием, духом. Но в свете Анаксименова представления о воздухе как первооснове всего сущего, его взгляд на душу обозначил существенную связь между макрокосмом мира и вселенной — и микрокосмом отдельного человека. Собственно, его мысль могла двигаться и от микрокосма к макрокосму, так как, по-видимому, он приравнял человеческую душу к воздуху до того, как пришел к выводу, что воздух есть первоматерия вселенной.

Здесь имеется соответствие с учением Упанишад — сводом древнеиндийских прозаических и поэтических трактатов, исследующих природу божественного начала и смысл спасения. Ибо сходное учение в Упанишадах гласит, что некий вселенский ветер, или дух, есть жизнь-душа мира и в то же время — каждого человека в отдельности. То, что Анаксимену стали известны, прямо или косвенно, индийские верования, не должно вызывать особого удивления, ибо учение Упанишад во многом перекликалось с представлениями персов, говоривших на индоевропейском языке, — а об их влиянии на Анаксименова непосредственного предшественника, Анаксимандра, уже упоминалось. Приблизительно в ту же пору милетский поэт Фоки лид, продолжая и развивая общеизвестный дидактический стиль Гесиода, также уделил душе особое внимание, сделав упор на то, что человеческая добродетель есть добродетель нравственная, — и это утверждение стало важной вехой на пути к греческой нравственной философии Платона и бессчетного множества других мыслителей.

Так в Милете, впервые в истории, в центр внимания понемногу выдвинулся человек как мыслящая и чувствующая личность. И это была лишь одна из целого сонма наук, которые породила столь плодотворная пытливость ума и кипучая критика. Правда, несмотря на то, что основателями этих наук принято считать Фалеса, Анаксимандра и Анаксимена, — · настоящая пора для них еще не наступила; ибо во многом этих первых мыслителей отличала скорее любознательность, нежели ученость, и, при всех личных наблюдениях, они вынуждены были основывать свои догматичные и порой наивные заключения на скудных опытных данных. Между тем они проложили путь новому образу мышления, обозначив свою задачу: обнаружить, откуда произошел мир и из чего он состоит. Правда, их постоянные ссылки на богов и божественное начало говорят о том, что от богословского способа выражения еще нельзя было полностью отказаться. В то же время уже появились обезличенные понятия, употреблявшиеся отчасти в переносном смысле — указывавшие на вечность, бесконечность, вездесущность. Милетские мыслители настаивали на приложении постижимых разумом, непогрешимо правильных человеческих критериев ко всеобщим обстоятельствам природного существования, — и эта попытка, которую сделало возможной распространение грамоты, была названа (возможно, без преувеличения) заслугой греков, которая одна могла бы принести им славу.

Такой скачок был совершен отчасти благодаря широким контактам Милета с восточными цивилизациями. Процветание торговли и самоуверенность, порожденная этими контактами, предоставили милетянам необходимое время и досуг для того, чтобы излагать и прилюдно обсуждать свои смелые воззрения. И милетяне выводили четкий закон и порядок царящий в космосе, из сходных начал и первооснов, которые и принесли их городу такой громкий успех.

В конце VI века до н. э., или чуть позже, на новую широкую стезю греческого мышления ступил еще один милетянин — Гекатей. Он родился до 525 г. до н. э., а когда умер, неизвестно. Будучи двумя поколениями младше Анаксимена, он тоже оставил прозаические сочинения, написанные на ионийском наречии — как показывают сохранившиеся фрагменты, изящно и сильно.

Одно из двух приписываемых ему сочинений известно под разными названиями — Истории (στορίαι, то есть «исследования»), или Генеалогии, или Героологии («перечисления героев»). В нем было уделено по-новому критическое внимание мифам и легендам, от господства которых в объяснении природного мира и вселенной уже пытались избавиться Фалес, Анаксимандр и Анаксимен. Гекатей прослеживал происхождение главных милетских семейств (включая его собственное), которые числили среди своих предков героев и богов, вплоть до мифологической эпохи, обнаруживая в этих поисках любопытную смесь легковерия и разумной критики. Первое свойство, проявившееся в нелегкой попытке разумно упорядочить мифы в своего рода псевдоисторию — не отрицая их, а лишь стараясь выстроить в хронологической последовательности, — почти не вызывает удивления: ведь едва ли у Ге-катея имелся выбор, потому что историографии в ту пору в Греции еще не существовало. Но вместе с тем о своем твердом намерении освободиться от засилья мифографов, железной хваткой вцепившихся в глубокую старину, Гекатей заявляет в самом начале: «Я пишу это так, как мне представляется истинным, ибо рассказы эллинов многоразличны и смехотворны, как мне кажется»³⁷.

Эта смелая попытка, несмотря на безнадежную методологию, прежде практически не имела себе равных. Так Гекатей стал одним из первых логографов (λογογράφοι) — повествователей, которые, используя семейные генеалогии, описывали разные земли и местные обычаи — ставя их в более широкий контекст и вводя дополнительный материал, — и таким образом наметили путь к записям-анналам и всему тому, чего в дальнейшем достигли историки в более общем и общепринятом смысле этого слова, — и первым из них — Геродот (сурово критиковавший Гекатея)³⁸. И было вполне предсказуемо, что подобные «протоисторики» вначале окажутся ионийцами, потому что сама история явилась порождением и продолжением гомеровского ионийского эпоса.

Гекатей был не только провозвестником историографии, но и первым географом. К географии он обратился даже раньше Генеалогий, в своем Землеописании. От этого сочинения сохранилось около трехсот фрагментов, которые можно ему приписать (несмотря на сомнения, выражавшиеся как в новое время, так и в античности). Эти «путевые заметки» давали обзор стран и народов — сначала Европы, затем Азии (куда попала и Африка), с которыми путешественник может познакомиться, обходя побережья Средиземного и Черного морей; другие описания затрагивают и глубинные земли, доходя до Скифии и Индии. Унаследовав Анаксимандров интерес к таким всеохватным темам, он переиначил и улучшил карту своего предшественника (хотя и у него мир все еще делился на схематичные сегменты), а благодаря собственным путешествиям пополнил ее многочисленными замечаниями относительно местных нравов и обычаев, растительного и животного мира — причем уже не ради удобства мореплавателей, а просто в порядке дополнительных сведений. Хотя позднейшие авторитеты находили Гекатея излишне доверчивым, он, по-видимому, явился первым писателем, который увлекся топографией и преданиями различных городов греческого мира, и тем самым положил начало связному изучению человеческого общества.

После того как Креза победил Кир II Персидский (546 г. до н. э.), Милет оказался под властью персов. Сатрап Гарпаг благосклонно относился к городу, вновь навязывая местный диктаторский режим; а после того как в 517 г. до н. э. персы подавили мятеж самосцев (давних соперников Милета), его гражданам зажилось еще лучше. Их правитель, или «тиран», Гистией (наряду с прочими ионийскими аристократами) оказал персам помощь во время скифского похода (ок. 513–512 гг. до н. э.), за что его впоследствии наградили Миркин-ской крепостью, стоявшей у прибрежной дороги в восточной Фракии, возле устья Стримона, и сохранявшей контроль над рудниками в глубине страны.

Тем не менее Дарий усомнился в верности Гистиея и призвал его в Сузы. Там Гистией, пока его держали «почетным узником», стал замышлять Ионийское восстание. Другим заговорщиком был его зять Аристагор, наследовавший ему в Милете, но теперь попавший в беду. Отчасти это объяснялось прекращением милетской торговли шерстью в Сибарисе: в 510 г. до н. э. этот город был разрушен. К тому же совсем недавно Аристагор утратил благосклонность персидских властителей, поддержав поход на Наксос, оказавшийся безуспешным. И вот, чтобы порвать с Персией, он сложил с себя диктаторские полномочия в Милете, а взамен учредил сравнительно демократический порядок (исономию): таким шагом Аристагор надеялся завоевать народную поддержку. Затем он отправился за море, чтобы в Балканской Греции заручиться помощью для восстания, которое затевали они с Гистиеем. Отклик оказался не очень живым. Спарта вовсе отказалась помогать; Афины выслали двадцать кораблей — «начало всех бед для эллинов и варваров», как их назвал Геродот³⁹; еще пять предоставила Эретрия.

Достигнув Малой Азии, союзные войска высадились на берег, продвинулись вглубь и внезапно напали на столицу персидской провинции, Сарды. После этого мятеж перекинулся и дальше, хотя афиняне удалились. Мнение Геродота о том, что вину за все восстание следует возложить на тщеславное самолюбие двух милетских вождей, не совсем верно. Его главными причинами послужили скорее хозяйственный упадок в Ионии, недовольство местными диктаторами и вербовка, которой требовала Персия. Как бы то ни было, ионийцы, проявив характерную греческую неспособность достичь должного единства, понесли ряд поражений, а Аристагор был убит, сражаясь с фракийцами близ Миркина. На завершающей стадии военных операций персидский флот, набранный из Финикии, с Кипра и из Египта, направил против Милета все силы, и в битве при Ладе (495 г. до н. э.), у побережья, одержал громкую победу, которой способствовало и бегство кораблей, одолженных мятежникам Самосом, извечным врагом милетян. На следующий год и сам Милет попал в руки персов; город подвергся разграблению, жители были перебиты, а уцелевшие — высланы. Дидимский храм был сожжен дотла.

Это эпохальное разрушение крупнейшего греческого города ознаменовало начавшийся закат политической власти в Ионии. Оно вызвало глубокое потрясение и в Афинах; там драматурга Фриниха оштрафовали за то, что он сочинил трагедию "Взятие Милета", затронувшую столь болезненную тему. Но, что оказалось важнее всего для ближайшего будущего, — это то, что участие Афин и Эретрии в восстании предоставило персам возможность нанести ответный удар. Греко-персидские войны были уже не за горами.

Глава 3. ИОНИЯ: ЭФЕС, СМИРНА, ФОКЕЯ

В древности город Эфес, окруженный плодовыми садами Ионии и господствовавший над обширной Колофонской равниной (примечание 30), стоял на южной стороне узкого устья Каистра. Из-за отсутствия приливов, которые вымывали русло, наносы отодвинули береговую линию далеко на запад; этот процесс начался еще в конце II тысячелетия до н. э.

В эпоху поздней бронзы Эфес был столицей небольшого карийского (догреческого) государства (примечание 17), сохранившего шаткое равновесие между самостоятельностью и подчинением хеттам (Приложение 1). Согласно греческим преданиям, основали город амазонки (Глава VIII, раздел 3); в то же время его жители возводили свое происхождение к колонистам-ионийцам, явившимся во главе с сыном афинского царя Кодра Андроклом, который будто бы изгнал населявших эти земли карийцев и лелегов. Возможно, древнейшие эфесские цари держали монархов соседних ионийских городов в некой квази-феодальной зависимости: быть может, это и навеяло Гомеру сходную картину взаимоотношений Агамемнона, царя Микен, с прочими греческими правителями. Вначале граждане Эфеса делились на традиционные четыре ионийские филы (Глава И, примечание 4), но впоследствии к ним добавились еще две филы, куда, вероятно, были допущены греки-переселенцы неионийского происхождения, чьи предки поселились здесь вслед за коренными обитателями.

Основанное ионийцами укрепленное поселение (со святилищем Аполлона) разместилось на склонах горы Пион (ныне Панайырдаг), в 1,1 км к западу от Артемисиона — славного на весь мир храма Артемиды. Ему предшествовало святилище анатолийской богини-матери и критской «владычицы зверей» (стоявшее на самом берегу, пока он не стал отступать в море).

Память об этом древнейшем божестве сохранилась и в греческом культе Артемиды, которая первоначально считалась богиней невозделанных полей и диких зверей. Поэтому ее культовую статую в Эфесе украшали рельефные изображения животных. В то же время эта любопытная застывшая архаизированная фигура с двадцатью четырьмя выпуклостями яйцевидной формы (которые позднее были истолкованы — вероятно, ошибочно, — как груди), ничуть не схожа с изящной и надменной охотницей позднейшей эпохи, и сохраняет восточное обличье. Эфес всегда умел сплавлять свои гречей кие (ионийские) черты с ближневосточными традициями.

В ходе раскопок здесь были обнаружены довольно ранние греческие постройки. Первая представляла собой алтарь, ко* торый, судя по предметам из золота и слоновой кости, найденным неподалеку (ныне они хранятся в Археологическом музее Стамбула), был сооружен ок. 700 г. до н. э. или чуть позже.

Монархов, вначале царивших в Эфесе, в свой черед вытеснило — как это чаще всего случалось и в других местах, — аристократическое правительство, которое возглавили Басили-ды — род, или несколько родов, царского происхождения. Басилиды разбогатели, введя подать на транзитные судовые грузы (ччхбАюу). Первые эфесские монеты из электра (бледного золота), на которых иногда выбито изображение пчелы — городская эмблема, — очевидно, относятся как раз к эпохе Ба-силидов, то есть к VII веку. (О спорном образце — см. примечание 50 к Главе I).

Эфесцы одержали военную победу над Магнесией — греческим городом у подножья Сипила в Лидии⁴⁰. Но ок. 675–650 гг. до н. э. на побережье вторглись киммерийцы — негреческие племена, явившиеся из земель нынешней Южной России и разбившие последнего царя Фригии (Приложение 1), разрушили древний храм Артемиды Эфесской. О киммерийской угрозе говорится у эфесского поэта Каллина, который ввел в обиход элегический размер (возможно, позаимствовав его у фригийцев) и принял воинственно-увещевательный тон спартанца Тиртея, побуждая сограждан к действию. Единственный сравнительно длинный фрагмент, сохранившийся от его стихов, призывает сотрапезников взяться за оружие и встать на зищиту родины; отважного бойца поэт удостаивает сравнения с героем.

Ок. 600 г.(?) до н. э. правительство Басилидов было низложено Пифагором — членом их же рода, установившим свою диктаторскую власть. Были найдены статуэтки из слоновой кости, относящиеся к этому периоду; они являют продолжение ранних эфесских традиций и обнаруживают самобытный восточно-греческий стиль, все еще несущий азиатский отпечаток. Очевидно, Пифагор и восстановил храм Ар-темиды, обнеся пределы святилища стеной. Но так как Пифагор нещадно обирал богачей (надеясь тем заслужить народную признательность), его обвинили в попрании священных и светских законов. Дельфийский оракул не захотел его поддержать, и его тирания пала.

Затем, приблизительно в 560–550 гг. до н. э., началось (и продолжалось в течение десятилетий) возведение другого Артемисиона — огромного по тем временам сооружения. Считалось, что это было первое монументальное здание, построенное целиком из мрамора — не считая крыши и потолочных I балок из кедра (о других ранних сооружениях подобного же размаха — см. Сиракузы, Глава VII, раздел 3, и Керкира, Глава VIII, раздел 1). Из других греческих зданий новый Артемисион соперничал по величине с самосским Герейоном I (или даже превосходил его) и считался одним из «семи чудес I света». Строили храм Херсифрон и его сын Метаген — зодчие I из критского Кносса. Для работ был приглашен и Феодор с 1 Самоса, потому что требовался его совет относительно месторасположения возле Священной гавани. Дело в том, что оно было сильно заболочено (переменить же его нельзя было I в силу местных обрядовых традиций), а на Самосе с Герейоном обстояло примерно так же.

Статуя Артемиды стояла в центре святилища, под навесом с колоннами. Само здание было длинным и узким и, вероятно, не имело крыши. Хотя многие подробности до сих пор вызывают споры, совершенно очевидно, что внутри высилен целый лес колонн, напоминавший египетские и другие I ближневосточные храмы. Снаружи храм, вероятно, окружал | двойной ряд стройных желобчатых ионических колонн, а с | фасада к ним был пристроен третий ряд. За ними находился I вход во храм (лроуасх;), где имелось еще два ряда по четыре I колонны, которые уводили к главному святилищу. Поверх фасада, который венчали огромные раскрашенные ионические капители, держался мраморный архитрав невиданной ве-[личины.

Нижние барабаны фронтальных колонн были даром лидийского царя Креза, с которым у Эфеса давно сложились I дружеские отношения (сравнительно мало сказавшиеся на греческих государственных делах). Такая переориентация 1 внешней политики Эфеса отвечала и внутреннему переуст-[ройству, которое произошло в период диктаторского правле-| ния. Главная перемена состояла в упразднении старинного племенного строя и введении совершенно нового деления об-г щества. Так, вместо шести прежних племен, или фил (четырех традиционных ионийских и еще двух — для прочих гре-} ков), было создано пять новых фил. В одну из них входили «эфесцы», то есть представители всех шести бывших фил, ныне рассматривавшихся лишь как шесть «тысяч» (хгАлаатО^) в составе этой единой филы. В остальные четыре новые филь» вошли прочие греки различного происхождения, а также по. томки коренных жителей Малой Азии.

Возможно, в их числе были и карийцы. Ибо новый дик-татор Мелан, водворившийся в Эфесе, взял в жены дочь лидийского царя Алиатта; Крез же, в свою очередь, женился на дочери эфесского аристократа. В Артемисионе прислуживали лидийские жрицы, а щедрость Креза по отношению к храму говорила о том, что в прошлом святилище одалживало ему немалые деньги (или, напротив, о надежде на то, что такое произойдет в будущем). Тем не менее Крез оказывал тяжелое политическое давление на сына и преемника Мелана — Пиндара, которому удалось спасти Эфес от полного подчинения Лидии, лишь выполнив требование царя отречься от дикта-торс кой власти и уйти от дел.

После того как персы разрушили Лидийское царство, Дарий I (521–486 гг. до н. э.) построил Царскую дорогу, которая вела от Суз к эгейскому побережью, заканчиваясь в Эфесе. Это не только значительно расширило географические представления греков, но и позволило эфесским купцам получать большие партии восточных товаров (и особенно рабов) для доставки в другие края греческого мира.

В эту пору в Эфесе появляются еще два диктатора — Афи-нагор и Комас, ставленники Дария I. Это они изгнали эфесского поэта Гиппонакта, которому позже приписывали изобретение «хромого» ямбического размера, или холиамба, названного так из-за метрической перебивки: за пятью ямбическими стопами (краткий слог — долгий) в нем следовал спондей (долгий — долгий); считалось, что такой прерывистый размер особенно хорошо подходит для сатиры и пародии. Резкий на язык Гиппонакт, судя по сохранившимся фрагментам, писал много едких и бранных стихов, где яркими красками живописал свое жалкое положение нищего-изгнанника в Клазоменах — другом ионийском городе. Как представляется, его жалобы носят подлинный автобиографический характер, а не просто являются данью литературной условности. Гиппонакт обрушивался с руганью и на хиосского скульптора Бупала, с которым поспорил из-за женщины, — а не из-за того, что Бупал изваял карикатурное изображение поэта (как рассказывали позже).

В пору владычества Дария жил и мыслил выдающийся эфесский философ Гераклит; рассказывали, что он водил знакомство с персидским царем, но отказался от приглашения поселиться у него при дворе. Трактат, в который вошли философские учения Гераклита, был посвящен в храм Артемиды, после того как эти записи были собраны воедино. Но сделал это не он сам (ибо он никогда не записывал своих изречений), а, должно быть, кто-то из учеников. Позднее это сочинение стало известно под привычным названием О природе.

Вероятно, Гераклит родился вскоре после 550 г. до н. э., и расцвет его пришелся на конец века. Его отец Блосон принадлежал к бывшему царскому роду Басилидов (который все еще сохранял религиозную власть — в частности, жреческие полномочия в храме Артемиды), но сам Гераклит отрекся от наследственных привилегий в пользу брата. Будучи одиноким и мрачным по натуре, он сторонился людей, презирая их как сонливцев — подобных «обожравшемуся скоту», — и сетуя на то, что они ненавидят умнейших. Да и с собратьями-фи-лософами он чувствовал себя не уютнее: вместо того чтобы делиться с ними суждениями, он лишь заявлял: «Я искал самого себя»^4.

И все же, его роднило с другим ионийцем — Анаксимандром Милетским (раздел 2, выше) — представление о движении во вселенной как о непрестанной череде перемен и замен, столкновений и трений («перевернутое соединение, как лука и лиры») между противоположностями («Война [По-лемос] — отец всех, царь всех»). Поэтому впоследствии Гераклиту приписывали изречение πάντα φεΐ («все течет, все меняется»): «дважды нельзя войти в одну и ту же реку»⁴². Такому утверждению яростно противились другие философы — прежде всего, его младший современник Парменид Элейский, считавший, что сущее неизменно (примечание 59 к Главе VII).

Вместе с тем Гераклит допускал и существование некоего высшего, всеобъемлющего единства, в котором все видимые противоречия сопряжены в единую гармонию (согласие), где царят равновесие, лад и мера. Он называл такое верховное единство Речью (Логосом — Λόγος), разумея то трансцендентное первоначало вселенной, что творит все сущее в мире и управляет всеми природными явлениями. Логос этот можно назвать и Богом: «Одно-единственное Мудрое [Существо] называться не желает и желает именем Зевса»⁴^. Милетские мыслители и ранее толковали божественное начало в таком символическом смысле, но Гераклит уже более решительно отождествил его с безличным, всеобщим жизненным процес. сом.

Этот Логос, соединяющий противоположности, принимает форму вечного огня, который заполняет небо, становится водой и землей, а вода и земля в свой черед обращаются в огонь, так что единство сохраняет постоянное тождество. Здесь Гераклит пошел дальше своих предшественников, Фалеса и Анаксимена, выдвигавших в качестве первоначала мира какую-то одну субстанцию — воду и воздух соответственно, — потому что он рассматривал огонь не просто как нечто, из чего сотворено все прочее, и даже не только как скрытую мощь вселенной и разрешение всех борений — «меру перемен», — а как сущность, тождественную самому Логосу.

К тому же Гераклит наделяет эту первостихию Умом (Γνώμη) и потому приписывает наибольшую мудрость людям, стоящим ближе всех к божественному огню, так как обладают «сухой душой». Ибо он постоянно размышлял (как Анаксимен до него, как Платон и многие другие — после него) о человеческой душе и ее связи с Мировой Душой. И подобно Анаксимену, он заимствовал этот интерес у персов и, косвенным образом, из индийских Упанишад. «Все человеческие законы, — утверждал Гераклит, — зависят от одного, божественного», — иными словами, миром правит единящий Логос. Из этого следовал передовой в общественном значении вывод: «Народ должен сражаться за попираемый закон, как за стену [города]»⁴⁴.

Но важнейшее побуждение Гераклита — в том, чтобы постичь этот вселенский порядок: всякий должен уяснить для себя, как можно жить в ладу с мировым единством. Душа каждого из нас, говорит философ, будучи началом умственным, должна устремляться к этому, не выведывая все что только можно (или не в первую очередь), но прежде всего воспрянув от глухой лености, в коей погрязли наши умы. Эта леность, которая мешает человеку распознать истину, была свойственна (как он замечает с некоторой резкостью) и таким признанным столпам учености, как Гесиод, Пифагор, Гекатей и Ксенофан: они достигли многознания, но это не принесло им подлинного постижения вещей⁴⁵.

Гераклит считал, что, научившись у самого себя, он вправе указывать путь остальным. Но эти его указания отнюдь не легки для восприятия и не самоочевидны. Резкий и властный тон, загадочный и чрезмерно парадоксальный характер дошедших до нас изречений, преисполненных потайных и многогранных смыслов, делают более чем объяснимым прозвище Темный (σκοτεινός), которое заслужил Гераклит. Неудивительно и то, что он остался непонят позднейшими греческими философами, — хотя и этой загадочной «темноте» не удается заслонить того обстоятельства, что Гераклит был одним из самобытнейших мыслителей. Да и сегодня его фигура вызывает интерес не у одних только историков и любителей античности.

Эфес не рвался примкнуть к Ионийскому восстанию против персов, но когда войска мятежников высадились в Корессе, близ города, некоторые эфесцы вызвались провести их в глубь страны, чтобы напасть на Сарды (498 г. до н. э.).

Однако после того, как произошло это нападение и мятежники удалились на побережье, персы настигли их неподалеку от Эфеса. А после сокрушительной морской битвы при Ладе (495 г. до н. э.) те хиосцы, что уцелели в сражении, были перебиты эфесцами, которые, по их заверениям, приняли их за морских разбойников. На деле же, едва ли они сожалели о том, что благодаря этой «ошибке» оказали такую услугу победителям-персам, к которым никогда не питали неприязни.

Смирна располагалась у залива, названного ее же именем, куда впадала река Герм. Когда-то древнейший город — Старая Смирна — стоял на скалистом мысе (совр. Хаджи-Мутсо) на северо-восточном берегу залива. Это поселение существовало со времен неолита, а среди его основателей, согласно греческим преданиям, были негреческие племена лелегов (примечание 17), амазонки (Глава VIII, раздел 3) и фригийский царь Тантал (Приложение 1).

В 1050/950 г. до н. э. (судя по найденной керамике) сюда явились греческие переселенцы: сперва эолийцы (большей частью, с Лесбоса — см. раздел 4, ниже), строившие овальные дома с соломенными кровлями, а потом (но не позднее X века) ионийцы (изгнанники из Колофона, города с другой, южной, стороны мыса — см. примечание 31), которые обосновались в Старой Смирне и заняли значительную ее часть. Позднее считалось, что эти ионийские пришельцы изгнали догреческое население, но, возможно, такое представление анахронично, а в действительности на протяжении раннего периода греки мирно сосуществовали бок о бок с прочими народами.

Раскопки показали, что ок. 850 г. до н. э. Старую Смирну окружали довольно крепкие оборонительные стены из кирпича-сырца. Следовательно, уже в столь древнюю пору здесь имелся довольно развитый общинный строй и уклад. В VIII веке до н. э. поселение насчитывало под акрополем (Ка-дифе-Кале) от четырехсот до пятисот жилищ (древнейших из известных нам греческих домов городского типа). Возможно, всего в них обитало около двух тысяч человек, а в окрестностях, за городской стеной, должно быть, жила еще тысяча.

Местные жители твердо верили, что Гомер был уроженцем Смирны; Страбон упоминает имевшийся здесь Гомерейон. Право зваться родиной певца оспаривало еще несколько городов, в их числе — особенно Хиос (раздел 1, выше). Но если Гомер действительно жил на Хиосе, родиться он вполне мог в Смирне⁴⁶.

Другим поэтом, чья семья жила в этом городе (хотя и на него «притязал» остров Астипалея), был Мимнерм (примечание 31), слывший потомком тех колофонцев-изгнанников, которые и превратили Смирну из эолийского города — в ионийский. Говорили, что его расцвет пришелся на 632–629 гг. до н. э., но более правдоподобной датой представляется начало следующего века, так как имеются упоминания о переписке Мимнерма с афинянином Солоном (занимавшим должность архонта в 594/593 гг. до н. э. или в 592/591 гг. до н. э.). По роду занятий Мимнерм был флейтистом и сочинял элегии (собранные позже в две книги); дошедшие от них фрагменты обнаруживают чувственные, завершенные и яркие поэтические образы. Одна из книг впоследствии получила название по имени (негреческому) флейтистки Нанно; по-видимому, сборник этот достаточно велик, а значит, Мимнерм одним из первых прибег к форме повествовательной элегии. Но в его стихах немало и отсылок к мифам и легендам, особенно связанным с Колофоном и Смирной: об основании последней своими предками-ионийцами Мимнерм свидетельствовал «из первых рук».

При том, что поэт восхвалял и воинскую доблесть, более всего его влекут удовольствия. Так, с особой охотой он воспевает беспечные радости ослепительной юности, в противовес тяготам и немощам старости. От этой темы он переходит к мрачным размышлениям о кратковечности людской жизни и вымаливает себе у богов легкую смерть в шестьдесят лет. Считается, что эти полные уныния строки Мимнерма и вызвали бурное несогласие Солона.

В течение VII века до н. э. — возможно, после временного захвата города лидийским царем Гигом (ок. 685–657 гг. до н. э.)⁴⁷, — Старая Смирна была перестроена по новому плану. Параллельные улицы с ровными рядами домов являют единственный пример такой планировки в столь раннюю эпоху; это говорит о том, что в эту пору на смену прежней беспорядочной застройке старого города уже пришла прямоугольная градостроительная «сетка», обычно связываемая с именем Гипподама, милетского архитектора V века до н. э… Были также обнаружены остатки большого храма Афины (ок. 610 г. до н. э.), с пробными образцами художественного орнамента. Древнейшие из сохранившихся во всех греческих землях каменные колонны — оставшиеся от этого храма барабаны из мягкого белого пористого туфа. Самые ранние из известных нам капителей с колоколовидными волютами происходят из Смирны (или Фокеи), а на редкостных монетах из электра, очевидно, чеканившихся в отстроенном заново городе, выбита львиная голова с разверстой пастью — эмблема матери-богини Кибелы, чей культ был унаследован от местного догреческого населения.

Смирна процветала благодаря торговле сельскохозяйственной продукцией, вывозимой из глубинных областей Малой Азии. Но в начале VI века до н. э. город снова захватили лидийцы — на сей раз во главе с царем Алиаттом; он сумел преодолеть оборонительные укрепления, возведя мощный осадный вал. За жестоким опустошением, учиненным Алиаттом, ок. 545 г. до н. э. последовало нападение персов, которые, ранее уничтожив Лидийское царство, теперь разрушили храм Афины и значительную часть Старой Смирны. После этих бедствий уцелевшие местные жители, согласно Страбону, расселились по деревням⁴⁸, хотя некоторые остались на родном пепелище, где они, должно быть, постепенно восстановили город из развалин.

Другим прибрежным городом на западе Малой Азии была Фокея (Ф&какх), получившая такое название от слова <р6кт| — «тюлень» (из-за очертаний ближайших островов). Примыкавшая к городу бухта простиралась у западной оконечности мыса, разделявшего две гавани — Навстатм и Лампстер, — по обе стороны от Фокеи. В бухту впадала речка Смард, но Фокея господствовала и над долиной более крупной реки — ~, Герма, — открывавшей доступ в глубь страны. Фокея была самым северным из ионийских поселений, а в эпоху первых греческих переселений относилась (как и Смирна) скорее к Эолиде, нежели к Ионии (к Ионийскому союзу она примкну, ла сравнительно поздно), потому что землю первым ионийцам, заселившим Фокею, изначально уступил эолийский город Кима. Считалось, что этими ионийскими пришельцами были выходцы из Фокиды, что близ Парнаса, а приплыли они из Аттики под началом двух афинян — Филогена и Дамона.

Однако пахотной земли, доставшейся переселенцам, оказалось для них недостаточно. Поэтому, в силу своего местоположения на краю мыса, они воспользовались преимуществами, которые предоставляли им обе гавани, и стяжали себе славу лучших среди греков мореходов. Фокея, где заканчивался главный путь, шедший по Герму, оказалась удобным рынком сбыта для купцов из срединного Лидийского царства. Стремясь расширить торговлю и в другом направлении, фо-кейские моряки основали Лампсак, выбрав для своей колонии стратегически выигрышное положение возле северного входа в Геллеспонт (Дарданеллы). Сперва они завладели доверием местного (мисийского) царя, оказав ему помощь в борьбе против врагов, — а затем захватили его город (ок. 654 г. до н. э.)⁴⁹· Кроме того, вместе с Милетом фокеяне вывели дальнюю колонию Амис (Самсун) на южном побережье Черного моря (согласно традиции, ок. 564 г. до н. э.).

Вдобавок они принимали участие в торговых делах египетского Навкратиса; Фокея была одним из двенадцати греческих городов, которые совместно пеклись там о храме Аполлона, известном еще как Эллиний (*ЕШ|уюу) и возведенном при фараоне Амасисе (ок. 569–525 гг. до н. э.). К той поре фокеяне построили в родном городе храм Афины из прекрасного белого пористого камня. Кроме того, они вовсю начали чеканить монеты из электра с городской эмблемой — тюленем, получившие широкое хождение. (Выпускали они и серебряные деньги, вначале чуть меньшего размера.) Город славился также миниатюрными художественными украшениями и красильным делом.

Но важнейшая заслуга фокеян заключалась в освоении дальнего запада. По словам Геродота, «первыми среди эллинов пустились в далекие морские путешествия»⁵⁰ фокеяне, проторившие отдаленнейшие и опаснейшие морские пути. Именно они продолжили первые контакты, завязанные самосцами с Тартесским царством в устье Бетиса (Гвадалквивира) на юго-западе Испании (ок. 640 г. до н. э. — см. раздел 1, выше), приплыв туда не на торговых кораблях, а на пятидесятивесельных военных судах (то есть пожертвовав грузоподъемностью в пользу скорости и боеспособности). Дружеские отношения, которые фокейские путешественники установили с царем Тартесса, долгожителем Аргантонием, обеспечили им немалую долю бронзы, олова и серебра, которыми были так богаты недра глубинных областей Испании.

Плиний Старший также упоминает некоего Мидакрита — вероятно, фокеянина по происхождению. «Мидакрит, — пишет он, — первым привез «белый свинец» [то есть олово] с «Оловянного острова» (Касситериды)»⁵¹, — при этом он имел в виду не острова Силли, а Корнуолл («Оловянные копи»), В древности олово было поистине бесценным металлом, будучи непременной составляющей бронзового сплава. Оно залегало в различных ближневосточных землях, да и в самой Греции, но не в таких количествах, чтобы его можно было вовсе не ввозить с запада. Возможно, слова Плиния просто означали, что Мидакрит отправлялся в Тартесс, чтобы забрать груз олова, который тартессийцы доставили из Корнуолла. Но, скорее всего, он сам, минуя Тартесс, отважно плыл за оловом в Британию. Если допустить, что плавания Мидакрита относятся к середине VI века до н. э. или чуть более раннему периоду, — то он и его сограждане выбрали верное время для подобных путешествий, потому что в ту пору их возможные соперники, финикийцы, были заняты другим: они отражали натиск Персии (Приложение 1).

Фокеяне положили начало и историческому городу Массалии (Марсель) на средиземноморском побережье Галлии, у восточного края дельты Роны (ок. 600 г. до н. э.). Рассказывали, что оракул велел им взять с собой в новую колонию жрицу Артемиды Эфесской. Вскоре после этого Фокея совместно с Массалией вывели новое поселение на северо-восточном побережье Испании. Это был город Эмпории (Ампурьяс), само название которого, означающее торговый порт с рынком, указывает на характер и назначение новой колонии.

Путь из Эгеиды к Массалии и Эмпориям вел вдоль западного берега Италии, и ок. 565 г. до н. э. фокеяне основали Алалию (Алерия) на восточном побережье Корсики, неподалеку от рудников материковой Этрурии (Приложение 3). А в скором времени, в 546 г. до н. э., сама Фокея подверглась нападению! персов и разграблению. Персы разрушили храм Афины, после I чего множество беженцев во главе с Креонтидом поплыли на запад и воссоединились с фокеянами, ранее осевшими в Ала- I лии. Иными словами, Фокея — одна-единственная среди I прочих греческих городов — ответила на персидские угрозы | и вторжения массовым и сплоченным исходом из прежнего I места обитания. Правда, один видный скульптор, происходив- I ший из этого города (?), — Телефан — все же предпочел I остаться на родине и даже работал для персидских царей I Дария I и Ксеркса I.

Чтобы население, столь разросшееся благодаря этим двум волнам переселенцев, смогло прокормиться, алалийцы прибегли к таким способам, которые заставили правителей Цере — крупнейшего приморского города этрусков, — ополчиться против них, вкупе с карфагенянами, которые тоже осознали, что их интересам на Корсике (и на Сардинии) угрожают разыгравшиеся аппетиты греческих пришельцев. Ок. 540–535 гг. до н. э. это привело к исторической морской «битве при Ал алии» (хотя, возможно, само сражение происходило вдали от Алалии). Формально фокеяне одержали победу над флотом, численностью вдвое превосходившим их собственный, но сами они понесли такие тяжелые потери, что большинство уцелевших решили покинуть Корсику (хотя, как представляется ныне, не все греки оставили остров). Фокеяне, уплывавшие из Алалии, вначале нашли прибежище в Регии (Реджо-ди-Калабрия), но позднее перебрались дальше, в Элею или Гиелу (Кастелламмаре-ди-Бруча) на юго-западе Италии. Там их новая колония вскоре расцвела и, благодаря Пармениду (Глава VII, примечание 59), стяжала славу философского центра — к чему никогда не было предрасположенности у самой Фокеи.

Иные из фокеян, бежавших поначалу от персов, впоследствии вернулись в свой родной город в Малой Азии, и храм Афины был отстроен заново. Фокея примкнула к Ионийскому восстанию (499–494 гт. до н. э.). Правда, ее граждане смогли выслать всего три корабля в помошь мятежным войскам, но слава о фокеянах как о лучших мореходах была столь сильна, что в тяжелейший миг, перед сражением при Ладе (495 г. до н. э.), ионийские капитаны сами передали командование фо-кеянину Дионисию. Он принялся учить моряков и морских пехотинцев таранным маневрам, но через неделю такой муштры под палящим зноем те отказались повиноваться приказам. Вот тут-то на греков напали персы — и одержали решительную победу. Дионисий же захватил три вражеских судна, но вскоре бежал в финикийские пределы. Там он потопил несколько купеческих кораблей, но немного погодя навсегда покинул восточное Средиземноморье и уплыл на Сицилию.

Глава 4. ЭОЛИДА: МИТИЛЕНА

Лесбос — крупнейший из греческих островов у западного (эгейского) побережья Малой Азии, лежащий к юго-западу от Адрамиттийского залива (ныне залив Эдремит). Остров, северная часть которого сложена вулканической породой, богат горячими ключами. Поселение бронзового века в Терми, на восточном побережье, поддерживало тесные связи с Троей на Азиатском материке; а в Пирре и Куртире (у залива Эврипа Пиррейского, на юге) и в Старой Метимне (на севере) имеются явственные следы микенских поселений. Гомеру, несколько раз упоминавшему остров, явно было известно о существовании главного города на Лесбосе, но пока его местонахождение не установлено.

Рассказывали, что одно время на Лесбосе жили фракийцы; позднее в храме Аполлона показывали лиру, будто бы принадлежавшую мифическому фракийскому певцу Орфею (Приложение 2). Но начиная примерно с ИЗО г. до н. э. среди островитян стали преобладать греки — выходцы из Беотии и Фессалии. С Лесбоса они медленно (из-за сопротивления коренных жителей — мисийцев⁵²) рассеялись по северо-западной части Малой Азии и соседним островам (примерно с ИЗО по 1000 г. до н. э., или чуть позже), заняв все земли от входа в Геллеспонт (Дарданеллы) вплоть до устья Герма; впоследствии эта область стала известна под именем Эолиды. Вступая в смешанные браки с мисийцами — в надежде сломить их сопротивление, — поселенцы основали ряд городов на материке. Одиннадцать из них, расположенные в южной части, объединились в амфиктионию — союз, первоначально имевший религиозное значение. Возможно, члены амфиктионии собирались в храме Аполлона в Гринее, но во главе союза стояла Кима — важнейшее из здешних греческих поселений⁵³.

Другие эолийцы, заселившие Лесбос, возводили свой род к мифическому персонажу, в честь которого и был назван остров, — внуку бога ветров Эола. Плодородные почвы и мягкий климат благоприятствовали развитию пяти лесбосских городов (Пентаполя, или «Пятиградья»), в число которых вхо-дили Митилена (на юго-востоке), Метимна (среди ее основателей были также выходцы из Эритр, Фокиды и со Скироса), Эрес (на юго-западе; город славился своей пшеницей), Антисса (на северо-западе) и Пирра, бывший микенский город. В этих городах, где власть передавалась по наследству внутри старинных царских родов, звучало негромкое эхо стародавнего микенского величия.

Сильнейшим из лесбосских полисов была Митилена, хотя она никогда всецело не господствовала над остальными. Этот город, поначалу возникший на отдельном островке (в дальнейшем, благодаря наносам и донным отложениям, ставшем частью Лесбоса), затем перекинулся и на основную часть острова, где и началась его история. У этого нового поселения появилась отличная двойная гавань, предоставлявшая судам укрытие от северных ветров, а самому городу позволяло наслаждаться благоприятным расположением в тихих водах. Кроме того, у Митилены имелась доля в Навкратисе — торговом порту, сообща созданном в Египте несколькими греческими государствами.

В Митилене властвовал дом Пенфелидов, возводивших свой род к сыну Ореста (Агамемнонова сына) по имени Пен-фил, который будто бы основал этот город, спасаясь от захвативших Пелопоннес дорян (сомнительное предание — потому что, как мы уже говорили, пришельцы, скорее, явились на Лесбос из отдаленных северных земель). Очевидно, вначале Пенфелиды царили единолично, а позднее этот же род образовал аристократическое правительство. За его свержением — не позже 650 г. до н. э. — последовал период смут, козней и жестоких расправ, на протяжении которого тем не менее все еще проявляли деятельность и представители бывшей правящей династии.

Диктатор Меланхр был убит в результате заговора знатных семей, в числе (или во главе) которых был Питтак (судя по имени, фракиец по происхождению). Впоследствии он возглавил сограждан в их длительной борьбе против афинян за обладание Сигеем — стратегическим центром у Геллеспонта, — и прославился, сразив в поединке афинского вождя Фринона. Между тем в самой Митилене возникли три фракции: первая представляла собой союз знати, вторую партию возглавлял несогласный с прочими знатный род Клеанактидов, а третьей, более многочисленной, группой предводил Мирсил (чье имя явно азиатского происхождения).

Но Мирсила постигла смерть, после чего Питтак (который был его сторонником, восхвалявшим его ладно сработанные сверкающие доспехи) был удостоен — возможно, ок. 590 г. до н. э., — назначения на должность эсимнета (а1 т)цуг|тг£, то есть судьи, распорядителя) сроком на десять лет, что предоставило ему диктаторские полномочия в форме «выборной тирании», согласно позднейшему определению. Сразу же упразднив фракцию аристократов, он отнесся к прочим противникам сдержанно, издавал и пересматривал законы в духе умеренной реформы, в чем-то походя (возможно, намеренно) на своего афинского современника Солона, — и таким образом заслужил немалую славу и был причтен к «семи мудрецам» Греции. Когда десятилетний срок его службы истек, Питтак удалился от дел и прожил в почете еще десять лет, оставив Митилену в состоянии благополучия, свободы и мира.

Тем не менее он нещадно преследовал лирического поэта Алкея, который родился в старинном митиленском семействе ок. 620 г. (?) до н. э. Незадолго до этого другой лесбосский певец, Терпандр из Антиссы (позже перебравшийся в Спарту), очевидно, ввел в греческий обиход семиструнную лиру (из Лидии)⁵⁴; а некоторые из его соотечественников играли на инструментах, оснащенных аж двадцатью струнами, на которых можно было брать и очень высокие, и очень низкие ноты. Именно в Эолиде, а в частности на Лесбосе, и получила развитие монодия (сольная песнь), то есть «лирика» в узком смысле слова — весьма субъективная, окрашенная личным чувством поэзия.

Алкей явился одним из видных мастеров этого искусства. Когда он был еще ребенком, его братья приняли участие в свержении Меланхра. Позже он сам сражался в Сигее на стороне Питтака. Но, чтобы спастить от вражды Мирсила, Алкею и его друзьям пришлось бежать в Пирру; когда же тот умер, поэт возликовал: «Пить, пить давайте! Каждый напейся пьян! Хоть и не хочешь — пьянствуй! Издох Мирсил!»⁵⁵

Однако и то, что последовало за этим, не пришлось ему по душе. Когда вместо Мирсила начал править Питтак, его бывший союзник Алкей обругал нового «распорядителя» кичливым, хвастливым, наглым, завистливым, косолапым, толстобрюхим, низкородным пьяницей, насильником и убийцей, — заключив, что плохи дела государства, которое выбрало себе такого правителя. Неудивительно, что Алкей оказался в числе тех, кого Питтак позднее подверг изгнанию; поэт отправился в Египет, а возможно, посетил еще Фракию, Лидию и Беотию. Позднейшее предание о том, что Питгак простил его, прежде чем уйти от власти, не представляется особо достоверным, — но, так или иначе, он вернулся умирать на родной остров. Дата его смерти неизвестна.

Алкей был личностью неуемного, даже буйного нрава — живым олицетворением той шумливой, охочей до распрей и до власти аристократии, к которой принадлежал сам поэт. Отнюдь не все, что он живописует, отражает действительные события: так, его заявление о том, что как-то раз он сбежал с поля брани, бросив свой щит⁵⁶, — не более чем поэтический вымысел, навеянный стихами Архилоха Паросского (см. следующий раздел). Вместе с тем Алкей остается для нас важнейшим очевидцем исторических событий на Лесбосе в VI веке до н. э., Он посещал многолюдные пиршества, и значительная часть его поэзии предназначалась для исполнения перед сотрапезниками — членами гетерий (тсорешг), игравших столь заметную роль в жизни знати (а в Митилене наслаждавшихся отличным вином). Алкей сочинял и стихи о Троянской войне, гимны в честь Диониса, Муз и прочих богов; кроме того, по свидетельству Горация, он сложил песнь, восхвалявшую красоту юноши по имени Лик⁵⁷, — самое раннее, как считалось, литературное выражение мужской однополой любви. Однако это было отнюдь не единственным проявлением Алкеевой зоркости к красоте, охватывавшей весьма широкий круг ощущений. Поэт умел искусно передавать несложные чувства, используя необычайно разнообразный набор стихотворных размеров; в их числе была четырехстрочная строфа, позднее названная по его имени Алкеевой.

Сапфо, дочь Скамандронима и Клеиды, была почти современницей Алкея, и тоже родилась на Лесбосе; возможно, ее родным городом был Эрес. С Сицилии (где ее семья жила в изгнании, пока дома царила политическая смута) она вернулась на родной остров и поселилась в Митилене. Один из ее троих братьев, Ларих, служил виночерпием в пританее (городском совете), а другой, Харакс, был купцом (по-видимому, лесбосским аристократам позволялось заниматься торговлей). Однажды он повез вино в египетский Навкратис — а там, влюбившись в некую Дориху, местную гетеру, растратил на нее все деньги. Сама Сапфо, распекавшая брата за эту расточительную связь, вышла замуж за Керкола, богача с Андроса. Их дочь назвали в честь бабушки Клеидой. Сапфо (сама, как поговаривали, низкорослая и чахлая) восторгалась ее красотой: то она советует дочке, как лучше уложить волосы, то сетует, что негде достать пеструю лидийскую шапочку, которую так хочется Клеиде. Рассказ о том, будто Сапфо разбилась насмерть, бросившись со скалы на острове Левкада, — скорее всего, просто выдумка.

Ее излюбленной поэтической формой была любовная песня, исполнявшаяся под звуки лиры. Для них Сапфо использовала различные стихотворные размеры — в том числе знаменитую четырехстрочную строфу, названную в честь нее сапфической. Эти стихотворения — точнее, оставшиеся от них фрагменты, — свидетельствуют об удивительном даре поэтессы передавать самые пламенные страсти — без стыда или сожаления, зато с заметной отрешенной самоиронией, — достигая при этом впечатления крайней обнаженности чувств. Вместе с тем не стоит воспринимать подобные лирические излияния с излишней буквальностью.

Как заставляет предположить обилие традиционных поэтических формул, Сапфо не творит «летописи» собственной жизни. Стихи такого рода (что явствует и из Алкея) не обязательно носят автобиографический характер, а скорее, создают условную рамку для изображения подлинных чувств и взглядов поэта. Таков знаменитый двадцативосьмистрочный Гимн к Афродите Сапфо — единственное ее стихотворение, дошедшее до нас целиком. Когда Сапфо взывает к богине со страстной мольбой избавить ее от боли неутоленного желания — унылого удела взамен радостей и нег любви, — нам не дано знать, отразился ли в этих словах ее личный любовный опыт. Так это или нет — ее безошибочно точный язык, ее яркие, емкие образы исполнены трепетной чувственности и тонкого понимания природы. От этих строк исходит пряный аромат волшбы, в них слышится эхо древних заклятий.

Такую форму она избрала, дабы петь о любовных радостях и утратах в своем замкнутом и небольшом, но крайне деятельном мирке. По-видимому, круг поэтессы составляла группа незамужних женщин (враждебная по отношению к другим подобным «кружкам», упоминаемых ею), которых она возглавляла, воспитывала и к которым обращалась в стихах⁵⁸. Скорее всего, эта женская «школа» была в некотором смысле религиозным сообществом, или фиасом (θίασος), но девушки проводили немало времени и за другими занятиями — в особенности, за сочинением и исполнением песней, — и, должно бьггь, постигали азы любви. Женщины на Лесбосе пользовались значительной свободой, ведя обособленное существование от дел и забот мужского мира. Это были скорее отношения взаимной зависимости и личной самостоятельности, нежели господства, подчинения и вражды. Согласно Алкею, лесбосские женщины даже устраивали состязания в красоте⁵^ Это было существование, свободное ото всех тех препон, что столь заметно ущемляли жизнь гречанок — по крайней мере, в Афинах, да, очевидно, и во многих других греческих полисах.

Нынешнее значение слова «лесбиянка» возникло из истолкования любовных стихотворений Сапфо, обращенных к подругам. Действительно, слова поэтессы не оставляют сомнений в том, что она питала явное влечение к собственному полу, которое выливалось (хотя в новое время многие с негодованием отвергали мысль об этом) в подлинные любовные связи, какие бытовали и среди мужчин; и по ее стихам рассыпаны намеки — пусть не совсем прямолинейные — на то, что все обстояло именно так⁶⁰. Впрочем, все это не помешало Сапфо выйти замуж. Сочиняла она и эпиталамии — свадебные песни для хорового исполнения. Сапфо оказала огромное влияние на позднейшую греческую поэзию, где упоминания о лесбиянках, как правило, несут намек на их крайнюю чувственность в отношении других женщин, да и мужчин.

После периода затишья, наступившего при Питтаке, митилен-цы вначале подверглись ущемлениям со стороны Писистрата Афинского, который в конце концов лишил их Сигея, а затем были разбиты Поликратом Самосским: тот, воюя с Милетом, захватил корабли, что выслала ему на подмогу Мити-лена (заставив потом пленников копать ров вокруг городской стены у себя на Самосе).

Митиленец Кой выслужился перед персидским царем Да-рием I в скифском походе (ок. 513–512 гг. до н. э.), и в награду тот назначил его диктатором в родном городе. Однако согражданам, видимо, пришлось не по нраву его правление: в 500/499 г. до н. э., на заре Ионийского восстания, они забили его насмерть камнями.

Если Эолида занимала северную треть греческих земель на эгейском побережье Малой Азии и близлежащих островах, а Иония лежала в середине, — то южную часть (включая прибрежные земли и острова Карии) населяли доряне. В описываемую эпоху ни одна из их колоний еще не достигла такой значимости, чтобы можно было подробно на них останавливаться. И все же стоит сделать несколько беглых замечаний.

Там возник союз шести общин, куда вошли Книд, Галикарнасе, три родосских города и Кос. Материковый Книд был основан в самом начале I тысячелетия до н. э. спартанцами — сперва у просторной и укромной бухты на южном побережье Херсонеса Книдского (полуостров Решидие), а позднее — на восточной оконечности того же полуострова. Книдяне вывозили вино, лук, целебные масла и камыш, из которого мастерили палочки для письма. Они основали Черную Керкиру (Корчула) на адриатическом побережье и колонизовали Эоловы (Липарские) острова севернее Сицилии. Галикарнасе на северном побережье Керамского залива основали ок. 900 г. до н. э. колонисты из Трезена в Арголиде; но впоследствии он был исключен из Дорийского союза, и к V веку до н. э. из дорийского превратился в ионийский город.

Родос — остров неподалеку от малоазийского побережья, площадью восемьдесят на тридцать пять километров, — в ту пору еще не представлял собой единого города-государства. Напротив, на нем поместилось три небольших самостоятельных полиса: Иалис, Камир и Линд (сплотившиеся в единое государство лишь к 408 г. до н. э.). Остров имел долгое прошлое: по преданию, местные доисторические поселения бронзового (микенского) века были заложены Тлеполемом незадолго до Троянской войны, а ок. 900 г. до н. э. доряне, прибывшие с другого конца Эгеиды, основали здесь три города. Ок. 668 г. до н. э. Линд, выступив от всех трех полисов, основал (сообща с критянами) Гелу на Сицилии и Фаселиду в Ликии (юг Малой Азии). В VI веке до н. э. в Линде властвовал Клеобул — один из «семерых мудрецов». В его правление остров обрел или укрепил господство над торговыми путями, шедшими с севера на юг и с востока на запад, и установил дружеские отношения с египетским фараоном Ама-сисом. Считается, что известнейшие восточно-греческие вазы VII и VI веков до н. э. происходят из родосского города Ка-мира. Впоследствии остров отошел под власть Батта III Ки-ренского, а затем достался персам.

Дорийцы, высадившиеся на Косе (возможно, они пришли из Эпидавра), укоренились на месте прежнего фессалийского поселения.

Кикладские острова — большой архипелаг посреди Эгейского моря между Балканской Грецией и Малой Азией. Их название, Κυκλάδες, происходит от слова κύκλος — «круг», потому что они лежат вокруг священного острова Делоса. В эпоху ранней и средней бронзы (III и II тысячелетия до н. э.) на Кикладах существовала собственная яркая цивилизация, а с XVII века до н. э. на некоторые острова проникли переселенцы с минойского Крита. С 1400 г. до н. э. Киклады относились к микенской культуре, а после упадка и разрушения Микен были заселены пришельцами из Балканской Греции (ок. 1000 г. до н. э.), говорившими преимущественно на ионийском диалекте (хотя южные острова, в частности, вулканические Тера и Мелос — знаменитый своими месторождениями обсидиана, или черного стекла, — колонизовали до-ряне из Лаконии).

Крупнейшим и плодороднейшим из Кикладских островов был Наксос. В доисторические времена он был весьма густо населен и был центром «кикладской» скульптуры, высекавшейся из местного серого или белого мрамора и полировавшейся наждаком, который тоже водился на острове и был известен как «наксосский камень». Считалось, что первые обитатели Наксоса происходили из Карии; позднее сюда явились критяне.

В микенскую эпоху Наксос был видным центром и служил перевалочным пунктом для торговых судов, направлявшихся на восток; здесь зародилось множество греческих мифов. Остров имел и другое имя — Дионисия; здесь производилось отличное вино (прославленное на монетах местной чеканки). Это говорит о том, что Наксос, в числе нескольких других мест, оспаривал у Фракии право считаться родиной Диониса (см. Приложение 2); по преданию, именно на этом острове бог нашел Ариадну (покинутую Тесеем) и сделал ее своей возлюбленной. Другой миф повествовал, что гиганты От и Эфиальт, взгромоздившие Оссу на Олимп, а Пелион на Оссу, умерли на Наксосе, где впоследствии существовал их культ.

После прихода ионийцев — главным образом, афинян под началом Архетима и Тевкла, — наксосцы, в числе жителей других Кикладских островов, основали совместно с эвбейским городом Халкидой древнейшую колонию на Сицилии, получившую в честь их острова название Наксос (ок. 734 г. до н. э.). Позднее ее основатели заложили также Леонтины и Катану. Остров же Наксос участвовал и в колонизации Средней Эгеиды: например, сообща с самосцами и милетянами(?) основал поселение на еще одном Кикладском острове, Аморгосе. Во время Лелантийской войны между Халкидой и Эрет-рией (ок. 700 г. до н. э.) наксосцы вновь объединились с Халкидой, так как эретрийцы осмелились ущемить их верховенство в здешних водах, захватив острова Андрос, Кеос и Тенос.

Как и в догреческую эпоху, наксосцам принадлежала заглавная роль в развитии скульптуры. Ок. 650 г. до н. э. здесь начали ваять крупномасштабные статуи из местного мрамора; и вполне возможно, что первая значительная школа греческой мраморной скульптуры возникла именно на Наксосе, — хотя, как в большинстве случаев, с ним соперничал соседний Парос (а кроме того, в разную пору свое первенство в этом искусстве отстаивали Делос, Крит и Коринф).

Одно из таких древнейших изваяний — статуя женщины, посвященная Артемиде на Делосе — в то время подвластном Наксосу, — некой наксиянкой по имени Никандра (ок. 650 г. до н. э.). Парикообразная прическа, названная «дедаловской» в честь критского ваятеля (Глава VI, раздел 1), имеет все еще восточный вид, зато строгие, упорядоченные линии фигуры — уже греческое новшество. Делосские львицы VII века до н. э. (вероятно, посвятительный дар соперничавших знатных родов) тоже высечены из наксосского мрамора; того же происхождения и изваяние сфинкса в Дельфах, относящееся к началу VI века до н. э… Наксосские мужские и женские статуи — куросы и коры — проникли в Афины и сыграли огромную роль в становлении искусства мраморной скульптуры в этом городе. Одна из афинских кор (ок. 560–550 гг. до н. э.) сочетает в себе одновременно наксосский стиль (удлиненные черты) и самосскую технику (складки одежды).

Наксосцы вывозили не только произведения искусства и художников, но и необработанный мрамор. Ремесло ваяния развилось здесь столь быстро, что Наксос снабжал своими статуями многие материковые города, тогда как их собственные изделия находили лишь местный сбыт. Начиная с середины VI века до н. э. Киклады удерживали первенство и в изготовлении резных печаток, вдохновленных не столько восточными образцами, сколько местными печатками эпохи бронзы, которые любовно и искусно копировались. Возможно, и в этой области греческого искусства первенство принадлежало Наксосу (хотя находки позволяют по праву назвать и другой остров — Мелос). Кроме того, Наксос сыграл немалую роль в развитии греческого зодчества, внеся свою I лепту в создание ионической капители; а еще наксосскому зодчему Бизею приписывали изобретение мраморной черепицы^⁵¹.

На острове правили вначале аристократы, затем олигархи — до тех пор, пока не вспыхнули споры об их возросших богатствах (богачей прозвали «жирными»). Тогда один из олигархов — Лигдамид, до того занимавший должность стратега, — водворился в качестве диктатора с помощью другого самодержца, Писистрата Афинского (ок. 545 г. до н. э.). Лигдамид постоянно устранял соперников; но ок. 525/524 г. до н. э. (или 517/514 гг.? до н. э.) с помощью спартанцев изгнали его самого, и власть снова отошла к олигархии. Диктаторский режим Поликрата на Самосе временно затмил славу Наксоса, но его низвержение в 522 г. до н. э. и политические смуты, потрясшие вслед за тем его город, позволили ему за последние десятилетия VI века до н. э. достичь небывалой мощи и процветания (в числе прочего, на острове в изобилии появились рабы). Войско, которое наксосцы набрали у себя и на других островах, насчитывало около восьми тысяч пехотинцев-гоплитов. Имелся у них и свой флот; так они превратились в малую державу.

Как следствие, Наксос привлек алчные взоры и персов, и милетян. Поэтому ок. 500 г. до н. э., когда в результате внутреннего переворота остров оказался во власти демократически настроенного правительства, милетский властитель Аристагор, поддерживаемый персами, живо откликнулся на призыв на-ксосских аристократов-беженцев. Однако объединенному флоту милетян, персов и наксосцев-изгнанников не удалось захватить остров врасплох, и после четырехмесячной осады они ушли ни с чем. Эта-то неудача и очернила Аристагора в глазах персов, а тот, в свой черед, затеял против них Ионийское восстание. Наксос же в 490 г. до н. э. был опустошен персами, понеся кару за деятельное участие в этом восстании.

«Проионийский» Парос был вторым по величине среди Киклад, после Наксоса — своего извечного врага, куда более «западного», хотя лежал он в 6,4 км к востоку. Как и на Наксосе, здесь обрабатывали местный мрамор (белого цвета; добывавшийся на горе Марпесса), поэтому Парос превратился во второй очаг островной скульптуры III и II тысячелетий до н. э. Хотя в паросскую гавань могли заходить лишь небольшие суда, да и то с трудом, — мифы повествовали о заселении острова критским царем Миносом и его сыновьями, будто бы изгнанными Гераклом. Сохранились и рассказы о его колонизации аркадийцами и ионийцами под началом двух афинян — Клития и Мелана. На исторической сцене паросцы появляются во время Лелантийской войны между Халкидой и Эретрией на Эвбее (ок. 700 г. до н. э. — Глава IV, раздел 1): они выступали на стороне Эретрии, потому что Наксос поддерживал противную сторону.

Примерно за десятилетие до этого Парос основал, совместно с ионийскими Эритрами, город Парий на северо-западе Малой Азии. Но важнейшим свидетельством его ведущей роли в северно-эгейской торговле служит то, что ок. 650 г. до н. э., с разрешения дельфийского оракула, он колонизовал остров Фасос (Глава VIII, раздел 2), что открывало наксосцам доступ к золотым и серебряным копи вокруг горы Пангей в соседних фракийских землях. В течение жизни одного поколения между Фасосом и Паросом сохранялась весьма тесная связь.

Поэт Архилох, уроженец Пароса, был незаконным сыном Те-лесикла, основателя колонии на Фасосе. Матерью его была рабыня, возможно, происходившая с этого острова. Сам Архилох, встрявший в местные политические распри, участвовал в позднейшем освоении Фасоса. Он стал мореходом и наемником, выбрав такую долю оттого, что паросец Ликамб не позволил ему жениться на своей дочери Необуле; этот отказ породил поток яростной брани в стихах оскорбленного жениха. Архилох стал землевладельцем на Фасосе (о котором отзывался так: «невзрачный край, немилый и нерадостный» [перевод В.В.Вересаева]) и встретил смерть в одной из многочисленных стычек между паросскими колонистами и наксос-цами.

Что касается его творчества, то он разработал новый вид ямбической сатиры (считалось, что ямбы, в которых за кратким слогом следовал долгий, зародились в Элевсине — Глава II, примечание 12), заслужившей ему эпитет «скорпионоязычный». Не так давно был обнаружен папирус с тридцатью пятью строками Архилохова «Кёльнского» эпода, где с дотошными подробностями, в искусно выверенных образах, поэт живописует сцену любовного соблазнения. Кроме ямба, он пользовался и трохеическим размером (долгий слог — краткий). Но Архилох блестяще владел и другими, самыми разнообразными, метрическими формами, — словно снова вызывая к жизни полузабытое многоголосье древнейших народных песен, издавна сосуществовавших с более известными эпическими поэмами. Среди его сочинений были элегические эпиграммы, эпиникии (песни в честь побед на Олимпийских играх), а также дифирамбы — хоровые песни к Дионису (внушенные, по мнению Аристотеля, действием вина), которые, возможно, были предтечами греческой трагедии (Глава II, раздел 4; Глава III, раздел 2). Другие темы, встречающиеся в его стихах, — его собственное поэтическое дарование, различные мелкие обиды, угроза войны и солнечное затмение.

Вероятно, некоторые свои сочинения Архилох пел на сим-посиях — длительных вечерних пиршествах для членов гетерий (товариществ), куда входили богатые граждане. Но возможно, он был и первым из поэтов, кто воспользовался письменностью для сочинения и сохранения собственных стихов (менее вероятным представляется, что Гомер и Гесиод занимались этим самолично). По-видимому, Архилох первым из греческих авторов заговорил о собственных чувствах в личном, негомеровском, антигероическом тоне: перед нами человек, признающийся, что бросил щит, убегая с поля битвы. Правда, и Алкей позднее расскажет о себе то же самое — и это вновь напоминает нам, что если поэт повествует о случаях из собственной жизни, они отнюдь не всегда отражают некие исторические факты, а скорее, являют сюжетную условность, вымысел, лишенный автобиографичности.

Тем не менее те личины, что примеряет Архилох перед слушателями, позволяют ему пускаться в откровенные «саморазоблачения»: он рисует себя буяном и задирой, мятущимся между возбуждением и унынием, между грубостью и чувственностью, между радостями любви и ее горькими печалями, между наслаждениями — и роковым предчувствием, что за углом всегда таится нежданная беда. Брань его весьма груба, но к ней примешивается почтение к богам, не чуждое страха.

Несмотря на то что в его стихах часто можно проследить или предположить влияния более ранних жанров народной и «авторской» поэзии, слава Архилоха как одного из величайших поэтов и преобразователей поэзии⁶² (о которой свидетельствовали посмертные публичные чтения его стихов, наряду с гомеровскими и гесиодовскими) была во многом оправданна. Сами греки сочли бы, что не совсем верно относить Архилоха к «лирическим» поэтам, потому что стихотворные размеры, которыми он обычно пользовался, согласно строгим правилам классификации, не укладываются в такую категорию. Однако его позволено назвать «лириком» в более широком смысле слова; по сути дела, он самый ранний из поэтов, кого можно по праву так назвать. К тому же он с самого начала поднял этот род поэзии до подлинных вершин: она сразу обрела четкость, отточенность, тонкость, драматизм и, прежде всего, разнообразие. Ибо и сам Архилох был личностью многосторонней:

Я — служитель царя Эниалия, мощного бога.

Также и сладостный дар Муз хорошо мне знаком⁶³.

В VI веке до н. э. в его честь был воздвигнут героон — святилище, подобавшее героям, — тремя веками позже восстановленный. Сохранилась биографическая надпись, связанная с его культом.

На Паросе имеются развалины храмов Асклепия, Аполлона, Артемиды, а также Зевса Кинфия и Афины Кинфии (эти два божества чтились и на соседнем Делосе); в восточной части острова были обнаружены следы еще одного храма Афины, помимо нескольких святилищ на холме к востоку от города. Но местонахождение самого главного храма, посвященного Деметре Тесмофоре, не установлено до сих пор.

В VII веке до н. э. на Паросе изготовляли собственные вазы (ранее считавшиеся «сифносскими» и «мелосскими»), добывали и вывозили большое количество мрамора для нужд ваятелей, живших в других греческих краях. Паросский мрамор ценился особенно высоко, так как он был очень податливым (хотя и более грубым, чем другие сорта) и имел прозрачную сливочно-белую или дымчато-матовую поверхность, которую оживляло посверкиванье кристаллов. Так, наравне со своим соперником Наксосом, Парос к 650–600 гг. до н. э. отказался от использования известняка, что положило начало созданию крупномасштабной скульптуры. Паросские куросы — в особенности, курос, изваянный неким Аристоном (ок. 540 г. до н. э.) — и коры отмечены печатью единой манеры, преисполненной мерного величия и некоторой парадности, что говорит о существовании на Паросе самобытной школы ваяния.

Паросские законотолкователи снискали славу отменных третейских судей. В 655 г. до н. э. их призвали разрешить спор между Халкидой и Андросом, — хотя прежде, в Делан-тийской войне, Парос и поддерживал противников халкидян Чуть позже, во второй половине VI века до н. э., паросских судей пригласили в Милет, дабы примирить враждующие партии. Очевидно, через некоторое время остров подпал под господство наксосского диктатора Лигдамида. Но в 490 г. до н. э., когда Наксос опустошили персы, Парос занял его место в качестве главного политического центра Киклад; он предусмотрительно выслал триеру в помощь флоту захватчиков.

Делос, лежащий к северу от Наксоса и Пароса и имеющий лишь пять километров в длину и два с половиной — в ширину, — неплодородный, сложенный гранитом и желтым песком остров с нехваткой пресной воды. Вместе с тем именно его чтили как средоточие и первоначало Киклад. Его наивысшая точка — священная скалистая гора Кинф, высота которой составляет 106,8 м. Остатки каменных жилищ на горных склонах (а также на равнине внизу) свидетельствуют о том, что здесь существовали догреческие поселения и капища, восходившие к III тысячелетию до н. э. Согласно Фукидиду, этими первыми поселенцами были карийцы⁶⁵, но позднее, по преданию, их прогнал с острова критский царь Минос. На Делосе было найдено больше микенской керамики, нежели где-либо еще на архипелаге, а под основаниями позднейших храмов обнаруживались следы микенских строений. Главным божеством, чтившимся на острове в эпоху поздней бронзы, была, по всей видимости, Артемида (раздел 3, выше).

К концу II тысячелетия до н. э. из Балканской Греции явились ионийские колонисты, и к ним перешел священный грот на Кинфе. Ко времени создания Одиссеи Делос уже был знаменит как остров, где родились Аполлон с Артемидой («близнецы», — хотя первоначально их культы имели разное происхождение). Один из многочисленных мифов, увековечивавших это событие, гласил, что остров блуждал по всему Эгейскому морю, пока его не остановил Зевс, чтобы скитавшаяся титанида Лето (Латона) смогла наконец разрешиться божественной двойней.

Об этом повествует и Гимн к Аполлону — довольно раннее поэтическое сочинение, состоявшее из двух частей (возможно, принадлежавших разным авторам): в одной шла речь о Делосе (строки 1—178), а во второй — о Дельфах (строки 179–546; ср. Глава ГУ, раздел 2). «Делосская» часть гимна содержит указание на то, что ее сложил слепой певец с Хиоса, — и в древности ее часто приписывали Гомеру. Но ее автор вовсе не был творцом Илиады или Одиссеи, к тому же его произведение обрело окончательную форму позднее гомеровского эпоса, в середине VII века до н. э. Кроме того, гимн иногда приписывали Кинефу Хиосскому, творившему незадолго до 500 г. до н. э. (Про Кинефа рассказывали также, что он первым принялся декламировать Гомера в Сиракузах⁶⁶.)

Эта часть гимна была призвана объяснить, как столь бесплодный островок превратился в важнейший культовый очаг. Существовало несколько версий мифа о рождении Аполлона. Но согласно Гимну к Аполлону, Лето произвела бога на свет, опершись о гору Кинф (рассказывали также, что она обняла священное пальмовое дерево) после девяти дней и девяти ночей родовых мук. Ни один другой остров не соглашался дать роженице приют, страшась рождения столь грозного бога; боялся и Делос, пока Лето не пообещала, что Аполлон воздвигнет здесь свой храм. Ее изображения, с Аполлоном и Артемидой, появляются в виде бронзовых статуэток уже в начале VII века до н. э. (из критского Дрера). Гимн рассказывает и о том, как Делос стал местом проведения величайших празднеств, куда все ионийские государства, в том числе и Афины, ежегодно отправляли посольства, чтобы восславить рождество Аполлона. Возможно, и сами эти стихи были некогда исполнены на поэтических состязаниях, сопутствовавших делосским праднествам.

(…) для души твоей, Феб, отрадою первой — Делос!

Ради тебя сюда Ионяне в длинных одежцах сходятся вместе с детьми и с честными своими женами боем кулачным потешить себя и пляской и песней — ради тебя они сии учредили ристанья.

Всяк, узревши оный собор пришедших Ионян, мнит бессмертными их и вечномладыми — толикой милостью отмечены! И ликует он сердцем, любуясь зрелых мужей красой, препоясанных жен лепотою, резвостью быстрых челнов и всем изобильем богатым.

Диво же между див, чья слава не сгинет вовеки, — девы Делосские: у Дальновержца в святом услуженье первого хвалят песней они самого Аполлона, следом Лето, за ней Артемиду меткую хвалят, после же мужей и жен стародавнего времени в песнях воспоминают и все племена чаруют людские.

Всякий говор и всякую речь с толиким искусством

перенимают они, что в ладе слышится стройном

словно бы собственный глас любому — столь песнь велелепна!

(Гимн к Аполлону, 146–164, перевод Е. Г. Рабинович)

Космополиты-ионийцы, в отличие от дорян в Олимпии брали с собой женщин на делосские празднества.

Возможно, самым ранним храмом было маленькое квадратное сооружение на прежде не тронутом месте, на полпути к вершине Кинфа (хотя такое мнение вызывало споры⁷), но главная святыня (ιερόν) располагалась ниже, на ровной площадке у моря. В этой священной зоне, очевидно, издревле существовал культовый центр с храмом Артемиды (как мы уже отмечали, главного божества бронзового века), где имелась сокровищница с предметами из золота, слоновой кости и бронзы, относившимися как к микенской, так и к геометрической эпохам. Она оказалась погребена ок. 700 г. до н. э., когда поверх длинной и узкой микенской постройки, вероятно служившей религиозным целям, было возведено новое здание. Рядом находился священный участок Лето с храмом, относящимся, в его настоящем виде, к середине VI века до н. э.

Поблизости находилось святилище Аполлона. Остается неясным, какое именно сооружение служило (если служило вообще) очагом его культа в начале I тысячелетия до н. э., потому что известняковые руины древнейшего из трех храмов в пределах священной зоны, очевидно, относятся к той же эпохе, что и соседнее святилище Лето. Однако со временем здешняя Аполлонова святыня превзошла великолепием все прочие, сколько их ни было в греческом мире, — прежде всего благодаря стремлению ионийцев (для которых Делос служил центром амфиктионии или религиозного союза) возвыситься над всеми прочими эллинами. Позже на пропилеях делосского храма была начертана эпиграмма, весьма точно характеризовавшая греческое мышление:

Выше всего — справедливость, полезней — здоровье, но слаще —

Цели заветной достичь, к коей влечется душа.

Каллимах (ок. 310/305—240 гг. до н. э.) в своем Гимне к Аполлону рисует, как ему во время посещения Аполлонова храма является сам бог: он вечнопрекрасен и вечноюн, а с его неостриженных кудрей струится животворная роса. К западу от святилища, до сих пор in situ, сохранилось основание от прославленной статуи бога, высотой в 2,7 м; поблизости лежат обломки торса и одна из ляжек изваяния, которые грабители были вынуждены здесь бросить. Скульптурный ряд из девяти львиц (из них сохранились четыре), относившихся к столь же раннему периоду, некогда нес стражу у широкой дороги для торжественных шествий, которая вела от святилища к Священному озеру. Согласно писателям древности, некогда оно весьма украшало пейзаж острова, — сейчас же озеро осушено. В Священной гавани, располагавшейся неподалеку от святилищ, были возведены искусственные портовые сооружения — насколько известно, самые древние в греческом мире. К числу этих береговых укреплений относится мол VIII века до н. э., вдающийся на 91,5 м в море.

Хотя и сам Делос вполне мог претендовать на первенство в области мраморной скульптуры (он славился и своей бронзовой пластикой)⁶⁸, — статую Аполлона, изваянную Тектеем и Ангелионом, посвятили в храм наксосцы; упомянутые львицы тоже были сделаны из наксосского мрамора. Очевидно, Наксос в VII веке до н. э. и первой половине VI века до н. э. удерживал Делос под своей властью, расточая на этот маленький освященный остров те богатства, что Лигдамид Наксосский отобрал у собственных подданных. Но позднее делосцев затронуло влияние Писистрата Афинского, который, следуя велениям оракула, «очистил» святыню (выкопав человеческие останки и увезя их с острова)⁶⁹. Он вознамерился утвердить свое господство (вместо наксосцев) над Ионийским союзом и Кикладами.

В дальнейшем свое ревнивое покровительство над Делосом распростер и Поликрат Самосский, учредив новые празднества и посвятив соседний остров Ренею Аполлону Делосскому. Но вслед за падением Писистрата и Поликрата Делос, очевидно, вновь перешел в ведение наксосцев.