Греческий мир в доклассическую эпоху

Глава 1. ЭВБЕЯ: ЛЕФКАНДИ, ХАЛКИДА, ЭРЕТРИЯ

Эвбея (в новогреческом произношении Эввиа) — крупнейший, после Крита, остров Эгейского архипелага; его длина составляет 170 км, а ширина колеблется от 6,4 до 48 км. От Беотии и Аттики его отделяет узкая водная полоса, в древности называвшаяся Эвбейским морем. Его наиболее узкий отрезок — пролив Эврип, минимальная ширина которого менее 90 м, — был весьма удобен для захода судов, тогда как восточное побережье Эвбеи, обращенное к открытому Эгейскому морю, грозило им суровыми скалами и стремительным течением. Жители, населявшие в эпоху бронзы западную часть Эвбеи, — абанты (предположительно племя фракийского происхождения из Абы в Фокиде), — упоминаются в списке ахейских кораблей Гомеровой Илиады. О населении северной и южной оконечностей острова говорилось, что это смешанные племена северного происхождения, — известные как эллопы и дриопы соответственно.

Историческими городами на Эвбее были Халкида, Эретрия, Гистиея, Герест и Карист. Важнейшими из них были Халкида и Эретрия, расположенные неподалеку друг от друга на юго-западном побережье. В позднебронзовом веке (микенская эпоха) этот край, составлявший часть области, заселенной абантами, попал под влияние соседней Беотии. Затем сюда переселилась одна из ветвей греков-ионийцев — очевидно, в ту пору, когда другие их сородичи перебирались на Киклады и в Ионию. Впоследствии эти два крупных эвбейских города играли заметную самостоятельную роль в дальнейшем подъеме Греции.

Халкида, возвышавшаяся над самым узким отрезком Эврипа, сохраняла некоторые религиозные традиции минойской эпохи; считалось (возможно, ошибочно), что по окончании Троянской войны со основал афинянин Коф. Эретрия лежала юго восточнее — там, где пролив значительно расширяется. Поселение, существовавшее здесь в эпоху бронзы, согласно Страбону, носило название Меланеиды. Рассказывали, что после Троянской войны его повторно основал Ээл из Афин, а имя ему дал по названию местной агоры. Но Страбон упоминает и другой возможный (видимо, более правдоподобный) источник этого названия, — а именно, что прежде где-то поблизости существовало поселение Аротрия. (Приводит он и еще одну этимологию — от Эретриея из Макиста в Трифи-дни, пелопоннесской области.)'

Можно сказать, что Халкида и Эретрия задали воинственный тон всей позднейшей греческой истории, так как издревле вели непрестанный спор за обладание Лелантской равниной, обязанной своим именем Леланту (ныне Каламондари) — стремительной и бурной реке. Рядом с целебными водами Ле-ланта, протекавшего между двумя городами, залегали богатые руды меди и железа. Именно здесь в недавнее время были сделаны удивительные открытия — близ современного селения Лефканди, которое в древности, возможно, звалось Ле-лактом; но Лефканди можно отождествить и со «старой Эрет-рией», упоминаемой Страбоном², если только оно не было просто зависимым владением этого города.

Ок. 1150 г. до н. э. на месте Лефканди существовало поселение микенского времени (позднего бронзового века). Располагаясь на широком полуострове с удобным причалом, оно в то же время занимало выигрышное место по отношению к Лелантской равнине. Однако самое удививительное (учитывая нынешнее состояние наших знаний) — это исключительный расцвет, который переживало поселение после краха микенской цивилизации, в течение последующего переходного периода (начиная примерно с 1075 г. до н. э.), обычно называемого «темными веками», — хотя на Эвбее (а отчасти и на Крите и Кипре) не наблюдалось резкого культурного спада, который оправдывал бы такое определение. Ибо жители Лефканди, пусть весьма немногочисленные (о сколько-нибудь точных цифрах ведутся споры), стали, очевидно, одними из первых греков, ввозивших предметы роскоши с Ближнего Востока, в особенности из северной Сирии и Финикии.

Так, среди находок из гробниц (в частности, на невысоком холме Туба, возвышающемся с севера над Лелантской равниной, а с запада обращенном к морю) обнаружено ожерелье из фаянса (голубоватого стекла) середины XI века д₀ н. э., вазы, пластинка и египетское кольцо из сходного материала и набор бронзовых колес, возможно, кипрского происхождения. Кроме того, в могилах были найдены образцы афинской протогеометрической керамики (ок. 950–900 гг. до н. э.), а также сосуды, выполненные в местном, эвбейском протогеометрическом стиле. А терракотовый кентавр 34,5 см в высоту являет на редкость ранний пример фигурной пластики.

Раскопки в Лефканди обнаружили также развалины сооружения апсидального типа, относившегося, вероятно, к X веку до н. э… Насколько возможно судить, их форма и характер своей усложненностью заметно опережали зодчество той эпохи в остальной Греции. На каменном фундаменте стояли стены из кирпича-сырца, изнутри облицованные гипсом; на наружных верандах тянулись ряды деревянных столбов-колонн. Постройка оказалась неожиданно велика: сорока трех метров в длину и одиннадцати в ширину. Судя по ямам, выкопанным для пифосов (хозяйственных кувшинов), это было светское здание, — но в то же время оно явно указывает будущее направление в монументальном храмовом зодчестве.

В слое, располагавшемся над строением, обнаружились два пышных захоронения. Одно из них (возможно, героон [црфоу] — святилище героя) — могила воина, который, судя по всему, принадлежал к царскому роду или бывшей царской династии. Его кости и прах были найдены внутри амфоры; они были завернуты в полоски ткани, от которых, как ни странно, сохранились отдельные лоскутки. Во втором погребении обнаружились сожженные останки женщины. На скелете поблескивали позолоченные височные кольца, крупные булавки для одежды и бюстгальтер, украшенный большими дисками. Возле головы ее лежал жертвенный нож: быть может, это указывало на то, что смерть ее явилась человеческим жертвоприношением. Рядом с ней были найдены скелеты трех или четырех лошадей. Следы литейной мастерской по соседству, относившейся к началу X века до н. э., говорят о том, что местные жители уже не только ввозили металлическую пластику с Ближнего Востока, но заимствовали и освоили саму технику литья. Золото и другие предметы роскоши продолжали прибывать с востока, и в Лефканди накапливалось все больше богатств. Но ок. 865 г. до н. э. произошло резкое исчезновение подобных погребений, хотя жизнь здесь продолжалась, уже на более скромном уровне, вплоть до 700 г. до н. э.

Если, как предполагалось, Лефканди и есть «старая Эрот-рия», упоминаемая у Страбона, то, быть может, прекращение этих захоронений объяснялось тем, что отсюда — как и из других деревень — жителей переселили ради фактического и политического объединения «новой Эретрии»; но такая точка зрения порождает ряд хронологических затруднений. Как бы то ни было, обновленная Эретрия, в десяти километрах к востоку от Лефканди, стала городом весьма внушительных размеров, богатым золотом и бронзой. Найденная здесь керамика относится приблизительно к 875–825 гг. В Эретрии имелся храм Аполлона Дафнефора (ок. 750 г. до н. э.) и местный героон. По-видимому, в ту же пору произошло объединение Халкиды, превратившейся из пяти прежде одиночных деревень в крупный город, знаменитый своим бронзовым литьем. Гесиод получил в награду треножник на поэтическом состязании, устроенном на похоронах Амфидаманта Халкид-ского (раздел 4, ниже).

Политические отношения Лефканди с Халкидой и Эретрией воссоздать невозможно, но, скорее всего, они были достаточно тесными. Ясно одно: Эвбея извлекала выгоду из своего географического положения, первой возобновив торговлю с заморскими странами, прервавшуюся к концу микенской эпохи. Если в Лефканди раньше были установлены связи с восточными землями, то Халкида стала крупным ремесленным центром, и здесь, как и в Эретрии, даже правящая знать — учредившая государство всадников, сменившее единовластное правление, согласно Аристотелю³, — не гнушалась подобных занятий или поиска людей для них.

Значительную роль в возобновлении этих связей играли по меньшей мере три порта в северной Сирии — Аль-Мина, Посидейон и Палт. Из этих городов (а возможно, и из торговых кварталов финикийских городов) к эвбеянам и к другим грекам, жившим на материке, поступали золото и серебро, а также разнообразные изделия, послужившие грекам образцами для «ориентализирующего» стиля в искусстве. Затем, в свой черед, часть этих товаров эвбеяне отправляли на свои рынки (эмпории) в Питекуссах и Кумах, в Южной Италии (Глава VII, раздел 1), где они вели торговлю с этрусками (Приложение 3). Кроме того — хотя эту честь «оспаривали» и другие города (Глава I, примечание 35), — есть серьезные основания предполагать, что финикийский алфавит (Приложение 1), легший в основу греческого письма, впервые проник в Халкиду именно из упомянутых северно-сирийских портов. Одна из самых ранних алфавитных надписей была найдена в Питекуссах, эвбейском торговом эмпории.

Между тем Халкида — несомненно, с помощью выходцев из других городов, — играла главную роль и в основании Регия (примерно до 720 г. до н. э.), который, быть может, стал первой греческой колонией на крайнем юге Италии. Регий обрел влияние благодаря выгодному расположению на берегу Сицилийского (Мессинского) залива, который, должно быть, напоминал переселенцам родной Эврип. Кроме того, рассказывали, что уже ок. 734 г. до н. э. выходцы из Халкиды основали Наксос — первую греческую колонию на Сицилии, а вскоре к ним прибавились Леонтины (основанные тем же Феоклом) и Катана. Эти сицилийские поселения были созданы главным образом ради окрестных плодородных земель.

Таким образом, Халкиде принадлежала главенствующая роль в освоении западного мира. Кроме того, совместно с Эретрией она колонизовала имеющий форму трезубца полуостров на македонском побережье, названный поэтому Хал-кидикой (Глава VIII, раздел 2). Халкида, чье аристократическое правительство оставило многих граждан без пахотной земли на родине, вывела более тридцати поселений (опять-таки при участии других полисов) на Сифонии и Акте, тогда как Паллену и побережье Фермейского залива заселили эрет-рийские колонисты. Все эти новые поселения обзавелись легендами, где говорилось, что при их основании не обошлось без дельфийского оракула. В распоряжении переселенцев появились земли, дававшие хороший урожай зерновых, а с тыла оставались «про запас» просторы, пригодные в будущем как источник для работорговли.

Однако незадолго до 700 г. до н. э. обе эвбейские метрополии этих колоний встряли в ожесточенную и продолжительную борьбу за обладание тучной Лелантской равниной, простиравшейся между ними. Это была самая ранняя из греческих войн, имевшая полное основание называться исторической.

Исход войны был предметом живейшего интереса различных греческих государств. И не только потому, что на карту было поставлено благополучие заморских владений враждующих городов, но и еще потому, что Халкида контролировала Эврип —· жизненный путь сообщения между Эвбеей и материком, — а Эретрия владела рядом Эгейских островов, в частности, Андросом, Кеосом и Теносом. Следственно, обоим полисам не составило труда обзавестись союзниками. Например, Самос, Фессалия и Коринф (невзирая на соперничество в делах колонизации), по-видимому, выступали на стороне Халкиды, а Милет и, вероятно, Мегары поддерживали Эрет-рию.

Дельфийский оракул будто бы предрек Халкиде первенство среди всех прочих греческих городов, ввиду хорошего оснащения ее бойцов⁴ в этот период аристократических войн, предшествовавший появлению гоплитской фаланги, — хотя, быть может, как предполагает само название Халкиды, «бронзового города», здесь был значительно усовершенствован нагрудник, позднее служивший чрезвычайно важной частью гоплитского снаряжения. Халкидская конница тоже была настолько мощной, что местные земельные аристократы даже прозывались гиппоботами (Ιππόβοται), буквально — «коневодами». Правящее сословие в Эретрии тоже звалось всадниками (Ιππείς); отмечалось, что город может выставить 600 таких всадников, а также 60 колесниц и 3000 пехотинцев.

Сохранились сведения о том, что одно сражение в ходе этой Лелантийской войны увенчалось крупной победой хал-кидян, чьим превосходным войскам помогали фессалийские конники. Однако остается неясным, насколько решающим был этот успех, ибо если Эретрия, при таком исходе войны, явно утратила былую роль ведущего полиса — в частности, потеряв Андрос, который ок. 650 г. до н. э. вывел собственную колонию на Халкидику, — то и Халкида с тех пор перестала быть крупнейшей торговой державой, уступив место своему бывшему союзнику Коринфу. Возможно, эвбейские города, по крайней мере временно, были разрушены или ослаблены продолжительной войной (которая, очевидно, и привела к окончательному уничтожению Лефканди). Вместе с тем, хотя споры за Лелантскую равнину в дальнейшем постоянно возобновлялись, Халкида была по-прежнему в силах выполнять свои замыслы в отношении колонизации севера. А Эретрия возводила мощные укрепления, производила огромные сосуды на высоких ножках (ок. 700–650 гг. до н. э.) и к тому же имела златокузнечную мастерскую, от которой остался богатый склад.

Незадолго до 600 г. до н. э. диктатор Тиннонд навязал свою власть эвбеянам — по крайней мере, некоторым. Его имя имеет беотийское происхождение, что наводит на мысль о временном господстве над островом Беотийского союза Согласно сохранившимся сведениям, в Халкиде в ту пору водворились два других диктатора — Антилеонт и Фокс. Об их правлении нам известно из Аристотеля; он же сообщает, что за свержением этих самодержцев последовали соответственно «олигархия» и «демократия», — хотя можно предположить, что гиппоботы просто восстановили свое былое господство, обойдясь без особых перемен. Эретрии тоже привелось пережить тиранию. До или после 550 г. до н. э. прежнее аристократическое правительство было насильственно низложено диктатором Диагором (возможно, именно он разрешил афинянину Писистрату использовать город в качестве «плацдарма» для успешного переворота). Но в законе о перевозке грузов ок. 525 г. (?) до н. э. высший сановник Эретрии назван архсх; — что, предположительно, означало главу олигархического правительства⁵.

В начале второй половины VI века до н. э. Халкида начала чеканить серебряную монету. На лицевой стороне были выбиты атрибуты Зевса Олимпийского — орел и змея, а на оборотной городская эмблема — колесо. «Эвбейский медный талант» служил расчетной единицей уже в самые ранние времена; а появление новых монет вызвало к жизни «эвбейский стандарт» (с его тяжелым и легким подвидами, а также рядом местных разновидностей — включая аттическую и коринфскую), которому предстояло соперничать с эгинским стандартом за первенство в качестве основной меновой единицы средиземноморской торговли. Если эгинский стандарт преобладал в Эгейском бассейне, то «аттическо-эвбейский» имел хождение на Халкидике, в Киренаике и западных землях. Оба стандарта изначально основывались на сирийской системе мер, в которой одна мина содержала пятьдесят сиклей (ста-теров).

Афины стали все больше выдвигаться на сцену, проэвбей-ская партия Писистратидов была изгнана, — и неудивительно, что для Халкиды, главного эвбейского города, настал черед тревожиться, не последует ли вторжение с афинской стороны. Поэтому когда в 507/506 г. до н. э. Клеомен I Спартанский задумал напасть на Афины, к нему присоединились, образовав трехстороннее объединение, Халкида и Беотийский союз, который увековечил этот сговор тем, что поместил на своих монетах изображение колеса — эмблему Халкиды. Однако и халкидские, и беотийские войска на собственных же землях были разгромлены афинянами в один и тот же день.

В качестве выкупа за многочисленных пленных Афины присвоили часть халкидских земель, посягнув на верховенство местных олигархов, и отрядили туда 4 тысячи своих граждан, по возрасту пригодных к военной службе. Став клерухами, то есть владельцами небольших наделов, переселенцы сохраняли афинское гражданство и служили своего рода гарнизоном.

Халкидцы, как в метрополии, так и в колониях, — по крайней мере, в более поздние времена — были особенно известны склонностью к мужеложству, так что даже появился глагол х<хАла51£е1У (собственно, «вести себя по-халкидски», как бы «халкидничать»), ставший для нее синонимом. Афиней отмечал их, чрезвычайную склонность к педерастии, и Плутарх приводил из Аристотеля народную песенку о том же. Таким наклонностям была даже отыскана опора в мифологии: согласно одной из версий мифа, возлюбленный Зевса Ганимед был родом именно из Халкиды, и похитил его бог где-то здесь же, неподалеку⁶.

Что касается Эретрии, то, когда ионийцы взбунтовались против персидского засилья (499 г. до н. э.), милетянин Арис-тагор обратился к ней за помощью, как и к Афинам. Эрет-рия, связанная с Милетом узами признательности, присоединилась к афинянам и выслала мятежникам в помощь пять триер. Столь скромное число объяснялось, возможно, тем, что другие ее суда были отправлены на Кипр, где разгромили кипрский флот, состоявший на службе у персов. Такая неприязнь к персам со временем дорого обойдется Эретрии: Дарий I разрушит город, а его жителей выселит (490 г. до н. э.).

Глава 2. ДЕЛЬФЫ

Дельфы (ранее Пифо) находились в Фокиде, срединной греческой области⁷. Располагались они террасами на крутых нижних склонах Парнаса, под двумя громадными скалами — Федриадами («Блестящими»). Отсюда открывается вид на Коринфский залив, простирающийся на 600 метров ниже, в десяти километрах к югу. Это место, заселенное с позднебронзового века (вначале в Ликории, возле Корикийской пещеры), греки считали центром земли: согласно мифу, когда Зевс выпустил с востока и с запада двух орлов навстречу друг другу и повелел им лететь к середине, они встретились в Дельфи.

Место это широко прославилось благодаря Аполлону — божеству анатолийского происхождения, которое позднее приобрело северные черты; в таком виде его культ был занесен сюда дорийскими захватчиками или переселенцами. Однако в прошлом здесь главенствовали совсем другие божества и чудовища. Об этом повествует гомеровский Гимн к Аполлону Пифийскому, сложенный в VII веке до н. э. и вобравший более ранние предания — отчасти о Дельфах, отчасти о Делосе. Должно быть, изначально боги, почитавшиеся в двух этих местах, были обособлены; но гимн объединяет их в одно божество. Вначале рассказывается о том, как Аполлон явился с Делоса к месту своего нового святилища — в Пифо под снежным Парнасом, а там разыскал и убил Ти-фаона или Тифона — мифическую кровожадную драконицу (здесь отождествленную с дельфийским чудищем Пифоном), сторожившую священный источник Кассотиду. Далее в гимне говорится:

Смертный час наступал для всех, драконицу встречавших,

прежде чем меткой стрелой Аполлон, государь дальновержный,

не поразил ее. Терзаема лютою болью,

билась она на земле, содрогаясь в хрипах бессмертных,

и несказанный шум ужасал округу, покуда

по лесу в корчах она извивалась, а после кровавый

дух испустила⁸.

Но тот же гимн вслед за тем рассказывает совсем другую историю о пришествии бога в Дельфы. Согласно этой версии мифа, Аполлон, раздумывая о том, кто будет служить ему и приносить жертвы в новом святилище, принял обличье дельфина и перепрыгнул с гребня волны на корабль, плывший из критского города Кносса. Он чудесным образом устраивает так, что корабль вместо Пил оса — куда направлялся — пристает к Кирре (совр. Ксеропигади) близ плодородной равнины, названной в честь микенского города Крисы. Прежде Кирра служила портом Крисы, отныне же ей предстояло стать дельфийским портом.

Тут воспарил от челна государь Аполлон дальновержный, словно средь поддня звезда воссияла — россыпью искры заполыхали, и блеск лучей до неба достигнул, —

продолжает гимн⁹. Он повелел корабельщикам стать его служителями и почитать его как Аполлона Дельфинин (Δελφίνιος); так они и сделали. Считалось, что так возникло название Дельфы (Δελφοί), хотя другое объяснение гласило, что оно восходило к имени его мифического основателя Дельфа — сына Посейдона и Мелайны; однако более вероятным, нежели эти две этимологии, представляется совершенно иное истолкование, свидетельствующее в пользу критского происхождения этого слова.

Гимн воспевает Аполлона одновременно как грозного стреловержца и как мирного бога, искусного в игре на лире. Он был ослепителен и могуч (каким мечтал быть каждый юный грек), любвеобилен (будучи в то же время богом ритуальной чистоты и врачевания), а в Илиаде разом безжалостен и милосерден. Аполлон считался могущественнейшим из всех богов после своего отца Зевса, чью волю он провозглашал через свои прорицалища.

Пусть Аполлон и был божеством пришельцев-дорян, — тем не менее само дельфийское святилище действительно имело додорийское — критское, минойское — происхождение, на которое указывает гимн. Подлинное, прямое и неразрывное преемство, связывавшее культ Аполлона с предшествующими культами, еще не доказано стратиграфическими методами. Однако здесь были найдены минойские изделия, а под более поздним храмом Аполлона обнаружились следы микенского поселения. Кроме того, из-под позднейшего храма Афины Пронайи было извлечено более двухсот терракотовых статуэток, изображающих женские фигурки и относящихся по большей части к XII веку до н. э. Такие находки позволяют предположить, что культ Афины в свое время вытеснил здесь прежнее почитание некой богини позднебронзового века. К тому же драконица из мифа об Аполлоне была порождением самой Геи — матери-земли, этой главнейшей богини эпохи бронзы, а то обстоятельство, что уже в греческие времена дельфийский оракул всегда вещал устами женщины, а не мужчины, — возможно, тоже служило отголоском более древней, матриархальной и хтонической, религии.

Итак, Аполлон возвещал свои пророчества через жрицу — Пифию. Вначале она должна была испить воды из источника Кассогиды и пройти очищение в Кастальском ключе, бьющем из Федриад. Затем он восседала подле святилища Аполлона, у края расселины, откуда поднимались испарения. Вдохнув этих паров, она впадала в опьянение.

Но в наше время ничего похожего на пропасть здесь не было обнаружено, и поэтому высказывалась догадка, что знаменитая бездна в действительности была просто щелью в полу храма, уходившей вглубь земли до уровня святилища, которое чтилось испокон веков. В таком случае сомнительно, чтобы из почвы вообще поднимались какие-либо испарения Появилось предположение, что Пифия наперед одурманивалась цианистым калием, жуя лавровые листья. Наиболее недоверчивые полагают, что все действие было «подстроено». Но все же не стоит напрочь отвергать вероятность того, что пророчица-медиум в самом деле впадала в экстатическое состояние и погружалась в транс: подобное явление было известно и различным другим культурам.

Как бы то ни было, некий служитель или провидец, приставленный к священнодействию, передавал Пифии вопросы тех, кто приходил посовещаться с оракулом, а та в ответ выкрикивала какие-нибудь слова, далеко не всегда внятные и связные. Затем жрецы-прислужники перетолковывали и перелагали их звучными гекзаметрами¹⁰. Святилище, уже известное Гомеру¹¹, понемногу стало приобретать панэллинскую славу в VII веке до н. э., если не раньше. Оно сыграло заметную роль и в великой колонизации, затеянной греками (которые часто отплывали на запад из сопредельного Коринфского залива). Иными словами, предводители будущих переселенцев сообщали оракулу о предполагаемом месте выселок и спрашивали божеского одобрения, которое служило религиозной опорой колонистам, вселяя в них бодрость духа.

Однако чрезвычайно трудно понять характер этих пророческих высказываний и, например, оценить, насколько они в действительности влияли на деятельность колонистов. Дело в том, что хотя некоторые из дошедших текстов, передающих эти предсказания, представляются подлинными, многие другие — просто подделки. Их составляли либо города, желавшие заручиться дельфийской поддержкой для походов, которые они собирались предпринять или уже предприняли, либо само дельфийское жречество, которое пытались таким образом «исправить» свои былые промахи или вытравить их из людской памяти. По этой причине — а также ввиду непомерных слухов о святости самого прорицалища — множество этих якобы аполлоновских изречений превратилось в предмет анекдотов, которые обычно в той или иной степени смахивают на вымысел. Ибо нередко их сочиняли для того, чтобы показать, сколь темны и двусмысленны все эти оракулы, — а на деле они такими и задумывались, дабы всегда можно было избегнуть обвинений в обмане, сославшись на превратное истолкование ответа. Тем не менее соль подобных анекдотов заключалась как раз в том, что предсказания в конце концов сбывались — точнее говоря, сбывались, если их верно толковали.

В действительности, насколько можно судить, все предсказания давались весьма осторожно — так, чтобы в будущем их можно было повернуть сообразно обстоятельствам, — к тому же они, видимо, основывались на надежных и доступных источниках сведений. Правда, порой случались осечки. Так, убеждение дельфийских властей в том, что лидийский нарь Крез (563–546 гг. до н. э.) победит персидского царя Кира II Великого, оказалось ошибочным, — но они с ловкостью вышли из положения, «вывернув наизнанку» смысл предсказания. (О другом промахе, уже в связи с греко-персидскими войнами, пойдет речь ниже.) Впрочем, в большинстве случаев оракулы являли пример политического здравомыслия, как это стремился показать Эсхил в своей трагической трилогии Орестея.

Дельфы прославились еще и довольно «афористичным», лишенным аристократского высокомерия назидательным тоном, какой постепенно приняли изречения Аполлоновых глашатаев; тон сказался, например, в наставлениях, высеченных на стене храма: «Познай себя самого», «Ничего сверх меры». Позднее считалось, что подобными советами Дельфы уже в VI веке до н. э. призывали обратиться к первоначалам закона, порядка, благости и света (ибо сам Аполлон был еще и Фебом — Φοίβο], — богом солнца). Но изречение Γνώθι σεαυτόν — «Познай себя самого» — первоначально означало «познай себя как человека — и следуй богу» — то есть познай положенные тебе пределы; и лишь под влиянием позднейшего философского мышления (в духе геракли-товского «я искал самого себя») возникло мнение, что в этом наставлении речь идет о самопознании, — и оно было перетолковано как «исследуй свое сознание». Что касается изречения Μηδέν ύγαν — «Ничего сверх меры», — то, опять-таки, влиянию Аполлона оказался приписан срединный идеал греков — умеренность (σωφροσύνη) (ибо именно ее достижение они считали особенно ^грудным). Смысл изречения всегда был таков: «ни в чем не переусердствуй» (иначе говоря, «не поступай чрезмерно самолюбиво, презрев права и желания других, — то есть ведомый дерзостью [ύβρις]»; или даже, позднее, — «не будь чересчур удачлив»). Избегать же этих крайностей следует потому, что в противном случае пересечение заветной черты повлечет за собой божественный гнев, или возмездие (νέμεσις); такой образ мышления перейдет и в последующую эпоху, определив главную тему аттической трагедии.

Вслед за быстрым подъемом в течение VIII века до н. э Дельфы стяжали себе славу по всему греческому миру. Здесь было две священных зоны: святилище Афины Прона&и («Предхрамовой») к востоку от Кастальского ключа, в так называемой Мармарии, — и святилище самого Аполлона Пифийского к западу от ключа. Относящийся к VII или началу VIII века до н. э. храм Афины Пронайи, как мы говорили, был возведен на микенских развалинах. К нему примыкало святилище VI века до н. э. с двумя помещениями или чертогами, посвященными Афине и Артемиде. Что касается святилища Аполлона, к которому вела, петляя вверх, Священная дорога, — то, согласно Гимну к Аполлону Пифийскому, прочное каменное основание храма заложили, с помощью самого Аполлона, «с Агамедом любезный Трофоний»¹·² — зодчие из беотийской Лебадии. Это мифические фигуры: Трофоний почитался и как герой-прорицатель, а согласно некоторым преданиям, они с сотоварищем были сыновьями Зевса или Аполлона, — но храм, удостоившийся такого описания, едва ли мог быть сооружен ранее VII века до н. э. Он стоял внутри огороженного участка, на платформе из местной конгломератной породы.

С древнейших времен культ Аполлона включал в себя празднества, проводившиеся через каждые восемь лет. Эго был прообраз будущих Пифийских игр (см. ниже), потому что на них устраивались музыкальные — вернее, мусические — состязания, где особое место занимал гимн, обращенный к богу и исполнявшийся в сопровождении лиры. В связи с Аполлоном здесь чтили и Диониса (считалось, что он на три месяца в году заступает в Дельфах место Аполлона, когда тот удаляется), хотя, по-видимому, дельфийские жрецы изменили и несколько сгладили экстатический характер, который носил дионисийский культ, занесенный в начале железного века из Фракии (см. Приложение 2).

Религиозный центр, достигший такого значения, как Дельфы, уже не мог держаться в стороне от политики соседних греческих государств. Возросшая роль дельфийского жречества как советников в делах колонизации могла отчасти иметь отношение к Лелантийской войне между Халкидой и Эретрией на Эвбее (ок. 700 г. до н. э.). Дело в том, что некоторые наиболее ранние из сохранившихся дельфийских пророчеств (впоследствии, очевидно, сбывшиеся) были связаны с выведением колоний Халкидой и ее союзником Коринфом и прочими» — но не с теми колониями, что выводили города, выступавшие в той войне за противную сторону. По сути, представляется даже, что именно благодаря этой связи с Коринфом в течение VII века до н. э. Дельфы и упрочили впервые свое положение. Ибо когда диктаторы Коринфа Кипсел и Периандр посвящали Аполлону Дельфийскому особо щедрые приношения, они явно выражали благодарность за помощь и поддержку оракула в основании их западных колоний.

Но со временем Дельфы, прежде находившиеся под властью Фокиды, вступили в новую фазу своей политической истории, став средоточием Дельфийской амфиктионии (собственно, союза «окрестных жителей» — амфиктионов). Это было содружество государств, имевшее прежде всего религиозное назначение, но в случае нужды действовавшее и как политическая сила. Поначалу, на самой ранней из известных стадий, в амфиктионию входило двенадцать племен из Северной Греции, в том числе фессалийцы (которым в VI веке до н. э. принадлежало господствующее влияние), фокидяне (уступившие им это главенствующее влияние) и беотяне. Первоначально центром амфиктионии было святилище Деметры в Анфеле близ Фермопил («горячих ворот»), или Пил (просто «ворот» — ШАш) — узкого ущелья-прохода из Фессалии в Среднюю Грецию (где в 480 г. до н. э. предстояло разыграться историческому сражению спартанцев против персов). Совет амфиктионов стремился завладеть Фермопилами, чтобы обеспечить членам своего союза беспрепятственный проход через них.

Спор между Дельфами и их гаванью Киррой из-за права взимать пошлину с паломников, направлявшихся к прорица-лищу, завершился тем, что дельфийское жречество (якобы с божественного согласия) прокляло Кирру, приговорив ее к уничтожению. Амфиктиония, которую попросили привести приговор в исполнение, с готовностью откликнулась. Ее верховный стратег, фессалиец Эврилох, возглавил союзнические силы в разразившейся Первой Священной войне (ок. 595–583 гг. до н. э.). На их сторону встали Афины (как будто подстрекаемые Солоном) и Сикион. Войска амфиктионов нанесли сокрушительное поражение Кирре; ее жители были порабощены, а прежние владения отошли служителям Аполлона.

Очевидно, именно тогда Совет амфиктионов и перенес свой центр из Анфелы в Дельфы — место не только священное, но и, несмотря на сравнительную удаленность, занимавшее срединное положение между различными заинтересованными государствами. Отныне Совет провозгласил Дельфы независимым городом и почти немедленно занялся переустройством здешних мусических празднеств.

Эти обновленные Пифийские игры — отныне более доступные для всех греков, нежели прежде, — впервые состоялись в 582/581 г. до н. э. (или, быть может, в 586–585 гг. до н. э.) под началом победоносного Эврилоха, чье новое назначение лишний раз подчеркивало мощное, пусть и временное, влияние фессалийцев. С тех пор игры проводились уже каждые четыре года (а не каждые восемь лет, как раньше) — на третьем году каждой олимпиады. Как это было и в Олимпии, амфиктиония всякий раз объявляла священное перемирие между враждующими государствами и требовала его соблюдения во время игр.

Первое место по-прежнему занимали мусические состязания — игра на музыкальных инструментах, пение и декламация стихов и прозы, — но к ним прибавились также атлетические и конные соревнования, устроенные по образцу олимпийских. Стадион для состязаний в беге был вырублен в склоне Парнаса, а ипподром для колесничных ристаний был сооружен на Крисейской равнине. Победителей награждали гирляндами из лавровых листьев, собранных в Темпей-ской долине.

Эти Пифийские игры, по всегреческой значимости уступавшие лишь Олимпийским, еще больше превознесли славу Аполлонова прорицалища, так что Дельфы прозвали «пупом земли». Святилище бога было завалено грудами золота и серебра, а также произведениями искусства из слоновой кости, бронзы и мрамора; Геродот перечисляет великолепные дары лидийского царя Креза (Приложение 1), который следовал щедрому примеру своих предшественников, Гига и Алиатга (и, как мы уже говорили, в награду получил дельфийское «благословение» на войну с Персией). Священную дорогу, поднимавшуюся снизу к святилищу, тоже плотно обступали художественные творения: одни увековечивали воинские победы какого-нибудь греческого (или этрусского) государства над его врагами, будь то греки или варвары; а другие посвятительные дары прославляли чью-то победу в атлетических или мусических состязаниях на самих Пифийских играх.

Многие такие произведения хранились внутри или составляли часть сокровищниц, возведенных здесь, как и в Олимпии, различными полисами для своих приношений. Первым подал пример Коринф, пожелавший собрать воедино все лидийские дары. Сокровищницы были украшены рельефами; особо следует отметить метопы сокровищницы сикионцев (ок 560 г. до н. э.) и фризы сокровищницы сифносцев (ок. 525 г.? до н. э.), ставшие подлинными вехами в истории греческой скульптуры. Сокровищница афинян (ок. 500 г.? до н. э.) была первой дорической постройкой, возведенной целиком из мрамора (относительно более раннего ионического Артемисиона см. Главу V, раздел 3).

Но в 548 г. до н. э. храм Аполлона и близлежащие сооружения, в том числе сокровищница сикионцев, погибли в пожаре. Затем, в последнем десятилетии того же века, был воздвигнут огромный новый храм. Именно в эти годы и священный участок был расширен до его настоящих размеров. Его обнесли трапециевидной стеной (впоследствии неоднократно обновлявшейся), в которой все многоугольные камни кладки плотно пригнаны друг к другу каждым своим углом и изгибом — для защиты от землетрясений.

Такая перестройка стала возможна благодаря пожертвованиям со всех концов греческого мира — и даже со стороны негреческих государств, например Египта. Но наибольшая поддержка исходила от рода Алкмеонидов, которые в ту пору жили в Дельфах, будучи изгнанными из родных Афин самодержавным правительством Писистратидов. По сути, именно Алкмеониды взяли на себя всю перестройку и даже с лихвой выполнили обязательства, снабдив новый храм фасадом из паросского мрамора. Благодаря этому они заручились благоволением дельфийского жречества, поддержавшего их в борьбе против соперников: оракул повелел спартанцам выдворить Писистратидов из Афин.

Но, по словам Геродота, ходили слухи, что подобной удачи можно было добиться лишь прямым подкупом жрицы¹³. Правда это или нет — само такое подозрение уже свидетельствует о том, что служители прорицалища отныне были — или слыли — продажными. Так, поговаривали, что ок. 490 г. до н. э. царь Клеомен I подкупил жрицу, чтобы объявить власть своего соправителя Демарата незаконной. Скандальные подробности всплыли (приведя к гибели Клеомена), и оракул, уже опозоренный опрометчивым поощрением Креза, с тех пор держался более осмотрительно. Эта-то осмотрительность и побудила Дельфы отсоветовать грекам воевать с Персией (а ранее они верно предсказали разрушение персами Милета)¹⁴. Но это явилось серьезным просчетом и Оракулу уже не суждено было вернуть себе былое политическое могущество. Правда, прорицалище по-прежнему занимало важное место в религиозной жизни отдельных граждан, — да и государства, замышлявшие войну, как встарь, обещали Дельфам ту долю добычи, которая помогла бы им «освятить» свои военные вылазки божественным одобрением.

Глава 3. ЛАРИСА И ФЕССАЛИЙЦЫ

Высокая горная цепь Пинц — ответвление Динарских Альп — рассекает по вертикали Северную Грецию, разделяя ее западные и восточные области. К западу лежит Эпир; восточный край занимает преимущественно Фессалия. К северу от нее вздымаются заоблачные вершины Олимпа (служащего естественной границей с Македонией), а с юга высится Офрия. Фессалия состояла из двух обширных равнин (которые, как предполагалось, первоначально образовывали озеро или озера), орошаемых водами Пенея и его притоков (а потому чрезвычайно плодородных) и окруженных горами. Благодаря этим просторным равнинам, славившимся глубокой тучной почвой, Фессалия превосходила прочие греческие земли обилием отборных лошадей, крупного скота и зерна.

Примерно до 2500 г. до н. э. здесь была широко распространена неолитическая культура; затем явились люди, говорившие на одном из диалектов греческого языка. Эти пришельцы (наряду с другими, осевшими в Македонии и Эпире) были первыми грекоговорящими народностями, поселившимися на Балканах. Поэтому, согласно мифологии, именно в Фессалии Эллин (в честь которого греки и получили прозвание эллинов)¹⁵, породил основателей всех трех легендарных ветвей греческой расы — Дора, Ксуфа (отца Иона) и Эола. Сам Эллин считался сыном или братом Девкалиона (греческого Ноя), а Фессалия поначалу будто бы звалась Пирреей, в честь Девкалионовой жены Пирры.

В некоторых частях этой области постепенно сложилась позднебронзовая (микенская) культура; судя по материальным свидетельствам, ее главным очагом был Иолк, лежавший севернее Пагасейского залива (у основания полуострова Магне-сии). Кроме того, Иолк был легендарным царским городом Эсона и его сына Ясона; черноморский поход последнего (по-видимому, мифологический отголосок подлинных географических открытий той эпохи) лег в основу одного из древнейших греческих сказаний — рассказа об аргонавтах (Глава VIII, раздел 3). Другой круг преданий, повествующих об Ахилле и его подданных — мирмидонянах, — был тесно связан со Фтией, областью на западном побережье залива.

Ок. 1140 г. до н. э. народы, говорившие на северо-западном (эолийском) диалекте греческого языка, — фессалы — переселились к востоку от Эпира, в землю, которая, по преданию, получила имя в честь их вождя Фессала — сына Ясона и Медеи, или, по другой версии, сына Гемона и внука Зевса. Каталог ахейских кораблей в Илиаде не называет ни «фессалийцев», ни их главных городов — за исключением Иолка и Фер, другого центра неподалеку от залива¹⁶, — однако упоминает целых девять мелких царств, а также ряд кочевых племен.

Однако на протяжении VIII и VII веков до н. э. фессалы переселились из высокогорных областей в плодородные низины и уничтожили прежние мелкие царства (если они еще существовали), взамен образовав четыре округа (наподобие территориальных кантонов) — Фессалиотиду, Гистиеотиду, Пеласгиотиду и Фтиотиду. Каждому округу подчинялись местные окраинные жители — либо находившиеся, как в Спарте, на положении периэков, либо порабощенные и низведенные до ступени пенестов — крепостных вроде спартанских илотов. Согласно Аристотелю, они стремились сбросить этот гнет, то и дело устраивая восстания¹⁷.

Главным городом Пеласгиотиды — который, несмотря на соперничество со стороны Фарс ала во Фтиотиде, превратился впоследствии в важнейший центр во всей Фессалии, — была Лариса. Ее цитадель, располагавшаяся на холме, господствовала над обширной и плодородной равниной и была ограждена течением Пенея.

Лариса, заселенная с доисторических времен, была богата мифами. Многие из них рассказывали о нимфе с тем же именем, которая, играя в мяч, утонула в Пенее. Богатый и знатный род, откуда вышли правители города — Алевады¹⁸, — вел свое происхождение от самого Фессала, через его потомка Алевада Рыжего — златокудрого волопаса, которого, по преданию, любила змея.

Фессалийская конница — лучшая в Греции, естественное подспорье олигархического строя — была главенствующей боевой силой греческих войск уже в ходе Лелантийской войны между эвбейскими городами Халкидой и Эретрией (ок. 700 г. до н. э.), когда эти всадники принесли победу хал. кидянам. Во второй половине VII века до н. э., или, быть может, чуть позже, каждый властитель Ларисы из династии Алевадов утверждался, часто пожизненно, в должности военного предводителя (ταγός) Фессалийского союза, который постепенно, выйдя за узкие местные рамки, охватил всю область. Входившие в него государства, связанные весьма свободным политическим единством, присылали своих представителей на религиозные празднества, проводившиеся в святилище Афины Итонии близ Фарсала. Через некоторое время каждое фессалийское поместье, или земельное владение, было обязано выставлять по сорок конников и восемьдесят пехотинцев для союзнического войска.

Фессалийцы были одним из двенадцати племен, входивших в Совет амфиктионов, который заведовал святилищем Аполлона в Дельфах, — и когда из-за спора между Дельфами и Киррой (раздел 2, выше) вспыхнула Первая Священная война, то именно Эврилох из рода Алевадов, объединившись с Клисфеном Сикионским, взял на себя главную роль, принял командование войсками амфикгионии — и стер Кирру с политической карты Греции (591 г. до н. э.). Эврилох возглавил и учрежденные вслед за тем Пифийские игры — и в последующие годы фессалийцы под началом Алевадов удерживали решающее влияние в амфикгионии. Собственно говоря, среди всех полисов и племенных объединений к северу от Коринфского перешейка недосягаемое военное превосходство оставалось за фессалийцами, — и укоренение местной династии диктаторов этому только способствовало.

Возможно, их конные отряды, возглавившие войско ам-фиктионии во время Первой Священной войны, и были теми союзными силами, о которых говорилось выше; существуют некоторые указания на союзническую деятельность и в 560-е и 540-е гг. до н. э. Но самое раннее достоверное упоминание об объединенном совете или собрании относится к 511 г. до н. э., когда фессалийцы — «единодушно», по словам Геродота, — выслали военный отряд в помощь афинскому тирану Гиппию, оборонявшемуся от врагов¹⁹. Между тем, их земля привлекала к себе видных поэтов той эпохи. Ок. 514 г. до н. э. сюда явился Анакреонт Теосский, обретший пристанище в Фарсале, у царя Эхекратида и царицы Дисериды. Примерно в ту же пору Симонид Кеосский гостил у династии Скопадов, властителей Краннона (второго по значимости города в Пеласгиотиде). Симонид воздал должную хвалу своим гостеприимцам, но он же обронил замечание, что фессалийцы — единственный народ, который совершенно чужд обмана, ибо для этого слишком глуп²⁰.

Разумеется, им была присуща политическая отсталость, потому что городам, основанным местными династиями, — пусть в ряде случаев весьма преуспевающим, — недоставало упорядоченности и лоска настоящих полисов; и хотя у фессалийцев имелось подобие союзного устройства, едва ли оно отличалось высоким уровнем, так как при этом сохранялись элементы старинного подразделения по округам. А это означало, что областным соперничающим династиям не удавалось достичь действительно спаянного или ладного единства. Правда, весьма влиятельны оказались Алевады, в начале V века до н. э. начавшие чеканку своей монеты (самое раннее из известных стихотворений Пиндара, 498 г. до н. э., было написано для одного их юного питомца), но и они не обладали достаточной властью, чтобы сплотить всю страну. Их конница была по-прежнему отменна, но близился век пехотных сражений — а местные пешие воины оказались неровней гоплитам других греческих государств.

Поэтому господство фессалийцев над Северной Грецией не вышло за рамки VI века до н. э… Их оттеснили Фивы, нанесшие им тяжелое поражение в битве при Феспиях ок. 540 г. до н. э., а притязания на панэллинское военное могущество стушевались перед набравшей силу Спартой. Отныне Фессалии была отведена весьма неприметная роль, которую нимало не украсило ни союзничество с Персией в 492 г. до н. э. (вероятно, затеянное против воли Эхекратида Фарсальского), ни позднейшая беспомощность перед вторжением Дария. В последующем столетии Фессалия довольствовалась более чем скромным уделом.

Глава 4. ФИВЫ И БЕОТИЙСКИЙ СОЮЗ (ГЕСИОД)

На востоке Беотия соседствовала с Эвбеей (через пролив), на юго-востоке граничила с Аттикой, а на юге простиралась до Коринфского залива, — и служила, по выражению Плутарха, «орхестрой войны»²¹, занимая стратегически выгодное положение между двумя главными областями Балканской Греции. Сердцевину беотийских земель составляли довольно плодородные равнины, принадлежавшие Фивам и их извечному (хотя позднее отодвинутому в тень) сопернику Орхоме-ну, главному городу в долине Кефиса. Равнины эти приносили прекрасный урожай зерна и маслин; здесь же разводили лошадей. Каталог ахейских кораблей в Илиаде перечисляет небывалое количество ратей — не менее чем из тридцати одного поселения — в Беотии²² (где, быть может, он и был первоначально сложен).

Такая важность этого края в доисторические времена подтверждается хотя бы обилием мифов, связанных с ней. Многие мифы сосредоточены вокруг Орхомена; они повествуют о том, как его жители осушили озеро Копаиду, как они обложили данью самих фиванцев, как городские сооружения возводили легендарные Трофоний и Агамед из Лебадии — зодчие, построившие храм Аполлона в Дельфах (раздел 2, выше; ср. также ниже, примечание 35). Однако сохранившийся свод преданий, касающихся Орхомена, не идет ни в какое сравнение с целым кладезем сказаний о Фивах.

На месте, где прежде обитал народ эктинов с царем Оги-гом, Фивы были заложены, по преданию, или Зевсовым сыном Амфионом, или Кадмом (возможно, отголосок крито-минойской легенды), который явился из Тира в Финикии (считалось, что фиванский храм Деметры Тесмофоры был некогда его дворцом). Кадм посеял змеиные или драконьи зубы, из которых выросли вооруженные воины — спарты (отохртЫ, «посеянные»). Эти спарты, как гласит предание, и стали родоначальниками фиванской знати. Фивы также спорили с Аргосом и Тиринфом за право зваться родиной Геракла. Наконец, вокруг этого города сложился величественный цикл сказаний о роде Эдипа, приняв форму эпической поэмы (ныне утраченной) под названием Эдипедия, которую приписывали Кинефону Спартанскому. Сюжетом других не сохранившихся эпических сочинений, чье авторство неизвестно (во всяком случае, это был не Гомер, как часто предполагали), — Фи-ваиды и Эпигонов, — стали походы «семерых против Фив» и их сыновей, возглавленные Адрастом Аргосским.

Фивы лежали у южной оконечности своей равнины. Фиванский акрополь — Кадмея — располагался на продолговатом плато в 1600 метров длиной и в четыреста шириной. Отсюда вел спуск к каменистым руслам рек Дирки и Йемена и открывался вид на город внизу. В минойскую и микенскую (позднебронзовую) эпохи Кадмея была царской дворцовой крепостью и могла потягаться мощью с самими Микенами (как заставляют предположить недавние раскопки). Своим богатством она была обязана местному сельскому хозяйству и выгодному расположению на пересечении путей, соединявших Среднюю Грецию с Коринфским заливом и Аттикой.

Однако эта фиванская твердыня, как свидетельствуют археологические данные (подтверждая сюжет Эпигонов), ок. 1270 г. до н. э. была разграблена, сожжена и заброшена. Гомеровский каталог ахейских кораблей, при всем его внимании к Беотии, не называет Фив, упоминая лишь Гипофивы — «поселение ниже Фив». Считалось, что именно в эту смутную пору, точнее, шестьдесят лет спустя после гибели Трои, и пришли сюда беотяне из Арны в Фессалии²³. По-видимому, они являли собой сложный культурный (а также, несомненно, этнический) сплав, который по обретении ими новой родины стал еще богаче благодаря бракам с коренными жителями. В итоге таковых смешений беотийское наречие в иных краях обнаруживало родство с аркадским (додорийским) диалектом, хотя более тесно оно было связано с фессалийским и эолийским диалектами, в то же время неся в себе некоторые западно-греческие (дорийские?) языковые вкрапления.

После этого притока беотян Фивы постепенно ожили (ап-сидальный фундамент местного храма Аполлона Исмения, возможно, относится к началу IX века до н. э.²⁴) и превратились в полис, хотя еще не настолько окрепли, чтобы подчинять себе окрестные города. К VIII веку до н. э. по соседству появится более десятка других независимых поселений, в том числе Орхомен, Коронея, Галиарт, Акрефия, Пла-тея, Танагра, Ороп и Феспии.

Последний из поименованных городов, располагавшийся у восточного подножья горы Геликон, был главным центром южной Беотии. Ему принадлежали две гавани на берегу Коринфского залива — Креуса и Сифы, — а также долина Муз на Геликоне и Аскра — городок или селение, находившееся, вероятно, поблизости от современной деревушки Панайя на геликонском склоне Аскра-Пиргос. Это скромное поселение — по преданию, основанное Эохом (сыном Посейдона и Аскры) и сыновьями Алоея — гигантами Отом и Эфиальтом (взгромоздившими Пелион на Оссу и первыми принесшими жертвы геликонским Музам), — впоследствии затмило своей славой все прочие беотийские города, потому что именно там, по его собственному свидетельству, родился поэт Гесиод.

Вероятно, Гесиод сложил свои поэмы — Труды и дни и Теогонию незадолго до 700 г. до н. э.²³ Часто велись споры — раньше или позже обрели они свою историческую форму, чем Гомеровы Илиада и Одиссея. В целом хронологическое первенство принято оставлять за гомеровским эпосом, но главным образом на тех основаниях, что описанные там общественные формы представляются более древними, нежели те, что представлены у Гесиода. Однако подобный критерий едва ли можно счесть здравым: не говоря ух о том, что между гесиодовской Беотией и гомеровской Ионией пролегала бездна различий, — общественное устройство, обрисованное в Илиаде и Одиссее, вероятно, отражало положение дел, давным-давно канувшее в прошлое ко времени создания или завершения самих этих поэм, — да и в любом случае, слишком многое здесь было скорее вымыслом, нежели действительностью (Глава V, раздел 1). Таким образом, по-прежнему неясно, какая же из этих поэтических пар — гомеровская или гесиодовская — предшествовала другой.

Гесиод сообщает, что его отца — купца из Кимы в Эолиде (северо-запад Малой Азии) — бедность вынудила перебраться в Аскру. Там и родился его сын, а потом возделывал неподатливую землю на всхолмьях, отзываясь об этой местности (не вполне справедливо) как о «деревне нерадостной… Тягостной летом, зимою плохой, никогда не приятной»²⁶. После смерти отца раздел имущества между Гесиодом и его братом Персом (обстоятельство, в иных местах приводившее к переселению и колонизации) стал причиной длительных препирательств между обоими. Гесиод рассказывает о своем участии в поэтическом состязании в Халкиде (на Эвбее), на похоронах Амфидаманта, где он получил награду за исполненный гимн²⁷. О его смерти говорили разное: например, что он был убит в Энеоне, в Озольской Локриде²⁸. Могилу его показывали в Орхомене²⁹.

Поэмы Гесиода делают его родоначальником и главным представителем другой — негомеровской — крупной эпической традиции, которая зародилась не в Ионии, но в Балканской Греции. Но так как эпический язык связан с самим жанром сильнее, нежели с местом происхождения автора, его гекзаметрам присущ смешанный диалект, в целом напоминающий гомеровский, хотя и с вкраплениями отдельных «беотизмов». Коль скоро Гесиод (как и Гомер) жил в эпоху, когда письменность только-только входила в обычай, — то можно предположить, что, пользуясь стилем устной речи, он или сам записывал поэмы, или, что более вероятно, диктовал их писцам, тем самым как бы объединяя прошлое с будущим.

Невзирая на стилистические огрехи, его стих звучит порой поразительно величаво и мощно, а яркие описания отражают личностные качества поэта: здесь впервые в истории западной литературы человек говорит о самом себе — и своими собственными словами.

Труды и дни начинаются с обращения к Музам с просьбой восславить Зевса; затем следует примирительное увещевание к брату Персу, где говорится, что соревнование — благое дело, а вражда — дурное. Такова воля Зевса, или богов, что человек должен нелегким трудом добывать себе пропитание. Все беды приключились с человеком из-за любопытства Пандоры, первой женщины. Желая покарать людей за то, что они приняли дар Прометея — огонь, похищенный с небес, Зевс решил создать Пандору — лживое подобие богини, чья пагубная суть пряталась за соблазнительным внешним обличьем.

Аргоубийца ж, вожатай, вложил после этого в грудь ей

Льстивые речи, обманы и лживую, хитрую душу.

…хлебоядным мужам на погибель³⁰.

Став женой Эпиметея, Прометеева брата, она вопреки запрету открыла сосуд, где хранились все невзгоды, — надо полагать, это метафора для плотского акта; но далее эта метафора меняется: когда крышка захлопывается, на дне сосуда остается только Надежда.

Гесиод перелагал здесь древнейшие бранные и суеверные народные басни о женщинах, косвенно заимствованные из Египта. Подобные истории рассказывали о различных напастях и ловушках, чинимых женским родом — ловким, хитрым и коварным, но вместе с тем совершенно необходимым мужскому роду. Сделав такой упор на эту тему, Гесиод немало способствовал зарождению и распространению женоненавистнических настроений, занявших весьма прочное место в греческой психологии и истории. Жена — это трутень, подтачивающий жизнь мужа — причем не только в половом отношении, но и в бытовом (потому что со всеми ее домашними заботами вполне бы справился и раб), а иного проку от нее нет. Поэтому ее проникновение в мир смертных означает всю двойственную природу человеческого существования, которым боги управляют с помощью хитрости, перемешивая блага с бедами. Подобно ветхозаветной Книге Иова, миф о Пандоре трактует классическую проблему зла, пытаясь объяснить, отчего людям выпадает столько страданий в мире, подвластном, как предполагается, благосклонному Зевсу. Только здесь объяснение дается совсем иное: оказывается, во всем повинна женщина.

Далее поэма рисует картину пяти «родов» человечества: золотого, серебряного, медного, героического (греческое вкрапление в древневосточный перечень «поколений») и железною веков. Последний род людей жесток и становится все хуже. Сила обернулась Правом: ястреб, поймав соловья, говорит ему: «Что ты, несчастный, пищишь? Ведь намного тебя я сильнее!»³¹ Но, пусть ныне и возобладали столь хищнические нравы, — следует себя вести добропорядочно, ибо небеса в конце концов ниспосылают праведным процветание, а злодеям — пагубу. Зевсу видно все — и воочию, и через избранных блюстителей. Одна такая блюстительница — Справедливость, или Дике (Δίκη), которая всякий раз, как ее ущемляют, доносит о такой обиде Зевсу; ибо он, хотя птицам и зверям дозволено истреблять и пожирать друг друга, людям положил за должное справедливое обхождение.

Затем Труды и дни живописуют различные подробности крестьянского года. Поэт описывает его стадии, дает советы относительно семейных дел, брачного возраста, денежных вопросов и хороших манер. Такие назидания роднят поэму с традиционными ближневосточными жанрами «книг премудрости» и «сельских календарей». Однако в греческой литературе подобных сочинений еще не было. Хотя Гесиод временами прибегает к народным сказаниям для того, чтобы поведать о присутствии богов, которое повсюду ему явственно чудилось, — он уже пролагает новую стезю, ища свой главный предмет за пределами мифологического поля. Кроме того, он призывает своих слушателей внять не гомеровской «славе мужей», а своего рода «благовествованию труда», проповедующему трезвость, честность и бережливость. Ибо Гесиод сам был плоть от плоти того мира, где жизнь была тяжка и мучительна и где, как ему казалось, господствует вырождение человеческого духа. Он оплакивает бедствия своего века, в котором творят неправый суд «дароядные люди»³² — аристократишки, уже впавшие в ничтожество в этот переходный период, когда исторический полис еще не сложился окончательно. Гесиод наблюдал за этим с двойственной точки зрения независимого земледельца-рабовладельца, многострадального стародума, который ненавидит существующее положение дел и рвется выразить свой угрюмый и сварливый протест одиночки против неправедности властителей и общества в целом.

Теогония, если не считать повторных нападок на женщин, — сочинение совсем иного рода. Снова Гесиод, подобно Гомеру и многочисленным поэтам позднейших эпох, избирает для зачина обращение к Музам. Обычно такие призывы-инвокации служат олицетворением той горячей творческой волны, что накатывает на поэта и заполняет все его существо. Но геси-одовская инвокация облечена в удивительно теплые, личные тона. Содержится здесь и нечто вроде «литературного манифеста» — самого раннего из всех, дошедших до нас. Гесиод заявляет, что в поэзии помимо художественного вымысла есть и правда, и что его долг — именно в том, чтобы рассказывать эту правду без утайки³³. И его собственные старания «рассказывать правду» стяжали ему непререкаемое первенство в любом перечне сочинителей дидактической (назидательной) поэзии, которая в древности расматривалась как одна из разновидностей эпоса — только повествующая не о войне.

Итак, чтобы обратиться к правдивому повествованию о событиях, поэт облекает Теогонию в мифологическую форму. Он берется объяснить божественное сотворение и устройство всего мира и земли. Поэма являет собой весьма раннюю попытку свести воедино огромное количество мифологического материала, претворив его в некую целостную картину, которая, при всей донаучности, уже в силу самого своего замаха стоит на полпути между пестрой бессвязностью древних мифов и последующими рациональными толкованиями. Впервые поэт-«мирянин» возлагает на себя «жреческую» обязанность — пересказать мифы, — причем с новой целью. Умственное развитие греков вступило в новую стадию, и рождение греческой космологической философии было уже не за горами (Глава V, раздел 2).

Вместе с тем различные мифы, предания и генеалогии, к которым прибегает с этой целью поэт, в большинстве случаев уходят корнями в глубь веков. Так, весь рассказ о сотворении мира, повествующий о том, как одно верховное божество (Крон) сменилось другим (Зевсом), — обнаруживает родство с Эпосом о Кумарби и Песнью об Умикумми. Эти поэмы хурритского происхождения перешли к хеттам и были распространены в государствах Северной Сирии, где преобладали хеттские традиции. Кроме того, в несколько меньшей степени слышны у Гесиода и отголоски вавилонского эпоса Энума Элиш (Приложение 1). Какими прямыми или косвенными путями могли эти восточные влияния дойти до поэта — неясно.

Гесиод пространно повествует о том, как Зевс силой добывал себе верховную власть и сколь сокрушительно обру. шивался он на мятежных гигантов, затевавших против него козни. (Заметим в скобках, что Потерянный рай Мильтона во. брал в себя немало подробностей из Теогонии.) Таково было продвижение к олимпийской гармонии, где первооснову мира составляет порядок, налагаемый Зевсом, — так что, невзирая на всяческие случайные жестокости и препоны, справедливость (δίκη) может и в конце концов должна возобладать. Так, в этом намеренном восстании против устарелых эпических ценностей δίκη вытеснила прежнюю τιμή («честь») в качестве срединной общинной доблести.

И та, и другая — всего лишь отвлеченные политические понятия, но тот упор, что Гесиод делает на справедливость, ί говорит о зарождении новой стадии гражданского сознания, I всплеск которого вскоре приведет во многих городах к деятельности законодателей.

Другое крупное достижение беотийцев на этом раннем этапе коренилось в политической области: они заняли видную роль I в развитии союзных соглашений — роль, которую лишь с I ропотом признали позднейшие враждебные писатели, особенно афинские.

В Беотии слишком многое препятствовало сплочению, так как на ее территории обычная греческая тяга к разобщению усугублялась еще и застарелым соперничеством между городами, которые находились между собой в чересчур близком | соседстве.

Но на другой чаше весов оказалась необходимость межполисного беотийского содружества, которое могло бы противостоять Фессалии и Афинам, и потому имела смысл известная хозяйственная сплоченность внутри области. И в должный черед представители разных городов стали регулярно собираться на религиозные Панбеотийские празднества в святилище Афины Итонии в Коронее. Строго говоря, имеющиеся у нас данные об их проведении относятся лишь ко времени начиная с 300 г. до н. э., но сами торжества, скорее всего, зародились несколькими веками ранее.

Это кажется тем более вероятным, что уже ок. 550 г. до н. э. о развитии этого политического содружества свидетельствовала чеканка единой союзной монеты³⁴. Ибо начиная с этого времени монеты ряда беотийских городов обретают общую символику, а именно — знаменитый щит, характерный для этой области, — круглой или овальной формы, с полукруглыми выемками по обеим сторонам. На самых ранних таких монетах выбиты инициалы Танагры и Галиарта, а несколько более поздний чекан, уже безо всяких букв, происходит из Фив. На второй серии монет, выпускавшейся с конца века, были добавлены инициалы Фив и других беотийских городов. Орхомен же, гордившийся собственным богатством³⁵, чеканил монету с другим рисунком: это свидетельствует о том, что он не принадлежал к союзу (к тому же Орхомен даже одержал военную победу над входившей в союз Коронеей)³⁶, Такая «холодность» Орхомена легко объяснима: ведь само отсутствие начальных букв топонима на упомянутых выше союзных монетах, чеканившихся в Фивах, явно указывало на неравноправие городов внутри союза, так как подобным «красноречивым» умолчанием Фивы провозглашали собственное верховенство.

В Фивах правил узкий круг аристократов, причем правил по своему произволу (хотя «тесмотет» Филолай, явившийся сюда из Коринфа, вероятно, еще в раннюю эпоху помог учредить ряд законов и правил)³⁷. Нельзя сказать, в какой степени и с какого периода преимущества происхождения стали уступать место преимуществам богатства, — хотя в свой черед богачи обрели здесь изрядное влияние. В основном богатство наживали разведением и продажей свиней, которыми область весьма славилась.

Отношения фиванских олигархов с афинскими Писистра-тидами (как и с их предшественниками) были дружественными³⁸ до тех пор, пока ок. 519 г. до н. э. не разгорелся спор из-за Платей — небольшого полиса, располагавшегося между горой Кифероном и рекой Асопом, возле границы Беотии с Аттикой. Платей, понуждаемые Фивами вступить в Беотийский союз, обратились к спартанцам; но те лишь посоветовали платейским вождям искать помощи у Афин. Афинское правительство откликнулось на просьбу, и вскоре между Фивами и Афинами разразилась война (именно на это и рассчитывала Спарта). Афиняне одержали победу и снабдили Платей дополнительными землями за счет беотийских владений. Но этим Афины нажили себе врага в лице Фив, и те выступили против них с ответным ударом в 507–506 гг. до н. э., примкнув к Спарте и Халкиде, но столь же безуспешно.

Пусть это нисколько не следует из Гесиода (да может быть, на селе многое и впрямь обстояло иначе), общественная жизнь беотян была настолько пронизана гомосексуальными отношениями, что это удивляло даже других греков. Ибо из Ксенофонта и Платона явствует, что в Беотии плотская близость между влюбленным и возлюбленным не только не порицалась — как в большинстве прочих областей, — но даже почиталась делом весьма похвальным: как уже указывалось во Введении, Платон сообщал, что так же дело обстоит и в Элиде, «да и везде, где нет привычки к мудреной речи»³⁹.

Но что до неспособности к мудреным речам, то край, породивший Гесиода, едва ли был таким уж культурно отсталым «медвежьим углом», каким любили воображать его враги-афиняне. Помимо поэм Гесиода, в Беотии же, вероятно, был сложен и гомеровский Гимн к Гермесу, относящийся к концу VI века до н. э… Кроме того, миф об Амфионе — легендарном основателе Фив, любимце Муз, — который околдовывал звуками своей лиры даже камни, говорит о том, что здесь были сильны музыкальные традиции. Из камышей с Копа-идского озера беотяне делали авлосы (ооХо1, которые звучали наподобие кларнета или гобоя), и местная школа авлетики — игры на этом инструменте — прославилась весьма широко, как и здешние учителя и изобретатели. Не чуждались в Беотии и искусства ваяния. Птойон — святилище Аполлона Птойского в 19 км к северу от Фив — был знаменит своими архаическими куросами и корами; бронзовая пластика беотийских мастеров тоже заслуживала внимания.