Грустное начало попаданства

Глава 2

Он все-таки уснул тогда, пусть и изрядно поворочался. Думал, уже не уснет, но порядком измученный организм снова оказался в царстве Морфея. Второй раз, наоборот, явно всех проспал, хорошо хоть уголовники не шалили. И все равно скудный завтрак он не проспал только благодаря своему соседу Алексею.

Завтрак, кстати, был откровенной дрянью. Чуть теплая бурда под видом чая без сахара и кусочек черного хлеба с отрубями и всяким мусором. Хлебные лари, что ли, они дотошно подметали?

Но, глядя на соседей, Сергей сел и тоже выпил и съел все выданное. Ему надо на сегодня, да и, пожалуй, на завтрашние дни, много сил, а пищи и так мало. Своих же внутренних ресурсов у него оказалось мало — он был излишне даже худощав. Хотя за качество завтрака беспокоился не только он.

Алексей Дуринцев, выхлебав этот так сказать напиток — а его налили за неимением другой посуды в те же чашки, задумчиво сказал, обращаясь непосредственно к попаданцу:

— Знаете, слышал, что в годы Гражданской войны был такой морковный суррогатный чай. А это, интересно, какой?

Сергея вопрос откровенно поставил в тупик. Чай он пил сравнительно медленно — быстрее не мог никак — но опознать вкус, кроме как противного и горьковатого, ему не удавалось. Так и сказал, ведь оценка официального чая, это не критика официозного курса?

Посмеялись, хотя и с некоторой долей натуги. Впереди были очередные круги ада — кровавый и зубодробительный допрос, ведь врагов народа не жалели. Советская власть и лично гениальный вождь товарищ И.В. Сталин требовали спрашивать с троцкистами и проч. вредителям с физическими мерами воздействия. Ох, как им влетит! А если еще будут упорствовать в невиновности, так и вдвойне!

Но позавтракать спокойно им еще дали. А потом начался «конвейер» допроса. Уходили туда люди, хоть и чуждые классовой принадлежности, а возвращались сплошные кровавые ошметки.

Толстовец, как его про себя именовал Сергей, Алексей Дуринцев, с его примиренческой мирной политикой, говорил, чуть не плача:

— Бьют напропалую, как собаки. А, главное, непонятно за что! с просили только Фамилию-Имя-Отчество, а потом началась катавасия. Бьют и бьют — и голыми руками, и палками и нагайками!

А ведь ему еще повезло — хоть были сильно, но жалеючи, и вернулся Дуринцев своими ногами в некотором сознании. А вот других тюремные вертухаи просто волокли за ноги и швыряли в камеру. Единственное человеческое сочувствие заключалось в ведре холодной воды на тело перед завершением похода. Да и то не от доброты, так надзиратели определяли — жив еще узник или мертв. Последнее требовалось, как понимал Сергей, для установления количества пайков. А то ведь уголовники, шустрые ребята, хоть и классово свои, быстро приноровятся такать неположенные им нормы продовольствия.

Гм, а, может, и из санитарных норм. Тюрьмы-то переполнены, только пропусти, как эпидемии начнутся. Это тоже местные власти понимали. Ежедневно «тюремный врач» — «фершал», если по-простому, проводил просмотр. Правда, только взглядом, стоя у порога камер, но и так, кашляющих и чихающих немилосердно отфильтровывал, чтобы потом возвращать уже относительно здоровыми.

Так вот, вертухаи обливали «жертву допросов» и после этого, швыряли его в камеру, прямо на других зеков. Шуму при этом поднималось много, но тюремные работники на это не обращали внимания.

Но дважды уже при попаданце Сереге узники после обработке на допросе, на воду не реагировали. Мертвец, стало быть. Тогда вертухаи сначала сами окончательно определяли смертное состояние, потом, закрыв дверь, продолжали манипулировать в коридоре с уже покойником. Приводили к нему «тюремного врача», как понимал Сергей, для официальной процедуры опознания, разворовывали, что можно. А потом волокли уже в тюремный морг. Финита ля комедия!

Обстановка в камере становилась тяжелой, но Сереге только оставалось сжать кулаки. От него, как и от скота перед воротами мясокомбината, ничего уже не зависело. Все равно будут бить, но если станет вести себя смирно, то меньше. Вот и вся разница. Хотя ведь, пусть что-то. Сопротивляющихся вертухаи начинали бить уже в камере, вбивая жертв произвола в комнату со следователями.

Наконец, уже после обеда, пришлась и его очередь. Он раздал все вещи, которые еще могли сказать подозрительному человеку на его попаданское происхождение, Хотя что уж там. И, получив хлестко по спине резиновой палкой вертухаем — просто так, для профилактики, пошел на допрос. Сам еще, а вот обратно сумеет ли? Говорят, они не только руками бьют, но и ногами пинают сильно. Вот если нквдешник даст страшно ногой в сапоге по голове лежащего человека, выживет ли он?

Но в самой допросе его ожидала приятная неожиданность — его не били. То есть пока не били. Следователи сами прямо сказали, а что им скрывать? Вчера в наркомат ушло донесение о наличии среди зеков великого князя Романова. Монстр уже редкий, типа как бронтозавр, которых когда-то в прошлом было много, но в современности они исчезли.

Нет, отпускать его они не собирались. Время шло такое, у узников по 58 статье (были и другие политические, но гораздо реже) было всего лишь два варианта — шлепнут сразу или через некоторое время. Другое дело, вдруг в комиссариате начальство захочет само с ним повозиться, нехорошо будет избитым его отправлять.

Так что у его высочества, как ернически сказал лейтенант госбезопасности Дьяконов, тоже было два пути — или его возьмут непосредственно в наркомат и там забьют, или, мы потом возьмем в коробочку. А потом, если повезет, и он выживет, то будет и показательный расстрел. А то такой обидный анахронизм, — опять же объяснил Дьяконов, — Советская Власть уже двадцать лет существует, а тут вдруг великий князь. Ай-яй-яй! Расстрелять и забыть.

В общем, объяснили попаданцу, что обрушилась на него великое счастье — его будут только допрашивать без никакого физического воздействия. Но только сегодня, а уж завтра точно забьют, что в центральных органах, что здесь.

— Так что радуйся, сука, сегодня, — резюмировал Дьяконов, — а уже завтра радоваться будем мы, а ты только отхаркиваться кровью станешь!

Серега, откровенно говоря, был двусмысленном настроении — то ли ему радоваться, ведь его не будут бить, и даже насмерть. То ли горевать, поскольку бить его тогда будут точно и смертным боем. Криво улыбнулся. А что делать, вероятно, осталось просто жить пока!

— Так, — лейтенант ГБ деловито макнул перо в чернильницу, — сейчас мы просто напишем черновик протокола допроса. Обозначим вопросы, по которым станем бить тебя.

— Можно лучше взять других заключенных, — проворчал подчиненный Дьяконова сержант ГБ Решетов (точно он, больше некого), — их-то бить по-всякому можно, раз специальный приказ пришел.

Ага, — понял попаданец Романов, — 1937 год же! Сверху сначала по партийной линии, а потом по советской пришло распоряжение — бить заключенных посильнее, если они упираются и не признаются в содеянных антисоветских проступках.

Но лейтенант ГБ совсем не слушал Решетова. Он священнодействовал. Ведь бумаги с допроса этой романовской шишки наверняка попадут самому наркому НКВД генеральному комиссару госбезопасности Н.И. Ежову. Как тут не постараться!

— Первое, — стал он диктовать для Сергея и одновременно писать: — признаете ли вы, гражданин заключенный Романов свой статус великого князя.

Дьяконов договорил и хищно посмотрел на допрашиваемого. Деваться тому некуда, вчера он уже признался. А не будет признаваться, у них завтра будет великолепная возможность бить напропалую. Впрочем, по этому пункту зеку бы чистосердечно признаться. А то ведь командиры из центрального аппарата тоже могут засомневаться. И тогда в кровь разобьют еще чего-то морду, на этот раз его!

Он почти облегченно вздохнул, когда зэк Романов недоуменно пожал плечами:

— Говорил же уже, признаю свое великокняжеское положение, хотя и был его лишен его Александром II через своего дела.

— Ну это ладно! — Дьяконову плевать было на все эти юридические тонкости, главное, из великокняжеской семьи, а, значит, и сам великий князь!

— Слышь, Андрюха, по этому пункту мы даже не можем дать ему в морду, — радостно провозгласил он Решетову: — то есть, дадим от души, но юридически ни-ни.

— Просто так дадим, сволочи, — лениво ответил тот, — пусть жалуется потом, куда хочет, плачется, хе-хе!

— Ничего, тут есть еще вопросы, не будем нарушать закон, — воодушевил Дьяконов коллегу, — вон второй пункт — признаете ли свою совместную противоправную деятельность с Л.Д. Троцким в годы Гражданской войны?

— Помилуй бог, гражданин следователь, мне на 1920 год, к окончанию войны, едва стукнуло три года! — прямодушно удивился Сергей.

Но как оказалось, такая логика не оказалось Дьяконову ни странной, ни страшной. Он сильно ударил по столу резиновой палкой, требуя лишь одного:

— Говори, сволочь, признаешь или нет. А то получишь по собственной морде!

Ах, он мог бы и признаться, что в возрасте 1 года помогал саботировать Льву Давидовичу мероприятия Советской власти против адмирала Колчака. Но ведь, и это уже не смешно, дальше будет больше и, в конце концов, я окажусь у расстрельной стены.

Нет, такой фокстрот нам не нужен. Пусть уж лучше бьют, а потом расстреляют, как великого князя, чем подлого троцкиста. Да и то. Это двадцать лет назад вторые убивали первых. Сейчас троцкисты — это лютые, непримиримые враги сталинского режима. А выжившие даже не сами великие князья, а их дети и внуки (буквально считанные единицы), походили на одряхлевшие чудо — юда, которым место лишь в зоопарке.

Поэтому нет, господа — товарищи нквдешники, по указанному вами пути пойти не могу, потому как кончается он опять же расстрелом и или могилой с неизвестными останками, или колумбарием и горсткой пепла.

— Гражданин следователь, от чистого сердца скажу, что претит мне, благородному в десятке поколений дворянину, якшаться с этими пархатыми жидами.

Грубо сказал, как выругался, любой еврей XXI сразу бы бросился на него с кулаками, или, на крайняк, с бранными ругательствами. Зато следователи сразу впечатлились. Дьяконов лишь кровожадно осклабился:

— Во как, Андрюха! Вроде бы классово чуждый, а как-то знакомым потянуло. Эх, если бы не командировка в лубянские подвалы, мы бы так тебя обработали, сегодня же во все признался, гад!

И он знакомо и зловеще ударил резиновой дубинкой по столу. похоже, лейтенант ГБ поставил своей целью запугать зэка и, в общем-то, своего добился. Сергей уже мысленно ежился и дергался, представляя, как больно и кроваво будет ложиться эта резинка, дубинка то есть, на его собственную спину.

Но внешне он ни чем испуга не показал, понимая, что признание все равно не даст избежать побоев от этих ежовских клещей (известный фрагелоизм тех лет, перешедший потом в исторические труды). Сергей Логинович уже почти смирился, или пытался убедить себя, что смог смириться в будущих в скором времени жестких побоях, а потом расстреле, уже как, считай, избавления.

— Хе-хе, — прервал его пессимистические мысли смех сержант ГБ Андрей Решетов, он мягким и ловким движением переместился на стул рядом с начальствующим коллегой и ненавидяще произнес:

— Жид пархатый! До сего времени сумел потихонечку прожить в нашей советской стране. Хватит тебе!

Увидев первую яркую эмоцию на лице заключенного, подтвердил:

— Да-да, ты жид пархатый великий князь, я тебя раскрыл!

Жуть какая-то! Сам попаданец Сергей Романов евреев не очень-то не любил. Просто он всю свою жизнь был русским, а тут такой пассаж! Или его мать была еврейкой? Что-то не очень-то верится.

К счастью, Дьяконов этот путь, ведущий в некуда, сразу же обрубил. В СССР первой половины ХХ века то и дело реанимировались антиеврейские волны, перешедшие еще от царской эпохи. Только в советский период активной силой было больше государство, а население лишь поддакивало.

Но сейчас вышестоящий аппарат никак не давал знать антиеврейскими «плюшками», а, значит, не надо высовываться. Такая инициатива была чревата, поскольку ответственные товарищи не очень-то любили такие «сигналы с мест».

— Сержант госбезопасности Решетов, — бескомпромиссно заявил он, — отставить! Приказов нет — евреев бить! — удивленно остановился, недовольно заметил: — Тьфу, Андрюха, с твоей подачи начал стихами говорить.

— А все ты, сволочь! — Решетов угрожающе замахнулся кулаком на заключенного, остановился, вспомнил, что бить пока нельзя. Скосился на начальника. Тот ничем не давал знать, что нельзя, но так хитро улыбался, допуская обязательный донос на своего подчиненного, решившего пренебречь просьбой, а, читай, приказом — прислать данного зэка по возможности, целым. Вот ведь сволочь. Николай Иванович такого беспредела не допустит. Такого даст «не было возможности», сам не поймешь, как окажешься в Верхоянской тюрьме. И ладно еще надзирателем, а не зеком!

Не в силах сдержать эмоции, взял эту великокняжескую дахудру за воротник рубашка, рванул, что было сил.

Сергей не сопротивлялся. Он и так был слабее здоровяка Андрея, а уж по положению… вспомнил известную поговорку: «Ты начальник я дурак, я начальник, ты дурак»! и упал на колени, подчиняясь силе сержанта ГБ.

— Эй, кончай уже! — всерьез забеспокоился Дьяконов. Причем не за заключенного забеспокоился — за себя, дорогого и любимого. Поставит еще ненароком синяк или шишку на лице, а кто будет отвечать, если что? Он — Кирилл Дьяконов, лейтенант, мать его, безопасности. Ковырнут небрежно кубик, а то и два с петлиц. В ГБ это сейчас легко, что вверх по служебной лестнице, что вниз.

Решетов, повинуясь начальническому окрику — не дурак ведь! — нехотя отпустил Сергея Романова. Тот сел обратно, а лейтенант ГБ заботливо осмотрел — нет ли чего для начальника не хорошего?

— В общем, остальные вопросы предлагаемого допроса рассмотрим потом, — решил Дьяконов, — на всякий случай, — ухмыльнулся, — а то и самого тянет кружку пива выпить, и подчиненный откровенно дурит.

— Эй, Логинов! — заорал он, призывая надзирателя из коридора, — бери эту великокняжескую дохлятину и волоки другую, более сермяжную, — Афанасьева из седьмой. Тот, матерый троцкист, чего-то все лепечет о невиновности, прикрывается Советской Конституцией. Сейчас мы ему покажем, как с нами ловчить. В каждый кусочек ейного тела вколотим правду, пусть радуется!

Логинов, удивленно посмотревший на неведомую картину — целого после допроса заключенного — вывел его в коридор. И, коли уж начальники так расщедрились и зэк идет сам, построил его по положенному порядку и повел «домой», в родимую камеру.

Сокамерники его, привыкнув к бесчувственным телам после допроса, только удивленно посмотрели на Сергея, — мол, что на тебя такая милость, али сдал все, что мог?

— А-а! — отмахнулся он рукою на глупое подозрение, — плохо дело, мужики, сверху спустили бумагу, в которой требуют бить нас сильнее, дескать, зазря упираемся.

Новость была ужасающей и оглушающей. Заключенных и без того нередко забивали на допросах, особенно, которых не надо было вести на открытый народный суд, этих требовали доводить до приговора поцелее. А остальных били, не щадя. Меньше народа, больше кислорода! Если раньше была призрачная надежда, что здесь не забьют, а там не расстреляют, и как-то уцелеешь, ведь не виноват ты на самом деле! То теперь, похоже, хана!

В тягучей тишине, очень, кстати, прерываемой воплями истязаемого, как пример адского будущего всех здесь, даже никто не догадался спросить, а что же его отпустили целым, раз получен такой страшный приказ?

Правду он, конечно, говорить не собирался. Не потому, как боялся окружающих, а на всякий случай. сказал бы, что на нем в нквдшниках закончилась батарейки — они тупо устали и в итоге отпустили, пригрозив, что назавтра бить будут по двойной норме, так что лишь ошметки будут лететь.

Отговорка так себе, на три кондовых балла. Но ведь не спросили же, значит, можно и промолчать. И так проблем у самого воз и маленькая тележка. Завтра его (о боже!) будут нещадно бить и может даже до смерти. И ведь он бы признался, но как-то шкодно так. В прошлой жизни от родителей (от молока матери, от ремня отца), он впитал отрицательное отношение к троцкизму. А еще, даже к собственному удивлению, его великокняжеское тело, противилось этому до предела, до тошноты, словно увидело что-то страшное, например, тело четырехдневного покойника.

В общем, пусть забьют хоть до смерти, но не быть ему великому князю соратником с жидами!

С тем и прилег на пол «на свое» место, благо места стало немного больше, ведь говорил уже — двоих забили на допросах. А еще троих накануне расстреляли. Казнили в тюрьме всегда ночью и потому темное время ждали с ужасом. Не приведи, о господи, если его очередь на кладбище невиноубиенных!

Лег на пол, но спать не стал, все равно нервы никуда. До так называемого ужина — единственная трапеза за сутки, утрешний чай с кусочком хлеба не в счет, — болтали с соседом Алексеем Дуринцевым. Должна же быть какая-то отдушина даже у заключенных? Потом пришел ужин — вареная перловка на воде с мусором, мелкими камешками и еще что-то еще, но как вкусно!

Жаль только мало — вполовину суповой чашки. По-видимому, тюремщики считали, что заключенных на короткий срок хватит. А дальше — мертвые не кушают, все равно ведь или забьют на допросах или расстреляют по приговору!