Homo Irrealis

Кровать Кавафиса

Первое мое Вербное воскресенье в Риме. На дворе 1966 год. Мне пятнадцать лет, мы с родителями, братом и тетушкой решили сходить посмотреть Испанскую лестницу. В этот день на лестнице многолюдно, повсюду горшки с цветами, так что приходится протискиваться сквозь толпу туристов и римлян, несущих пальмовые ветви. У меня остались фотографии того дня. Я знаю, что счастлив — отчасти потому, что папа ненадолго приехал из Парижа и у нас вроде бы опять полная семья, отчасти потому, что погода выдалась умопомрачительная. На мне синий шерстяной блейзер, кожаный галстук, белая рубашка с длинным рукавом, серые фланелевые брюки. Я едва не сварился в этот первый день весны, и мне страшно хочется раздеться и прыгнуть в фонтан Баркачча у подножья лестницы. По идее, день этот нам полагалось бы проводить на пляже, и, видимо, именно поэтому он задевает во мне столько разных струн.

Двумя годами ранее, в 1964 году, мы, скорее всего, справляли Шам-эль-Нессим, весенний александрийский праздник, которым для многих из нас было обозначено первое в году головокружительное купание. Но в тот же день года в Риме я совсем не думаю про Александрию. Я даже не отдаю себе отчета в том, что между Римом, этим приступом пляжной лихорадки и Александрией может быть какая-то связь. Мечта прыгнуть хоть в какой-то водоем и выпить его досуха, постоянный поиск тени, подальше от палящего солнца — вот чего хочет мое тело теперь, оказавшись в тисках невыносимой шерсти.

После долгой прогулки по Пинчо мы спускаемся обратно к подножью лестницы, останавливаемся купить каждому по стакану сока и по бутерброду в маленьком угловом баре на виа делле Вите. В баре погасили свет, чтобы там было попрохладнее. Внутри хорошо. Бутерброд я заказываю попроще, только с капустным салатом.

Выясняется, что магазинчик старой книги рядом с Домом Китса и Шелли у Испанской лестницы в этот день открыт. Мы с отцом погружаемся в любимое наше общее занятие: ищем книги, которые мне следует прочитать. Он указывает на потрепанный томик рассказов Чехова, но мне хочется прочесть «Оливию». Ее мы и покупаем. Отец говорит, что читал ее по-французски, и обещает, что она наверняка затмит Достоевского, которого я поглощал весь тот год. У отца очень четкие мнения о книгах. Он недолюбливает современных читателей, недолюбливает, когда сердца превращают в лавки старьевщиков; все, на чем остался запашок нашего привычного мира, его отвращает. Ему предпочтительнее слегка устаревшая литература, в возрасте лет тридцати-сорока. Тут я его понимаю. Все в нашей семье чувствуют себя слегка устаревшими, выбившимися из ритма остального, реального, нынешнего мира. Нам нравится прошлое, нравится классика, мы не принадлежим настоящему.

Через неделю отец уже снова в Париже. Суббота, я снова на Пьяцца-ди-Спанья, на сей раз один. Многие цветочные горшки уже унесли, но и осталось немало. Домой мне не хочется, я околачиваюсь у Испанской лестницы. Около полудня захожу в тот же самый бар, покупаю бутерброд с капустным салатом, как и неделю назад. Покупаю и книгу, которую отец бы точно одобрил: рассказы Чехова. Второй час дня, район пустеет, все магазины закрыты. Я сижу на теплых ступенях Испанской лестницы и мирно читаю. На самом деле мне не сосредоточиться на сюжете; очень хочется ощутить дуновение морского ветра. Хочется перенестись на неделю вспять, к ощущению благополучия и изобилия, которое внезапно вспыхнуло в нашей жизни без всякого предупреждения и объяснения в Вербное воскресенье.

Месяц примерно после этого дня я каждую субботу покупаю по книге, по бутерброду с капустным салатом и приступаю к чтению на Испанской лестнице. Связи с Александрией у меня в голове пока что не возникает. Не возникает ее даже ровно год спустя, когда незадолго до Вербного воскресенья я решаю купить первый том «Александрийского квартета» Лоренса Даррелла. В этот день я один, и воспоминания о предыдущем Вербном воскресенье мреют над этим днем, подобно иллюзии дня, проведенного не на Испанской лестнице, а на пляже в Александрии. Мне по душе эта теневая память.

Полвека спустя смысл этих еженедельных ритуальных посещений Испанской лестницы мне куда яснее: отчасти я мечтаю о более многочисленном, счастливом, устроенном семейном клане, отчасти — о мире Александрии, полностью утраченном. В 1967 году наедине с собой я тоскую о семейной прогулке в 1966-м, притом что прогулка 1966 года обрела смысл лишь потому, что содержала в себе дуновение Александрии 1964 года.

В результате Александрия возвращается ко мне в полуденный час, когда я, лежа в постели, читаю «Жюстин». Мне нравилось читать в полуденный час, я радовался этим драгоценным минутам, когда солнечный луч, отразившись от окна на другой стороне двора, подкрадывался к моей постели и там останавливался. Именно в этот миг я и добрался до перечисления знакомых остановок александрийского трамвая: «Чэтби, Лагерь Цезаря, Лоранс, Мазарита, Глименопулос, Сиди Бишр» — и через несколько страниц: «Саба-паша, Мазлум, Зизиниа, Бакос, Шутц, Гианаклис»[2]. И тут мне все стало ясно. Я не изобретал Александрии. И то, что я больше никогда ее не увижу, не означает, что она мертва и стерта с лица нашей планеты. Она здесь, в ней по-прежнему живут и — вопреки тому, в чем я себя убедил, — я не испытываю к ней ненависти, нет в ней уродства, там остались люди и вещи, которые по-прежнему мне по душе, остались места, по которым я тоскую, блюда, за один кусочек которых я готов отдать все что угодно, и еще море, неизменное море. Александрия никуда не делась. Делся я.

Я, впрочем, уже знал, что это не та же самая Александрия; моей Александрии более нет. Нет и той Александрии, которую знал в годы Первой мировой войны Э. М. Форстер; нет Александрии, которую после Второй мировой прославил Лоренс Даррелл. Эти Александрии исчезли. Что до города, в котором я вырос в 1950-е и начале 1960-х, его тоже больше нет. На средиземноморском побережье Египта теперь расположено нечто иное, не Александрия. Э. М. Форстер, написавший классический путеводитель по Александрии, заблудился на ее улочках, когда вернулся, прежде чем написать третье предисловие к книге «Александрия. История и путеводитель». Дарреллу, может, и не случилось потеряться в тех зловещих переулках, но он бы точно не признал в этой Александрии Александрию «Квартета» — по очень веской причине: той Александрии, строго говоря, вообще не существовало. Впрочем, Александрия всегда была плодом фантазии. Даррелл, как и Кавафис, видел иную, свою Александрию. Художникам часто доводилось пересоздавать свой город и делать его своим навсегда: существует Ницца Матисса, Нью-Йорк Хоппера, Рим Феллини, Дублин Джойса, Триест Звево, Неаполь Малапарте. Что касается меня, я и сегодня могу пройти по Александрии, не заблудившись; при этом сущность Александрии столь кардинально изменилась за те пять десятков лет, которые я в ней отсутствовал, что то, что я в ней нашел, когда через тридцать лет после отъезда все-таки туда вернулся, меня не тронуло вовсе. Не это место я приехал искать. Передо мной — что угодно, не Александрия. Пусть другие гадают, куда катится нынешняя Александрия, мне об этом и помыслить страшно.

Кавафис, эталонный александриец, подарил нам Александрию, которой и в его бытность уже, по сути, не существовало. Она все норовила исчезнуть прямо у него на глазах. Квартира, где он в юности предавался постельным восторгам, превратилась, когда через много лет он туда вернулся, в контору; дни 1896 года, а также 1901-го, 1903-го, 1908-го и 1909-го, некогда заполненные эротикой и запретной любовью, ушли в прошлое, превратились в далекие элегические мгновения, которые ему помнились лишь в стихотворной форме. Варвары, подобно самому времени, стояли у ворот и грозили смести все напрочь. Варвары всегда побеждают, да и время не менее беспощадно. Варвары могут явиться сегодня, или через пару веков, или через тысячу лет — так оно случалось не раз много столетий назад, но явление их неизбежно, и являться они будут вновь и вновь, и вот он, Кавафис, запертый в городе, ставшем для него одновременно и промежуточным домом, из которого он хочет сбежать, и неотступным демоном, которого не изгонишь. Они с городом — одно, и скоро оба прекратят свое существование. Александрия Кавафиса возникает в Античности, в поздней Античности, в современности. А потом исчезает. Город Кавафиса навеки заперт в прошлом, которое отказывается уходить.

Что до древней Александрии Александра Македонского, Птолемеев, Цезаря и Клеопатры, Каллимаха, Аполлония, Филона и Плотина, а также Александрии Великой библиотеки — что ж, она гибла много раз, а если судить по ныне доступным свидетельствам, возможно, и не существовала вовсе. Камни и обломки, обрывки и фрагменты, слои и уровни. Александрия древних, как и Александрия Кавафиса, и моя, случайным образом располагалась в Александрии и, что совсем странно, тоже почему-то называлась Александрией — и уж совсем странным совпадением кажется то, что некоторые улицы ее все еще проложены по тем же траекториям, которые основатели города выбрали две с лишним тысячи лет назад. Только это не Александрия.

Александрий было много. Египетская, эллинистическая, римская, византийская, османская колониальная — и каждая многолика: мультиэтнична, мультинациональна, мультирелигиозна, мультиязычна — мульти-всё или, если говорить незабываемыми словами Лоренса Даррелла, когда он позволяет себе почудачить: «Пять рас, пять языков, дюжина помесей, военные корабли под пятью разноцветными флагами… более пяти полов». При этом он обзывает Александрию «небольшим заштатным портом в дальнем углу Средиземного моря, построенным у бухты на песке».

Но Александрия более чем место, более чем нагромождение слоев и уровней, более чем идея, более чем даже метафора. А может, она лишь вот что: самовоспроизводящаяся, самопоглощающая, саморегенерирующаяся идея, которую не отбросишь, потому что она уже отброшена, потому что ее на деле никогда не существовало, потому что она все еще пытается вылупиться на свет, а мы слишком слепы, чтобы это увидеть.

Александрия — выдумка. Она сотворена единственным человеком, искусственна, как вот Петербург сотворен одним человеком и, соответственно, неестественен. Город, сотворенный одним человеком, не способен дать ростки — его вытягивают из слякоти, а потом рывком заставляют стать настоящим. Будучи черенком-привоем, он слабо привязан к своему месту, он ему не принадлежит. Он живет заемным временем, а земля, на которой он построен, — это засыпанная мусорная яма и краденая почва. Видимо, именно поэтому Александрия, подобно всем нуворишам, всегда отличалась щегольством и экстравагантностью: такая попытка забыть, что она стоит на зыбкой почве, ибо ничто не держит ее на земле. Не поручишься, что у тебя под ногами твердь, потому что почва у тебя под ногами отродясь не была твердой, да и тебе божьей милостью не принадлежала, какие уж тут поручительства. Переменчивая идентичность вообще ни за что не в состоянии поручиться, потому что она трансцендентальным образом раздроблена, неприкаянна — и, соответственно, трансцендентальным образом лишена лояльности. Именно поэтому в Александрии ни у кого нет твердых убеждений, и любая клятва, как и любая истина, — вещь ненадежная. Александрия заимствовала системы верований, крала традиции у соседей, ибо не имела в своем распоряжении собственных; впрочем, все заимствованное она, как правило, совершенствовала; величайшим ее вкладом становилось не изобретение, а преобразование. В эпоху Птолемеев она своровала все книги, до которых смогла дотянуться, то есть сперва их присвоила, а потом принялась распространять почерпнутые из них знания. Александрия заимствовала национальности, работников, наследия, языки — заимствовала, заимствовала, заимствовала, но никак не могла стать одним целым на одном месте, именно поэтому она — единственное место в истории человечества, которое не только понимает суть парадокса, но им питается и даже вписала его в свою хартию. Александрию не шокирует, когда храм и бордель делят одну крышу, потому что ей ведомо, что пророк и карманник, поэт и священник не только зачастую делят одно ложе: они часто оказываются одним и тем же человеком. Богатство, наслаждение, интеллект и Бог — вот из чего складывается Александрия, или, говоря словами Одена, посвященными Кавафису, — из «любви, политики, искусства». Как три эти вещи умудряются уживаться, не разорвав друг друга в клочки, можно объяснить одним-единственным словом: везенье. А везенье — штука недолговечная, подобно библиотеке, которая столько раз горела, подобно Гипатии, которая умерла от тысячи ран. Оно недолговечно, потому что длиться не может. Кавафис, грек, родившийся в Османской империи и живший в колонизированном британцами Египте, знал все про варваров у ворот и об исчерпавшемся везенье. Варвары некогда явились в Византию с крестом в руках. Два века спустя — с полумесяцем. Шансов у Византии не было. У Александрии тоже.

Именно поэтому в мое время и незадолго до того у всех александрийцев был постоянный дом где-то в другом месте, второе гражданство и как минимум четыре родных языка. Все тут было смешанным. Так оно было в Античности, так же и в ушедшем столетии. Александрия была преходящей во всех смыслах этого слова — как вот преходящи истина, дом, наслаждение и, разумеется, любовь. Иначе не бывает. Если человек верит в постоянство Александрии, он не александриец. Он варвар.

Александрия нереальна. Исчезает прямо на глазах. Известно, что исчезнет. Ты даже этого ждешь. Предчувствуешь конец и заранее знаешь, что в день, когда конец настанет, вспомнишь, как его предчувствовал. Настоящее время в Александрии отсутствует. Все заветы времени здесь нарушены. Как ни погляди, все уже успело произойти, собирается произойти, могло бы, должно бы, хотело бы произойти. Никто не строит планов на следующий год — это слишком самонадеянно. Строят планы, как и что запомнить. Даже строят планы, как запомнить, что строил планы запомнить.

Подвешенное между воспоминанием и предчувствием памяти, настоящее время всегда исполняло малую неприметную партию в оглушающей симфонии глагольных времен и наклонений. Мы жили вразрез с фактами и в нагромождении «временны´х последовательностей». Опять же — ирреальное наклонение: отчасти условное, отчасти оптативное, отчасти сослагательное, отчасти никакое. Прежде чем покинуть Александрию, ты изобретаешь будущее без Александрии, а все еще живя в ней, заранее знаешь, что вспомнишь, как заблаговременно репетировал свою по ней ностальгию.

Кавафис входит в комнату, где в юности предавался постельным усладам, и оказывается в подвешенном состоянии. Он смотрит, как полуденное солнце падает туда, где раньше, как он помнит, стояла кровать, — и он почти уверен в том, что уже тогда, в юные годы, думал о том, каковы будут эти любезные ему полуденные часы много-много лет спустя. Вот это есть, была и всегда будет реальная Александрия. Кавафис этого не говорит. Говорю я. В противном случае его стихотворение для меня ничего не означает. Лоренс Даррелл его перевел, достаточно вольно. И это был один из первых многочисленных прочитанных мною переводов.

Кавафис не мог просто войти в старую комнату и подумать: вот тут стояла кровать, тут шкаф, тут солнце падало на нашу кровать. Полностью его мысль выглядит не так. На самом деле он думает, только не может сказать: не думал я, что вернусь сюда и стану вспоминать те послеполуденные часы, когда мы с ним лежали вот здесь, тесно сплетясь. Но это неправда. Я знаю, что я это думал, наверняка думал, а если не думал, позвольте мне себе вообразить, что, когда мы лежали на этой постели, отдыхая после бурных ласк, у меня уже появилось предзнание, что я вернусь сюда через несколько десятков лет в поисках этого своего молодого «я», которое наверняка отметило тот самый момент, чтобы я в зрелые годы мог его себе вернуть и почувствовать, что ничто, ничто не утрачивается и что, если мне суждено умереть, все равно это свидание с самим собой было не зря, потому что я написал свое имя на стенах коридоров времени, как вот случается написать свое имя на стене, а потом оказывается, что ее уже давно снесли.

Настоящего для Кавафиса почти не существует. Почти не существует, но не потому, что Кавафис заранее умел предвидеть, что будет дальше с миром, и, следовательно, заранее знал, что сумеет запомнить прошлое прежде, чем наступит будущее, и не потому, что поэзия его пронизана соперничающими временны´ми зонами, а потому, что реальная обитаемая зона его поэзии в буквальном смысле стала мостиком от памяти и воображения обратно к воображению и памяти. Рефлюкс — место, где что-то произошло. Для Кавафиса интуиция контринтуитивна, любые побуждения искажены рациональностью, а чувства слишком искушены, чтобы не знать, что любые постельные ласки всегда завершаются утратой покоя и равновесия. Реальность мы всегда понимаем неоднозначно, вразрез с фактами. Кавафис-любовник не написал бы это стихотворение в ностальгическом ключе, но тот, кто умел ностальгировать, как он это делает во многих своих стихах, уже готов ностальгировать и отсрочивает ностальгию постоянными репетициями.

Находиться в Александрии — значит отчасти воображать себя где-то в другом месте, отчасти — вспоминать, как ты себе это воображал. Александрия бессмертна, она тебя не отпускает, потому что на деле ее не существовало, а если она и существовала, то никогда подолгу не оставалась самой собой. Александрия — тень чего-то, что почти воплотилось, но не совсем, однако продолжает пульсировать, мечтать о бытии, хотя час его еще не настал, а может, уже настал и прошел. Александрия — город ирреалиса, который в любой момент можно ощутить, но невозможно полностью для себя открыть, который можно смутно очертить, но не потрогать — Александрия, как Итака или Византия, всегда была на своем месте, но никогда там полностью не окажется.

Когда я открыл для себя чувственность Даррелла, во мне проснулись возбуждение и азарт. Кто бы мог подумать, что я когда-то жил в городе, где происходили такие вещи — вещи, о которых я постоянно мечтал и думал, однако, только увидев их на отпечатанной странице, понял, что это не воздушные замки, не фантазии школяра. В Александрии до них было рукой подать. Мне всего-то и нужно было, что попросить нашего шофера — самого непредубежденного человека из всех, кого я знал в Египте, — рассказать мне, где отыскивают те наслаждения, о которых Даррелл, похоже, так много знал. Кто-то из непредубежденных родственников наверняка помог бы мне обрести эти наслаждения — они наверняка знали про них все. Были вокруг лавки, в которые я мог зайти и, вслед за нарратором у Кавафиса, спросить о доброте тканей, а потом будто случайно дотронуться рукой до руки продавца. Были женщины, которые по вечерам стояли на этих самых тротуарах, — мне очень хотелось, чтобы они обратили на меня свой взгляд, хотя мне тогда было всего лишь четырнадцать. Были и мужчины, которые кидали на меня необузданные взгляды, они меня и пугали, и смущали — так и подмывало взглянуть в ответ, потому что явно из этого ничего не выйдет. Вот таким был город, который я едва начал постигать перед отъездом, и вот — было уже слишком поздно — вдруг обнаружил, что постигаю его в Риме — в Риме, где Испанская лестница, походы за книгами и бутерброды с капустным салатом в середине субботнего дня были лишь жалкими подобиями другого города и навеки утраченного образа жизни. В своей комнате в Риме, взяв в проводники Даррелла и Кавафиса, я начал квартал за кварталом, трамвайная остановка за остановкой заново изобретать город, про который знал, что уже его забываю, и мне было страшно обидно, что я не изучил его лучше в предчувствии того дня, когда оглянусь на него из Италии и вспомню так мало.