Хорольская яма [изд. 1989 г.]

ЭПИЛОГ

Идут и идут годы. Перебирая иногда военные реликвии, подолгу смотрю, задумавшись, на пожелтевшие, потертые листки с рисунками, сделанными в лагере смерти…　

Нет, я не оставил мысль создать серию рисунков о людях Хорольской Ямы, но все откладываю ее, потому что не нашел изобразительного языка для нее. Но я уже в годах и начинаю понимать, что нельзя мне откладывать задуманного дела: я должен выполнить его в меру своих сил.　

Чувство невыполненного долга начинает угнетать меня.　

Думаю и думаю о серии.　

В ненастные ночи в шелестах, свистах и стонах ветра я слышу отдаленные, нестройные шумы и гулы лагеря. Словно приглушенный минувшими годами, доносится до меня гомон тысячных толп и вызывает в душе отзвуки давным-давно пережитых чувств и настроений. Мнится, обступают тебя плотной стеной погибшие в лагере товарищи, смотрят на тебя они строго, с укором и спрашивают: «Что же молчишь ты, товарищ?»　

Тревожит и побуждает к работе зловещая тень фашизма, что снова стала подниматься.　

Я работаю над серией.　

Первые рисунки серии «До последнего дыхания» тепло принимаются зрителями на выставках. После опубликования некоторых из них в печати, я получаю письма от бывших узников Хорольской Ямы, которые убеждают меня продолжать работу над серией, советуют углублять и расширять ее.　

Слова теплого участия и одобрения товарищей, чей суд для меня особенно дорог, воодушевляют в труде. По их настоянию я пишу и эти воспоминания.　

Осенью 1960 года еду в Хорол. В Киеве, городе моей юности, встречаюсь со своими друзьями Гречиной и Малиновским, с которыми не виделся с 1946 года.　

Из Киева еду в Хорол по автостраде Киев — Харьков.　

Асфальтированная дорога проходит вдоль бесконечной аллеи деревьев, одетых в золотые наряды осени. Груды опавших желтых, оранжевых, красных, зеленоватых листьев окаймляют серую ленту дороги. В слое осенних листьев временами мелькают лужицы; в них, словно в зеркале, отражаются белоснежные стволы березок.　

Как бесконечная ковровая дорожка стелется автострада перед автобусом, и за окном его сменяются одна за другой картины украинской осени. За быстро мелькающими золотыми лиственными деревьями, холодно-голубыми сосенками, ярко-красными и малиновыми кустарниками медленно проплывают мимо бескрайние охристо-золотые полосы убранного хлеба, черные полосы только что вспаханной зяби с островками осенних деревьев и кустарников, сине-зеленые капустные полосы.　

На полях работают люди. На прудах белеют гуси и утки, голубеют оросительные каналы с отражающимися в их глади небесами, пестреют села красными и серебристо-серыми новыми крышами. Много вижу я по селам вновь строящихся домов и заложенных новых садов.　

Давно залечила раны Советская Украина. Но как напоминание о том, от каких кошмаров избавила народы победа советских людей над фашизмом, — по дорогам и городам республики, на местах боев и лагерей смерти, над братскими могилами стоят памятники и обелиски.　

Автострада проходит по бывшим местам ожесточенных боев, и я то и дело вижу эти памятники.　

В Пирятине наш автобус сделал остановку на час. И я долго смотрю и смотрю в синие дали поймы Удая, куда через мосты и гати 19 лет назад с боями шла наша группа войск. Там, за этими далями, меня ранило, там попал в плен… Думы, думы…

Когда, подъезжая к Хоролу, я увидел издали трубу кирпичного завода и обрывы его карьера, сердце мое тоскливо сжалось.　

Самого города я совсем не узнаю. Много новых кирпичных домов, много новых садов и скверов. Не могу я без волнения смотреть на поколение пятнадцати, — шестнадцатилетних юношей и девушек, которые родились и выросли после войны. Они толпятся сейчас, под вечер, на улицах, в скверах, у кинотеатра.　

Пешком я прошел по тракту Миргород — Хорол, по которому проходил этап смерти в Хорольскую Яму.　

Здесь каждый пруд, каждый мостик, поворот, каждое старое дерево, каждый встречающийся пожилой человек напоминает мне о трагедиях, которые происходили тут на моих глазах.　

Прах убитых на этапе товарищей из бесчисленных могилок по обочине дороги перенесен в братские могилы, расположенные в больших селах, стоящих на тракте.　

Побывал я и на хуторе Гришковка, встретился с теми, кто помогал нам в беде. Радость этой встречи омрачило то, что не было уже в живых В. Е. Шовгени.　

Пришел поклониться я и братской могиле у элеватора… Небо покрыто прозрачными осенними дождевыми тучками. Моросит теплый дождь. Временами сквозь тучки проглядывает диск солнца, и лучи его искрятся в каплях, усыпающих золотую листву деревьев.　

Перед могилой на постаменте возвышается фигура воина-освободителя с обнаженной головой. На груди его автомат, в левой согнутой руке — каска.　

Правая рука воина простерта над братской могилой, находящейся перед ним. Здесь покоится прах военнопленных, погибших на этапах к элеватору.　

От памятника к главной братской могиле, расположенной в стороне от дороги, идет длинная аллея деревьев.　

Подхожу, обнажив голову, к памятнику и долго стою перед ним. Нет сил удержать слезы. Рыдая, иду по аллее под сводом шелестящих золотых листьев к главной могиле… Какая она большая!..　

Открываю калитку в ограде, обхожу вокруг зеленый скорбный холм.　

Думаю я о тысячах моих павших товарищей, замученных палачами, о горькой доле матерей, доживающих одиноко век свой, о судьбе обездоленных вдов и выросших в сиротстве детях, думаю я о всех тех бедах, которые принесли людям война и фашизм. Как расцвела бы наша жизнь, сколько бы неизведанных радостей творчества и созидания пережили павшие и живущие сейчас люди, если бы не было этой войны!　

Люди! Это никогда не должно повториться!　

…К яме кирпичного завода я пришел уже поздно вечером, когда над пустынной окраиной города сгустился ночной мрак.　

Над приземистыми постройками завода и сараями-сушилками, как и тогда, в первые дни октября 1941 года, на чистом, усеянном звездами небе поднимается огромная багровая луна.　

Мрачный, так знакомый мне темный силуэт завода с большой кирпичной трубой вселяет в душу тревогу.　

За заводом раскинулась темным, зловещим провалом тускло освещенная красной луной яма. За ней мерцают далекие огни южной окраины города. Слева, у западного края карьера, расположены братские могилы, в которые перенесен прах погибших из самой ямы. Я иду к ним.　

Размеренными, гулкими, отдающимися в земле и сердце ударами стучит мотор городской электростанции, расположенной западнее ямы.　

«Був-був-був-був!» — стучит мотор. Мирные, ритмичные удары его воспринимаются мной, как выстрелы скорострельной пушки. Они усиливают тревогу.　

Из мощного репродуктора, установленного на электростанции, льется протяжная, лирическая мелодия.　

Захваченный волнующим, скорбным чувством, подхожу к могилам, утопающим в тени обступивших деревьев. Над деревьями высится фигура воина в плащ-палатке, снявшего каску и салютующего павшим поднятым вверх автоматом.　

Обнажив голову, становлюсь перед могилами на колени и, сам не зная за что, прошу павших товарищей простить меня...　

С трудом поднявшись, медленно иду по краю провала.　

Там, в глубине его, неровности дна отбрасывают мрачные, зловещие тени. Чернеют внизу многочисленные ямы. Чувствую, что спуститься туда, на дно этого провала, мне будет не так легко.　

Иду по понижающемуся, заросшему краю оврага вниз.　

Спускаюсь все ниже и ниже. Меня сопровождает моя длинная черная тень, которая причудливо искажается и ломается на неровностях дна и впадинах песчаного обрыва. Тускло освещенные луной, песчаные откосы с черными впадинами затененных углублений и пещер снова, как в 1941 году, окружают меня. Они закрывают почти полнеба. Подняв воротник пальто, сажусь на землю, облокотившись на холмик.　

Погружаюсь в мрачную атмосферу, созданную всем окружением и пушечными ударами мотора. Постепенно начинаю слышать, видеть и чувствовать сложную тревожную жизнь ямы. Блеклый фосфорический свет луны, которая поднялась уже над горизонтом и засеребрилась, черные тени неровностей почвы...　

На песчаных откосах у подошвы обрывов темная трава, причудливо разросшаяся на светлом песке, создает сложный камуфляжный узор. Кажется, что там лежат, прижавшись друг к другу, спящие узники. Но я один. Возле меня нет даже мертвых товарищей: они там, над обрывом — ближе к звездному небу. Я совсем, совсем один среди этих немых стен, безмолвных свидетелей страшных злодеяний фашизма...　

Как хорошо, что хорольчане перенесли прах павших туда, ближе к небу, к живым! Здесь, на дне ямы, даже мертвым было бы тяжко!　

«Був-був-був-був!» — стучит гулко электростанция.　

«Чах-чах-чах-чах!» — вторят глухим эхом обрывы стены.　

Время от времени осыпается песок...　

Смотрю на небо. Яркие мерцающие звезды, как и тогда, в　сорок первом, вызывают тревогу — они обещают ночь с морозом.　

Долго сижу я на дне ямы и вновь испытываю давно пережитые, но не забытые чувства горечи, тревоги, тоски, гнева, бессильной злобы, жгучей ненависти. Эти чувства вызывают образы прошлого. Я закрываю глаза, и мне кажется, что кругом лежат грудами заключенные, мнится, что слышу я сдержанный ночной ропот толпы, вздохи спящих, бред дистрофиков. Вот-вот застрочит пулемет на вышке...　

Стирается грань между реальностью и воображением. Становится неизмеримо тяжко...　

Встаю, поднимаюсь по краю оврага на западную стену. Медленно иду по краю обрыва, думая свои думы. Здесь ходили тогда по ночам часовые. Гляжу их глазами на Яму. С какими чувствами смотрели они тогда в эту преисподнюю, где, подобно морскому прибою у скал, глухо рокотали толпы узников. Что думали, чувствовали они, рядовые немецкие солдаты, стоя здесь на посту, наблюдая медленную гибель тысяч людей? Я вспомнил вдруг немецкого солдата, который сошел тогда с пулеметной вышки и выпустил из Ямы через овраг группу заключенных.　

И обратились моя думы к тебе, немецкий солдат-ветеран.　

Ты не эсэсовец, не гестаповец, не нацист, не из тех, кто вершил свои злодеяния по убеждению, выслуживаясь перед начальством, щеголяя своей жестокостью, и сегодня скрылся от расплаты. Ты — простой немецкий солдат; слепо, быть может, с тяжелым сердцем выполнял ты приказы начальства: расстреливал мирных жителей, добивал раненых в колонне военнопленных, совершал другие злые дела. «Приказ есть приказ», — думал и говорил ты, снимая с себя моральную ответственность.　

Сейчас мы с тобой, бывший солдат, находимся в том возрасте, когда все пережитое на войне всплывает в памяти очень ярко, особенно в ночные часы бессонницы, когда, смотря перед собой в темноту невидящим взглядом, вспоминаем то, что было с нами двадцать лет назад...　

Вспоминаешь ли ты, немецкий солдат-ветеран, то, о чем никогда не рассказываешь своим близким, своим детям и внукам?　

Вдруг сзади меня внезапно разразился оглушительный залп громовых раскатов, многократно отраженный обрывами Ямы. Словно тысячи артиллерийских стволов взревели в торжественном прощальном салюте и извергли эти громы и грохоты.　

Я невольно вздрогнул. Реактивный самолет, обгоняя свой собственный грохот и свист, пролетел над моей головой.　

Тень самолета черной стрелой мелькнула по дну Ямы, подскочила на обрыве и унеслась. Долго еще рокочут эхом, постепенно затихая, осыпающиеся стены Ямы.　

И вспомнил я тот день, когда мы, солдаты всех фронтов, повинуясь команде сердца, все до единого палили изо всех стволов в небо, салютуя Победе.　

Отзвуком того торжественного салюта Победы и великого прощанья прозвучали для меня разнесшиеся над Ямой громы и грохоты.　

Долго смотрю я на ближайшие яркие созвездия, на более дальние и менее крупные звезды, на безмерно дальние скопления мельчайших звезд, сливающихся в серебристые туманности.　

Перевожу взгляд на уже высоко поднявшуюся Луну, ищу место, где «прилунилась» наша ракета с вымпелом, вспоминаю противоположный Земле облик ее, явленный миру советскими людьми.　

И слышится мне над полями, лесами, над мерцающими вдали огнями города, над кратером Ямы, над могилами павших торжественное, величавое: «Вечная память...»