Хорольская яма [изд. 1989 г.]

В ОКРУЖЕНИИ

Вторая половина сентября 1941 года. На Украине стоит безветренная, сухая погода, с теплыми безоблачными днями и холодными звездными ночами. Мы, бойцы восьмой батареи 3-го дивизиона 821-го артполка, спешно роем окопы на окраинах Пирятина — небольшого города, лежащего на перекрестке главных и второстепенных дорог между Киевом и Харьковом.　

Город Пирятин, который мы должны защищать, утопает в густых деревьях, покрытых сейчас осенним золотом. Среди вершин тополей, верб и дубов только кое-где видны крыши высоких домов да две-три трубы заводских предприятий. Город, напуганный войной, как бы присел и затаился под деревьями. Мы не видим ни жителей, ни военных из других частей. Похоже, что кроме нашего артдивизиона в городе нет других воинских подразделений.　

Наш полк сформирован недавно. Первый и второй дивизионы его получили уже боевое крещение у села Степанцы на подступах к Каневу и переправились на левый берег Днепра сильно потрепанными. Наш же дивизион еще не получил орудий, и мы должны вступить в бой как стрелки.　

Вырыв окопы на одной окраине города, мы на следующий день оставляем их и роем новые на другой.　

Подбадриваемые и подгоняемые нашими командирами, мы все глубже и глубже зарываемся в землю. Слышен только глухой стук.　

Иногда до слуха доносятся отдаленные грозовые раскаты — отзвуки далеких авиационных бомбежек.　

Вот уже два месяца, как война вторглась в мою жизнь. Мне тридцать лет. Считал я себя человеком рассудка. Но в эти месяцы, полные больших трагических событии, произошли какие-то сдвиги в моем восприятии жизни. Стал я воспринимать все очень эмоционально, по-детски остро. Все краски, звуки, запахи вдруг снова, как в детстве, врываются в мое сознание, вызывают по ассоциациям давно забытое. Со злостью вгрызаясь в землю, я стараюсь заглушить работой нахлынувшие тревожные мысли. Но вид вздыбленной земли, запах травы и дерна вызывают в памяти картины прошлого — огороды, которых я перекопал в детстве немало, родные поля и приобские луга, где погулял в то время вдоволь. Запах вывороченной земли напоминает мне запах сырой могилы, который крепко вошел в мое сознание в тот день, когда я ребенком, широко раскрыв глаза, уши и ноздри, присутствовал на похоронах своего деда и бабки. Не себе ли я рою сейчас могилу?　

Все воспоминания летят к черту, когда где-то вдали вдруг зарождаются и нарастают знакомые прерывистые стоны вражеских бомбардировщиков и у горизонта появляются их черные косяки. На сердце наваливаются глухая тоска и бессильная злость. Присев в неглубокие ячейки недорытых окопов, мы наблюдаем страшные бомбежки. Один за другим пикируют фашистские стервятники на дорогу, забитую машинами и повозками. Сбросив пару авиабомб, с ревом взмывают они вверх, делают новый заход, снова идут в пике и бросают бомбы. Над дорогой вскидываются черные веера дыма, земли, обломков машин и повозок, доносятся гулкие раскаты страшных взрывов.　

Эти хороводы бомбардировщиков напоминают мне хороводы осторожных диких гусей, выискивающих на весенних полях место для посадки и кормежки. Но там после гулкого выстрела охотника гуси тревожно, испуганно гогоча, шумно взмывают вверх и улетают. Фашистским же стервятникам здесь нечего бояться: в Пирятине нет зенитных батарей, не видно и наших истребителей.　

Бомбят и город. После налета среди золотых вершин деревьев медленно тянутся в небо черные грибы дыма, а под ними всплескиваются красно-оранжевые, молчаливые языки пламени.

Неподалеку от нас аэродром. На нем нет ни бомбардировщиков, ни истребителей. Он пуст. Изредка с него поднимается «кукурузник», как мы называем самолет ПС-2, и, прижимаясь к земле, улетает по своим делам.　

— Кра-ах-х! — вдруг раздается страшный, не сравнимый ни с какими бомбежками взрыв, от которого сыплется земля с бруствера в окоп и у меня все обрывается. Над аэродромом взметнулось гигантское черное облако.　

— Что это такое?　

— Что случилось? — слышатся встревоженные голоса опомнившихся людей.　

Откуда этот страшный взрыв, если в воздухе нет самолетов врага?　

— Братцы! Это взрываются авиабомбы на аэродроме!.. — догадывается кто-то.　

— Да, видно мы окружены, — отвечает другой.　

— Кра-ах! Крах! Ах-ах!.. — снова грохают на аэродроме взрывы, от которых земля, кажется, ходит ходуном.　

— На головы фашистов свалить бы эти бомбы, — угрюмо ворчит кто-то.　

— Видно, поднять и сбросить их нечем: видишь — третий день ни одного бомбардировщика отсюда не вылетело! — говорит мой сосед, остервенело врубаясь в землю лопатой.　

На большое поле, расположенное совсем рядом с нами, автомашины свозят какие-то большие белые пакеты. На поле растет и растет большой белый курган. Никто из нас не может понять, что это за пакеты. Строятся догадки.　

— Не сухари ли это, братцы? Вот бы прихватить пару кульков! — говорит наш старшина.　

Когда стало темнеть, на вершине белого кургана, который стал смотреться темным силуэтом на фоне неба, вспыхивает костер.　

— Какой дьявол зажигает огонь в ночь, — кричит громко кто-то из наших.　

Из костра на холме полетели в темное небо красные, зеленые, белые ракеты. На вершине кургана образуется огнедышащий кратер и начинается настоящее извержение ракет.　

Грандиозный фейерверк освещает разноцветными огнями сотню изумленных, восхищенных и встревоженных лиц, высунувшихся из ячеек окопов.　

— Вот это да-а! — тянет кто-то.　

— Да что ж это такое?　

— Разве не видишь — сигнальные ракеты сжигают.　

— Тут их, товарищи, на целую войну хватило бы!　

Всю ночь извергает в небо каскады разноцветных огней этот необычайный вулкан…　

Вечером следующего дня, 17 сентября, нам раздают бутылки с зажигательной смесью и оглашают приказ. В приказе говорится, что со стороны Лубен движется фашистская механизированная колонна в количестве 30 машин и 70 бронетранспортеров с пехотой. Нашей батарее ставится задача отразить их атаку.　

— По окопам! — командует командир батареи.　

Я спрыгиваю в окоп, выкапываю углубление-полку и ставлю туда врученные мне бутылки.　

Позади наших солдатских ячеек, метрах в десяти, вырыт окоп для помощника командира батареи — разудалого младшего лейтенанта. Слышу его голос:　

— Ну, вот! Отсюда я половину фашистов перестреляю!　

Перед лицом трудной, неизмеримо трудной боевой задачи эта «ободряющая» реплика звучит ненужной бравадой.　

Смеркается. Уже плохо видна прорезь и мушка винтовки, лежащей на бруствере. Время от времени я вскидываю ее, холодную, пахнущую ружейным маслом, прикладываю к плечу, направляю ствол на еще светлое небо и, установив мушку в прорези прицела, стараюсь запомнить прикладку для стрельбы. В моем окопе, соединенном с окопами моих товарищей ходом сообщения, страшный сквозняк. Дрожа от холода, я смотрю в черную темноту. Там вот-вот должны вспыхнуть фары вражеских машин,　

…Ночь проходит в тревожном ожидании. Под утро через Пирятин хлынули войска из Прилук. Сразу становится веселей — мы не одни. Нас внезапно поднимают по команде из окопов, строят и вливают в проходящую колонну.　

С новой силой забили фонтаны разноцветных ракет. На фоне их сполохов причудливыми темными узорами смотрятся стволы, ветви и листья осенних деревьев. Впоследствии огни праздничных фейерверков, как и багрянец и золото осени, будут вызывать в моей душе чувства тревоги, настороженности и близкой опасности.　

Мы идем вначале строем. Ожидается очередной налет авиации на переправу через реку Удай и пешим приказано как можно быстрее переправиться через мосты, минуя автомашины и повозки.　

Небольшими группами, под командой сержантов, мы пробираемся в сутолоке и давке через переправу.　

На рассвете мы уже у входа в село Демеевка. Наша группа из десяти бойцов под командой сержанта Райцена, командира нашего огневого взвода, неожиданно оказывается в голове колонны. Мы отходим на обочину, садимся на траву и ждем свой полк. Я вижу многочисленный штаб Юго-Западного фронта во главе с командующим фронтом генерал-полковником М. П. Кирпоносом. Штаб двигается пешим порядком в голове колонны войск, идущих на прорыв. Все генералы, штабные офицеры вооружены автоматами. У некоторых немецкие автоматы. Вместе со штабом идут, по-видимому, партийные работники Киева, организовавшие вместе с войсками оборону города. Среди множества суровых, сосредоточенных, решительных лиц военных — командиров высокого ранга, запомнились чернобровый, моложавый член Военного совета фронта М. А. Бурмистенко, начальник оперативного отдела штаба Юго-Западного фронта генерал-майор И. X. Баграмян, одетый в черную бурку.　

При виде штаба мы вскакиваем и вытягиваемся в струнку. Кирпонос подзывает вашего сержанта Райцена и спрашивает, из какой мы части. Сержант, старый солдат, участник боев в Финляндии, лихо рапортует. Генерал-полковник приказывает определить нас в идущее впереди штаба боевое охранение.

Когда мы проходим Демеевку, слышится прерывистый гул самолетов. В окнах розовых облаков мелькают эскадрильи немецких бомбардировщиков. Они сбрасывают свой смертоносный груз прямо над нашими головами. Бомбы летят с мелодичным, леденящим душу свистом и обрушиваются на только что пройденные штабом и нами мосты и участки пути. Страшно подумать, что там происходит в тесноте и давке.　

После Демеевки идем по открытым местам. Справа, в цепочке лесов, затерялся Удай. Слева — конца краю нет золотым полям.　

По бокам колонны, метрах в трехстах от нее, темными цепочками двигаются бойцы сторожевого охранения. Оглянувшись назад, можно увидеть бесконечную извивающуюся ленту войск. По обочине дороги идут поодиночке и небольшими группами беженцы из Киева. Среди них выделяется симпатичная, круглолицая, чернобровая девушка в сером платье и с котомкой за плечами.　

На нее пялят глаза молодые солдаты.　

— Девушка! Пристраивайтесь к нам! — кричит веселый молодой паренек, отирая пот с лица.　

— Пристраивайтесь! Веселее будет! — поддерживают другие.　

Девушка, явно польщенная вниманием такого большого числа «добрых молодцев», напускает на себя строгость и неприступность.　

— Хватит глаза пялить! Хороша Маша, да не наша! Держи строй! — командует пожилой суровый старшина, идущий позади взвода.　

А в чистом небе над полями, лесочками и колонной отступающих войск, как выслеживающий добычу коршун, парит фашистский самолет-разведчик.　

— Вот, сатана, высматривает! Добра не жди! — бросает пожилой солдат, глядя из-под ладони на разведчика.　

Из строя выходит молодой подтянутый боец, тщательно прицеливается и стреляет по самолету из винтовки.　

— Без команды не стрелять, беречь патроны! — кричит Старшина.　

— Ты его не замай. Он тебя не трогает и ты не трогай! — бормочет испуганный неожиданным выстрелом солдатик.　

— «Не замай». Он сейчас улетит и пришлет целый табун таких «не замай!», — ворчит стрелок и, вскинув на плечо винтовку, пристраивается к колонне.　

В колонне царит всеобщее оживление, возбуждение и веселье, которое всегда охватывает людей, предчувствующих опасность.　

— Табун в небе — полбеды. Грохоту много, а побьют мало. Вот если он танки на нас науськает, тогда будет нам здесь в степи жарко, — бормочет солдат из ветеранов.　

— А ты их, дядя, поллитровочкой, поллитровочкой, — подзуживает кто-то из молодых.　

Кто-то, обладающий, по-видимому, недюжинной фантазией и представляющий себе, что будет, если действительно на нас навалятся здесь в степи танки, ворчит:　

— Хватит вам каркать! Еще накличете!..　

— Ваня, не дрейфь, я сам дрожу! — весело кричат сзади.　

— И где это наши соколы… Который день ни одного не видим. А ведь их было до черта! — как бы самому себе говорит солдат с неуклюже посаженной на голове пилоткой.　

— На парадах и танков было много, батя… — многозначительно замечает кто-то.

— Твои соколы, папаша, на той стороне Днепра давно носом в землю зарылись, — вступает в разговор коренастый чернобровый солдат с пулеметом Дегтярева на плече.　

— Ну, положим, не все. Есть, видно, фронты и поважнее нашего — Ленинградский, например… Там они нужнее.　

— Всякий мнит себя стратегом, видя бой со стороны! — декламирует веселый белобрысый парень.　

— Ты, стихоплет, не наступай на пятки!　

— А ты перебирай ногами быстрее, папаша.　

— Не спеши, сынок, поперед батька в пекло! — парирует подначку ветеран.

— А пекло еще будет, что правда, то правда! Разведчик-то улетел!　

— Эх! Техники у нас маловато, а то нам сам черт был бы не брат!　

Да, военной техники в нашей колонне, если учесть то, что с нами идет сам штаб, действительно маловато. Позади штаба двигаются только два броневика, зенитная установка на автомашине и большое орудие на гусеничном ходу.　

Говорят, что прислуга орудия сумела довести его сюда, отступая от самых границ. Больше никакой боевой техники в колонне я не вижу. Она потеряна, по-видимому, в ожесточенных боях на Правобережье.　

Мы идем в голове колонны впереди штаба. Я шагаю рядом с сержантом Райценом, пожилым евреем из Киева, бывалым артиллеристом. Вид у сержанта суровый, но на самом деле он добряк и очень прост в обхождении с нами — своими подчиненными. Он не становится «на ходули», как иные младшие командиры в обращении с солдатами. Сержант за нас стоит горой даже перед начальством. Райцен — любитель анекдотов. Помню, выслушав невинный анекдот о доме и стратостате, он смеялся до слез. Сейчас он, как и я, очень доволен, что попали мы в часть настоящих солдат — в боевом охранении штаба фронта бойцы в основном кадровые, загорелые и обветренные. На их лицах ни тени замешательства.　

— Вот с такими бы солдатами воевать нам, сержант! — бросаю я восхищенно Райцену.　

— Да, Кобытев, это тебе не наши «профессоры», не нюхавшие пороху! — сержант намекает на то, что в нашем полку, сформированном из киевлян, слишком много пожилых, степенных людей из интеллигенции.　

Оглядываясь на ходу, я вижу наших генералов, вижу их сосредоточенные суровые лица, и моя растерянность отступает.　

Неожиданно наталкиваемся на вражеский заслон. Фашисты открывают минометный огонь и прижимают нас к реке. Колонна под огнем противника рассредоточивается. Слышатся громкие команды. Наша десятка залегла в небольшой впадине. Командир части, к которой мы причислены, отдает команды своим людям, на нас не обращает никакого внимания: видно, узнал гусей по полету. В нашей необстрелянной десятке замешательство.　

— Надо бы искать свою часть! — бормочет кто-то неуверенно.　

— Да, да! Это верно — нас там потеряли и нам может влететь! — подхватывает мысль другой.　

— Что делать, младший сержант? — спрашивает сержант Райцен молодого, круглолицего парня, артиллериста из кадровых частей, прикомандированного в нашу батарею. У того лицо румяно от волнения. Он бормочет что-то о том, что надо искать свою часть.　

— Кобытев! А как ты думаешь? — обращается ко мне Райцен, смотря на меня испытующе.　

— Эх! Вашу!..! — бросаю я в сердцах, встаю, беру винтовку и иду на бугор, где уже защелкали отдельные выстрелы и затарабанили легкие пулеметы. Прекратив «прения», группа встает и идет за сержантом и мной. Мы не успели залечь в цепь, когда услышали голос Райцена:　

— Вперед! В штыки их, ребята! — сержант побежал вперед через лежащее перед нами болотце, заросшее осокой. Мы бросаемся за ним. Поднимается вся цепь, громогласное «ура!» заглушает треск автоматных, винтовочных выстрелов и шлепанье падающих мин.　

Да, это большое счастье — в первый свой бой пойти с командиром, в которого веришь, который личным своим примером, отвагой, храбростью воодушевляет тебя!　

За сержантом Райценом можно пойти в огонь и воду. И мы идем за ним сначала в воду. Перебираемся через болото, врываемся со штыками наперевес в кустарник и прочесываем его. Нам казалось, что именно там трещат пулеметы врага, но в кустах никого нет. Противник, чтобы сбить нас с толку, стрелял по кустам, треск разрывных пуль и приняли мы за стрельбу их пулеметов. За кустами начинается поле, уставленное копнами.　

— В копнах они, сволочи! Вперед! — кричит кто-то, и мы бросаемся туда.　

— Кобытев! Ты где? — слышу я время от времени голос сержанта.　

— Здесь!　

— Давай сюда!　

— Есть! — откликаюсь я, и сердце заливает восторг от сознания того, что я смогу пойти за своим командиром куда угодно. «Выдержал, выдержал первый экзамен, не боюсь пуль, не боюсь мин?» — мелькает в моем разгоряченном мозгу.　

— Вперед! — кричит сержант, обгоняя других.　

Мы выскакиваем на открытое поле. Фашисты, по-видимому, этого и ждали — на нас обрушивается град мин. Одна мина взрывается совсем близко от меня. Осколок ее резко звякает по моей каске и падает недалеко. Хватаю на ходу его и рассматриваю. Металл легкий, винтовая нарезка, рельефная буква.　

Но мешкать нельзя. Подбегаем к копнам, где только что трещали пулеметы. Ворошим, разбрасываем их штыками. Опять никого!　

Мы поднимаемся на пригорок и только тогда видим гитлеровцев. Они наступают темными цепями по широкому чистому полю. Идут в рост. Как шли каппелевцы в кинофильме «Чапаев». Мы залегаем и начинается перестрелка. Ложусь на землю, разбросав для устойчивости, как в тире, ноги, ставлю прицел на 400, ловлю на мушку отдельные темные фигурки и, тщательно выцеливая их, стреляю, нужно экономить патроны.　

В полукилометре справа от нас слышится «ура!» Оглядываюсь. Там наши пошли в атаку. По полю бегут маленькие фигурки людей, падают, вскакивают и снова бегут навстречу цепям фашистов. Трещат винтовочные выстрелы. Минометный огонь гитлеровцев перекинулся туда. А к нам приближаются цепи автоматчиков. Треск автоматов сливается в сплошной рык. Пули свистят над головой, шелестят по стерне, вспарывают пашню, вскидывая фонтанчики земли. Перед плотной цепью фашистов взорвался снаряд. Оглянувшись, вижу: наши броневики выползли на обочину дороги и поддерживают нас огнем. Следующий снаряд броневика разрывается прямо в строю автоматчиков.　

— Браво, ребята! Ура-а!　

— А б…! Вот так вам! — разносится торжествующий рев по нашей цепи.　

Цепи автоматчиков рассыпаются и залегают.　

— Техники, техники бы побольше, дали бы мы им прикурить, — исступленно ноет кто-то.　

И в это время под нарастающий гул в небе появляется множество самолетов с черными крестами. Один за другим они пикируют над дорогой. Там, среди людей и автомашин, сначала беззвучно всплескиваются султаны огня, черной земли и дыма, а затем слышатся гулкие раскаты взрывов. Сбросив бомбы на дорогу, самолеты устремляются к полю, на бреющем полете проносятся над нашими цепями и поливают их огнем. А по дороге, объезжая разбитые горящие грузовики, повозки, двигаются автомобили, идут колонны войск и толпы беженцев. Сделав несколько заходов и расстреляв патроны, серые крылатые громадины улетают, и мы возобновляем перестрелку с залегшими фашистами.　

Немецкий автоматчик, за ним другой, третий вскакивают и удирают, пригнувшись.　

— Бегут, сволочи! — я поднимаюсь, забыв о пулях. Ничто так не воодушевляет в бою, как показавший спину враг.　

Спускаясь скачками вниз по осыпающемуся песчаному склону, я вижу, как справа и слева посыпались вниз горохом кричащие «ура!» и стреляющие на бегу люди.　

Вдруг передо мной вырастает цепь огненных фонтанчиков.　

— Стреляет, каналья, по мне! — догадываюсь я и залегаю в канавку. Вскакиваю, чтобы перебежать к следующей канавке, и тут по левой поле моей шинели и по голенищу сапога словно кнутом стеганули. Упав в канавку, я осматриваю себя. Поля шинели в клочья, голенище сапога прострелено пулей, но боли нет.　

— Смотри? Голенище прострелено, а нога цела! — говорю залегшему рядом пожилому солдату.　

— Ты ранен! — кричит он мне, — это споначалу не больно! Разувайсь!　

Я снимаю сапог и пытаюсь двинуть ногой. Острая боль пронзает ногу. Пожилой солдат выхватывает свой пакет, задирает мне штанину и быстро забинтовывает ногу.　

— Посмотреть бы! — бормочу я.　

— Нечего смотреть, еще блевать начнешь. Ползи, брат, к дороге!　

Перебинтованная нога не влазит в сапог, и я кладу его в заплечный мешок. Обмотав стопу портянкой, бреду по канаве в овраг. Там вижу Райцена, который вместе с другим солдатом вправляет лежащему с закрытыми глазами бледному молодому бойцу кишки в разорванный живот. Кишки не слушаются сержанта — они вспучиваются и вылазят из живота раненого.　

До дороги километра полтора. Опираясь на винтовку, с большим трудом я бреду туда. Меня нагоняют выполнившие свою задачу солдаты. Противник отброшен, но до нас нет-нет и долетают отдельные пули. По полю, тут и там, недвижимыми темными точками лежат убитые. Несут, ведут под руки раненых. У дороги лежит и сидит их много. На белых, свежих повязках проступает ярко-красная, тоже свежая, кровь. Командир нашего боевого охранения усаживает меня с другими ранеными в проходящую мимо пустую машину. Минуя воронки и горящую технику, машина то и дело съезжает на обочину. Нас везут на Городище.　

Уже смеркается. Кузов нашей машины, как плоскодонная лодка, плывет в потоке запыленных усталых солдат, беженцев с встревоженными лицами, повозок, груженных бледнолицыми ранеными. Все спешат, стремятся пройти в прорыв, вырваться из мешка. Ночами фашисты все время пытаются перерезать дорогу.　

На всю жизнь запомнилось: мигающий, холодный зеленоватый свет немецких осветительных ракет, висящих в воздухе над дорогой, черные силуэты солдат на фоне освещенного ракетами ночного неба, оранжевые огненные трассы пуль немецких автоматчиков, многоголосое «ура!» контратакующих и гнетущее чувство своей беспомощности.　

Во время одной остановки интендант, командир нашей машины, выпивает под деревом в компании каких-то штатских. Вместо того, чтобы садиться на свое место в кабине рядом с шофером, он лезет к нам в кузов, дыша перегаром.　

— А ну, слазь! — командует он нам.　

— Как «слазь»? Зачем слазить? — непонимающе спрашивает кто-то.　

— Сла-а-зь! — орет интендант и выхватывает из кобуры пистолет. — Перестреляю за невыполнение приказа!　

Мы, не понимая, что происходит, вылезаем из кузова, помогая друг другу. Тяжело раненный молодой солдат, почти мальчик, которого интендант грубо столкнул с машины, беспомощно плачет.　

Собутыльники интенданта вскакивают в кузов, и машина, обдав нас дымом, скрывается в темноте. Мы стали жертвой дикого самоуправства…　

Тяжело раненные остаются лежать у дороги. Я же, опираясь на винтовку, бреду в людском потоке. Перед утром незнакомый мне полный офицер останавливает проезжающую подводу и приказывает посадить меня. На повозке рядом со мной лежит на сене раненый. За подводой молчаливой гурьбой идут усталые бойцы. Не слышно разговоров. Многие спят на ходу.　

Едем через густой и сырой дубовый лес. Подвода, завязнув в грязи, останавливается.　

— Но, вы, бидолахи! — кричит ездовой, понукая лошадей. — Но-но, горемышные!

Идущие в строю подбегают к подводе, обступают ее и, навалившись, выталкивают из рытвины. Усталые солдаты идут рядом с подводой, держась за нее руками.　

— Кобытев! Ты ли это? — слышу изумленный крик.　

— Райцен! Сержант! — кричу я вне себя от радости.　

— Гляди, Кобытев здесь! — кричат бойцы, и ко мне бросается несколько человек. Они обступают подводу. Приветствуют меня. Бог мой! Здесь мои однополчане! И мой учитель из художественного института доцент Ракитский, и художник Котенко, и певец, солист капеллы «Думка» Корсаков. Сидящий рядом со мной солдат ударяет меня по плечу и смеется. Я всматриваюсь в него. Фу ты, черт! Да ведь это киевский художник Киянченко!　

— Мы ведь думали, что ты погиб! — радостно кричит Райцен.　

Сам того не зная, я еду уже который час на подводе своего полка. Бывают же такие случаи!　

Подъехали на конях командир батареи и политрук, они тоже рады моему возвращению.　

— Теперь все дома! — весело говорит политрук.　

Чувство тревоги в беспомощности сменяется у меня радостью.　

Когда совсем рассвело, наша колонна внезапно останавливается среди леса. Слева от нас высокая гора, покрытая редкими деревьями, справа — болото. Позади нашей повозки, визжа и скрежеща гусеницами, останавливается громадная пушка.　

— Что случилось? В чем дело? — слышатся тревожные возгласы.　

По цепи передают, что впереди мост, по которому запрещено проезжать машинам и повозкам. Пешие могут переходить мост.　

— Ведь это настоящая ловушка! — ругается кто-то. — Да если налетят стервятники, нам здесь крышка!　

И как бы в подтверждение этих слов из-за горы, обдав нас ревом моторов, вылетают фашистские бомбардировщики.

— Бомбить будут, тикай, ребята!　

Повторять призыв не приходится. Все сыпанули в сторону от дороги. Кто лезет на гору, кто в болото, трещат кусты, чавкают в трясине сотни сапог. Я лежу под большим деревом. Бомбы рвутся, вздымая фонтаны болотной грязи. К счастью большого вреда они не причинили.　

После бомбежки солдаты еще немного выжидают, выбираются из топи и начинают переправу.　

Ко мне подъезжает политрук, помогает взобраться на коня и перевозит меня через мост в лесок, полный войск. Я слажу, перебинтовываю ногу так, чтобы можно было надеть сапог, обувшись, чувствую себя уверенней.　

Политрук предлагает мне и дальше ехать верхом, но я отказываюсь:　

— Товарищ политрук! Спасибо! Не сяду. Честное слово, я чувствую на земле себя уверенней!　

— Ну, смотрите, если будете отставать — скажите, подвезу.　

Колонна идет дальше, но из-за горы снова вылетает стая бомбардировщиков. Над ними вьются в гигантских петлях «мессершмитты». В небе повисла светло-зеленая ракета.　

— Шпион! Сволочь! Знак дает! — кричит отчаянно кто-то.　

Все бросаются обратно в лес. Меня чуть не сминают бегущие люди. В небе кружится бесовский хоровод. Рвутся бомбы, воют сирены.　

По полю мечется раненый хромой солдат. За ним гоняется бомбардировщик. Солдат, взглянув, куда отклоняется хвост пикирующего на него крылатого кита, делает несколько отчаянных скачков в ту же сторону и падает плашмя.　

Самолет сбрасывает бомбу, она взрывается недалеко от распластанного на земле солдата, но осколки минуют его. Обезумевший солдат вскакивает и какими-то странными ковыляющими скачками устремляется к лесу. Фашистский летчик снова начинает погоню. Так повторяется несколько раз, пока солдатик, наконец, не начинает понимать, что пока он будет вскакивать и бегать — за ним будут гоняться. Он остается лежать на земле, положив себе на позвоночник, как защиту от падающих осколков, свою винтовку. Тяжело дыша, сдвинув на затылок каску, он прильнул к земле и смотрит, как отвязавшийся от него самолет бомбит окраину леса. Там в черных султанах земли и дыма взлетают вывороченные с корнем сосны.　

Вокруг — адский грохот взрывов, вой сирен, рев моторов, треск крупнокалиберных пулеметов… Среди этого ада жалко трещит четырехосная зенитная пулеметная установка на автомашине, которая стоит у кромки леса. И слава мужеству се пулеметчика, вступившему в бой со стаей бронированных стервятников и стрелявшему в них до тех пор, пока огненный смерч не смел с лица земли и машину, и установку, и самого героя-пулеметчика.　

Я лежу в меже на поле, вжимаясь в землю, и каждый взрыв авиабомбы отдается толчком в моей груди. Где же все-таки наши истребители, бомбардировщики, танки, артиллерия, минометы? Неужели все это уже сокрушил враг? Нет! Нет! Наверное, только на нашем фронте так плохо, — пытаюсь отогнать отчаяние.　

Мысли одна горестней другой теснятся в разгоряченной голове. Как же так! Ведь мы собирались воевать малой кровью на чужой территории. Почему получилось все наоборот? Почему товарищ Сталин, в предвидение которого мы так беззаветно верим, не смог предусмотреть этого? Почему мы оказались в этом огненном мешке? И никто не приходит к нам на помощь ни самолетами, ни боеприпасами, ничем?! В душу упрямо начинает протискиваться гнетущее, подтачивающее душевные и физические силы сомнение в непогрешимости вождя…　

Воспитанный с детства в духе безграничной веры в гений Сталина, не поколебленной даже тридцать седьмым годом, о котором я не знаю всей правды, я ужасаюсь своим крамольным сомнениям. Я, рядовой солдат, и не предполагаю, что в адский «котел» киевского окружения мы попали как раз в результате непростительной ошибки и упрямства вождя. Он пренебрег настойчивыми советами командующих Юго-Западным направлением и Юго-Западным фронтом, которые лучше Верховного знали тяжелую обстановку у Киева, говорили о надвигающейся катастрофе и просили разрешения отвести измотанные боями войска за Днепр.　

15 сентября гитлеровцы замкнули кольцо окружения вокруг четырех армий Юго-Западного фронта. Военные советы фронта и Юго-Западного направления принимали меры для отражения ударов врага, но в отсутствие танковых, авиационных и других резервов, их попытки успеха не имели.　

Командующий Юго-Западным направлением маршал С. М. Буденный запросил разрешения оставить Киев. Ставка разрешения не дала. Несколько дней ушло на поиск решений, на их согласование. Наконец, и Сталин понял, что Киев не удержать. 18 сентября Ставка разрешила отвести войска из Киевского укрепрайона и оставить Киев. Но приказ опоздал. Сотни тысяч солдат и офицеров оказались в окружении и были обречены на гибель.　

…Но вот, наконец, страшная бомбежка утихает. Какой-то момент оглушенные грохотом люди ничего не слышат, затем в сознание врываются крики и стоны раненых, ржание искалеченных лошадей, треск горящих патронов в объятой пламенем груде обломков. Эта пылающая груда — все, что осталось от героя-пулеметчика и от его зенитной установки…　

Я ковыляю в лесок, где должны быть мои товарищи. То и дело обхожу гигантские воронки, горящие машины и повозки, умирающих, жалобно ржущих коней. В лесу передо мной открывается еще более страшная картина. Завалы покореженных, обугленных деревьев… Воронки, воронки, воронки… Убитые, убитые, убитые… На дне одной воронки лежит мертвый солдат лицом вверх, на белом лице резко выделяются веснушки. Рядом с ним — паспорт. На деревьях тут и там висят окровавленные грязные лохмотья.　

Встречаю двух солдат из нашей батареи. Где остальные? Никто ничего не знает. Под сосной сидит лейтенант, он весь изранен мелкими осколками. Заросшее темной щетиной лицо его осунулось и побледнело от потери крови. У него забинтованы голова, шея, руки. Силы оставили его. Он бормочет безучастно:　

— Товарищи, посадите меня на машину… Товарищи, посадите меня на машину… Товарищи…　

Мы поднимаем лейтенанта, осторожно ведем и по лицу его видим, каких страданий стоит этому израненному человеку каждое движение.　

Некоторое время мы стоим у края дороги, держа под руки лейтенанта, и пытаемся остановить какую-нибудь автомашину, но все они проносятся мимо.　

Вдруг я вижу генерала Кирпоноса. Мы подходим к генералу и просим помочь нам отправить раненого в санчасть.　

— Ищите санбат! — сухо бросает он нам.　

— Товарищ генерал! Как же так! У вас сила, власть… По сигналу вашей руки любая машина остановится. Почему вы не хотите помочь лейтенанту? Ведь вам ничего не стоит это сделать!.. — горячо убеждаю я генерала, забыв о всяком субординации.　

— Ищите санбат! — еще суше бросает нам генерал.　

— Да нас не слушают шоферы! — восклицаю я.　

— Товарищ генерал! Посадите меня на машину, — с глухим отчаянием в голосе просит раненый.　

Генерал поворачивается к стоящей рядом с ним женщине в сером костюме, идущей вместе со штабом, и что-то ей говорит. Та молча, с состраданием смотрит на израненного.　

В этот момент к нам подходит молодой солдат, показывает на машину и смущенно говорит:　

— Положите лейтенанта в мою машину, я подвезу его в санбат.　

Устроив лейтенанта, мы отправляемся искать свою часть. На мосту стоят часовые. Мы пытаемся пройти мимо них. Нас останавливают.　

— На той стороне под горой наши подводы, разрешите пройти, — обращаемся мы к постовым.　

— Искать свои части запрещается. На ту сторону хода нет. Идите обратно в лес, там будет формироваться сводная часть, — заявляет нам младший лейтенант, начальник заставы.　

— Зачем нам сводная часть, если наша часть, наш артполк находится в трехстах метрах от нас, — горячо убеждаем мы лейтенанта.　

— Кру-гом! Ша-гом марш! — командует резко лейтенант.　

Приказ есть приказ. Мы, огорченные, возвращаемся в лес. Там собралось много солдат из разных частей. Все имеющие лопаты лихорадочно роют щели.　

Внезапно где-то далеко заурчали немецкие самолеты. Все прячутся. Я пытаюсь спрятаться под деревьями, но, вспомнив, как зверски бомбит противник окраины леса, решаю залечь на большой поляне в центре ее. Затем меня осеняет мысль: на поляне меня заметят и сбросят бомбу. Как же быть? Тревога оказалась напрасной. Бомбежки не было…　

Пошли тревожные слухи: говорят, что мы окружены со всех сторон. Неожиданно начинается минометный обстрел. Солдаты в лесочке вскакивают.　

— На прорыв пошли! Ребята, теперь не отставать! — кричу я товарищам и мы бежим со всеми вместе. Выбегаем на дорогу и вливаемся в большую толпу бегущих в атаку солдат. Оглянувшись, я вижу, что на покрытую редким лесом гору, как муравьи взбираются сотни наших солдат. В их рядах рвутся мины.　

Перебегаем через горящий мост. У входа на мост стоит бочка с водой. Бегущие впереди опрокидывают бочку. Вода стелется по мосту впереди нас, заливает языки пламени, пробивающегося сквозь щели настила. Все впереди застилает густой синий дым пожара. Хватив в легкие побольше воздуха, как перед прыжком, в воду, бросаюсь в дымовую завесу. Удушливый мрак. Ничего не видно. Дым ест глаза. Слышу гул от топота ног по пастилу. Все! Мост позади. Начался лес.　

В лесу опрокинутые брошенные повозки. Около одной белая груда сахара. Растянуты по земле белые бинты. Некоторые из них концами заброшены на ветви сосен. Бинты полощатся белыми змеями в воздухе. Это «развлекались» захватившие наши обозы фашисты. Вот один из них уткнулся лицом в землю и сучит длинными худыми ногами в подкованных сапогах. Вот второй лежит на спине, раскинув широко руки, во лбу его дыра. Над ним на суке висит русская винтовка.　

Бежим дальше. За нами — тьма народу. Командиров нет. Командир тот, кто идет впереди. Вдруг перед нами открывается котловина, а в пей небольшое село. Оно как вымерло. Остановились. Насторожились: нет ли засады? Но толпа сзади напирает. Врываемся в село, бежим по узеньким улочкам среди плетней с горшками на кольях, украинских хаток под соломой. Навстречу нам отчаянно плачущая баба гонит корову.　

— Тетка, немцы есть в селе?　

— Нету, родные! А в два часа были танки и машины с солдатами, — вопит баба.　

Пробегаем село. Дорога раздваивается. Бежим вправо на высокий бугор, на котором стоят два больших сарая. Оттуда застрочили пулеметы.　

— Вперед! В штыки! Выбьем пулеметчиков из сарая! — кричит бегущий рядом со мной невысокий солдат в кавалерийской куртке.　

— Ребята! Это не пулеметы, это разрывные пули у сараев рвутся! — кричу я.　

— Какие пули, это пулеметы! Вперед, ура! — кричит солдат.　

— Ура! Ура! — подхватывают все и с винтовками наперевес бегут туда.　

Я бегу вместе со всеми.　

В сараях пусто. Я был прав: «стреляют» стены сарая. Мы выскакиваем за сарай на небольшое поле, и тут нас накрывает пулеметный и минометный огонь.　

— В штыки! Ура! Ура!　

— Ура! — кричу и я и бегу через поле. Почти никто из идущих напролом не стреляет, по-видимому, у всех, как и у меня, в винтовке последняя обойма.

Вдруг я замечаю, что наше «ура!» стало жидким. Оглядываюсь по сторонам и вижу, что наступает нас всего человек пятнадцать, остальные залегли за сараем. Мы бросаемся на землю и, оглядываясь назад, отчаянно ругаемся.　

— Вперед! Что струсили? Вперед! — слышатся заглушенные взрывами мин злые крики залегших.　

Лежащий рядом со мной молоденький узбек поворачивает винтовку к сараю и звонко исступленно кричит, клацая затвором:　

— Поднимайтесь! Так вашу разтак! Постреляю трусов! Вперед!　

Настолько жалкой и смешной выглядит его угроза, среди грохота мин и свиста пуль, что я не могу не сдержать улыбки.　

Наша атака захлебнулась.　

— Один в поле не воин! — кричу я товарищам. — Давай за скирду!　

Ах, как страшно удирать под градом пуль! Так и кажется, что вот-вот одна из них влепится тебе сейчас в зад и ты, убегая, невольно поджимаешь его.　

«Скорей, скорей, скорей! Вот-вот влепит! Скорей!» — кричу я мысленно.　

Все! Цел! Я в укрытии.　

Нет, идти навстречу пулям легче, чем удирать от них.　

Крыша одного из сараев задымилась. Фашисты обстреляли ее зажигательными пулями. Люди сгрудились за сараями.　

Мое внимание привлекает деревянная мельница, стоящая метрах в двухстах. От нее к кустам ползет фашист. Я вскидываю винтовку, целюсь и стреляю в него. Увидеть, попал я в него или нет, не успеваю — страшный удар по голове оглушает меня. Поворачиваюсь назад и все становится понятно: на меня смотрит, вытаращив глаза, молодой солдат, он перезаряжает винтовку. Парень выстрелил через мое плечо, а конец ствола винтовки пришелся как раз у моего уха. В первый момент я ничего не могу сказать, а только беспомощно разеваю рот, словно щука, которую оглушили ударом палки по льду. В ушах звенит. Наконец, обретя дар речи, я начинаю отчаянно ругаться. Вдруг мы все видим, как к нам на бугор бежит генерал-майор И. X. Баграмян. Черная бурка широко развевается за его спиной. Подбежав к нам, Баграмян кричит:　

— Вперед! Умереть — вперед!..　

Генерал с нами! Сразу становится веселее. Все поднимаются и устремляются вперед. А Баграмян в это время возвращается назад. Направив нашу группу по правой дороге, он присоединяется к основным силам, которые пошли по левой на Городище. Мы должны прикрыть отход главной колонны, а возможно, дезориентировать фашистов.　

…Баграмян во главе пятидесяти воинов вырвется из огненного кольца и присоединится к своим. Он станет после прославленным полководцем, маршалом, Героем Советского Союза. В мерцании бриллиантов и золота боевых орденов, которыми наградит его Родина, будут и отблески славы безвестных солдат, выполнивших по его приказу свой воинский долг до конца…　

Фашисты зажгли сараи и тем самым облегчили нам задачу. Дым прикрыл нашу «тихую атаку». Атакующие без стрельбы обходят в дыму вражеских пулеметчиков и минометчиков, засевших в кустах, и перекалывают их штыками.　

В кустах стоит немецкий пулемет на треноге. К его раскаленному стволу нельзя притронуться. Заколотый немецкий пулеметчик еще жив. Его окружает молчаливая толпа наших бойцов.　

— Дойч? — спрашивает угрюмо русский солдат умирающего.　

Тот отрицательно мотает головой, рот его полон крови и он не может говорить.　

— Австрия? Остеррейх?　

Пулеметчик кивает утвердительно головой и вытягивается.　

— Ну, приятель, не обессудь! Мы тебя к себе не звали.　

Сняв заслон фашистов, мы возвращаемся к горящим сараям. Колонна на Городище уже ушла. Прошли и преследующие ее по пятам отряды фашистов. Наши командиры совещаются, как быть. В сполохах пламени из темноты выступают строгие встревоженные лица. Пришел из деревни седой старичок и долго растолковывает командирам, как идти на восток. Он убеждает, что лучше идти не той дорогой, по которой двинулась колонна Кирпоноса, а этой, где мы смяли заслоны. Эта дорога идет понад лесом, там можно укрыться в случае, если навалятся немецкие танки — днем их много было в селе.　

Командиры решают двигаться этой дорогой. В отряде около трехсот человек. Раненых везут на повозках. Зарево горящих сараев остается позади и долго еще маячит в ночи. Под покровом темной осенней мглы мы, построившись в колонну, идем по дороге.　

Черная степь живет тревожной жизнью. Нет-нет и взлетает в стороне яркая осветительная ракета. Долго висит она в темном небе и отбрасывает от нас длинные движущиеся тени.　

Мы прем напролом и не обращаем на ракеты внимания. Временами тарабанят пулеметы и автоматы. Мы на них не отвечаем. Иногда впереди или в стороне вдруг начинает гудеть мотор, вспыхивают яркие фары немецкого танка и гупает выстрел его пушки. Если танк впереди, мы его обходим стороной. Стараемся сохранять тишину, но разве можно пройти неслышно такой колонне? Гудит земля от топота сотен ног, стонут в повозках тяжело раненные, фыркают кони.　

То и дело встречаем идущих на восток окруженцев. Они присоединяются к нам. Вот примкнула к колонне целая группа кавалеристов. Кони гулко топают, всхрапывают, заливисто ржут. Пехота злится, ворчит глухо:　

— Ишь ведь, черти, увязались, шуму-то сколько.　

— Да, демаскируют здорово!　

— И на кой ляд им кони, — шли бы пешком, все равно рано или поздно бросят!

Временами наши командиры устраивают привал и долго совещаются, отойдя в сторону. Тогда я ложусь на остывшую землю и отдыхаю. Ноет нога. Не ной, не боли, нога, сейчас нельзя…　

Под утро начинает оживать дорога, идущая параллельно нашей. По дороге мчатся на восток немецкие танки, машины.　

Улучив минуту, когда в колонне танков и машин образуется разрыв, наш отряд делает бросок через дорогу в лес. Там мы решаем остановиться, так как ясно, что идти днем по степи нельзя.　

По дороге идут и идут немецкие танки. Очевидно, штаб Кирпоноса уже в кольце.　

Утром у дороги завязывается перестрелка. Вскоре оттуда возвращаются возбужденные бойцы и с восторгом рассказывают, как они совершили налет на проходившую мимо группу фашистов.　

— Ну, теперь жди гостей! — бросает пограничник в зеленой фуражке. Он возглавлял вылазку.　

Мы меняем дислокацию. И вовремя. Немецкий самолет уже обстреливает место, с которого мы только что ушли.　

— Вот это оперативность! — удивляются солдаты.　

— У них, брат, связь по радио будь-будь! — объясняет пограничник.　

В середине дня до нас доносятся звуки большого боя. Я взбираюсь потихоньку на высокое ветвистое дерево, но и оттуда вижу лишь раскинувшиеся под яркими лучами солнца хлебные поля с небольшими островками деревьев, а за ними синие дали, подернувшиеся маревом…　

Вся природа словно насторожилась и притихла. Замерла листва деревьев. А из синеющих далей доносятся раскаты орудийной канонады. Там бьется в неравном бою генерал-полковник Кирпонос. Да, бой неравный: грохочут пушки, рвутся снаряды, мины и авиабомбы, а пушек, танков, самолетов и другой военной техники у Кирпоноса нет, это мы знаем точно.

После гибели штаба Кирпоноса окруженные организовывались в отряды и пробивались на восток, минуя села и хутора, занятые немцами. Шли ночью по звездам.　

Шли без дорог. Они были забиты немецкими войсками, которые двигались к новой линии фронта, проходившей где-то у Харькова.　

Места, по которым пробивались окруженцы, фашисты нещадно бомбили с воздуха, утюжили танками, разбрасывали пикеты бронетранспортеров, мотоциклистов, автоматчиков, которые при свете осветительных ракет и внезапно вспыхнувших фар расстреливали людей из засад.　

То там, то тут в ночной степи вспыхивали быстрые ожесточенные бои. Перед утром солдаты мелких отрядов разбредались по два-три человека и укрывались в копнах, в оврагах и в мелких перелесках. И тогда начиналась дневная охота на людей. Передвижные отряды фашистов рыскали по полям, обнаруживали одиночек и мелкие группы в укрытиях, уничтожали их или брали в плен. Танки подходили к копнам, сдвигали их с места и вынуждали спрятавшихся в них солдат вылазить под дула автоматов. По берегам речек Многа, Сула, Хорол, Грунь, Псел и их многочисленных рукавов, проток, стариц и притоков фашисты устраивали засады. Когда выходившие из окружения в одиночку или маленькими группами переправлялись через речки вплавь, их также уничтожали или брали в плен.　

Я несколько раз примыкал к группам бойцов, выходивших из окружения, но из-за раненой ноги всякий раз отставал. При переходе даже неглубокого болота вода через дыру в голенище проникала в сапог, рана мокла, гноилась, начала болеть.　

Вместе с одним молодым солдатом мы несколько ночей пробирались по звездам на восток и однажды на рассвете, переправляясь в маленькой лодке через узкую, но глубокую, заросшую по берегам речку, мы нарвались на засаду автоматчиков…