Хорольская яма [изд. 1989 г.]

ХУТОР ГРИШКОВКА

В трех километрах от лагеря — хутор Гришковка. Когда вечереет и стихает ветер, жители хутора слышат леденящий душу, звенящий, несмолкаемый гул лагеря. Проезжая дорогой на Хорол, они видят тысячные толпы изможденных людей за проволокой. Они видят также растущую страшную груду трупов в противотанковом рву. Гришковцы решают помочь военнопленным. Они просят у фашистов дать им 100 узников для уборки оставшейся под снегом сахарной свеклы с правом кормить людей из фондов «общественного хозяйства». В эту группу попадаю я, Костя, Рокитский и Навродский. Худощавый сухой немец в высокой фуражке с черными наушниками говорит через переводчика, что нас направляют на уборку свеклы в «общественное хозяйство». Нас там будут хорошо кормить. Но если кто-либо из нас сбежит — всех вернут обратно в лагерь и строго накажут. Двинулись в путь. Скользя по грязи, шатаясь от ветра и падая, мы бредем по дороге мимо страшного рва и станции. Нас сопровождает немец, полицай из лагеря и пожилой крестьянин с рыжеватыми усами. Мы теснимся к нему, спрашиваем:

— Куда нас ведут? Правда ли, что нас будут хорошо кормить?

Он успокаивает нас:

— Идти, ребята, недалеко. У нас вам будет хорошо. Только не надо бежать, хлопцы. Да и куда вам бежать сейчас таким!..

Доползли до лощины. Прошли через мостик, свернули налево и вошли в большой двор, полный молчаливых, сочувственно смотрящих на нас людей. Стоят угрюмые седые старики, плачущие старухи, женщины, девушки и испуганные нашим видом дети. Как давно не видели мы так близко родных советских людей! Во дворе стоят деревянные столы. На столах алюминиевая, эмалированная, глиняная посуда, собранная, по-видимому, со всего села. Из маленькой кухни пахнет настоящим мясным крестьянским борщом. Этот запах пьянит, кружит голову. Нам дают по маленькому куску крестьянского, пахнущего домом хлеба и понемногу замечательно вкусного борща. Все съедено вмиг.

— Братцы! Почему же так мало? Добавьте еще немного! — слышатся отчаянные просьбы.

— Хлопцы! Неможно! Неможно вам сегодня много есть. Наедитесь досыта — помрете. Завтра, завтра, хлопцы, дадим вам по полной миске и по большому куску хлеба. Сегодня нельзя! И не просите, — говорит нам плотный седой старик.

Плачут, глядя на нас женщины, девушки.

— Подкормим вас, ребята. Только бежать не надо — плохо будет и вам и нам. И от вшей почистим. Побриться надо тоже. А то ишь вы какие, бидолаги! — продолжает старик.

Что-то слишком много обещают нам — не верится даже!

На ночь нас помещают в большую хату. На полу навалена свежая солома. Зажигается на ночь керосиновая лампа — совсем как дома в детстве. Если бы не долговязый лагерный полицай у дверей с винтовкой, было бы совсем как дома. Да черт с ним, пусть сидит! Как хорошо лечь на соломе и вытянуть ноги…

Но сна нет. Получив немного настоящей хорошей еды, желудок, как бы проснувшись, требует еще и еще… Всю ночь я не спал, мучался, глотая вязкую, густую слюну, и думал только об одном: завтра я буду есть!

Пришло это завтра. Нам дали по миске хорошего мясного борща и по куску душистого хлеба домашней выпечки. Мы могли, конечно, съесть еще столько же, но надо иметь совесть и здравый смысл. Нас повели на свекольное поле. Вчерашний немец с переводчиком тут же. Нужно выдергивать свеклу из земли и относить в кучи. Несмотря на слабость, мы набрасываемся на работу, чтобы отблагодарить хуторян за еду. Но они предупреждают нас.

— Ребята, работать быстро не надо. Как только немец подойдет — копошитесь, а потом отдыхайте. Иначе вы скоро все поле выдергаете и вас отправят обратно в лагерь. Не для работы сюда мы вас вытребовали.

Мы умеряем свой пыл. Работаем не торопясь, но рядки Николая Андреевича остаются зеленой полоской на черном убранном поле. Николай Андреевич совсем ослаб, отек, стал ко всему безразличен. Я стараюсь помочь ему, но не успеваю за всеми. А немец может заприметить отстающих.

На другой день немец ушел на элеватор, с нами только долговязый полицай — не особенно вредный парень, сам заинтересованный остаться подольше в Гришковке. Мы больше топчемся на поле, чем работаем. Утром и вечером нас хорошо кормят. Возвращаясь с работы мы проходим мимо большой кучи моркови. Все бросаются к ней, набирают в карманы и вечером, сидя на соломе, едят ее.

Мы быстро набираем силы. Но для многих помощь гришковцев пришла слишком поздно. Николай Андреевич и Навродский окончательно обессилели и однажды уже не смогли выйти в поле. Когда вечером я вернулся со всеми, в хате их уже не было: моих товарищей отправили вместе с другими заболевшими в Хорол в госпиталь,

На следующий день снег завалил поле, и нас поставили чистить свеклу для волов в длинном сарае с узкими окнами под потолком. В сарае тепло. Пахнет навозом, мирно хрупают зубами волы, жуя свеклу. Долго смотрю я в окно под потолком, думаю. Вспомнилась черно-бурая корова Галька, за которой несколько лет ухаживал в детстве. Вспомнился дом. Видно, получившие передышку после длительного напряжения нервы сдали: глаза залились слезами, и я заплакал…

Подбежал Костя:

— Ты, солдат, как ты можешь распускать себя! Расплакался, как баба! Возьми себя в руки?.. Чтобы этого больше не было.

Не ожидал я такого от своего друга, и вначале ощетинилась душа моя обидой. Но быстро понял я Костю. Он боялся, чтобы не упал я духом. Улыбаясь сквозь слезы, говорю ему:

— Не бойся за меня, друже, и спасибо за «ласку». Извини за минутную слабость! Все будет ладно. Выдержим. Сами мы иной раз не знаем, на что способен человек и что он может вынести.

…На свекольное поле идет, опираясь на палку, коренастый, круглолицый старик с седыми буденновскими усами. Он несет темный сверток.

— Ну-ка, солдат, поддень под шинельку!

Надев куртку, я сразу чувствую себя на седьмом небе. Чем могу я отблагодарить хуторянина Василия Егоровича Шовгеню за этот скромный, но такой дорогой для меня подарок? После Дмитрий Газенко подарит мне вторую пилотку, и я буду избавлен от изнурительных мук холода. Кто-то из бывших школьников (при немцах школы не работают) по моей просьбе приносит мне маленькую, потрепанную книжку стихов Лермонтова. Она станет духовной пищей для меня и моих товарищей.

Но приходят и большие, очень большие неприятности. Возвратившись один раз с мельницы, куда я отвозил пшеницу, я узнаю, что работы на свекольном поле прекращаются, фашисты оставляют на хуторе пятьдесят узников, а остальных отправят обратно в лагерь. Видно, экономят они колхозные фонды для себя. В числе отправляемых в лагерь и мой друг Костя…

Вечерами я выхожу из нашей хаты-лагеря и слушаю так мне знакомый звенящий тысячами голосов гул элеватора. На душу наваливается глухая тоска… Как-то там Костя? Живы ли в хорольских госпиталях Рокитский и Навродский? Каково там всем нашим товарищам? Люди говорят, что смертность в госпиталях и на элеваторе достигла страшных размеров, а в Яме вымерзли все…

Каждого оставшегося опекают Гришковцы. Меня опекают семьи Д. А. Газенко, В. Е. Шовгени и семья чеха А. А. Дужара, осевшего в Гришковке после первой мировой войны.

Они берут меня на ночь к себе домой, кормят ужином, делятся горестями, думами и мечтами о будущем. У одних сын пограничник пропал в первые дни войны без вести, у других сын эвакуировался с заводами за Урал. Все мы связаны одним общим большим несчастьем, одной бедой, и одни мечты и чаяния у нас.

Но недолги были дни передышки.

Однажды рано утром, еще затемно, в хутор явился лагерный конвой и увел нас по дороге на Хорол.

В лагере нас ведут к «вошебойке», которую устроили недавно в низеньком подсобном помещении элеватора.

У «вошебойки» переводчик предлагает нам выделить старшину для дезинфекции наших вещей. Мы назначаем молодого расторопного парня. Он выходит из строя и идет к дверям бани. И вдруг из дверей ее появляется черная, злая физиономия гитлеровца Нидерайна. Старшина застывает от испуга. Лицо Нидерайна искажается страшной яростью. Злые глаза мечут искры. Ощерившийся зубами рот его изрыгает исступленную брань.

Смысл брани ясен: «Зачем вышел из строя?» Смертельно бледный старшина ни в чем не оправдывается, он знает, что означает для него этот рык. Все мы замерли, многие закрыли глаза. Но выстрела нет. Нидерайн, яростно ругаясь, отходит в сторону, подскочивший переводчик объясняет ему, что старшина организует дезинфекцию команды.

Мы же все удивлены, знаем: бледный старшина наш родился второй раз…

В предбаннике надеваем нашу одежду на проволочные кольца, сдаем ее в дезкамеру и проходим в самую баню. Раздевшись, видим, какие мы худые, несмотря на то, что Гришковцы нас подкормили. В бане нам дают по кусочку зеленого мыла, заставляют смазать какой-то мерной вонючей мазью голову и волосистые части тела. Мы все это делаем добросовестно, но все же кто-то чем-то кому-то не угодил: в баню врывается полицай и проходится палкой по нашим хребтам, костям и ребрам… Получив из чана по тазу воды, моемся. Обжигаясь о горячие кольца, разбираем в большой груде нашу теплую, пахнущую резким специфическим запахом дезкамеры, одежду. Просматривая ее, убеждаемся, что вши и гниды действительно погибли.

После бани нам выдают тонкие солдатские немецкие эрзац-одеяла. Мы удивлены такому вниманию. Все, сняв шинели, обертывают свои торсы одеялами и надевают сверху шинели. Из комендатуры, стуча и бряцая прикладами винтовок о пол и ступени крыльца, выходит команда тепло одетых полицаев, оцепляет нас и гонит в Хорол и по тракту дальше. Один из полицаев словоохотливо сообщает, что нас ведут в дорожный лагерь. Тодта в восемнадцати километрах от Хорола, где мы будем работать на расчистке дорог.

Так вот почему дали возможность гришковцам подкрепить нас. Вот почему Нидерайн не застрелил старшину. Вот почему нас избавили от вшей и выдали нам одеяла. Мы нужны фашистам как рабочая сила. Планы молниеносной войны провалились, и у них появились непредвиденные заботы.