Хозяин травы

ИГРА В ПРЯТКИ ^{(Рассказ)}

1. — Хачик, ты хлеб купил? Хлеб, говорю, купил? Да не притворяйся же, что не слышишь! Хачик! Хачик! Хачик!

Он засмеялся и еще ниже пригнул голову. Лицо его уперлось в коленку. Коленка пахла солнцем. Камень, за которым он прятался, был голубым, в нежных паутинообразных трещинках. Коленка тоже была голубой, холщовой, застиранной почти до прозрачности. И пахла солнцем. Солнцем пахли его руки с обгрызенными заусенцами, солнцем пахли волосы, упавшие ему на лицо, запах солнца исходил от голубого камня и от синей травы, в которой сновали бронзовые жучки. Он еще раз тихо засмеялся, но, по всей видимости, он засмеялся все-таки громко, потому что Морфилла тотчас же вошла в комнату, прошла сквозь голубой камень и обнаружила его.

— Вай, что за человек! — то ли удивилась, то ли возмутилась она. — Кушать любит, а как за хлебом сходить, так его не докричишься.

Наверное, все-таки возмутилась, потому что бронзовые жучки тотчас же потускнели и прошмыгнули в щелку между двумя паркетинами.

2. Хлеб пах солнцем. Правда, это был покупной хлеб, и потому солнце было не совсем настоящим. Тем не менее он тщательно жевал, по опыту зная, что не все, кажущееся настоящим, — настоящее. К тому же он не хотел дать Морфилле повода сделать ему замечание, что он плохо прожевывает пищу и совсем не следит за своим желудком. Запах крупного солнца щекотал ему нёбо, ударял изнутри в ноздри и медленно, но верно обволакивал все его существо. Наконец запаха стало так много, что он засмеялся и пригнул голову. Лицо его уперлось в коленку. Коленка пахла солнцем. Камень, за которым он прятался, был лиловым. Трава тоже была лиловой — и в ней сновали маленькие красные жучки. Он сорвал травинку и стал играть с жучками, то позволяя им взбираться на нее, то стряхивая их обратно — в источающую густой солнечный запах траву. Одновременно он искоса поглядывал на сидящую напротив него за столом Морфиллу, чтобы успеть, если понадобится, среагировать на ее слова и не дать ей возможности обнаружить его истинного местонахождения. Предосторожность оказалась не напрасной, потому что не успел он вдоволь наиграться, как Морфилла поинтересовалась, достаточно ли ему соли. Он заверил ее, что достаточно, и стал осторожно ползти по траве. Ему удалось отползти уже довольно далеко, но тут Морфилла сказала, что он сутулится, и потребовала, чтобы он сидел прямо. Он послушно выпрямился на стуле и пополз дальше — по источающей густой солнечный запах траве. Однако Морфилла, не догадывающаяся о том, как сложно одновременно сидеть на стуле, есть аджапсандал и ползти по траве, решила еще больше осложнить его положение и спросила, что он думает о новой комедии, которую вчера показывали по телевизору. Он чуть было не застонал от досады, но вовремя сдержался и наугад ответил, что фильм хороший. Это была ошибка. Потому что фильм, оказывается, был ужасно развратный. Он поспешил согласиться с ней, но было поздно — трава перестала пахнуть солнцем.

3. Из лоджии, переделанной во вторую комнату, он следил за Морфиллой, грузно удаляющейся в сторону магазина. Даже отсюда, с восьмого этажа, было видно, что у нее больные ноги. Наконец Морфилла свернула за угол. И он тут же юркнул за камень.

Ждать пришлось долго. Асмик всегда заставляла себя долго ждать. Но он был терпелив. И хитер. Он давно уже понял, что если уделять ей слишком много внимания, то она может и не прийти. Поэтому он притворился, что думает вовсе не о ней, а о длинноногом кузнечике, высунувшем из травы свою лошадиную головку и явно готовящемся к прыжку. Кузнечик томно взглянул на него, напружинил свои согнутые в коленках ножки и выстрелил собой в воздух. И тотчас же с другой стороны камня послышалось хихиканье. Но он знал, что еще не пора, и прикинулся, что ничего не слышит. Хихиканье стало более настойчивым. Он помедлил и начал красться вокруг камня...

...Она сидела на корточках, всей своей позой напоминая готовящегося к прыжку кузнечика, и хихикала, уткнувшись лицом в подол своего синего аккуратно заштопанного платьица. При его появлении она отдернула лицо от коленок и старательно изобразила испуг. Он притворился, что поверил в этот испуг, и, сделав страшное лицо, зарычал и лязгнул зубами. Она радостно взвизгнула, высоко подпрыгнула и с громкими воплями помчалась от него прочь...

...Он бежал за ней, счастливый, десятилетний, старательно лязгающий зубами, — и голубая трава пружинисто и щекотно пела у него под ногами...

4. Но иногда ожидание чересчур затягивалось. И тогда приходилось прибегать к другим хитростям. Например, наполнить горячей водой жестяной таз, снять носки и погрузить в воду ноги. Но это был рискованный метод, потому что, если Морфилла заставала его за этим занятием, она тотчас же впадала в беспокойство и начинала расспрашивать, что у него болит, горло или ноги, и даже пыталась щупать его лоб. Поэтому более надежным было другое средство — кофе. Крепкий кофе по-турецки. Это было более эффективным и к тому же не вызывало у Морфиллы никаких подозрений. Он подносил маленькую чашку к губам — отхлебывал, обжигался, отдергивал лицо от чашки, пережидал, а потом начинал медленно прихлебывать густую, почти черную влагу, источающую запах солнца, каким оно бывает в часы, когда сгущается жара. Он пил, низко наклоняясь над столом, — и где-то уже после третьего глотка с другой стороны камня раздавалось тихое хихиканье, а дальше уже дело шло на лад, и оставалось только не обнаружить прежде времени, что он догадался о том, что она уже здесь, и продолжать с безразличным видом пить кофе до тех пор, пока хихиканье не становилось все более и более настойчивым...

А иногда это получалось само собой — без каких-либо усилий с его стороны. Но бывали дни, когда это не получалось вовсе. И в такие дни он мучился, бесцельно слоняясь по квартире и пугая себя мыслью о том, что тогдашняя ее обида была все-таки всамделишной. И тогда он не выдерживал и начинал корить ее за такую длительную злопамятность. И с ужасом чувствовал, как она все дальше и дальше уходит от него.

5. Но он вовсе не хотел тогда ее обидеть. Она сама слишком резко выпрямилась. А он тут ни при чем. Думать же надо прежде, чем так вскакивать на ноги. Если бы он так скакал, то он бы тоже все время шлепался. Да, да, дело именно в том, что она слишком резко выпрямилась. И, не удержавшись на ногах, упала на спину. Синее, аккуратно заштопанное платьице ее задралось и обнажило коленку, похожую на розовую перламутровую ракушку, какую он однажды нашел на берегу реки. Он смотрел на коленку, отливающую теплым перламутром, — и ему ужасно хотелось пить. А Асмик плакала и говорила, что он нарочно толкнул ее. Она всегда была лгуньей, эта Асмик.

6. — Хачик, посмотри, кто к нам пришел! Заходи, Овик-джан, заходи. Хороший мальчик. Рафика нашего товарищ. Вот сюда, Овик-джан, сюда, в комнату. Вот эту полочку починить надо. ХАЧИК, ДА ИДИ ЖЕ СЮДА, ПОСЛЕДИ, КАК БЫ ОН У НАС ЧЕГО НЕ УКРАЛ. Да нет, не эту, а вон ту, Овик. Совсем большой мальчик стал. Сколько тебе сейчас? Вай, неужели пятьдесят? А Рафику нашему всего сорок восемь. Хороший мальчик Овик, хороший. ХАЧИК, ДА НЕ ПРИТВОРЯЙСЯ ЖЕ, ЧТО НЕ СЛЫШИШЬ! ПРИГЛЯДИ ЗА НИМ, МАЛО ЛИ ЧТО! Хороший мальчик... Видишь, как мы живем. И все из-за этого хулигана Гитлера. Все мои драгоценности в войну продать пришлось, все брильянты. Зато Рафик мой такой толстый был, такой хороший! Я ему недавно говорю: «Вай, Рафик-джан, все мои брильянты у тебя в животе!» ХАЧИК, ТЫ ЧТО, НЕ ПОНИМАЕШЬ? МНЕ СУП ВАРИТЬ НАДО. Я ЖЕ НЕ МОГУ ЕГО ЗДЕСЬ ОДНОГО ОСТАВИТЬ. ВДРУГ ЧТО-НИБУДЬ СТАЩИТ. Хороший мальчик...

Голос Морфиллы то отдалялся, то приближался — и в зависимости от этого Асмик то бежала с улыбкой к голубому камню в своем чистеньком платьице, то, спотыкаясь и плача, перепачканная, уходила от него прочь...

И ему было жаль Асмик, попавшую в зависимость к Морфилле, и жаль Морфиллу, потому что она лгала — и насчет брильянтов, которых у нее никогда не было, и насчет Рафика, который к ним давно уже не заходил. Она всегда была лгуньей, эта Асмик.

7. Но обычно такие ситуации случались редко. Он тщательно избегал всего, что могло бы хоть как-то спровоцировать их. И особенно старательно избегал мыслей о ее теплой перламутровой коленке. Потому что стоило ему хотя бы мельком подумать о коленке, как Асмик каким-то звериным чутьем улавливала его мысль и не появлялась. И даже если волевым усилием ему все же удавалось переломить ее сопротивление и заставить прийти, то ничего хорошего из этого не получалось — она появлялась, но какая-то не такая: то почему-то была выше ростом, то вместо старенького синего платья на ней оказывался кокетливый розовый брючный костюмчик, какой он недавно видел в витрине валютного магазина, то была похожа на себя, но так старательно подчеркивала это сходство, что ему становилось холодно. Он смотрел на нее, чересчур уж похожую на саму себя, и почти физически ощущал, как все вокруг отторгает его: голубой камень отторгал его, и синяя трава отторгала его, и отторгал его запах солнца, все более и более смахивающий на запах пережаренного кофе. И в эти минуты он чувствовал, как состаривается и начинает выглядеть на все свои восемьдесят два, хотя обычно больше семидесяти ему никто не давал.

8. — Кнарик, твоя внучка в какую школу ходит? То есть, я имею в виду, в простую или специальную? А, я так и думала. А наша Шушик в английской учится. Алло, алло, ты что, не слышишь? А зачем молчишь? Такая умная девочка, недавно звонит мне и говорит: «Бабуля, я тебя знаешь как люблю!» Что значит — когда «недавно»? Вчера. Или, может, позавчера... Какая разница, когда? Между прочим, на днях твою невестку видела. Да нет, ничего не хочу этим сказать. В такой короткой юбке. Чуть-чуть одно местечко прикрывает. Сколько ей, Кнарик? Да, бегут годы. А кажется, только вчера тридцать пять ей было... Коротенькая такая юбочка. Как фиговый листочек. Да нет, ничего не хочу этим сказать. Разговариваем, да? Моей невесткой? Довольна. Уважительная девушка. На днях звонит мне: «Мама, вам ничего не нужно?» Что? Куда уехала? В Кировакан в командировку? А когда? Две недели назад?! А ты откуда знаешь? Ах, Аракся сказала... Да нет, я в курсе. Она мне оттуда и звонила. Из Кировакана. Так что ничего плохого не могу про нее сказать. По нынешним временам хорошая девушка. Что? Шушик на нее похожа? Ты с ума сошла: Шушик — красавица! Эх, Кнарик-джан, если б не этот разбойник, чтоб ему на том свете все время икалось, я бы моей внученьке такое приданое сделала! Все изумруды мои Рафик в войну скушал, все брильянты! Зато такой толстый был — все смотреть приходили.

9. ...Большое голубое солнце мягко пульсировало в небе. И он смеялся, и бежал в сторону солнца за радостно визжащей Асмик. Синяя трава пружинисто и щекотно пела у него под ногами... И вдруг в боку у него закололо. В правом. Он приложил к боку ладонь и продолжал бежать. Боль исчезла.

10. Большое солнце мягко пульсировало у него в боку. То концентрируясь в одной точке, то расширяясь и захватывая собой все новые и новые области. И он никак не мог понять, что больнее — когда солнце сжимается или когда оно расширяется. Но желтое одеяло мешало ему сосредоточиться. Потому что Асмик нравилось мучить его. Но он вовсе не хотел тогда ее обидеть. Она сама виновата. Нечего было так резко вскакивать. Если бы он так скакал, он бы тоже все время шлепался. Так что он тут ни при чем. И одеяло ни при чем. Просто оно слишком желтое. Он предпочел бы, чтобы оно было голубым. Или хотя бы зеленым. Тогда бы ему удалось понять, что больнее — когда солнце сжимается или когда оно расширяется. Наверное, он все-таки съел что-то лишнее. Да, да, теперь он вспомнил. Морфиллины брильянты. Он съел все Морфиллины брильянты — вот они и колют его изнутри. Морфилла была права — он слишком плохо прожевывает пищу. И потому брильянты никак не могут перевариться. В следующий раз он будет жевать тщательнее. Он клянется ей в этом. И обидеть он ее не хотел. Он ведь не виноват, что одеяло такое желтое. Конечно, лучше, чтобы оно было голубым. Но она слишком злопамятна, и ей нравится мучить его. Да, да, ей всегда нравилось мучить его, этой Асмик. Жаль, что он и вправду не толкнул ее тогда. А стоило бы. Так что ей абсолютно нечего улыбаться. Ах, она просит, чтобы он засучил рукав. Ей мало той боли, которую она ему уже причинила. И где она только такой шприц выискала! Не могла найти еще побольше? Ну, колú, колú же! Господи, как хорошо!

11. Он лежал на спине и дышал. Вдох-выдох, вдох-выдох. Свежий накрахмаленный пододеяльник ритмично шуршал в такт его дыханию. И он радостно вслушивался в этот белый свежий шорох и улыбался. Потому что белый был лучшим цветом в мире. А все эти — голубой, желтый, розовый — только причиняют человеку боль. Даже голубой... Даже голубой! Потому что где голубой, там и розовый. Вдох-выдох, вдох-выдох. Белизна-свежесть-покой. Вдох-выдох. Белизна-свежесть-покой. Вдох-выдох.

12. — Хачик, ты лекарство принял? Лекарство, говорю, принял? Да не притворяйся же, что не слышишь! Что за человек! Хачик! Хачик! Хачик!

Господи, как она громко кричит! Вдох-выдох, вдох-выдох. Белизна-свежесть-покой. Хачик! Хачик! Хачик! Вдох-выдох, вдох-выдох. Свежесть-покой-Хачик. Вдох-выдох. Хачик-покой-белизна. И совсем незачем кричать. Хачик-Хачик-Хачик. А, она думает, что если будет так кричать, то все поверят, что у нее есть брильянты. Хачик-Хачик-Хачик. А брильянтов давно уже нет, он их все съел. Хачик-Хачик-Хачик. Нет, нет, он пошутил, он не трогал ее брильянты. Честное слово, пошутил! Так почему же опять эта боль? А, она это делает нарочно. Чтобы он не смог от нее спрятаться. Хачик-Хачик-Хачик.

Входная дверь хлопает. Ушла. Наверное, в аптеку. Значит, ненадолго. Значит, у него совсем мало времени. Он юркает за камень и приваливается к его голубому теплому боку. Но наверное, он сделал что-то не так, потому что крики не только не смолкают, но, наоборот, усиливаются, а затем переходят в визг и вой. Он еще теснее прижимается к камню. Камень теплый, но ему холодно. Ему очень холодно. Вой обрывается. Шуршание. Шаги. Совсем рядом — с другой стороны камня. Турецкая речь. «А мальчишка где? — спрашивает мужской голос. — Про мальчишку забыли, ишаки?» — «Наверно, в доме где-нибудь спрятался, — отвечает другой голос, тоже мужской, но красивый и мелодичный. И ласково добавляет: — Да куда он от нас, негодник, денется!» Шаги удаляются. С зажмуренными глазами он осторожно высовывается из-за камня. Потом резко распахивает их и видит коленку. Задранное платье и розовую коленку, отливающую теплым перламутром. Потом видит всех остальных: отца, мать, бабушку, дядю Геворка... Они лежат на земле, все пятеро, голубая трава вокруг них вытоптана и забрызгана красными жучками. У дяди изо рта течет багровый ручеек... Шорох. Он юркает за камень. Шаги. Ближе. Еще ближе.

— Да куда он подевался, ишаки вы эдакие! Ясно же было сказано: всех до одного!

Входная дверь хлопает:

— Хачик! Лекарство выпил? Да где же ты?

— Ищите, рогоносцы проклятые!

— Хачик, да не притворяйся же, что не слышишь!

— Ищите, он далеко не мог уйти.

— Хачик! Хачик! Хачик!

Он утыкается лицом в камень и беззвучно трясется. Огромное солнце пульсирует у него в боку, то сжимаясь почти до точки, то вновь выпуская из себя острые колкие лучи. Голоса приближаются. Ближе, ближе. Еще ближе.