Хозяин травы

ФАРАОН ^{(Рассказ)}

I. Две крохотные женщины, с телами цвета солнца, прикрытыми только узенькой нарядной повязкой на бедрах, неподвижно вершили свой нежно-угловатый танец. Эта трепетная неподвижность мучительно радовала его. Но все же он попросил крохотных женщин действовать немножко поэнергичнее. Если они хотят успеть завершить танец. Потому что с минуты на минуту может вернуться начальник. Но вместо начальника пришла жена, насильно разжала ему ложкой зубы и влила в него горечь. Он знал, что она делает это нарочно — из ревности к солнечным женщинам, но протестовать побоялся, потому что тогда она стала бы говорить, что ему необходимо хорошенько пропотеть, и тем самым окончательно спугнула бы танцовщиц. Вряд ли им могли нравиться потные мужчины. Горечь медленно разливалась по телу. Но он терпел. Он терпел долго, потому что жена нарочно не уходила и изыскивала для этого различные предлоги: подчеркнуто медленно переставляла лекарства на табуретке, подтыкала ему одеяло, долго ощупывала лоб... И все-таки он ее перетерпел, и ей пришлось уйти. Он захихикал и подмигнул маленьким женщинам. Теперь-то они видят, кто хозяин в доме! Только настоящий мужчина умеет себя правильно поставить. А какой он любовник! Они даже и представить себе не могут, какой он любовник. Но для того чтобы и это оценить, нужна настоящая женщина. Он им по секрету признается, что его жена ничего в этом не понимает. Иначе разве она уклонялась бы от... Господи, какой грубый язык! От... А как это называется у них, в Древнем Египте? Ну, он их очень просит, пусть скажут. Ему просто необходимо знать, как это называется у них, в Древнем Египте. А, он понимает, чуть попозже. Но они ведь скажут ему, скажут? Конечно, конечно, зачем торопиться — у них в запасе уйма времени: жена еще долго будет мыть посуду. Она вечером всегда долго моет посуду. А потом говорит, что устала и хочет спать. Да он в общем-то на нее давно уже и не обижается. Эпоха такая — все женщины хотят спать. Он-то сам ведь здесь случайно. По недоразумению. А вообще-то он должен был родиться в Древнем Египте. Ну, ничего страшного, у них еще в запасе уйма времени, он потерпит. Настоящие мужчины умеют терпеть. Кстати, он у них уже давно хотел спросить, чем они рисуют себе такие длинные глаза? Тоже попозже? Хорошо, он не настаивает. Ну вот! Он же говорил им, чтобы они поторопились! Он же предупреждал их! Начальник вплотную подошел к его постели и голосом едким, как стручок зеленого перца, вежливо поинтересовался: чему его учили в школе? Он опять все в своем переводе напутал. Он что, не знает, что нет такого выражения «толстые кишки», а есть — «толстый кишечник»? И вот тут ляп, и вот тут. Да, конечно, дирекция понимает, что он натура поэтическая и работает у них временно. До первой публикации его бессмертных стихов. А там он от них уволится. Но поскольку публикация, по всей видимости, откладывается на неопределенный срок, то ему все-таки следовало бы время от времени заглядывать в медицинский словарь. А потом начальник ушел на кухню и начал там громко греметь посудой.

II. И та девочка говорит, что ему слабо лизнуть на морозе железо. А он говорит, что ей самой слабо. Тогда она высовывает длинный розовый язык и начинает лизать железную решетку, загораживающую вход в подвал. Он не хочет выглядеть маменькиным сынком и начинает лизать решетку рядом с ней. И вдруг соприкасается кончиком языка с ее холодным острым языком. Она отпрыгивает в сторону и визжит, что он хотел затащить ее в подвал. Он пугается и спрашивает зачем. «Сам знаешь зачем», — ухмыляется она и, увидев, что из подъезда выходит ее старший пятнадцатилетний брат, начинает очень громко плакать. Брат подходит к нему, берет его за ухо и обещает сейчас же отвести его к завучу, чтобы его исключили из школы. И он начинает всячески унижаться перед ее братом. Тогда брат говорит, что ладно, так и быть, он не отведет его к завучу, а лучше расскажет все его жене и та отнимет у него книжку про Древний Египет, а может быть, даже вообще выключит его. Ведь все в школе знают, что жена время от времени его выключает.

III. И он спорит с Валерой и доказывает ему, что никакое это не бегство от действительности. Напротив, это бегство в действительность. «Как ты не понимаешь, — горячится он, — мы живем призрачной жизнью. А они, посмотри, какая мощь, какая полнокровная жизнь!» И тычет пальцем в альбом, в скульптуру фараона. Но Валера говорит, что не видит ничего полнокровного в том, чтобы рифмовать «розы» и «слезы». И он испуганно холодеет и спрашивает, уж не считает ли Валера его графоманом. Валера неуверенно отвечает, что не считает, но все же «розы» и «слезы» — плохая рифма. Банальная. Это он ему говорит как друг. Потому что главное в дружбе — это честность. Тогда он начинает объяснять Валере — тоже как друг, — насколько яркой и страстной была жизнь в Древнем Египте. Не то что у нас. Но Валера говорит ему, что он просто пытается согреть своей энергией ров с мертвецами — в надежде, что гальванизирует их и они будут любить его так, как ему хочется. Но рифма «розы-слезы» от этого лучше не станет. Они оба горячатся и кричат так громко, что жена приходит с кухни и выключает его.

IV. Он рвет тюльпаны, огромные красные тюльпаны. Нет, не красные, а пунцовые, потому что «пунцовые тюльпаны» звучит лучше, чем «красные». Музыкальнее. В сквере светло, но он знает, что это ночь и потому можно сколько угодно рвать с клумбы тюльпаны.

V. Жена снова разжала ему ложкой зубы и влила в него горечь. И он начал подбирать рифму к слову «горечь», потому что ни у кого еще нет такой рифмы, и если он ее найдет, то Валера больше не посмеет сказать ему, что он боится действительности. Но жена так громко моет посуду, что все время вспугивает рифму. И делает это нарочно — из ревности к маленьким женщинам с телами цвета солнца. Кстати, они ему так и не сказали, как это называется у них, в Древнем Египте? Но крохотные женщины неподвижно вершат свой нежно-угловатый танец и не отвечают ему. Наверное, мужчины эпохи Нового царства — видите, он хорошо помнит, что они из эпохи Нового царства, — давно уже подобрали бы рифму к слову «горечь» и сумели разговорить неразговорчивых плясуний. А на месте Валеры он вообще лучше бы помолчал, тот не то что «розы-слезы», но и «задницу» с «яичницей» срифмовать не может. Ну вот, слава богу, он их рассмешил. Они улыбаются ему, и улыбки у них такие же длинные, как глаза. И ему хочется потрогать хотя бы одну улыбку. Он протягивает руку, но та девочка быстро высовывает свой длинный розовый язык и визжит, что он хотел затащить ее в подвал. И тогда из подъезда выходит начальник, берет его за ухо и спрашивает, почему он опять написал «толстые кишки» вместо «толстого кишечника», он что, не знает, что к слову «кишечник» еще никто не подобрал рифмы?

VI. А что касается жены, так он сам не хочет с ней спать. Тоже мне удовольствие — это нельзя, то нельзя! Он ей еще покажет, кто хозяин в доме. А Валера уж лучше помолчал бы. У него и такой жены нет. Ах да, это не Валера, а та женщина так обидно смотрела на его жену и все советовала ей сменить стиль одежды. Да, да, он теперь понял, все дело в одежде. Если бы она одевалась по-другому, то разве она стала бы уклоняться от... от... Он произносит грубое слово. И ему становится легче. Надо было и вправду затащить ее в подвал. Или нет, лучше не ее, а жену. И пусть там моет свою посуду. А та женщина сказала, что он похож на фараона. Такой же волевой подбородок. Он сцепляет зубы и выпячивает подбородок. Но жена разжимает ему зубы ложкой и вливает в него горечь.

VII. В комнате светло, но он знает, что это ночь и потому можно сколько угодно рвать с клумбы тюльпаны. Он срывает один тюльпан, раздвигает его упругие лепестки и находит внутри их сосульку. И он смеется и говорит той девочке, что ей слабо найти такую сосульку. И тогда она завизжала, и фараон тяжело сошел со своего трона и отнял у него сосульку. Он смотрел на сосульку, жалко тающую в руке фараона, и плакал. А фараон смеялся и говорил, что он рева-корова и таким не место в Новом царстве. А потом сосулька окончательно растаяла.

VIII. Когда его хоронили, жена очень плакала.