Хозяин травы

СЧАСТЬЕ ^{(Рассказ)}

— Господи! — сказала она. — Господи! — И заплакала.

— Что ты? Ну что с тобой? — Он ласково гладил ее по голове и осторожно прижимал к себе, к своему красивому телу.

Она не отвечала, потому что по его глазам видела, что он и так понимает, что с ней, и продолжала сладко плакать. А потом схватила его руку и начала целовать ее.

Он улыбнулся и поцеловал ее мокрые сияющие глаза.

Вскоре он уснул, тесно прижимая ее к себе и чутко вздрагивая во сне от ее малейшего движения. Ей было неудобно так лежать, потому что она отвыкла засыпать рядом с мужчиной, рука у нее затекла, но она боялась пошевельнуться и тем самым вспугнуть совершившееся чудо. Он беззвучно дышал, и жилка у него на шее пульсировала тихо и мягко, но она уже знала, каким неистовым может быть это красивое мужское тело. И ее тело тоже было красивым, она всегда знала, что у нее красивое тело. Даже когда бывший муж говорил, что у нее слишком короткие ноги. Но она-то понимала, что он говорит это нарочно — для того, чтобы отомстить ей за свое мужское бессилие. И еще он говорил, что она не в его вкусе и ему нравятся рыжие и длинноногие. Она почувствовала прилив ненависти и уже было приоткрыла рот, чтобы поинтересоваться, когда же он наконец соберется с силами — со всеми своими могучими мужскими силами — и вобьет в стенку гвоздь, чтобы повесить на него драгоценнейший подарок, который преподнесла им на свадьбу его любящая мама. Ведь до какой степени надо любить своего сыночка, чтобы подарить ему на свадьбу этот удивительный эстамп, ценой в целых три рубля! Она даже начала произносить эту фразу, но вовремя спохватилась, вспомнив, что в ответ он непременно пройдется в адрес ее папы, который настолько переполнен любовью к своей дочери, что звонит ей на редкость часто — раз в полтора месяца. Нет-нет, она теперь не такая глупая, как была в первые месяцы брака, она уже больше не даст мужу возможности выманить ее наружу, из укромных глубин ее «я», и привязать, как козу к колышку, к какой-нибудь его идиотской фразе. Тем более теперь, через пятнадцать лет после развода.

Спящий тихо дышал и во сне нежно и властно прижимал к себе ее тело, ее красивое тело. Ее очень красивое тело. А она ела клубнику, посыпанную сахаром и истекающую густым соком. У клубники был вкус счастья и свободы, потому что экзамены за восьмой класс были сданы почти на все пятерки и через три дня они с мамой уже будут в Евпатории. И она снова будет лежать на жаркодышащей бронзе песка, и тело ее, отделенное от мира только новеньким красным купальником, так удачно купленным в универмаге «Москва», будет вбирать в себя раскаленные токи этой древней смуглой природы Крыма и само станет цвета старинной бронзы. А потом она войдет в зеленое море и будет долго плыть, вспугивая стайки горбоносых морских коньков. И, доплыв до красного буйка, перевернется на спину и перестанет понимать, где море, где небо, где она сама. И тогда отец вошел в комнату и, брезгливо взглянув на ее голые коленки подростка, торчащие из-под мини-халата, спросил, почему она опять развесила свои трусы и лифчик в ванной комнате на всеобщее обозрение. Их что, больше сушить негде? И она тут же почувствовала, какое у нее гадкое тело. Спящий вздрогнул и приоткрыл глаза. Но она собрала всю свою волю и так взглянула на отца, что тот, пробормотав нечто невнятное, поспешно растаял в воздухе. «Спи, — сказала она спящему, — спи», — и, осторожно переложив его голову к себе на плечо, начала тихо покачиваться. Спящий доверчиво прижался к ней и, причмокнув по-детски губами, заснул еще крепче. Ее вдруг охватило желание взглянуть на свои ноги. Но она сдержалась и еще раз прошептала: «Спи». Но самой ей уснуть не удалось, потому что в комнату вошла мать, взяла ее за руку и повела на кухню. Там, плотно прикрыв за собой дверь, мать нервно поправила белый бант у нее в косе и, испуганно озираясь, громким шепотом спросила, не ощущает ли она уже болей внизу живота. Нет, не ощущает, удивилась она. Скоро будет ощущать, сказала мать. Сильные боли. Очень сильные. Причем каждый месяц. Так нужно, сказала мать. И тогда она набралась храбрости и спросила, откуда берутся дети. «Тс-с! — сказала мать. — Папа услышит». А потом пошла пятнами и скороговоркой объяснила, что у женщины там есть... м-м-м... ну, в общем... и мужчина должен ее прорвать. И это очень больно. И вообще самое ужасное в жизни женщины — это воспоминание о первой брачной ночи. Она усмехнулась словам матери и подумала, что не только о первой, но и о второй и о двадцать пятой ночи воспоминание было не шибко приятным. Она затрясла головой. Сильнее. Еще сильнее. Чтобы вытряхнуть из нее то, что уже начало медленно расползаться внутри ее тела, грозя снова изуродовать его. Нет, она не позволит. Она больше не позволит им: ни отцу, ни бывшему мужу, ни матери — вновь парализовать способность этого тела быть бронзовым, длинноногим и счастливым!

Тело спящего обнимало ее и источало смуглый, терпко пахнущий зной. Она напрягла ноздри и начала пить этот зной. Пила его до тех пор, пока не наполнилась им до такой степени, что во всем ее существе больше не осталось пустот, в которые могло бы проникнуть прошлое. Ни малейшей лазейки. И только тогда она позволила себе заснуть. Она спала, доверчиво запрокинув в темноту свое лицо, надежно хранимая этим смуглым мужским запахом, мягко обволакивавшим ее, — запахом любви, счастья и устойчивости. И там, в ее сне, спящий снова приблизился к ней и предложил билет. Он лукаво улыбался, совсем как несколько часов тому назад, и говорил, что вот какая досада, его друг заболел. И потому он может уступить один билет. Просто ему будет жаль, если такие симпатичные девушки не попадут в кино. Он их, мол, приметил, когда они еще в очереди стояли, и сразу понял, что им ничего не достанется. А он еще вчера купил. Для себя и для друга. А тот возьми и заболей. Так что, если они хотят... Но увы, только один билет. Пусть девушки сами решают, которая из них пойдет. И поскольку там, во сне, она уже знала, что будет дальше, что это не простой билет, то она повела себя иначе, чем наяву: не стала мяться перед незнакомым человеком и отказываться в пользу подруги, хорошо помня, что та в конце концов уговорит ее. Нет, она не стала отказываться, она просто протянула руку и вытянула счастливый билет. И тогда чашка с чаем задрожала у нее в руке и начала медленно падать на пол. А он смеялся и говорил, что посуда бьется к счастью и что у нее красивые руки. А потом она увидела, что и тело у нее красивое. Оно лежало на белой простыне и было уже обнаженным и смуглым. А она была и этим телом, распростертым и вздрагивающим под его поцелуями, и одновременно находилась в другом углу комнаты, перед трюмо, и в зеркало наблюдала за тем, что происходит у нее за спиной. Но поскольку чашка все еще продолжала медленно падать у нее из рук, то она никак не могла разглядеть в зеркале лиц тех двоих существ, одним из которых была она сама. И она вся напрягалась, чтобы разглядеть их, и напряжение это было мучительным, сладостным и возрастающим. А потом оно стало нестерпимым, и она поняла, что сейчас наконец-то испытает то, чего еще никогда в жизни ей не удавалось испытать ни с мужем, ни с другими мужчинами. И тут она испугалась. Испугалась мужа. Вернее, того, что она вдруг может сейчас вспомнить его жалкое и пристыженное лицо. И тогда опять ничего не получится. Она стиснула зубы и застонала. Громко. Еще громче. Слезы катились у нее по лицу — и сквозь слезы она подталкивала взглядом слишком медленно падающую чашку. Чашка стремительно полетела вниз, ударилась об пол и, освободившись от своей переполненности, разлетелась в разные стороны сверкающими острыми осколками...

...Она лежала, освобожденная, опустошенная, счастливая, и плакала, уткнувшись лицом ему в плечо и не отвечая на его ласковое «что с тобой», потому что по его голосу слышала, что он и так понимает, что с ней.

А потом было утро, и утро было воскресное, и они пили в солнечной кухне чай. И он смеялся и рассказывал ей о том, как ловко на предыдущей сессии облапошил своего университетского преподавателя. Просто-напросто, уверенно глядя тому в глаза, стал отвечать на вопрос, которого вовсе не было в билете, но который — единственный из всех вопросов — хорошо знал. И отвечал так увлеченно, что преподаватель не заметил обмана. Потом он сказал, что она прекрасно выглядит для своих тридцати пяти и как хорошо, что у нее отдельная квартира. А потом собрался уходить и, нежно поцеловав ее, сказал, что с нее причитается пятьдесят рублей. Она засмеялась удачной шутке. Но он продолжал настаивать. Она засмеялась еще громче и смеялась до тех пор, пока не поняла, что это не шутка. И тогда она сказала ему, что он подлец. Он улыбнулся. Она задохнулась. Он улыбнулся еще шире. Она достала из серванта пятьдесят рублей и дала ему. Он ласково поблагодарил и, нацарапав на клочке бумаги несколько цифр, сказал, что когда она захочет еще раз его видеть, то может позвонить по этому телефону. Она ответила, что ненавидит его.

В течение суток она выла, сидя перед зеркалом и расцарапывая себе лицо. Потом еще неделю не могла ни с кем разговаривать. Через два месяца она позвонила ему.