Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

В редких не прикрытых ставнями окнах догорал кровавым светом закат. Так слабо и неохотно, так редко. Угасал, как воля большого города к восстанию. Она едва тлела за этими редкими окнами. И воплем в пустыне были крики, глухо угасавшие в теснинах улиц.

— Христос! Христос с апостолами пришёл в Городню!

Клеоник и Марко колотили во все двери Резьбярного кута.

— Людей убивают! — кричал Клеоник.

— Ну, чего там? — спрашивал сонный голос из-за ставен.

— Людей убивают! Говорят, Христа!

— А-а.

Первая звезда засверкала в прозрачно-синем небе. Последние лучи заката отражались на руках Вуса, которыми он стучал в двери. Руки у него были теперь словно из червонного золота.

— A-а. Тьфу! Свиньи сонные.

Побежал, споткнулся о нищего, спавшего на обочине.

— Христос пришёл.

— Брось, спать хочу.

Гиав Турай схватил за грудки человека в богатой одежде, потряс. Им оказался немец.

— Христос в Городне! Христос воскрес!

— А-а, — не удивился немец. — Он и ф прошлый гот такой ша штука фыкинул.

— Тьфу, колбаса, — махнул рукой Турай.

Угасали верхние окна в домах. Безнадежно угасала воля большого города. И всё сильнее в июльском небе разгорались яркие звёзды. Сиял золотом красавец Арктур, рассыпались возле него волосы Вероники.

Сияла на севере, совсем низко от небосвода, много­цветная Капелла, и бежали к ней мимо Альтаира и Де­неба туманные вихри Пути Предков. И тогда, в отчаянии от того что ничего нельзя поделать, что все глухи в этом городе, Кирик Вестун стал перед порталом костёла доминиканцев и, подняв руки вверх, из последних сил неистово и яростно завопил:

— Христос пришёл в Городню!

Молчание. Костёл, казалось, падал на человека. Высокий, к звёздам шпилями. Тишина. Северо-западнее висели над самой землёй Близнецы — брат золотой и брат белый. Они ближе друг к другу, нежели люди. Либо вон как тесно сбились вокруг Невесты, вокруг белой Невесты её женихи, два брата — плечо к плечу, и их низенький соперник. Так близко, как никогда не бывать людям.

И в отчаянии, понимая, что всё равно, что в лучшем случае стража схватит его за буянство, Кирик снова вски­нул к звёздам руки и закричал:

— У-би-ва-ют Христа-а-а-а!

Эхо, всегда находившееся в башнях, подхватило крик, начало отбрасывать, играть с ним, как с мячом. В верхних ярусах колокольни начали взрываться странные звуки:

— ...ва-а... та-а... та-та-та!

И вдруг произошло чудо. Хлопнули ставни, и в окне появилось белое лицо.

— Чего?

— Христа пытать повели.

Ещё и ещё головы появлялись в окнах.

— Где? Где?

— Христа убивают! В замке! Христос пришёл в Го­родню. Нас защищать.

Один человек вышел из дома и второй. И третий... Теперь кричали вчетвером. Вышел заспанный человек с кордом.

— В чём дело?

— Истязать повели. Гонец сказал, что они его — по гордёлке! Что нам не он нужен, а долговая тюрьма!

Это оскорбление переполнило чашу терпения. Взвился к шпилям колоколен рык.

...И тут пошло. Выбежали из халупы два человек с молотами. Бросив бедную лавочку, выскочил с безменом торговец.

— Христа спасать! — кричали десятки голосов.

Всё обрастая, толпа катилась за Кириком. Стучали в двери, в окна. Били в них молотами так, что вздрагива­ли дома, и, хочешь не хочешь, надо было выходить.

Возле корчмы толпа выросла вдвое: присоедини­лись бражники. Корчмарь крикнул и, сбросив с вер­тела в огонь кур, — пламя полыхнуло, словно из пре­исподней, — присоединился к шедшим. Пьянчужки захватили факелы. И если раньше в конце улицы, на западе, сверкал в глаза людям жёлтый Арктур, путе­водная лампада, то теперь звёзды словно поблёкли в красном зареве.

Невдалеке от Росстани присоединился к гурьбе Зе­нон с сотней людей, а на самой Росстани — толпа, кото­рую вели Клеоник и Марко.

Валили и валили из домов, переулков, тупиков ещё и ещё люди. С цепными жгутами, с балдами, с ржавыми топорами, с кольями, выломанными из заборов, с луками.

Бросив возле мясных рядов стадо, присоединился к потоку пастух с пращой, мясник с резаком.

— Христос пришёл в Городню!

Теперь уж никак не меньше семисот человек валило к замку.

Ночь краснела огнём.

Синедрион во все глаза рассматривал Богдана Роскоша. Зрелище было действительно удивительным. Под мешковиною хитона топорщилась потёртая шляхетская чуга, за пазухой была меховая шапка (словно кошка при­грелась и спала). А на ногах — такие же мужицкие порш­ни, как у всех.

Роскош стоял, горделиво отставив ногу. Довольно большое брюхо — вперёд, грудь напряжена, лицо — красное, глаза — вытаращены, усы — залихватские, свис­ли до середины груди, щёки — слегка отвислые и такие круглые, будто он их нарочно надул.

Непримиримо смотрели на синедрион мутно-синие глазки. Брезгливо был искривлён рот — рот люби­теля выпить и задиры. Для полноты картины не хватало только сабли.

— Ты кто? — поинтересовался Лотр.

— Не слышали, что ли? — брезгливо спросил Богдан. — Я Роскош Богдан, белорусский шляхтич. Вот.

— Ты сейчас не шляхтич, а подсудимый, — уточнил Лотр.

— Это вы — одна видимость, а шляхта была и будет. Оружие вот только я в фургоне оставил, а то не на меня бы вы сейчас оскаливались, а на крышку своего гроба.

— Что ж ты, шляхта, среди бродяг? — спросил едко Лотр.

— Сам ты хамло и шатун, — ответил Роскош.

Лотр едва сдержался:

— Хорошо, говори.

Роскош стал ещё более ухарским, отставил ногуещё дальше.

РАССКАЗ БОГДАНА РОСКОША

— Мужицкая только морда может не знать, что такое род Роскошей и к какому роду, суёму и гербу мы принадлежим. Но я не удивляюсь и великодушно вас прощаю, ибо попы отчасти вчерашние мужики и самых важных вещей могут не знать.

Были мы когда-то богаты, как холеры, но литовское нападение выбило славный род Роскошей из седла, хоть и не сбило с ног... Фальшивым повелением этого хама, этой кислой овчины, Миндовга, отобрали у нас достоя­ние предков, земли, и отдали такому же кипатю, как и Миндовг, какому-то неведомому Квястгайле. Остались мы на этой нашей земле гостями и утратили могущество, но не честь.

И особенно задрался я с этим ослёнком, с младшим Квястгайлой, Тадеем. Мало ему было той чести, что на земле, ему неправедно принадлежащей, сидит бывший хозяин, человек такого рода, как я, — он надумал с меня какую-то «аренду» брать, варвар такой... Конечно, не видел он от меня кукиша с маслом и скидельского угощения. В тот день я благородно пахал своё поле. Был в этой вот меховой шапке и, как и надлежит рыцарю, при мече на бедре, при гаковнице за спиною, при роге для пороха, или, как мы говорим, «мака». Оружие должно быть при себе, ибо твоя честь в твоих руках, и ещё... каждую минуту кто-нибудь слабый может припасть к ногам твоим, умоляя о рыцарской твоей помощи.

Кожа у меня не такая грубая и заскорузлая, как у ка­кого-нибудь мужика или у польского либо жмойского дворянина, и потому я шёл за высокой своей сохою осто­рожно, чтобы терние не впилось в ногу.

И тут подъехал на паршивом своём вороном этот хам в магнатском одеянии, которое сидело на нём, как на корове шитое седло. Подъехал и, поскольку не умел вести высокую беседу, сразу начал непристойно лезть и приставать с этой своей «арендой».

Некоторое время я молчал. Это потому, что эти ху­дородные сиволапы имеют плохой слух. Скажешь им: «Слава Иисусу» — Божьего имени они, высокомерные, не слышат. Но зато стоит кому-то в их компании трах­нуть — они услышат сразу. Каждому своё. Каждый слы­шит то, к чему наиболее привык. Их уши приспособле­ны не для звучания Божьего имени, а для более низких звуков. Губы их забыли, как произносится слово «Иисус», и помнят лишь слова: «Ф-фу, хамство».

И вот он ехал рядом со мной и досаждал. А я мол­чал. Аж до того времени, пока он не сказал что-то насчёт того, что пускай он не будет Тадеем Квястгайлой, если не заставит меня заплатить. Только тогда, услыхав мерзкое Бoгy его имя, я сделал одолжение ответить и бросил:

— Что твоя «аренда» перед шляхетской честью? Тьфу!

Тогда он начал неприлично выхваляться своим за­худалым шляхетством. И я сказал ему с достоинством:

— Тьфу ты, а не шляхта! Вы из лесов жмойских пришли. Вы письма не знали, а Роскоши — коренные здешние. Вы на медведях женились, когда нас князь Всеслав в рыцари милостиво посвятил.

— Брешешь. Мы вас завоевали.

— Это мы вас завоевали, — говорю. — На чьём язы­ке разговариваешь, дикарь?!

Ему нечем отвечать.

— Давай, — кричит, — деньги!

А я ему, как солью в глаза, правду:

— Вы от Гедимина по пятой боковой младшей линии, а я от Всеслава Полоцкого — по второй. Тьфу твоё дворянство перед моим!

— Хам! — осмелел он.

— Дикари вы. Со скотом вы спали в круглых халу­пах своих. В шкурах ходили вы!

— Мужик!

Тут я, словно пропалывая, вырвал чертополох, святое наше гербовое растение, и сунул его под хвост хамскому коню этого хамского якобы магната. Конь этот дал свечу, и тот вылетел из седла и грохнулся всем телом о пашню... И он ещё говорил, что дворянин. Да дворянин ни за что бы с коня не упал — разве что только совсем пьяный.

Я стал над ним — не двигается.

— Я т-тебе дам, «мужик», — спокойно произнеся.

Подумал немного, а потом выпряг коня, чтобы не страдало животное, поцеловал в храп верного своего боевого друга да и пошёл по пашне к пуще.

Перед Лотром стоял очередной из святого семей­ства. Тот самый оболтус, игравший в мистерии Христа. Он переминался с ноги на ногу, и пол стонал под ним. Теперь на нём не было золотистого парика. Свои воло­сы, грязновато-рыжие в ржавчину, были спутаны. Лоб низкий. Надбровные дуги большущие. Туповатое, но до­вольно добродушное лицо — воплощение флегмы.

— А ты? — обратился к нему Лотр.

— Эно... Я? — спросил, словно удивившись, телепень.

— Эно... ты, — передразнил кардинал.

— Акила Киёвый, — ответил человек.

— Рассказывай, — предложил Болванович.

Телепень хлопал губами, как мень.

РАССКАЗ АКИЛЫ КИЁВОГО

— Эно... А я что? Я лесоруб... Пристал к ним, пропади оно... Лесоруб я... Хатку имел... такую... Едва, може, больше... ну... дупла... Из хатки... как же оно... согнали... Лес стал заповедным... королевским... Ну и потом, я на сборщика податей случайно дуб пустил. Вырубленный. И не сказать, чтобы большой был дуб. Так, лет на семьде­сят. Да, вероятно, попал по голому месту.

— Ничего себе, — удивился Лотр.

— Эно... А что «ничего»? На меня однажды столет­ний упал. И ничего. Иногда только... как же его... эно... в ушах стреляет.

— М-м, — в отчаянии замычал Босяцкий.

— Клянусь Матерью Божьей и святым Михалом, — впадая внезапно в припадок гнева, изрёк Пархвер, — вот кого просто и Бог не позволит оставить без костра. Его жир один стоит больше, нежели вся его достойная жало­сти жизнь.

— Эно... А чего моя... эта... жизнь... Она мне — ничего.

И тут вдруг вскипел Богдан:

— Ты... хам... Какой же ты хорь!.. Я начинаю седеть, ты, щенок, и ещё никого не упрекнул жизнью. Мы умрём. Но ты, вот так укоряя людей самым ценным, что им дано, умрёшь раньше. И если доживёшь до моих лет и не полу­чишь плахи в загривок или стрелы в требуху — значит, бело­русы стали быдлом и их высокой пробы храбрость умерла.

Роскош был так страшен, что, боясь проклятия осуждённого, в которое тогда верили гораздо больше, чем теперь, судьи смолчали, и даже Пархвер умерил свой гнев.

— Хорошо, — тихо молвил Лотр. — Ну, а ты... сле­дующий?

Следующий, человечек лет под сорок, горбоносый, с жадным ртом в сетке крупных жёстких морщин, с серыми, одновременно фанатичными и вздорными глазами, вдруг закричал каким-то бессмысленно-страстным голосом:

— А что следующий?! Что следующий?! — глаза его бегали.

— Ну, ты что? — спросил Босяцкий. — Может, хоть ты честный человек?

— Чего честный?! Зачем?! Среди таких людишек да честный?! Я не честный, я — мытарь! Таможенник я! Мы­тарь!.. Данель Кадушкевич моя фамилия.

Братчик улыбнулся.

— Отчего же ты из мытарей ушёл? — в глазках Болвановича блеснул интерес. — Работа достойная... Хорошая... Сам апостол Матей был мытарем.

РАССКАЗ ДАНЕЛЯ КАДУШКЕВИЧА

— А что Матей?! Что Матей?! Ему, старой перечнице, хорошо было. Его Бог к себе приблизил. Он чудеса видел. А я даже зверя какадрила только в гишпанской книже смотрел. И монаха морского не видел. Отчего из мытарей ушёл? А оттого. Опостылело всё. Утром встанешь, иногда умоешься, покушаешь. А что за пища? А дерьмо у нас пища! Предки тура ели — хоть бы тебе тут турово копыто. Земля оскудела. Чудес мало. А что?! Неправда?! Захочет человек разносол съесть, обыкновенное, скажем зубровое вымя, чего деды и пищей-то не считали, а ему тащат каждый день медвежий окорок или чёрного аиста! А он мне осточертел, как гнилая рыба... А потом идёт мыто брать, возы щупами проверять, чтобы не везли недозволенного. А чего они там везут? Разве что водку?! Нет того, чтобы что-то такое, ну, этакое... Чтобы аж глаза на лоб полезли. Ну, хоть бы какого-то там единорога! А потом домой да домой, да снова кушать, да ужинать, да жене под бок. Хоть бы жена какая-то... такая... так нет — баба... Кабы же это она — муринка, либо... pyсалка, что ли, либо, на худой случай, турецкая княгиня. Опостылело мне всё. Есть опостылело, мыто опостылело, жена опостылела. В других странах чудеса происходят: кометы каждый день, земля через ночь трясётся, в небе там разные знамения. А у нас только что цмоки в Лепельском озере подохли, так я и тех не видал... Бросил я всё... Ерунда всё, ерунда! Чудо бы мне, чудо, — нет чуда. Я, мо­жет, вообще пророком быть хотел, а мне — мытарем. А что?! Тьфу, вот что.

Лотр пожал плечами. Показал на лысого Мирона Жернокрута:

— Ну, долго не будем тут языком трепать. Ужинать пора. А о тебе я и так все знаю. Были вы комедианты. Выгна­ли тебя за бездарность. Ты пошёл, а поскольку все спали, так ты и фургон с одеждой и прочим с собой прихватил.

Лысый Жернокрут поджал губы. Вокруг них со­бралось множество морщинок, и рот стал напоминать затяжку колиты. Такие рты бывают лишь у язвительных и скупых до последнего людей.

— Ка-ак за бездарность?! — спросил Мирон, и голос его заскрипел, словно кто-то действительно начал кру­тить жернова. — Я?! За бездарность?!

Брови его полезли на лоб, в глазах появился гнев. Затяжка колиты распустилась, показав жёлтые редкие зубы. Лицо стало похоже на бездарно изображённую трагическую маску. Он засмеялся, и этот смех сначала скрипел, как жернова, а потом перешёл в трагическое «ха-ха-ха».

— Да я!... Да они... Сами вы бездари. Вот, смотри­те! — Мирон стал в позу.

Докуда будешь ты...

Словно невыносимо заскрипели жернова. Правди­вее, старый ветряк. Ибо лицедей не только скрипел, но ещё и яростно махал руками в воздухе.

Докуда будешь ты, Саул,

Дом Иисуса рвать,

Мужей по стогнам... э-э... тянуть

И в тюрьму сажать?

— Довольно! — завопил вдруг Лотр. — Довольно, довольно, довольно!

Это был скорее крик отчаяния, а не гнева.

— Видите? И вы не выдержали, преосвященство, — удовлетворённо проскрипел Мирон. — Способность по­тому что. А вы говорите — бездарь.

— Следующий! — исступлённо и почти бессозна­тельно закричал Лотр. — За одно это с вас со всех головы снести надо.

Верзила, длиной в английскую милю, сделал шаг вперёд и крикнул. Осовевшие глазки; подстрижен по-бурсацки, в длинной, до пят, бурсацкой свитке под хито­ном и, странно, с мордою маменькиного сынка, несмотря на возраст. Нос кутейника, унылый.

— Jacobus sum, — представился он. — Якуб Шалфейчик аз. Был бы дьякон, да только теперь уж не помню: то ли меня из бурсы выперли, то ли из дьяконов уже расстригли... Память моя, благодаря болезни моей, а стало быть, и Богу — tabula rasa, чистая доска... Ik... Suum cuique, каждому своё. Одни пьют и блуждают по закоулкам. Другие носят красные мантии.

— Ты завтра утром тоже получишь красную ман­тию, — напомнил Пархвер. — Яркую мантию.

— Pollice verso, — промолвил верзила.

— Прохвост ты, — не выдержал Лотр. — Бродяга ты, а не дьякон.

— Не верите? Так вот... «Ангел вопияше благодат­ней: «Чистая дева, радуйся».

Голос был ужасным, медвежьим, еловым. Он ударял по голове и будто бы оставлял сотни заноз в ушах. Гасли свечи. Дрожала и рвалась слюда в окнах.

— «И паки реку-у!!!»

Якуб встал на цыпочки, налился кровью. Кто-то невидимый начал листать сразу все книги на столе, за кото­рым сидели судьи.

— Хватит. По-моему, это не «ангел вопияше», а под­земный дух, копша, — сказал Босяцкий. — Следующий.

Следующий вышел из ряда. В его хитоне было, пожалуй, больше дырок, чем в хитонах всех остальных. Шевелились в широких рваных рукавах ловкие, словно совсем без костей, длинные пальцы рук. Воротник его хитона был похож на монашеский, широкий, в складках, и в этом воротнике, словно в глубокой мисе, лежала пра­вильно-круглая голова с редкими, в несколько курчавых волос, усами. Та голова была на удивление тщеславна, с быстрыми живыми глазками, с такой большущей верх­ней губой, словно человек всегда держал под нею соб­ственный язык. Это, однако, было неправдой: язык этот болтался и звонил, как хотел.

— Смотрите, — шепнул Лотр. — Говорящая голова.

Босяцкий улыбнулся:

— Усекновение гловы свентэго Яна, прости меня, грешного.

— Судите вы нас не как судьи израильские. Непра­ведно судите. А сами не слыхали, кто такой Ян Коток. — И он ударил себя щепотью в грудь. — Утучняете себя, будто бы свиньи непотребные, а не знаете, что и храм Бо­жий не так для души спасителен, как я.

Он полез в карман и достал оттуда голубя. Вслух за­шептал ему «на ухо»:

— Лети к Господу Богу. Скажи: фокусника самой Матери Божьей судят.

Подбросил голубя, и тот вылетел в окно.

Коток ждал. Потом откуда-то, и казалось — из его зада, начали звучать струны арфы. Фокусник словно при­слушивался к ним:

— А? А? Говоришь, не за то, за что надо, судят? Пра­вильно, не за то. Говоришь, отмечу тебя благодатью? От­мечай, отмечай.

У Корнилы, а потом и у всех, полезли на лоб глаза: прямо изо лба у Яна Котка вырос и потянулся вверх куст роз, струивших сияние и аромат.

— Ммм-а, — зажмурился Жаба.

— И ещё жажду роскоши твоей...

Вокруг бандитской морды запылал звёздный нимб. Коток сложил руки на груди и сомкнул глаза. И тут вспыхнул хохот. Фокусник оглянулся и плюнул. В тонкой его механике что-то не так сработало.

— У Яна Котка вырос огромный и сияющий павий хвост.

— Тьфу. Ошибочка вышла.

— А говорил ведь я... Пи... пить не надо было.

— И наконец ты, последний,— обратился к цыга­нистому кардинал. — И поскорее. Ибо первая стража идёт к концу.

— Господи Боже, — вздохнул Левон. — То-то же, смотрю, я даже разъярился, так есть хочу.

— Накормя-ят вас, — иронически ответил Лотр. — Навсегда накормят... Ну, говори.

Весёлый чёрный человек очевидно мошенничал, даже глазами...

— Я Михал Илияш. Мастер на все руки.

Его рот улыбался губами, зубами, мускулами щёк. Дрожали, словно от затаённого смеха, брови.

РАССКАЗ МИХАЛА ИЛИЯША

— Сначала я... гм... торговал конями... У меня бабушка цыганка. Королева страны Цыгании. Тут уж ничего не поделаешь. Против крови не попрёшь. Так предопределено, и это ещё Ян Богослов говорил, когда всю их апостольскую компанию обвинили в конокрадстие,

— Неправда, — возразил Комар. — Какое там ещё конокрадство? Их не за то...

— Ха! А как они белого осла достали? Бог им сказал, а они пошли брать, а хозяева спросили, зачем им осёл... А те взяли. Так конь осёл или нет? Конь. Так что вам ещё надо? Жаль только, что так медленно добреет человек. Тог­да Господу Богу нашему несколько кольев загнали. Теперь бедному цыгану загоняют один, но так, что это не легче, и никакой я тут поступи не вижу... Но дед мой и мать с батей были здешними... Бросил я это дело. Нездоровое дело слишком. Пошёл профессором в академию.

— Добросо-овестно ты их, видимо, учил, — предпо­ложил Босяцкий.

— А чего? Студенты у меня были смышлёные, по­нятливые. Как, скажем, вы. Наловчились к своей учёбе лучше, нежели пан нунций к латыни. Бывало, придёт та­кой дикий — ужас. А там, смотришь, и ничего.

И вот однажды стою я в академическом дворе с воз­любленным своим студентом, Михасём, да учу его: «Так, братец. Ну-ка, повторение. Оно, братец, матерь студи- орум. Ну-ка, дьяконскую пасхальную службу... Да так, знаешь, чтобы понятно было, что пьян».

— Глупость говорит, — не согласился Комар. — Пьянству никакого дьякона учить не надо. Это у них в крови.

— Михась лапы сцепил да как рявкнет.

— Погоди, какие лапы? — обалдело спросил Лотр.

— Так я ведь, батя, в какой академии преподавав В Сморгонской. Я медведей учил. И такой этот Михал был смышлёный, такой здоровяк!

После пасхальной службы я ему и говорю: «Так. Ну-ка, покажи, как наши паны к себе добро гребут?»

Он и тут всё знает. Сел на опилки с песком и начал их к себе лапами грести. Озверело гребёт.

Этот самый песок с опилками меня и подвёл. При­глушил конские копыта. Повелеваю это я, а за моей спи­ною стоят трое всадников. И главный из них пан — гет­ман Огинский.

— Э-эх, — говорю, — Михась. Ты сильнее, веселее греби. Панского размаха у тебя нету.

Мишка лапами сильнее замахал. И тут мне сза­ди — плетью между ушей. И увидел я в одно мгновение и Честогов, и Матерь Остробрамскую, и все без исключе­ния, сколько их ни есть, церкви, да и мечети. Потому что цыгане всегда были той веры, какая в той деревне, возле которой стоял табор.

— Пан гетман, — кричу, — пане... Михал! Михал! Ну-ка, покажи, какой пан Огинский смелый, да краси­вый, да мужественный на войне.

Тут оно и произошло. От многой науки медведь одурел. То ли он спутал с бабой, которую муж с другим застал, то ли слишком был умён — только схватился он за живот и взревел. А потом начал стонать и качаться на песке.

Гетман — за меч. И было бы тут два Илияша, да я внезапно... увидел... показываю рукой: «Батюшки, смотрите!»

На лице Илияша был такой нестерпимый ужас, что синедрион весь словно сжался, глядя туда, куда он пока­зывал. В следующий момент все услышали, как Корнила тихо сказал: «Э-э, брешешь...» Все снова повернулись. Сотник у двери держал Илияша за шкирку.

— Да не убегаю я. Это я вам просто показать хотел, как я тогда убежал. Они все оглянулись, а я прыгнул че­рез забор и бросился бежать, как ни один никогда не бе­гал. Они за мной. Я от них. Лесом. К Вилии.

...Прыгнул я с кручи к реке и покатился. И тут уви­дел чёлн, а в нём двенадцать человек.

— Братцы, караул!

...Всадники выскочили на крутояр... Но чёлн с нами уж закрутила, понесла сестричка Вилия.

После минуты молчания Лотр сказал тихо:

— Что ж. Самозванство, попытка выдать себя Бог знает за кого. Твоя, Братчик, еретическая доброта к ино­земцам, твои сомнения в вере... И то, что ты совместно с иудеем начальников в народе твоем злословил и откупщиков осуждал.

— И то, что совы летали над головою, — произнёс Босяцкий. — И моча, которой зубы полоскал.

— И то, что подстрекнули четырёх крепостных убежать от пана и призывали Библию и Евангелие самим без попа читать, — добавил Болванович.

— И то, что испортили панское имущество, — присовокупил Жаба. — И порочили покойника короля, лож­но утверждая обман.

— И говорили ересь о щуке, — уточнил Комар. — И через этого шляхтича оскорбляли магнатов и суд, на­зывая их хамами.

— За дуб, упавший на сборщика, — продолжал Лотр.

— За то, что знамений ожидали небесных, когда их са­мих ожидала мытарьская служба, — прошипел Босяцкий.

— За богохульство и опоганивание гадкими фокуса­ми имени Божьего и то, что арфы небесного Иерусалима играли у него в неподобающем месте, — заключил Бол­ванович. — И за оскорбление гетмана... По всем грехам вашим одно вам наказание.

Сообщники опускали головы ниже и ниже. Всё было ясно.

— Смерть, — объявил Лотр. — Казнь. Завтра. На рассвете.

Глава X

ХРИСТОС ПРИШЁЛ В ГОРОДНЮ

И великий страх объял всю церковь.

Деяния, 5:11

И тогда сэр Хуг и его капеллан,

Услышав, что латники в дверь их бьют,

Сговорились вмиг на великий обман —

Не для Бога — во славу свою.

Старинная баллада

В море огня валила к Замковой горе гурьба. Щети­нилась ножами, косами, вертелами, старыми фузеями, кольями. Пустели по дороге дома, здания цехов. Выползали из землянок, похожих на норы, нищие, в волосах их была солома и сухие листья, а в руках острые палки.

Скакало над головами море огня.

— Христос пришёл в Городню!

— Богатые Христа убивают!

Как широкая река в теснину, толпа хлынула на мост. Стража не ожидала нападения такого количества народа и поспешно убежала в замок. Спасаться.

Словно острая челюсть, упала за стражниками решёт­ка. Нападавшие начали пускать сквозь неё стрелы, но уже за решёткой медленно стали смыкаться тяжёлые, окован­ные бронзовой чешуёй, двухсотпудовые половинки врат.

Ещё через минуту, отрезая вратную решётку, глу­хо — так как на живое — брякнулись сверху сплошные врата — заслон.

Зенону сорвало кожу с плеча. Из-под нижнего края заслона текли стоны и умолкали по мере того, как он опускался под собственным весом.

— Бревно! — истошно крикнул мужик. — Бревно, бревно сюда!

И оно появилось. Чьи-то руки подсунули его под нижний обрез заслона, остановили его медленный спуск. Кое-как, подложив ещё пару брёвен, удалось вытащить человек шесть, наполовину мёртвых, наполовину изуве­ченных. Только тут Зенон понял, откуда брёвна. Мещане и ремесленники разнесли по бревну предмостную сто­рожку. Тащили брёвна на мост.

И тут середина моста — запоздало — начала было подниматься. Скрипели в ближайшей башне ворота, лязгали цепи. Но стража взялась за это поздно. Под тя­жестью людей, стоявших на мосту, подъёмная часть его лишь вздыхала: поднималась слегка и брякалась на место под аккомпанемент глухого «р-р-р» в башне. Это вороты, не в силах держать тяжесть, спускали с себя цепи.

Несколько человек свалилось в ров. Остальные по приказу мастера на все руки, Гиава Турая, положили несколько брёвен поперёк моста и вогнали их концами в склоны рва. Теперь мост нельзя было поднять.

Кирик Вестун махнул рукою. В щель под заслоном на­чали толкать брёвна, складывать систему рычагов, медленно поднимать железную плиту, поленницей подкладывая под неё плаху за плахой. Наконец заслон удалось поднять на такую высоту, чтобы спокойно прошёл человек с копьём.

Из башни попробовали было стрелять — в ответ летел каменный град.

Пращники не давали никому поднять головы.

Начали барабанить в решётку брёвнами. Что-то глухо дрожало, бухало в чреве башни. На головы тара­нивших градом, бобом осыпался сухой раствор. Кричал надрывался, распоряжаясь, Кирик Вестун.

Решётку уже почти выбили. И тут из верхних про­душин полились на людей расплавленное масло и горя­чая смола. Только что, видимо, растопили. Счастье, что успели выскочить с лёгкими ожогами да сожжёнными волосами и никто особенно не пострадал.

Осаждавшие стояли возле врат и не знали, что им делать. Наконец часть людей, во главе с Марко и Тихо­ном Вусом, побежала за лестницами. Нести их надо было издалека, из цеха каменщиков на улице Отвеса.

Для острастки пращники всё ещё бросали на баш­ню камни. Все чёрные, в дыму, люди стояли перед врата­ми и теряли золотое время.

И тут кузнец, которому не терпелось, увидел вне­запно огромную кучу влажной глины возле размётанной сторожки. Видимо, привезли, чтобы обмазать стены, ко­торых уже не было.

— А что, хлопцы, — оскалил зубы Вестун, — пропа­ли стены, так пускай и обмазка пропадёт? Ну-ка, сбегайте, хлопцы, да снимите трое-четверо первых-лучших ворот.

Его поняли. Его на удивление быстро поняли. Словно он всю жизнь только и водил войско. Одним духом притащили снятые ворота, толстым слоем начали раскладывать по ним мокрую глину.

Благодаря дождю пращников стража не видела, что ей готовят. Да и пар с дымом застил бойницы верхнего и нижнего боя.

Половинки ворот подняли на обрешетины и брёвна, понесли в тёмный туннель, под арку. Потом, под прикрытием мокрой глины и дерева, туда же двинулись таранящие с брёвнами наперевес.

Скоро башня снова содрогнулась от глухих страшных ударов. Тяжело били три бревна в чешуйчатую поверхность врат, макались о бронзу, раскалывались о длинные — в локоть — шипы, торчавшие сям и там.

Тогда вновь полились масло и смола. Лились на гли­ну, курились, стекали под ноги. Цепь людей едва успевала передавать изо рва вёдра вонючей воды и лить их под ноги осаждавшим. Сипел пар. Люди трудились, будто в преис­подней. Зенон приказывал бить в те места, где было дере­во, между бронзовой чешуёй. Удары постепенно расшаты­вали врата, колебали петли, осыпали сухой раствор. Но всё равно было понятно: бить придётся часа три, да и то, сло­маешь ли ещё. Мощные были врата, и, если бы нападение не было таким неожиданным, из самого города, а не из-за валов, замок никто бы не взял, как не брали его враги.

А тут что ж? Просто растерялась стража.

Врата начинали трещать. И тут произошло то, что едва не погубило дела.

Некоторое время все слышали, как что-то грохочет в верхнем жилье вратной башни. Думали, что таскают котлы. И неожиданно из окна верхнего боя высунулся хобот, очень похожий на пушечный. Толпа захохотала. Через бойницу верхнего боя канон мог плюнуть, но по Старому рынку, по каменному строению доминиканцев, туда, где совсем не было людей, над их головами, далеко.

Осаждавшие весело прыгали на мосту и на пред­мостной площади.

Клеоник попробовал что-то крикнуть — его не услышали. И вдруг хобот рыгнул длинной отлогой поло­сой огня. Чёрно-красной струёй, из которой падал вниз огневой дождь.

Хохот сменился стонами, стенаниями и криками ужаса. Люди бросились прочь. Среди огня, заливавшего мост, корчилось с десяток тел. И сразу рык гнева долетел отовсюду. Народ снова бросился к вратам, и хобот снова плюнул, на этот раз ближе. Люди бросились с моста.

— Стойте! — Клеоник выбежал из туннеля. — Стой­те! Стойте, гадкие вы! Стойте! Это огневой канон! Он лишь два раза плюётся! Потом ему стынуть надо. Иначе взорвётся в башне.

Он бил убегавших древком копья.

— Они не будут сразу! Да стойте же! Они не рискнут сжечь себя.

Словно в ответ на его слова, из верхней продушины бухнул во вратный туннель другой огненно-дымный язык. Люди побежали оттуда, ибо горячая нефть и огонь потекли по стенам на брусчатку... И ещё плевок. Туда же.

Таранившие прибежали в страшном виде. Закуренные, как уголь, без бровей, без ресниц. У некоторых поч­ти не было на ногах штанов. Двое шарили воздух:

— Глаза мои! Глаза! Глаза!

Счастье, что глина сберегла от прямого огня. Но всё равно войти во врата теперь было нельзя. Оттуда валил дым, текли огневые ручьи нефти. Потом что-то бухнуло. Чёрный с золотыми прожилками, изменчивый шар вы­летел оттуда. Это обвалился помост-прикрытие.

— Клеоник, — растерянно спросил Вестун, — это что же? Преисподняя?

Резчик сурово сжал большой красивый рот. Золо­тистая туча волос была грязная от дыма.

— Новинку завели. «Оршанский огонь»... Выдал-таки им кто-то тайну. Не думал, что остался хоть один знаток. Знаешь, почему когда-то Литва оршанское Благо­вещение долго взять не могла? Вот из-за этого.

— Да что же это? — едва не плакал от отчаяния кузнец.

— А я и сам точно не знаю. Говорят, на Днепре по­рой у берегов вода масленая. Это каменное масло плывёт. Неизвестно уж, из чего его подземный властелин давит. Из цмоков, может, либо из богатырей. А может, и вправду из камней. На Кутейне, возле Ларионовой дубравы, течёт оно, братец, говорят, даже струйкой, с прутик толщиной. Мона­хи им в пещерах светят. Вот, говорят, они и придумали.

Огонь на мосту угасал. Но камни были покрыты словно окалиной.

— Смастерили будто бы каменную кадушку, по­ставили высоко. Из неё вывели такую вот трубу. Над ней, у самого среза, стальное колесо да кремень, а от него — железный прут. А в кадушку — это дьяволово масло. А над нею — такой жмых, как из орехов или яблок масло либо сок выжимают, может, видел. На рычаг надавят, за прут кто-то дёрнет — вот оно и плюёт. Недалеко, брат, а страшно. Да только и может плюнуть, что дважды. Раз да ещё второй, до конца рычаг опустив.

Подумал.

— У них, видимо, два было... Отец Фаустины гово­рил. Он там железных дел мастер. Вот, брат, холера. Ду­мал — сгорим.

— Так что мы стоим тут? — спросил злой от ожогов Зенон.

— Теперь, пока не остынет, этой холеры в кадушку заливать нельзя.

Во вратах всё ещё горело. И вдруг тёмно-синие глаза Клеоника озорно блеснули.

— Разбирай ещё одну хату.

— Зачем? — спросил Зенон.

— Разбирай, говорю.

Кузнец с группой людей побежал к первой в ряду хате. Вскоре посыпались брёвна.

— Осторожно! — закричал резчик. — Не хватало ещё, чтобы придавило! За мной.

Люди с брёвнами на плечах побежали к вратам. В бойницах верхнего боя появились головы. С удивле­нием смотрели на дураков, которые снова, в дыму, после такого угощения собираются таранить врата.

И всё же защитники поспешили. Над хоботом огневого канона появилось ведро. Пращники подгото­вились бить.

— Не трогайте их! — крикнул Клеоник. — Пускай студят.

Канон окутался паром. Клубы его со свистом рвану­лись вверх. В воздухе удушливо и кисло запахло уксусом.

Клеоник совсем не собирался таранить врата. По его указаниям люди просто раскачивали брёвна, бросали их в прорву врат и бежали назад. В дыму и пару защит­никам плохо было видно, что они там такое совершают. Резчик качал поленницы брёвен под заслоном.

Даже уксус плохо студил раскалённый металл. И тогда стража вновь пустила в продушины горячее мас­ло и смолу. В тёмном туннеле на минуту засипело и по­тускнело.

Клеоник с последними подручными изо всей силы бросился бежать прочь от моста. Ему совсем не хотелось зажариться заживо, когда снова плюнет «ор­шанский огонь».

Медленно текли минуты. Прибежали люди с лестницами. Марко и Тихон Вус впереди всех спустились в зелёную, вонючую воду рва, полезли к стенам.

На зубцах в том месте, где приставляли лестницы, появились стражники в кольчугах. Кричал на них, махая руками, сотник Корнила, разевал рот. К ногам защитни­ков ползли по стенам, падали на них лестницы. Стража бросилась раскачивать, сбрасывать их со стен. Длинные жерди уже упёрлись в одну, вздрагивая, оттолкнули вме­сте с теми, кто лез.

И в этот момент захлопали по бычьим кожаным рукавицам тетивы луков. Пять с лишним десятков луч­ников начали из-за рва стрелять по зубцам. Взвилась над ними песня дуды. Торжествовала, захлёбывалась. Стрелы задребезжали по зубцам. Стражу словно смело. Видимо, приободряя её, возник между зубцами сотник. Стоял ли­цом к перепугавшимся воинам, тряс мечом в воздухе.

Звякнула чья-то тетива — Корнила покачнулся и ис­чез. Дождь из стрел размеренно, шесть раз в минуту, не редко и не часто, как и надлежит при осаде, падал на зуб­цы. Теперь по лестницам лезли не боясь.

...Клеоник между тем понял: «Пора!»

— Хлопцы, — заорал он яростно. — На штурм!!!

Крик подхватили. Люди медленно двинулись вперед. Медленно, ибо ждали, что вот-вот плюнет огнём канон.

И струя «оршанского огня» снова взвилась в возду­хе. Слишком рано. Люди не попали под неё. Стража не выдержала и поспешила.

Снова зарычал огневой шквал. И, словно не выдер­жав его напора, бухнулись вниз железные врата. Фыркну­ли, полетели из-под них головешки, брёвна, угли.

Не поняв, в чём дело, почувствовав лишь, как со­дрогнулась башня, защитники, наверное, подумали, что это таранят врата, желая хоть куда-то выбраться из тун­неля, застигнутые там пламенем осаждавшие.

Выстрелил в туннель врат второй канон. В почти на­глухо закупоренном проходе вспыхнули вылитые прежде масло и смола.

Глухо, страшно ахнуло что-то. Заслон вспучился и упал. В клубах огня и дыма рвануло что-то — словно из орудийного жерла. С грохотом полетели оттуда обломки решётки. В воздухе свистело, взрывалось, ревело. Огневые галки с шипением летели в ров.

Когда дым слегка разошёлся, люди увидели, что перед­няя стена башни немного расселась, что из неё и из бойниц дымит. И ещё увидели огневую преисподнюю во вратном туннеле. Внутренние врата устояли. Даже взрыв не вывалил, а выбил их. Но зато они пылали ярким горячим пламенем.

— Вот оно, — сказал Вестун. — Чуть-чуть повреме­ним, они и упадут.

От пылающих половинок летели угольки, брызга­ло расплавленной бронзой. Защитники, видимо, только тут опомнились и, наверно, начали лить по продушинам воду. Им удалось немного сбить огонь, но зато башня те­перь стояла вся в облаках дыма и пара.

— Ничего, это нам с руки, — отметил Вестун. — Бы­стрее погаснет огонь.

— Это нам тем более с руки, что они сейчас остав­ляют башню, — согласился резчик. — В такой бане жи­вой человек не выдержит.

Над башнею стоял седой, непрозрачный столб. Ко­лыхался. Плыл в ночь.

Пан писарь поставил на листе последнюю подпись и скрутил его в свиток.

— Ну вот, — объявил Лотр. — Казнь завтра на Зитхальном горбу. Попросту — на Воздыхальнице... Утром, в конце последней ночной стражи. Кто хочет последнее утешение — будет оно. Последнее желание...

— Чтоб вы подохли от чумы, — огрызнулся неис­правимый Богдан.

— ...выполним... Бог с вами. Ступайте, грешные души, и пусть смилостивится над вами Бог и Мария-заступница.

Палач подошёл к Братчику. Багровый капюшон был опущен на лицо.

— Ступай, — почти ласково предложил он.

В этот момент Пархвер стал чутко прислушиваться. Все насторожились. Вскоре даже глуховатые услышали топот. Хлопнула дверь, и в судный зал ввалился Корнила. Закуренный, с подтёками грязного пота на лице, он во­нял диким зверем.

— Ваше преосвященство, — загорланил он, — простите! Не предупредили! Думали — куда им.

— В чём дело?

— Народ! Народ требует Христа!

Стены во дворце были такими толстыми, что снаружи сюда до сих пор не долетел ни один звук.

— Лезут на замок! — кричал Корнила. — Врата выбивают! Грабить будут!

— «Разоряющий отца — сын срамной и бесчест­ный», — высказался Жаба.

— Так разгони их, — нервничал Босяцкий. — Схвати.

Корнила подходил к столу как-то странно, не своими ногами, будто бы с ним что-то произошло.

И только когда он вышел на свет, все увидели причину этого. В заду сотника торчала длинная, богато оперён­ная стрела.

— Нельзя, — прохрипел он. — Думали на стены не пустить — лезут. Стрелы дождём. А в замке стражи трид­цать человек да паюков двадцать. Остальных вы сами за церковной десятиной послали... Палач, вырежи стрелу, побыстрее!.. Она неглубоко.

— Сброда боишься? — покраснел Жаба.

— Этого «сброда»... не менее семи сотен.

Все умолкли. Большая белая собака, которую при­вёл Жаба, понюхала, подойдя, стрелу, поджала хвост и, стараясь не стучать когтями, зашилась в угол.

Как раз в этот момент страшный удар потряс зда­ние. Посыпалась с потолка пыль.

Это был тот самый взрыв в главных вратах, разнес­ший вдребезги решётку и заслон.

Теперь только считанные минуты решали вопрос. Считанные минуты отделяли этих людей от мгновения, когда замок падёт.

Врата пылали вовсю. Кое-где уже обвалилась чешуя и, раскалённая, сияла на плитах, которыми был замoщён низ туннеля. Уже рубились на зубцах, и стена всё больше расцветала огнями факелов. Смельчаки уже грохотали по крышам дворца, а Марко и Тихон Вус в сопровождений двух с факелами (была луна, на самом её сходе, и драться было почти невозможно, ибо можно было убит своих) продирались по забралу к Зофее, чтобы расчис­тить путь друзьям, когда врата упадут.

Нападающих было так много, что серьёзного отпора они, пожалуй, и не видели. Когда последние защитники этой части стены горохом посыпались с неё — толпа, и на стенах, и на площади, подняла галдёж и триумфальный крик.

— Христа! Христа освободим!

Рык был таким, что он долетел даже до судного зала.

— Что делать? — шёпотом спросил Лотр.

Он смотрел на сообщников и понимал, что, кроме Бо­сяцкого, задумавшегося о чем-то, надеяться тут не на кого.

— Что делать, друг Лотр? — медвежьи глазки Болвановича бегали.

Раввуни смотрел на них с иронией.

— Друг, — очень тихо молвил он, — хавер. Такой не хавер, а хазер. Хазер Лотр. И это, скажем прямо, совсем не хавейрим, а хазейрим.

Судьи молчали.

— Что ж делать? — тихо подал голос Комар. — Го­споди Боже, что делать?!

— ....и сбивать груши, — со злорадством шепнул иудей непристойную пословицу. — Ничего, Юрась, нас убьют, но им тоже будет...

Тишина. Только неожиданно улыбнулся Босяцкий. Хотел сказать что-то, но успел только бросить:

— Тихо, господа. Нас в Саламанке учили думать... Ага, вот что...

И тут завопил, внезапно догадавшись, Жаба.

— Боже мой, Господи! — галдежом запричитал он. — Беда будет! Как говорил Исайя: «Оголит Господь темя дочерей Сиона и обнажит Господь срамоту их».

Жёлтое, лисье лицо иезуита искривилось почти приятной улыбкой. Умной и смелой до святотатства.

— Делать ему больше нечего, — ненарушимо про­изнёс Босяцкий. — А что, собственно, кричать?..

Показал белые острые зубы и сквозь них бросил в тишину:

— Они требуют Христа — дайте им Христа.

— Да нету ведь его в наличии! — загорланил Комар. — Нету Христа!

— Правы. Христа нет.

— Так...

— А вам обязательно, чтобы был настоящий?

— Ну, как...

— А эти? — и один из основателей будущего ордена спокойно показал на бродяг.

— Э-эти?! — возмутился Лотр.

— Эти, — спокойно повторил капеллан. — Не хуже других. Скажем, нам валять дурака, с Фомки колпак снимать, не хочется. Вполне естественно сделать из этих ерети­ков союзников и ими укротить быдло. Конечно, придётся простить быдло и простить еретиков. Первых — потому, что они совершали угодное Богу дело. Других — потому, что эти мошенники, они ведь — апостолы.

Все молчали ошеломлённо.

Босяцкий говорил дальше:

— Вы посчитали их появление несчастьем? Наобо­рот, сие свидетельствует о промысле Божьем...

Он обвёл умными холодными глазами друзей. У всех членов синедриона были не то чтобы тонзуры, а прямо-таки довольно большие плеши, и мних усмехнулся:

— ...о том, что без Его воли и волос не упадёт с на­шей головы.

Сцепил узкие нервные пальцы:

— В стране тяжело, неспокойно. Если бы не было этого «пришествия» — его стоило бы выдумать. Только наша леность помешала нам в этом.

— Но как? — всё ещё ужасался такому делу Лотр.

— Dixi et animam meam salvavi, — улыбнулся до­миниканец.

Его поняли правильно, хоть и не в том смысле, кото­рый имел в виду автор пословицы.

— Т-так, — сказал Лотр. — Ну, бродяги, хотите быть апостолами?

— Нет, — хором прозвучал ответ.

Все удивились.

— Т-то бишь, как это? — спросил Комар.

— А так, — ответил Юрась. — Мошенники мы, жу­лики, это правда. Можем даже сорочку с забора стащить, но апостолами быть не хотим. Знаем мы, что такое означает — связаться со слугами Христовыми.

— Вот именно, — зазвучали голоса. — Да... Смер­тью карайте, а апостолами быть не хотим...

— А вот это мы сейчас посмотрим, — ощетинив­шись, намекнул Лотр. — Палач!

Человек в огнистом капюшоне подошёл к схва­ченным.

— Ведите их.

Стража двинулась к лицедеям и повела их к страш­ной двери в задней стене.

...Врата пылали, и теперь их можно было бы легко выбить самым простым ударом бревна, но пол туннеля был густо и толсто, дюйма на четыре, засыпан угольями. А дерущиеся на стенах всё ещё не могли сломать хоро­шо вооружённого врага, закованного в латы, и пробиться к вратам с внутренней стороны.

Уголья пылали, пламенея синими огнями.

...Такие же уголья пылали и в пыточной. Жаровня с ними стояла прямо перед лицами у бродяг. По сводам скакали тени. Красный кирпич казался кровавым. Чёр­ной полосой перечёркивало зарево бревно дыбы с тём­ными ременными петлями. Маски, висевшие на стенах, казались от скачков огня живыми. И, как ожившая ма­ска, стоял перед бродягами палач. Он откинул капюшон и остался в личине из багряного шёлка.

На стенах, словно залитых кровью, висели кроме масок воронки, щипцы, тиски для ломанья рёбер. Стоя­ли возле стен ненавистные, непонятной формы и предна­значения станки.

Братчик с недоразумением обводил всё это глазами. Тут работали тоже человеческая фантазия и умение, ра­ботал человеческий мозг — и от всего этого можно было быстро и навсегда избавиться веры в человека и в его бу­дущее, в его предназначение и в то, что из этого животно­го когда-нибудь что-нибудь получится.

Он не подумал о том, что само существование тако­го свидетельствует о том, что есть, пускай себе и редко, другие люди, ради которых это всё существовало. Тут невозможно было думать об этом. Тут была преисподняя, тем более противная, что создали её люди, а не дьяволы.

Железные, с иглами, шлемы... Испанские сапоги... Прочее, неизвестное.

...Современный человек, незнакомый с застенкам гестапо, асфалии и других подобных учреждений, cpавнил бы всё это с кабинетом зубного врача и тем противным чувством, той дрожью, которую вызывала вся эта утварь в детстве... Но эти, по разным причинам, не знали кабинета дантиста и поэтому сравнивали всё это с тем, чем оно и было, с пыточной.

Нельзя было поверить, что такое может быть между людьми.

...Братчик закрыл глаза и с силой ущипнул себя.

— Ты что, мазохист? — спросил палач.

Этот голос вернул Юрася в сознание.

— Нет, — произнёс он. — Я просто усмерчиваю плоть... И заодно — веру.

Всё было на месте. Это была правда. И волосом не стоило жертвовать ради всего этого быдла, на всей этой паршивой земле. Пускай бы себе подохли.

— Э... это зачем? — спросил в тоске Автух Конавка.

— Нельзя ведь убить подобие Божье, — рассудительно объяснял палач. — Надобно, чтобы оно раньше перестало быть Божьим.

«Подобие Божье, — думал Братчик. — Подобие самого сатаны, вот что... Грязное быдло... Не Содом и Гоморру — все города, всех вас, всю землю надо было выжечь огнём и пересеять новыми семенами».

Он поднял голову и осмотрел всех. Два-три достойных лица, да и на тех ужас.

— Горело бы оно... эно... Не хочу, — вымолвил Акила.

— Начинай, палач, — скомандовал Лотр. — Ну! Или на дыбу, или в апостолы.

В кровавом свете лица их были, как пасти самих дьяволов. И внезапно из зарева отдался звучный голос.

— И слушать я вас не хочу, — заявил Юрась. — Голоса у вас дьявольские.

Жаба уже вернул себе спокойствие.

— Брешешь, раб. У начальных людей дьявольского го­лоса быть не может. Даже когда Ирод говорил в синедрионе — и то народ восклицал: «Се глас Бога, а не человека».

Левона Конавку подвели к дыбе и заломили руки назад. Дыба заскрипела и начала приближаться к рыба­ку... «Как стрела подъёмного крана», — сказали бы вы... «Как дыба», — сказали бы они.

Левон бегал глазами, в которых всё ещё виден был, наверное, забытый, забиячливый азарт. Забытый пото­му, что рот искривился.

— Да что там, хлопцы, — сказал Конавка. — Я что... Пожалуй, и согласен.

— И я.

— И я.

— Это... и я.

— А почему бы и не я?

— Достоинство мне не позволяет на хамской той дыбе... И я...

Голоса звучали и звучали. И вместе с ними поселя­лось в сердце презрение.

— Вот и хорошо, дети мои, — обрадовался домини­канец. — Благословляю вас.

— Я не согласен, — возразил вдруг Братчик.

Он презирал сейчас это быдло аж до последнего. Скотина, паршивые свиньи, животные, червяки.

— Знаю я: не ешь вишни с попами — камешками забросают. Знаю, как связываться с псами Господа Бога. Я, когда пройдёт во мне надобность, исчезать не соби­раюсь. Бродяга я, вот и всё.

— Сожалею, — произнёс Босяцкий. — Палач, воз­действуй на него милосердным убеждением.

Драться не имело смысла. Как на эшафоте. Потом будут говорить, что робел, что кусался, как крыса.

Палач и трое подручных схватили Братчика, сорвали с него одежду (корд отняли раньше) и привязали к кобыле.

— Какой я после этого апостол? — плюнул шко­ляр. — Видел кто-нибудь из вас задницу святого Павла?

— По упрямству и твёрдости тебе Христом быть, — стыдил Лотр. — А ты вместо того вот-вот с хлёстанной задницей будешь. Или превращайся в Бога, или порка до полусмерти.

— Не хочу быть Богом, — сквозь зубы процедил Братчик.

Он видел злобные и перепуганные лица судей, видел, что даже сообщники смотрят на него неодобрительно, но ему были в высшей степени присущи то упрямство и та твёрдость, которые достойны настоящего человека.

— Вот осёл! Вот онагр! — нервничал Болванович.

Молчание.

— Братец, — с достоинством обратился Богдан. — Я горжусь тобой. Это нам, белорусам, всегда вредило, а мы всё равно... Головы нам за это, выгодное другим, пробивали. Так неужели один раз за себя не можешь поступиться. Достоинство ведь потеряешь. Кобыла всё равно, что голая земля.

— Знать я вас не хочу, — прорычал Юрась. — Знать я этой земли не желаю... Человек я... Не хочу быть Богом.

Босяцкий набожно взвёл глаза вверх:

— Смотри, чтобы судья не отдал тебя... сам знаешь кому, а... сам знаешь кто... не вверг тебя в темницу... «Сказываю тебе: не выйдешь оттуда, пока не отдашь и последней полушки». — И совсем другим, деловым тоном добавил: — Евангелие от Луки, том двенадцатый, главы пятьдесят восемь, пятьдесят девять...

— Гортань их — открытый гроб, — как подшибленную, опустил голову школяр.

Все, даже пророки, хотят жить. И потому, когда по­явилась надежда на жизнь, захотели жить даже сильные.

— Брось, — продолжил Роскош.

— И зачем так мучить людей? — вымолвил Раввуни. — Они ведь из кожи лезут. Ты ведь умный человек, в школе учился.

— Увещатель — увещай, — высказался Комар. — Нет, погоди. Молитва.

Палач со свистом вертел бич. Перед глазами Братчика вдруг закачались маски, клещи, станки, испанские сапоги, тиски. И из этого шабаша долетел размеренный голос. Кардинал читал, сложив ладони:

- Апостола нашего Павла к римлянам послание... «Будьте в мире со всеми людьми... Не мстите за себя... но дайте место гневу Божию. Ибо написано: «Мне отмще­ние, Я воздам, говорит Господь». Итак, если враг твой го­лоден, накорми его; если жаждет, напои его: ибо, делая сие, ты соберёшь ему на голову горящие уголья...».

Горящие уголья полыхали в жаровне. И постепен­но становились алыми в них щипцы. Ожидая всего этого, Братчик готовился ухватить зубами кожу, обтягивающую кобылу. Он смотрел на маски, плети и прочее и внутрен­не весь сжимался....

Они не знали, что он может стерпеть. Не знали, как может владеть собой человеческое существо... Они ниче­го не понимали, эти животные... А он уж столько стер­пел, столько... А, да что там!

Размеренно жундел голос Лотра. Откуда-то долете­ло свежее дуновение.

— Слушай, — шепнул Юстин, — брось пороть чепу­ху. Ты — мужчина. Но ведь после тебя — возьмутся за них.

Юрась не ответил. Почувствовав дуновение, он под­нял глаза и увидел в окне, нарочно пробитом для пыточ­ной, прозрачно-синее небо и в нём звезду. То белая, то си­няя, то радужная — она горела в глубине неба. Далёкая. Недостижимая для всех. Божий фонарь, как говорили эти лемуры, которые сейчас во имя Бога... Что им поль­зы в Божьих фонарях? Вот будут истязать и их. Зачем?

Жалость за них, смешанная с состраданием к себе, овладела им. Зачем? Кто узнает, что тут произошло? Кто узнает, каковы были его, Братчика, последние мысли? По­дохнет. Сгинет. Пойдёт в яму. И своеобразные мысли вместе с ним. Зачем это всё, если всё равно безвозвратно заброшен в жизнь, в ледяное уединение, умирать будешь среди этих людей? Среди них, а не среди других. Это лишь говорят, что «родился», что «пришёл не в свой век». Куда пришёл — там и останешься. А если бы перенёсся в иной — и там дру­гое, и там будешь чужой... Надо быть, как они, как все они, раз уж попал в такую кулагу. Тогда не будет нестерпимого духовного, тогда не будет физического страдания.

Сдаваясь, он поник, забыл обо всём, что думал.

И одновременно у него сам собою поджался голый зад. Как у раба.

— Эй, палач, — внезапно сказал Братчик крайне «обыкновенным» голосом. — Что-то мне тут лежать опротивело. Ноги, понимаешь, отекли. Руки, понимаешь, перетянули, холеры. Ну, чего там из-за мелочей, из-за глупости. Ладно. Апостол так апостол.

— Христом будешь, — уточнил Комар.

— Нет. Апостолом. Ответственности меньше.

— Христом, — с угрозой повторил Лотр.

— Да я ведь недоучка!

— А он, плотник, думаешь, что университет в Саламанке окончил? — улыбнулся доминиканец.

— Да я ведь человек! — торговался школяр.

— А он? Ты помнишь, как у Луки Христова родословная заканчивается?.. «Еносов, Сифов, Адамов, Божий». И ты от Адама, и ты от Бога. Семьдесят шесть поколений между Христом и Богом. А уже почти тысяча пятьсот лет с Голгофы минуло. Значит, с того времени ещё... сколько поколений прошли. Значит, ты благороднее и род у тебя древнее. Понял?

Этот отец будущих иезуитов, этот друг Лойолы плёл свою казуистику даже без улыбки, точно, как паук. Он и святотатствовал с ощущением, что это необходимо делу. И это была глупость, но страшная глупость, так как она имела подобие правды и логики. Ужасная машина воинствующей церкви, всех воинствующих церквей и ор­денов, сколько их было и есть, стояла за этим неспешным плетением.

— Понял, — сдавленным голосом ответил Брат­чик. — Отвязывайте, что ли.

— Ну вот, — примиренчески произнёс Лотр. — Так-то лучше. Правда и талант — это оружие слабых. Поэтому они его и требуют. Да ещё и с глупой стойкостью.

Отвязанный Братчик плюнул.

— То-то вы, сильные, завертелись, как на сковородке.

— Ничего, — снисходительно согласился Лотр. — Думай что хочешь, лишь бы танцевал по-нашему, пан Христос.

Между тем врата догорали. Пунцовела раскалённая бронзовая чешуя. Половины почти обвалились. Сипел жар, на который лили воду.

— Лизунчики, — невесело шутил Клеоник. — «Христо-ос! Христо-ос!» Если вы уж так верите, что Христос, то чего вы пятки свои потрескавшиеся обжечь боитесь?

— Хватит уж тебе, — мрачно бросил Гиав Турай. — Надеяться — оно надо, но волю Божью испытывать — дело последнее.

За вратами всё ещё яростно лязгали мечи. Стража, за­кованная в сталь, погибала, не пуская осаждавших со стен.

— Пошли! — повелел кузнец.

Мещане с бревном двинулись прямо в пар и дым. Ударило в огонь бревно. Взвился фонтан искр. Полетели головешки и уголья.

...Корнила, уже без стрелы, ворвался снова в пы­точную:

— Пропадаем!

— А вам за что платят? — спросил Жаба.

— Из последнего дерёмся! Изнемогаем! — прохри­пел сотник. — Побыстрее, вот-вот ворвутся.

— Ну вот, — злился Лотр. — Тут дело важное, роли распределяем, а ты — не сказавшись, а ты — без доклада.

Корнила жадно хватал воздух.

— Так вот, пан Христос, — нерушимо произнёс Лотр. — Одно перед тобою условие: через месяц — кровь из носа, а вознесись. Чтобы восшествие во славу было.

— Я, может, и раньше.

— Э, нет. Пока не переделаешь всех дел твоей церк­ви — и не думай. Ты, Корнила, за ним следи. Захочет, холера, раньше возноситься — бей его в мою голову и тащи сюда.

— Это Бога?

Лотр покраснел:

— Ты что, выше святого Павла?! — гаркнул он. — А Павел раздирал и «терзал церковь, входя в домы и вла­ча мужчин и женщин, отдавал в темницы».

За низким лбом у сотника что-то шевелилось. Ско­рее всего, безмерное удивление.

— Да ну?

— Учителя наши говорят! Наместники Божьи! Ис­полнители его воли! Первые вожди церкви на земле!

— Странно...

— Именем Христа клянусь.

Сотник вытянулся:

— Слушаюсь.

— Следи. И смотри, чтобы не прельстил тебя философией и праздным искушением.

По лицу сотника сразу было видно, что искусить его никакой философией невозможно.

— Эти философы имеют наглость о жизни и смерти рассуждать. А жизнь и смерть — это наше дело, церковного суда дело, могущественных дело. И это нам рассуждать, жизнь там кому или смерть, и никому более...

Лотр обвёл глазами бродяг. Увидел Роскоша, который держался с тем же достоинством, горделиво отставив ногу.

— Стало быть, так, — начал Лотр. — Ты, Богдан Роскош, за шляхетское упрямство твоё, отныне — апостол Фома, Тумаш неверный, иначе наречённый Близнец.

Красное, как помидор, лицо «апостола Тумаша» покраснело ещё больше:

— Мало мне этого по роду моему.

— Хватит. Левон Конавка, рыбак.

— А! — табачные глазки недобро забегали.

— Тебя из рыбаков едва ли не первого завербовали. Быть тебе Кифой, апостолом Петром.

Конавка почесал плешь, которая начинала пробиваться между буйными кудрями, коварно улыбнулся.

— А что. Я это всегда знал, что возвышусь. Я ведь... незаконный сын короля Алеся. Кровь! Так первым апостолом быть, это мне — орешки.

— Брат его, Автух... Быть тебе апостолом Андреем.

Тонковатый Андрей судорожно проглотил слюну.

— Ничего, — успокоил Лотр. — Им тоже вначале страшно было.

Лотр сильно забрал в свои руки дело, и Босяцкий ему не препятствовал. Выдвинул идею, спас всем шкуры — и хватит. Теперь, если Ватикан будет недоволен — можно будет говорить, что идею подбросил, а дальше всё делал нунций. Если будут хватать, он воленс-ноленс заступится за мниха — одной верёвкой связаны. А рука Лотра много чего стоит. Могущественные родственники, связи, богатство.

Капеллан внутренне улыбался.

— Сила Гарнец, — продолжил Лотр.

Гаргантюа хлопнул плотоядным ртом и засопел.

— Ты Иаков Зеведеев, апостол Якуб.

— Пускай.

— Они тоже рыбачили на галилейском море.

— Интересно, какая там рыба водилась? — спросил новый апостол Якуб.

Вопрос остался без ответа. Надо было спешить. Лотр искал глазами похожего на девушку Ладыся.

— А брат твой по женоподобию, Иоанн Зеведеев, апостол Ян, евангелист Ян.

Замысловатые глаза Ладыся расширились.

— Приятно мне. Но молитвам-то меня выучили, а дру­гому ни-ни. И никого не успели за то время. Другие начали первые буквы, а я тут проповедовать пошёл. Так я даже не знаю, как «а» выглядит. Ни в голове это у меня, ни...

Лотр улыбнулся:

— Они, рыбари эти, думаешь, слишком грамотны были?

— То пускай, — закатились городские глаза.

— Стало быть, вы — Зеведеевы, — с неуловимой иронией повторил Босяцкий.

Раввуни вздел глаза вверх.

— Ваанергес, — по-староеврейски молвил он. — Бож-же мой!

— Ты прав, — согласился Босяцкий. — Очень они звучно. «Сыны громовы».

Левон Конавка — Петро — коварно засмеялся.

— А что? Кто уж что, а я это знаю. С ними в одном шалаше ночевать невозможно — такие удоды.

— Хватит, — прервал его Лотр. — Акила Киёвый.

Телепень встряхнул ржавыми волосами, добродуш­но улыбнулся: понял — на костёр не потащат.

— Эно... я.

— Ты с этого дня — Филипп из Вифсаиды. Апостол Пилип.

С трудом заходили большие надбровные дуги.

— Запомнишь?

— Поучу пару дней — запомню. Я способный.

— Ты, Данель Кадушкевич, был мытарь — быть тебе, по схожести работы, евангелистом Матфеем. Апостолом Матеем.

Сварливые, фанатичные глазки зажмурились.

— Ты, лицедей Мирон Жернокрут, отныне Варфоломей.

— Кто? — заскрипел Мирон.

— Апостол Бавтромей, — объяснил Лотр. — За бездарность твою. Тот тоже у самого Христа учился, а потом, в «Деяниях», его и не вспоминают.

Лотр рассматривал бурсацкую морду следующего.

— А ты, Якуб Шалфейчик, апостол Якуб. Иаков Ал­феев меньший.

— Какой я тут меньший. Я тут выше всех. Максимум

И обиженно умолк.

Бургомистр Юстин смотрел на фокусника. Пра­вильно-круглая голова, вскинутая в невзрачном достоинстве. Верхняя губа надута.

— Этому, Яну Котку, — вставил бургомистр, — по бахвальству его, надо Леввея дать.

— Вот именно, — согласился Болванович. — Леввей, прозванный Фаддеем. Апостол Тадей. А поскольку в еван­гелиях разночтения — кто в лес, кто по дрова, так он же Иуда Иаковов, он же Нафанаил. Вишь, имён сколько.

— Спасибо, — поблагодарил Коток. — Я почти удовлетворён.

Михал Илияш смотрел на Лотра чёрными хитрющими глазами. Улыбался.

— Ты, Михал Илияш, с этого времени Сымон Кананит, по прозвищу Зилот. Так как «нет в нём лукавства».

Нависло молчание. Раввуни смотрел в глаза Лотра. Кардинал искривил улыбкою рот:

— Ну, а тебе, Раввуни, и Бог велел быть Иудой из Кариот.

— Почему?

— А потому, что ты тут, пожалуй, единственный, кто до тридцати считать может.

— Я...

— Честный? Ну и хорошо. В ходе работы перевос­питаешься, поверишь в свои способности... пан апостол Иуда.

Иудей вздохнул:

— Ну что. Ну, спасибо и на том... Не я один... И не в первый раз я за этого босяка отвечаю.

Лотр встал, и за ним поднялись все.

— Всем, кто ещё связан, за плохую привычку давать волю рукам, всем этим, кто хорошо дрался, развяжите руки. И идём к вратам. — Отыскал глазами Корнилу: — Ступайте вперёд. Постарайтесь упорядочить эн­тузиазм, сотник.

Судьи откинули свои капюшоны, сбросили чёрные мантии. Стража сняла со стен факелы.

В их трепетном свете шествие поплелось к двери.

Глава XI

«...И ПАДУТ ПРЕД НИМ НАРОДЫ»

Лёг пред Змеем, глядя в прах, и по­ставил его ногy себе на затылок, а сердце моё колотилось, как рыба на песке.

Египетское предание

...возмутился духом при виде этого города, полного идолов.

Деяния, 17:16

Пророк Ильюк примазался к нападающим позд­но — может, пьян был и только что проспался. Теперь он стоял и кричал на весь старый город:

— Бейте! Освобождайте! Как Христос пришёл на какой-то там год правления Тиберия, так и на этот раз — на какой-то там год правления Жигимонта снова он пришёл.

Нечёсаная копна волос тряслась. Звериные шкуры казались в огне запёкшейся кровью, а голые страшные мускулы рук были словно из меди.

— Предсказал вам приход его — я — Илия!.. Ста­райтесь, хлопцы. Бог великий смотрит на вас... Освобож­дайте — отдаст он вам богатые дома на разграбление!

Два человека в чёрном сукне переглянулись. Стояли они поодаль, чтобы те, кто бил бревном во врата, не за­тронули.

— Пророка этого давно следовало взять. Сразу, как только прорвутся, хватаем его и тащим.

— Брось, — ответил второй. — Кому ты его пота­щишь? Хозяевам нашим? С них вот-вот головы полетят.

— Плохо ты их знаешь. Всё закончится миром.

— Увидишь.

Врата рушились уже большими кусками. Искры тянуло, будто в трубу. Лязг мечей за вратами закончился, а вместо него возникло откуда-то ангельское тихое пение. Словно с неба. Странное что-то происходило в замке. По­этому, видимо, драться и бросили.

Последний удар бревна разрушил врата. Веером, ковром лёг на землю жар. Затаптывая уголья, толпа во­рвалась в замок.

— На штурм! — ревели голоса. — Христа! Христа убивают!

Гурьба валила валом. И вдруг остановилась. Ангельское пение вознеслось вверх.

С большим удивлением следил народ, как двига­лось им навстречу разубранное шествие с крестами и как шли перед ним тринадцать человек, одетых в рядно.

Люди стояли молча. Завязывался рассвет, и в его неопределённом свете тускло сияло золото риз и единственное золотое пятно в гурьбе нападавших, — золотые выше кистей руки Тихона Вуса.

И, несмотря на то, что светало, некоторым в толпе ремесленников показалось, что наступает ночь. Вновь наступает. Так как небольшой крестный ход подходил, а изо всех словно вынули душу.

И Вус, и Зенон, и Турай с сыном, и резчик, и куз­нец, и ещё некоторые понимали, что этих, золотых, надо нещадно до последнего бить. Но бить их было нельзя. Впереди, перед шествием, шли тринадцать, одетые хуже последнего мещанина, но всё же так, как все. Они были щитом, который нельзя было раздавить и сокрушить.

— Легко же они отделались, — тихо произнес Клеоник.

— А тебе что? — огрызнулся кто-то. — Ты ведь Христа требовал — вот он.

— Дурак, — сказал Клеоник. — Я правды требовал.

— Ну и получай.

Лотр воздел руки.

— Люди славного города! — возгласил он. — Мы с устрашением проверили всё, что возможно, и убедились насколько может убедиться слабым своим разумом человек, в том, что они говорят правду.

Толпа забурчала. Все радовались, что одолели. Но одновременно было как-то не по себе на душе. Потому что рассчитывали на иное окончание и все как есть настроились на него, а теперь было так, словно собрался ехать, а тут обнаружилось, что в этом нет нужды.

— Что же кричите вы? Ныне и мы вместе с вами благодарно воскликнем: Христос пришёл в Городню!

Он сделал величественный и угрожающий жест:

— Слишком долго чинились распутства. Вот грядёт Иисус возвысить церковь и спасти мир.

Радостный галдёж покрыл его слова. Толпа взорва­лась криками счастья и ликования.

Глава XII

ЧУДЕСА ПЕРВОГО ДНЯ

Я — хлеб живой, сшедший с небес.

Иоанн, 6:51

СЛОВО ОТ ЛЕТОПИСЦА

«...И вот словно глаза тогда отняло у всех. Хорошо бы у народа тёмного, стараниями отцов церкви не просвещённого ещё.

Разум взял Нечистый и у мещан богатых, и у торговцев, и у людей из свентой службы — аж до нунция, и у генерального комиссария, и — страх сказать — у милостивого кроля нашего, и у князя Московского, диссидента. И даже у тех, кто выше [7] их.

Какими чарами добились этого шалберы те — ведает Бог. Но странно, почему все как ослепли и почему та слепость чародейства гадкого так быстро минула потом, когда начали их законно гнать за блуд их, за то, что хлеб находили, где его не было, и врагов сильных, с малым людом против них выправившись, громили — и наверняка силами Сатаны».

СЛОВО ОТ ВТОРОГО ЛЕТОПИСЦА

«Тот вор Петра-рыбака — а кто говорит, мещанина — и других себе подобных двенадцать согласно числу aпостольскому выбрал, а сам ся Христом назвал и обманул тем святую мать нашу церковь. Ибо княжичи церкви просты были, как голуби, и чисты сердцем, как дети, которых есть царствие небесное. И те княжичи о простом люде посполитом думали и судили, что Господь Бог, ся явивши, облегчение и радость велькую тому люду сделает.

О, велький был потом гнев их за обманутую ворами теми веру! Ибо открыл им их величество господь глаза и повелел мечам карати тех мошенников за еретические вымыслы их и ересь ту огнём выжигати, а воров тех уничтожать.

А покуда злыдни те в Городне сколько дней замешкав­шись, как бы одержимые от дьявола учиняли и живность старанием себе и людям добывали, ибо своей кухни не имели. И тот Христос тогда там, как бы безумный по дворам и рын­кам бегая и по лавкам, хлеб людям хватал и мясо из гарнцев и мис черпал и на свои товарищи метал, а они их, хватая, и ели. И была там на то время превеликая тьма людей».

СЛОВО ОТ ДВУХ СВИДЕТЕЛЕЙ

«И вновь брехня. И осточертело уж нам, людям, что с ним ходили, читать это и слушать это. Но кто ж очистит правду от кала (Исправлено: «От лицемерия и необъективности». — Авт.) и возгрей, если не мы? Кто остался жив? Эти два, повыше, они ещё хоть немного, половиной слова, правду говорят. Находили и хлеб. Били и врагов. Добывали и мясо, и рыбу, и живность людям. И была там действительно «превеликая тьма людей».

Но в другом — ложь. Сами видели, как мы, горемычные, ту церковь и начальство то «одурачили». Под угрозой дыбы и костра. Сами изведаете, как эта их «слепость» прошла, едва он руку на золото церковное поднял. И что тогда совершили те, «простые, как голуби» — изведаете вы тоже.

Но Варлаам и летописцы из Буйничей меньше врут. Вы Мартина Вельского послушайте. Он Братчика Якубом Мелштинским кличет, шляхтичем коронным. В то время, как не знаем мы, был ли он даже мирским школяром. Странным слишком был для школяра. То ли умён очень, то ли с луны упал — просто не укладывается в голове.

А было так.

...Бросились к нам люди. Тысячи многие. Подхватили на руки, подняли, понесли. А за нами понесли тех же князей церкви. Чёрт знает, откуда появились в руках, вверх возне­сённых, факелы, ленты разных колеров, цветы. Огонь скачет. А мы, счастливые, смеёмся: смерти избежали, бедные.

Если бы знали, сколько нам с тем апостольством му­читься ещё — плакали бы, как иудеи на реках вавилонских, а вместо того, чтобы лиры на вербы вешать, им подобно, сами бы на тех вербах повесились.

Толпа прыгает, ревёт, ликует: Христос в Городню при­шёл. А мы уж на Старом рынке поняли, в какую кулагу вы­пачкались. Там какой-то человек — слабый, видимо, верой — целый воз мышеловок привёз.

— Мышеловки! — кричит. — Удивительные мышеловки!

И тут народ вдребезги и вчистую разбил тот воз и раз­нес, а мышеловки стал топтать ногами: зачем нам мыше­ловки, мол, если у нас вы есть. Тут мы и испугались.

— Чу-да! Чу-да! Чу-да! — вопят.

И рукоплескания...

Братчик было растерялся, но потом похлопал своего «коня», какого-то мужика Зенона, чтобы тот остановился, подъехал к Богдану Роскошу, а теперича Фоме Неверному, да и шепнул ему что-то. Фома головою затряс.

— Тпру, — сказал Христос. — Хорошо, люди! Сделаем всё. Будет вам чудо.

Засучил рукава:

— Принесите нам от домов своих сотню мышей.

— Да, — подтвердил Коток-Тадей, да и достаёт из-за пазухи мышь.

Толпа взвыла. Побежали за мышами.

...И вот сидим мы все в каком-то сарае с множеством клеток. Тумаш достаёт из клеток мышей, а мы их дёгтем ма­жем. И все это здорово напоминает фабричный конвейер [8]. Правильно это Братчик придумал, а Фома-Тумаш подтвердил. Мышь — он дёгтя не любит. Пустишь такого — он других перепачкает, те — других. Мыши половину жизни моются, а дёготь языком не отмоешь. Начнут они бросаться, в другие дома бежать, в свои и там пачкать. Начнётся страшная возня. И самое позднее через день все мыши из города выйдут.

И вот мы трудимся. Достаём — держим за хвост — мазилкой шлёпаем. И Иуда тех мышей в норы выпускает.

...Вышли мы из сарая того, и опять подняли нас на руки, ибо пообещал Христос, что завтра мыши пойдут из города, ибо услышал отец его на небе моления человеческие.

Всё было бы хорошо, но тут Иуда увидел, как Лотр с Болвановичем смотрят на Братчика, словно на своё создание. И улыбаются, будто оценивая: «А ничего», — и руки их встречаются в сильном пожатии.

Так не по себе тогда сделалось. Вроде будущую судьбу свою увидел.

...Потом впечатление от обещания минуло, и тут все эти люди с истощёнными лицами, бледные женщины, нищие в лохмотьях, дети несчастные — всё это бедное море почувствовало, что голодно оно, что рисковало жизнью за этого человека и имеет теперь право просить о величайшем чуде, которое возможно на земле, — о куске хлеба. И началось моление о втором чуде:

— Хле-ба! Хле-ба! Хле-ба!

Руки тянут. И тут растерялись уже не только мы. Растерялись и «простые голуби», князи церкви.

Счастье великое, что некоторые услышали моление людское, подумали, что вот вправду даст хлеба и тем торговлю подорвёт, да и от одной той мысли слегка взбесились. Смотрим — протолкались сквозь гурьбу от своих лавок два человека. Один худой, рыжий и копчёной рыбой пахнет. Вто­рой — словно из буханок хлебных сбит. И последний с язви­тельностью такой Христу говорит:

— Да. Хлебушка. Сотвори им чудо.

А второй с такой фарисейской мордой спрашивает:

— Что ж не накормишь их хлебом и рыбой?

Братчик молчит.

— Иль не можешь, и торговцам надо делать это? — до­бавляет хлебник.

И тут свеженький наш Христос будто бы понял что-то. Посмотрел на торговцев. На лавки. На цеховые знаки над их дверями.

— Это ваши склады?

— Н-ну, наши.

— Так проще, видимо, было бы, чтобы это вы людей на­кормили.

— У нас нетушки, — отвечает хлебник. — Евангелием святым клянусь.

— Да они у нас пусты, хоть ты собак гоняй.

— Хорошо, — продолжает Братчик. — Что у вас есть, люди?

Поискали в толпе. Наконец говорят:

— У нас тут лишь пять хлебов и две рыбины.

— Вот и хорошо, — улыбается школяр. — Вот мы их сейчас и порежем. А дабы не видели вы своими глазами Божьего чуда, мы сделаем так. Ты, Тумаш, возьми несколь­ко апостолов и две рыбины, да идите в ту дверь (вот я её благословляю). А я с шестью хлеб возьму да пойду сюда...

А вы, люди, становитесь в хвост, не толкайтесь, без оче­реди не лезьте, хватит на всех. А хлеб и рыбу подаём через окошко.

Хлебник с рыбником бросились было к нему. Тот голос возвысил так, что смотреть на него страшно стало.

— Чего вам? Люди, вы все слыхали! Эти Евангелием клялись, что у них там пусто. Так зачем мешать вам свой хлеб получить?

Только мы и слышали, как шипел хлебник у своей двери:

— Нельзя сюда. Конкурируешь, пан Иисус.

Толпа насунулась ближе. И тут завопил возле своей лав­ки рыбник:

— По желанию верующих чуда не будет!

Но их оттеснили уже. Христос лицо своё почти к са­мым глазам рыбника приблизил:

— Ну-ка, лети отсюда!

Тот не хочет.

— У вас ведь там ничего нету?

— Н-ну.

— Тогда изойдите...

И потекли толпы. Две большие змеи человеческие. А мы подавали и подавали сквозь окошки хлеба, копчёную и солёную рыбу, мешки с сухарями и зерном.

Позже сказали нам, что хлебник с рыбником испугались, что разорвёт их голодная толпа, но до самого конца смотрели, как это можно из пустых складов двумя рыбами и пятью хлебами накормить весь город. Слишком это им любопытно было.

И будто бы хлебник произнёс:

— Змеёныш! А ещё Христос. Разве Христос бы так поступил?

А рыбник якобы ответил ему:

— А я удивлялся ещё в церкви, какие это дураки кричали: «Распни его!» Дур-рак старый!

И накормили мы теми хлебами и рыбинами весь город, и в запас людям дали, и сами наелись так, что лоб и живот были одинаковой твёрдости. Да ещё и осталось двенадцать корзин объедков.

Одно настораживало. С момента этого большинство «апостолов» почувствовало вкус в сладкой жизни и потеряло извечную зоркость бродяг. Ещё бы, то воровали, а тут сами несут тебе. И никуда не надо убегать, и тут хорошо, а пыточная — это что-то далёкое. Левон-Петро даже богохульствовал, гладил себя по брюху и вздыхал: «Царствие Божье внутрь меня есть». А когда Братчик сказал ему, что не закончится это добром, он ему бросил: «Убегать не вздумай. Выдадим. Тут денег — реки». И как ни говорил Иуда, что умный человек давно бы поразмыслил, как отсюда навострить лыжи, — никто об этом серьёзно не думал, ибо редкое это явление на земле — разум.

Что же касается мышей, так они вправду ушли из города. Молча стояла толпа. В открытые врата ветром несло мусор и пыль. И вот появился авангард мышиного войска.

А потом пошло и пошло. Перепачканная, тревожно-молчаливая река.

Шло войско. Заполоняло врата, плыло, двигалось. В какой-то свои последний поход...»

Глава XIII

ВЕЛИКАЯ БЛУДНИЦА

И цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от вели­кой роскоши её. ...выйди от неё, народ Мой, чтобы не участвовать вам в грехах её и не подвергнуться язвам её... Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей.

Откровение, 18:3, 4, 7

Поп был не дурак выпить — а как же.

Чосер. «Кентерберийские рассказы»

В небольшой комнате нового дома на Старом рынке сидели три человека. Сидели и молчали. И молчание это тянулось, видимо, очень давно, ибо очевидно гнело их.

Это была странная комната, не похожая на все дру­гие богатые покои Городни, сводчатые, с маленькими окошками. Тут окна были широкими и большими, отде­ланными коваными тоненькими решётками. Никто и не подумал бы, что эти решётки от вора либо доносчика, так они напоминали кружева или сплетённые цветы.

Столько раннего тёплого солнца лилось в окна, что вся комната даже плавала в свете.

Неисчислимое множество книг на полках, столе, в резных сундуках и прямо на полу; чучела животных и радужных птиц, кожаные папки с гербариями, два ду­бовых шкафа с минералами, кусочками дерева и торфа. За раскрытой дверью в соседнюю комнату тускло све­тилась звёздная сфера, блестели стеклянными боками колбы и пузатые бутыли, громоздились тигли, стоял перегонный куб.

Один из трёх был уже известный нам резчик богов Клеоник. Рядом с ним сидел в кресле румяный человек в белом францисканском плаще. Очищал от патины ста­рую бронзовую статуэтку величиною в половину мизин­ца да то и дело рассматривал её в увеличительное стек­ло. Глаза у человека были тёмными и мягкими. Это был бывший приор маленького францисканского кляштора брат Альбин из Орехвы, а в прежней жизни Альбин-Рагвал-Алейза Криштофич из Дуботынья. Бывший нобиль, бывший приор — он был теперь еретик, оставленный под сильным подозрением. От всех имён остались в его распоряжении два прозвища: Геомант и Пожаг. Оба распустила церковь.

Происхождение первого прозвища более-менее яс­ное. Второе надо объяснить. Францисканец этот давно за­нимался наукой, прославлял опыт, возился с чернокниж­никами, а стало быть, и с нечистой силой, читал не одних христиан и докатился до того, что стал отрицать самого Аристотеля, троицу, непорочное зачатие и то, что Хри­стос искупил смертью своей первородный грех. Святая служба давно следила за ним, но до поры ему удавалось избежать её когтей.

Схватили его во время поездки в Рим по доносу друга. Главным пунктом обвинения было то, что еретик Альбин Криштофич, брат Альбин, разделял взгляды Аристарха Афинского и горячо пропагандировал их. Но поскольку говорил он об этом в стране, откуда не­возможно было привезти свидетелей; поскольку в Риме свидетелем его гнусной ереси был только один человек — доносчик; поскольку святая церковь в те мрачные времена считала, что доносу одного человека верить нельзя, — Криштофича предали истязанию и постепенно спускали с дыбы на острый вертел. Он висел на руках сорок часов и не признавался ни в чём, и, стало быть, доносчик был неправ. Его сняли и неделю поили одним молоком. Когда он в первый раз почувствовал позыв — ему показалось, что снова входит в его тело острый кол. Он потерял сознание.

Лекарь-магометанин излечил его. Потом Криштофича отпустили. Теперь первый донос мог снова отпра­вить его на дыбу. Но до Рима было далеко, и этот человек ничего не боялся.

Третий собеседник был юношей, почти мальчиком, одетым, пожалуй, излишне франтовато, даром что сидел в своём доме.

Этого прежде всего можно было заметить даже в са­мой большой толпе. Лицо с румяными улыбчивыми губами и огромными тёмно-синими глазами было красиво тем редкостным обаянием, от созерцания которого сразу приходят в голову мысли о тленности земного, о том, что тебя вот ожидает ад, а этого стройного, как тростинка, юношу живьём возьмут на небо.

И, однако, если верить рачителям о вере, именно этого ребёнка уже сейчас не ожидало небо. И, однако, это именно ему через несколько лет угрожали адом и вечны­ми мучениями многочисленные проповедники Италии, едва не все попы Беларуси, Польши и Жмойской земли, и, конечно же, вся Святая служба.

Юношу звали Кашпар Бекеш. И если кто-то и создал в то время славу Городенской земле, так это он и Криш­тофич, еретики, осуждённые членами Святого трибуна­ла, — имена же этих членов ты веси, Боже, а не люди, даже самые учёные.

Бекеш держал на коленях позднюю копию одной из трагедий Софокла, читал её про себя и по очереди под­жимал пальцы. Потом что-то записывал в тетрадь, ле­жавшую на низеньком столике.

Копия была испорчена многочисленными перепис­ками, иногда в ней не было ни складу ни ладу, и вот он правил, воссоздавал её, считая слоги и размышляя над некоторыми словами, которые несведущие писцы давно превратили в абракадабру.

Лицо было серьёзным, слегка резким в скулах (ве­роятно, от предка венгерца); тонкая рука иногда отбра­сывала со лба солнечно-золотистые волосы.

Люди молчали, но что-то угнетало их, мешало ра­ботать.

Может, нечеловеческий шум и крики из улицы.

— Затворил бы окно, Клеоник, — предложил брат Альбин. — Эти животные вытрясут из Кашпара весь ритм, а из меня — все остатки моей мысли.

— Я сегодня ночью тоже ввязался в это дело, — при­знался резчик. — И жалею об этом.

— Зачем жалеть? Покричали, попугали. Неужели ты веришь в него?

— Я? Кем ты меня считаешь? Я так и сказал: "Жаль, люди...»

— Правильно, — оторвался от рукописи Бекеш. — Бог есть?

— Есть, — ответил Криштофич, а Клеоник молча склонил голову.

— Бог — он есть, — уточнил Бекеш. — Но кто сказал, что его можно потрогать, схватить, связать, потащить в тюрьму?

— Христа ведь схватили, — возразил резчик.

— А я не думаю, что Христос был Бог, — улыбнулся Кашпар. — По-моему, это был великий пророк, больше всех библейских. Поэтому его и обожествили. А может, и не пророк, а так, пришелец откуда-нибудь из земли справедливости, которая лежит за тёплым морем и о которой мы, бедные, ничего не знаем.

— Н-ну, — недоверчиво вымолвил Криштофич. — Почему же не сказался?

— А что бы он растолковал тёмному тому люду? Слово «справедливость»? Слово «равенство»? Слово «гyманизм»? Слово «правда»? Слово «познание»?.. Но заметь, он нигде сам не называл себя сыном Божьим, не хотел врать, хоть и не запрещал ученикам «догадываться» об этом, ибо так они лучше понимали и так было им легче. И потом, почему он на кресте кричал: «Боже мой! для чего Ты Меня оставил?» Он ведь сам неотделимая часть Бога. А если догмат о тройственности неверен, если он — часть Бога, как сын — часть отца, то почему он не звал отца, а будто бы чужого человека?

Брат Альбин потянул носом:

— Слушай, Кашпар, сын мой, тебе не кажется, что тут начинает дурно пахнуть?

— Чем?

— Близким костром, сын мой.

— Сюда они не достигнут. Тут их власти — маковое зерно.

— А через некоторое время будет вся власть. Мы слишком слабы, чтобы дать по их лапам. Доказательство этому тот шабаш за окном... Страшное дело!

— Что ты думаешь о нём? — спросил Клеоник.

— Прохвост и самозванец, — безразлично ответил Альбин.

— И я это знал. Да только думал, что мы его име­нем тут почистим слегка. А оказывается, они и имя прибрали себе, да нас же и в дураки. Теперь отродье это, изуверство отсюда и за сотню лет не выметешь. Слышите?

Они встали и подошли к окну. Внизу, на площади, мелко шевелились головы, то и дело взрывался крик, ре­вели колокола. Прямо перед друзьями была замковая стена, и это к ней тянула руки толпа.

— Боже! Благословен будь! Отец ты наш!

Бекеш пожал плечами:

— Вы их морды видели? Это ведь что-то неимовер­ное. В переулке ночью испугаешься. И вот словно слеп­цы... Ничего не видят... А ясно, что пророки с такими не бывают, те, которые посылаются иногда на нашу не­счастную твердь... Чтобы хоть зёрнышко какой-то мысли оставить.

— Ну, я с ними кричать не буду, — размышлял брат Альбин. — Эта вера в сверхъестественное — это блажь и невежество неприглядное. А этот человек — ясно, что шалбер, мошенник, плут и обманщик. И придумало его то жадное быдло... А я в их постулаты и догмы не верю... Не хоти ты раков — не мочи ты... порток.

Люди под ними плыли и плыли к недалёкой церк­ви. И повсюду на их дороге стояли монахи, со звоном по­трясая блюдами.

Клеоник вдруг заметил, что глаза Бекеша словно блестят.

— Бедное ты... Несчастное ты быдло, народ мой, — сказал Кашпар. — За какие такие грехи?!

В башенной комнате стражи (дверь из неё выходи­ла на забрало замковых стен) шла между тем громадная, действительно «апостольская» пьянка. Большинство быв­ших бродяг было уж «еле можеху». Относительно трезвее были три человека: Раввуни, Братчик и ещё Гринь Бол­ванович, который так и прилепился к новой компании. Висел на плече у Христа:

— А братец мой! А подумать только, какого славного человека едва не сожгли! А Боже ты мой сладчайший! Ну, дай же ты бусю старому грешному пастырю.

Братчик кривил рот.

— Не смотри ты на это свинство, — растроганно предложил Кашпару Клеоник. — Взгляни, девчат сколько!... Красивы...

— Та? И вправду.

Невдалеке от них, едва не около самых стен, стояла девушка лет семнадцати. Голубой с серебром «кора­блик» рожками молодого месяца торчал над головою, а из-под него падала до самых колен толстенная золотистая коса.

Пухлый ротик приоткрыт, в чёрных с синевою гла­зах любопытство, ожидание и восторг: вся словно тянется к забралу, на котором сейчас никого нет. Ждёт. И едва появится на забрале караульный — вздрагивают длиннющие ресницы. Видно, что обычно шкура на ней горит, но теперь словно явления чудотворной иконы ожидает. На щеках прозрачный, лёгкий, из глубины где-то, румя­нец; высокую грудь (хоть ты на неё полную чашу ставь) обтягивает синяя казнатка.

Ещё не совсем вошла в цвет, но ясно, что обещает.

— Ах, чёрт, — воскликнул Бекеш. — Кто такая.

— Мечника Полянки дочь. Ничего, состоятельные, достойные горожане.

— Да что мне в этом? Имя как?

— Анея. Подруга Фаустины моей.

— Ах, какая, — Бекеш словно забыл обо всём. — Ах, Боже мой, красота неописуемая.

— А если бы я моложе был, так и я... — вставил Криштофич.

— Так давай, дядька.

— Нет, брат, не те уж у коня зубы. Тут, брат, женись. А она меня маком напоит да из-под бока — на посиделки к хлопцам. Я, при моих годах, всё больше вон к таким...

— А что, — согласился Клеоник. — А и ничего.

К вратам в этот момент прорывались сквозь толпу два человека. Женщина на муле, укрытом сетью из золо­тых нитей, и за нею, на вороном жеребце, кардинал Лотр.

— Смертоносная красота, — восхитился Клеоник. — Я из неё Магдалину вырезал бы.

— Марина Кривиц, — бросил Бекеш. — Люди го­ворят: самодайка. А мне кажется, не может быть обман­чивой такая красота. Может, и дрянь баба, но жизнь ведь какая?! И всё равно не верю, что дрянь.

— Ты, отец Альбин, не слишком бросай взгляды, — предупредил резчик. — Лотр за грех с нею на вратах по­весит. И потом — это ведь смертный грех, ты ведь монах, хоть и плохой.

— Нету, братец, у красоты смертного греха. Да и во­обще, что такое плотский грех?

Он махнул рукою:

— Нету в женских объятиях ничего греховного. Смотреть не грех — и у человека есть глаза... Целовать не грех...

Молодые засмеялись.

— Чего хохочете? Правда. Если бы Бог предусма­тривал монахов — он бы предусмотрел ради этой цели и людей с определённым изъяном. А раз этого нету, то, стало быть, чепуха это всё.

Братчику осточертели пьяные поцелуи Гриня, он отвязался от него, бросил компанию и начал спускаться с гульбища, предполагая спрятаться где-либо в церковном притворе и подумать. Он слышал крик толпы за стенами, восторженный галдёж, видел через бойницы, как плывёт в храм людская река, слышал звон денег на блюдах.

Но даже в притворе, когда он спустился туда, его не ожидало спокойствие. В притворе кипела дикая драка. Он остановился, поражённый.

Возле стен стояли сундуки с деньгами. По узким же­лобам плыли и плыли струйки золота, серебра, мужиц­кой меди, падали в мисы и ковши (видимо, деньги ссыпа­ли с блюд там, за стеной, просто как хлеб в закрома).

Никто сейчас не обращал внимания на эти деньги. Между сундуками, затаптывая монеты, извивались запы­хавшиеся люди в белых францисканских, бурых домини­канских и других рясах. Гвоздили друг друга верёвками, которые обычно опоясывали чресла, били в челюсти, по голове, под дых.

— Мы час лишь стояли!

— Доминиканцам место уступай, бабник ты!

— Диссидент, сволота!

— На тебе, на!

Кого-то выбросили в окно, кто-то буквально взлетел над толпой и, два раза перевернувшись в воздухе, выле­тел через перила куда-то в подземелье... Никогда ещё не приходилось Юрасю видеть такой драки.

Пахло зверем.

Школяр покачал головою.

— И сотворил Господь Бог человека по образу Сво­ему, по образу Божию, — печально молвил он. — И уви­дел Бог, что это хорошо.

Он махнул рукою и двинулся на гульбище. Может, хоть на башне можно будет спрятаться от всего этого.

Лотр случайно спрыгнул с коня рядом с Анеей и лишь потом заметил её. Повлажнели глаза. Девушка не заметила его, всё ещё пристально смотрела на зубцы, чтобы хоть не пропустить. Но зоркий взгляд человека она наконец почувствовала... Повернулась — и тут в глазах словно плеснулась тень испуга, смешанного с пиететом.

— Я вновь не видел тебя у доминиканцев на испове­ди, дочь моя, — мягко произнёс он.

— Я исповедаюсь в своей слободе, ваше преосвя­щенство, — опустила она ресницы. — Вы слишком добры, если замечаете такое никчёмное существо, как я.

— У Бога нет никчёмных. И если я напоминаю...

— Вы — великий человек.

— ...Если я напоминаю, чтобы исповедовалась там...

В девичьих глазах появилось внезапно что-то твёрдое. Шевельнулись губы.

— Бог повсюду.

— И в молельне схизматиков?

— Что ж, если он захочет — он пойдёт и туда. Он — там. Он уже выходил один раз. И вы сами сказали, у Бога нет никчёмных...

Сопротивление слегка возбуждало и волновало. Ноздри Лотра задрожали.

— Смотри, я напоминаю...

«Магдалина» повелела служке держаться того ме­ста, где спешился кардинал.

— Легче найдёшь.

По правде, ей надо было присмотреться к девке, с которой так долго и так подозрительно разговаривал патрон. Не слезая с мула, она смотрела, оценивала и чув­ствовала, как шевелится где-то под душой ревнивое вол­нение. Плевать ей было на объятия этого очередного, но с ним было спокойно. И она, к сожалению, очень быстро привыкла. И ей, к сожалению, каждый раз казалось, что вот это не... надолго (она боялась слов «постоянно», «всег­да» и едва вспоминала, что есть слово «довеку»). Каждый, кто давал ей на определённое время прочность и всё, что связано с этим (деньги были десятым делом, хотя этот и платил хорошо), вызывал в её душе приязнь и даже что-то похожее на желание быть с ним.

И вот — эта. А может, ещё и ничего? Может, обой­дётся?

На ступенях кардинал столкнулся с Болвановичем. Красный, шатается — чёрт знает что. И вдруг, когда Лотр остановил его, — из-под пьяных бровей Рыгора Городенского неожиданно трезво блеснули медвежьи глазки.

— Рык слышишь? — спросил Лотр.

— Отверз Господь Бог уши мои.

— И что?

— Полагаю, силёхонек наш вор делается.

— Мм... да. Вот тебе и игрушка. Два таких чуда. Вот выйди сейчас на стены, крикни против него. Что будет?

— Это ты выйди. Ты что, последний оплот восточ­ного православия в Городне уничтожить хочешь? Это ты — погоди.

Лотр махнул рукой, пошёл. И уже около самого за­брала увидел, как сидит на выступе стены и думает о чём-то Босяцкий.

— Н-ну?

Серые в прозелень, плоские глаза проиезуита пока­зали в ту сторону, откуда летел шум человечьей гурьбы.

— Т-так... он где?

— Стража доносит; по забралу ходит, с другой стороны башни.

— Сила?

— Д-да... с-сила. Это слегка больше того, на что надеялись.

— И что? — Лотр не желал начинать разговор первым.

— Да что... Одно из двух. Либо он плут, жадный к деньгам и славе, а во власти — по глупости, а может по лености — не нуждается. В этом случае он нам - как воздух. С ним нам и курия — ерунда.

— А что, это, по-моему, неплохо. — Лотр сделал словно шаг навстречу мниху-капеллану, чтобы верил, чтобы высказывался далее. — Что бы ты сказал, если бы я — папа, а ты — серый папа?

— Всё в руке Божьей.

— Ну, а ещё какое «либо»?

— Либо он честный трус-дурень и ни денег, ни славы не хочет и не будет нам помогать (а такой он нам не нужен).

— И ещё есть одно «либо», — с внезапной суровостью высказался нунций. — А что, если он и плут, и сребролюбец, да ещё и любитель власти... И что, если он силу свою почувствует да и поймёт, что он сам всё может?

— Полагаю, плохо будет. Зачем мы, зачем церковь при живом Боге?

— Что же тогда?

— Убрать, — одними устами прошептал мних и до­бавил, только немного громче: — Но я думаю, что не из тех. Человек, бывший раб. Откуда ему знать о власти и жаждать её... Ступай, спроси его. Всё в руке Божьей.

— То-то же. В чьей руке?

Босяцкий усмехнулся кардиналу в спину. Вишь, встревожился, саданул, как ты его, скажи, за пяты хватают. Напрасно бежишь. Человек — это либо золото, либо слава, а жажде власти этому так называемому «Христу» ещё негде было выучиться.

Лотр нашёл Юрася там, где ожидал найти. Братчик ходил по забралу, морщился от криков и мял одну руку в другой. И этот обыкновенный, очень человеческий жест успокоил кардинала.

— Ну что, — спросил он. — Тут лучше, чем на ко­быле.

— Ну его, — ответил Братчик. — Что-то мне тут так, словно это я комар в борще. У всех на глазах, все смотрят... И мысли какие-то дурацкие. Вчера голый нищий. А сегод­ня «чудеса» эти. Город сыт, город кричит. Все меня хвалят. И думаешь, как горожане все: а может, и вправду тут без вселения духа и вдохновения Божьего не обошлось.

Лотр сосредоточенно покосился на него.

«Начинается, — подумал он. — Не успел человек из грязи вылезть, а уж в боги. Всегда, чёрт его побери, так».

Лицо Юрася говорило только, что ему неловко и плохо. И Лотр совершил диверсию, чтобы узнать, как далеко Христос зашёл в мыслях:

— Ну, а прыгнул бы отсюда или нет?

— Дудки. Святого, может, и вынесли бы ангелы, а я плут, я шалбер.

Обычное наивное лицо. Облик проходимца, добы­вающего хлеб плутовством. Лотр придвинулся к нему.

— Слушай, — голос его осекся. — Слушай, Христос, и забудь, что ты мошенник. Ты великий, ты мудрый, ты Бог. До того времени, пока мы возносим тебя. Ты нам ну­жен такой. Но и ты нас держись. Видишь — город воз­ле ног. Большой, богатый, красивый. А за ним вся Белая Русь, всё королевство, вся земля. Если будешь держать­ся... нас, если скажешь, что без... нас плачет престол свя­того Петра — озолотим. Всё дадим тебе. Преклонение... царства... богатство.

И осекся, увидев на этом удивительном, беспардон­ном лице отвращение.

— Я ведь говорил, что не хочу быть святым. Я удо­влетворён был, что я бродяга... Я сегодня драку видел... Лучше отпустите вы меня. Не хочу я в Рим. И тебе не со­ветую. В Рим я пошёл бы только, чтобы увидеть одного человека.

— Что за человек?

— Он не имеет власти. Но он знает больше всех на зем­ле, хоть даёт людям лишь часть своих знаний. Не понимают. Не поймёшь и ты. Он рано пришёл. Он теперь, вероятно, стар. Я обязательно хотел бы увидеть его. Но в Рим, в этот город нечестивцев, я пошёл бы только обычным бродягой-школяром. Если тут такое, что же тогда в Риме?

— Хочешь, я разузнаю об этом человеке? — ласково и заманчиво предложил Лотр. — Что делает этот твой «знаток»?

Он понял, что золотом с этим бродягой не сделаешь ничего и надо искать другие пути.

— Откуда? Где? — иронически спросил Христос.

— Я не знаю, но тут есть человек, который знает всё. Что делает этот твой «знаток»?

— Рисует, занимается анатомией.

— Так я и знал, что какая-то пакость вроде потрошения мёртвых.

— Да этого не надо... Достаточно, что «знает больше всех».

— Караульный! — окликнул Лотр. — Слушай, ка­раульный. Сходи в новый дом на Старом рынке и спроси там о «человеке, который знает больше всех и живёт в Риме», хоть это «больше всех» сильно отдаёт ересью, так как больше всех знает, конечно, папа, а он, насколько я могу судить, мертвецов не режет и не способен нарисовать даже груши.

— Кого спросить?

— Спроси Бекеша.

Караульный ушёл. Друзья стояли немного словно оглушённые. У Криштофича легла от переносицы на лоб резкая морщина. Бекеш не верил своим ушам:

— Зачем этому мошеннику понадобился великий мастер?

— Не знаю, — глубоким голосом ответил «Пожаг». — Но что-то во всём этом есть. Пособник этой сволочи, бро­дяга, знает о человеке, который «знает больше всех».

— Что-то есть, — размышлял Клеоник. — А может, мы не напрасно отбивали его? Буду смотреть... Буду очень пристально присматриваться к нему.

— Зачем? — спросил Бекеш.

— Мне интересно.

— Этого достаточно, — одобрил Бекеш. — Но он знал, что этот человек мог спускаться на дно, но не oткрыл этого людям, ибо они превратили бы это во зло. Откуда он знал, что этот человек завещал людям летать, а в его умении живописать было что-то божественное.

— А может, мы были правы, когда говорили о крае за морем, где люди уже умеют летать? — предположил Криштофич.

В этот момент крик за окнами перерос в вопль и в трубы архангельские. Казалось, вот-вот расколется сама земля.

На гульбище появился человек в хитоне и стал под­ниматься на башню.

— Боже! Боже! Боже! Спасай нас!

— Отпусти нам грехи наши!

— От когтей дьявола, от преисподней спасай нас!

— Боже! Боже!

Человек стоял на башне, и солнце горело за его спи­ной. Слепило глаза людям, которые протягивали к Братчику руки.

На гy6ax Кашпара появилась саркастическая ухмыл­ка. Юноша показал подбородком на башню.

— Этот? Откуда? Ну, уж нет. Скорее я сам оттуда. А это отродье кожана если и спрашивало о мастере, то наверняка чтобы попробовать... а может, и его механиз­мы могут помочь ему в мошенничестве. Обокрасть, а по­том, возможно, и самого святой службе выдать.

Криштофич пасмурно буркнул:

— Святая служба уж не страшна великому масте­ру... Великий мастер умер...

Христа не держали ноги. Он сел на каменную сту­пеньку прямо перед Лотром и караульным.

— Умер? — растерянно спросил он. — И совсем не­давно?

— Умер, — повторил караульный. — Они говорят: «Вынужден был бросить родину и умер на земле хрис­тианнейшего, святому подобного, рачителя о вере, кроля Франтишека французского».

— Умер, — словно утвердил школяр. — А как же я?

— Что как же вы? — сурово спросил Лотр.

— Ну вот... единственный человек, ради которого мне надо было ехать в Рим. И как тяжело, наверно, было ему умирать... Один. Так высок умом, что со всеми ему было скучно.

Он смотрел словно сквозь собеседников, сквозь город, сквозь весь мир, и глаза его были такими отсутствующими, такими «дьявольскими», как подумал Лотр, такими нечеловечески одинокими, что двум другим стало страшно.

— Куда ты смотришь? — спросил Лотр. — Где ты? Что видишь?

Тот молчал. Лишь через несколько минут сознание как бы стало возвращаться в эти глаза вместе с ледяным холодом и ледяной тоской.

— Никуда, — саркастически ответил он. — Нигде. Ничего.

На лицо его опять как бы легла мошенническая злая маска:

— А ничего... Оставаться... Разве я не такой, как все, чтобы ждать ещё и лучшего? Чтобы надеяться? Такой. И ничего не надо было... И куда я тащился в поисках ис­тины?... И зачем нужна она была?

— Он бесноватый, — шепнул караульный.

— Прав, — тихо согласился Лотр.

Школяр услышал.

— Нет, я не бесноватый. Я такой, как все. И так буду жить. Понемногу тянуть время. И умру, как он, не до­ждавшись. С бременем ненужных знаний, по необходимости наученный вранью. Интригам. Волк среди волков.

— Господи Боже, — склонился Лотр, — плюньте вы на эти мысли. Народ уже едва не целую стражу горланит и зовёт. Покажитесь ему. Он жаждет вас видеть.

Лицо школяра вдруг стало отчаянно злым и словно даже весёлым.

— А чего? Идёмте, ваше преосвященство. Будем ло­мать кумедию.

— Что вы? Какую кумедию?

— Ну, обыкновенную. Земную. Почему не ломать?

Караульный отошёл, и тогда Братчик зашептал с ве­сёлой злобой:

— Почему не мошенничать? Почему не влюбиться? Почему не пуститься в разврат, мошенничества? Поче­му не сбросить римского папу? Все папы на своём месте, а лучших не видно.

Лотр усмехнулся:

— Вы поумнели.

— Я давно умён. Я — сын родителей из уничтожен­ного починка, я — школяр... Бродяга... Комедиант... Вождь шайки. Другого имени у меня нету... Еретик в пы­точной... Христос... Блестящее восхождение. Лучше, чем огородник... Во всяком случае, стоит попробовать. Я ведь могу всё. Даже преступления совершать.

Кардинал с уважением склонился перед ним:

— Идите пока одни, Господь наш... Я вскоре тоже поднимусь.

Братчик двинулся на башню. Кардинал проводил его глазами и пошёл искать Босяцкого.

Он стоял на башне довольно долгое уже время. И всё это время народ кричал и тянул руки:

— Бо-же! Бо-же! Бо-же!

«Что «Боже»? Ну, хорошо, я всё мог бы сделать с ва­ми, я, самозванец и мошенник, бродяга и вор. А на что я мог бы позвать тебя? Резать иноверцев и инакомыс­лящих?.. Ничего не скажешь, завидная роль. Самозван­цу повезло. Никому ещё не везло так. По крайней мере, очень интересно. И чтобы удовлетворить этот интерес, надо тянуть до конца. Что ещё остаётся? И, конечно, тво­рить зло. Живой бог злого общества не может не совер­шать зла».

Он протянул народу руки. Просто чтобы посмо­треть, а что будет. Как раз в этот момент над площадка­ми появилась голова Лотра, а потом и весь он.

«Молодчина, — подумал кардинал. — Быстро при­выкает».

И стал на верхнюю ступеньку забрала, рядом с Хри­стом.

Народ, увидев руки, протянутые к нему, взвыл. Вопль стал безумным. В нём нельзя было даже разобрать отдельных выкриков.

Польщённый взрывом энтузиазма, Лотр хоть и пре­небрегал этим быдлом, стал с милой улыбкой благослов­лять толпу.

— Вот, — шепнул Юрась, словно его могли услы­шать. — Почему же не выбрать там любую женщину и не заставить подняться сюда? Плакали бы от восхищения... Почему бы не заставить их прыгать в ров?

Тон его, признаться, был довольно скверным но Лотра удовлетворял. И вдруг кардинал с удивлением увидел, как изменилось лицо Христа, как вздрогнули брови: тот заметил кого-то в толпе.

В толпе выделялась фигура женщины на муле. Школяр невольно бросил взгляд туда и внезапно увидел, почти возле самой головы мула, голубой с серебром кораблик на девичьей голове, косу, чёрные с синевою глаза, которые смотрели на него, Братчика, с нескрываемым, почти молитвенным восторгом, ожиданием, радостью и надеждой.

«Боже мой, какая святость! — подумал Юрась. — А я...»

— Ты что? — спросил Лотр. — Действительно хо­чешь заставить кого-то подняться сюда? Так помаши пальцем, и всё.

— Замолчи, — сквозь зубы процедил школяр. — Кто это там? Вон там?

Взгляд Лотра упал на Магдалину верхом на муле. И кардинал обрадовался. Не потому, что женщина успела надоесть ему, отнюдь нет, а потому, что он нащупал наконец у этого человека слабое место, нить, за которую его можно вести куда хочешь.

«Что ж, придётся отдать, — думал он. — Жаль, а придётся. Ради такого человека, ради главного козыря в большой игре. За меньшие козыри в куда меньших делах отдавали не только женщин, но и друзей. А тут и сам бог позволяет... Смотри, миленький, смотри. Лопай, лопай, равняй рыло с мягким местом».

Вслух он произнёс нарочно безразличным голо­сом:

— Та? Да что... Магдалина... Лилия долин. Не трудится и не прядёт. Да и Соломон во всей славе своей не одевался, как она. Хочешь? Возьми её.

И слегка испугался, увидев оскал Христовых зубов:

— Э-э, кардинал. Не бреши. По целой собаке у тебя изо рта прыгает. На такую чистоту лаешь.

Народ, увидев, что Бог что-то говорит, закричал неистово.

— Слышишь? — сказал Лотр, показывая на него. — Вот триумф церкви. Жизнь мы тебе дали. Женщину эту дадим. Служи.

Крик начал утихать: люди хотели послушать, о чем это говорят на башне. А вдруг к ним.

И неожиданно в этой относительной тишине загре­мели выкрики, которых раньше нельзя было услышать:

— Эй, Лотр! Ты что это рядом с Христом стал, хамло?!

— Место знай, чекуша!

— Опустись ступенек на пять! Мышей вспомни! Хлеб!

— А то мы тебя подвесим, кот шкодливый.

— М-мяу!!! В-ваа-у! Ва-а-а!

Начинался кошачий концерт, дикий, многоголо­сый, пронзительный. Лотр побледнел и спустился ниже. Совсем немного.

— Красивая, — повторил Юрась.

Он так упрямо смотрел на необыкновенное чудо, которое протягивало к нему руки, что не заметил, как больно ударил по достоинству Лотра народ.

Униженный и слегка напуганный, сразу отрезвевший, Лотр понял: всё было ошибкою, этот человек почувство­вал силу. Он согласен сейчас даже на скверные поступки, ибо что-то сломалось в его душе. И он, если даже и будет работать, так не для их успеха, а для собственного.

Поняв, какое чудовище он породил и выпустил на свет, Лотр похолодел. И тут его ожидал ещё один удар. Машинально он взглянул в ту сторону, куда смотрел Хри­стос, и увидел, что под гульбищем стоит одна Анея.

Магдалины и служки с конём не было.

И тогда, понимая, что куда уж ему строить высокие планы, что всё сорвалось, что теперь лишь бы сберечь ме­сто, имеющееся у него, остаться на нём и ещё помешать этому шалберу занять место в сердце девушки, которую он, Лотр, в последние дни так яростно и всё сильнее жаж­дал, Лотр начал неистово думать.

Он, Лотр, хотел эту девку. Он сам до этой минуты не думал, что так её хочет. И, стало быть, она должна при­надлежать ему. Ему и никому другому, пока он этого хо­чет. Завтра же он попробует добиться этого. Завтра же он окружит этого мошенника сотней глаз. Завтра обговорит всё с доминиканцем, попробует удалить этого человека из города. Пускай ходит, пускай мошенничает, как и раньше, чтобы в городе было спокойствие, чтобы этот школяр был подальше от дочери мечника, упрямство которой так распаляет его, чтобы по-прежнему он, кардинал Лотр, стоял на кафизме выше всех. В тайном своём гневе он выдержал, сказал с зевотой:

— Пора тебе, Боже, возноситься. Денег дадим. Дев­ку красивую дадим. Ту — Лилию.

И осекся — так внезапно рявкнул на него Христос.

— Сам возьму. Вишь, осчастливили. Сам найду свою деву Марию... И иди ты со своим вознесением!..

Бекеш в комнате закрыл окно. Шум словно отрезало.

— Мошенники. Сыны симании. Отродье ада. Смотрел — и вспоминалось: «Видишь сии великие здания? всё это будет разрушено, так что не останется здесь кам­ня на камне...» Торговцы правдой... Только бы поскорее разнесли тут всё до основания... Торговцы Богом... Сука! Великая блудница.

И он сжал кулаки.

Глава XIV

«ФИЛОСОФ ВЕЛИЙ, КНИГОЛЮБ...»

Христианину, чтобы не лишиться ума, Библию честь самому не надлежит, а только слушать из уст пастыря.

Совет сынам духовным

Смотрит в книгу — видит фигу.

Пословица

И в ту ночь сел он изучать святые книги.

Светлица его была в верхнем жилье заезжего дома на Старом рынке, небольшая, с белыми голыми стенами, с кроватью, с ковром на полу, с низенькой подставкой для книг. И слабый светильник освещал жилище. И он радовался, что в его комнату отдельный вход, по внеш­ним ступеням.

Со смятением в душе приступил он к делу. Он, мо­жет, и убежал бы, но апостолы вчистую обнаглели. Даже Фому только и мучило достоинство, а так он был удовлет­ворён. Даже Раввуни, всю жизнь надрывавший живот, радовался спокойствию и сытности.

А бросить их он не мог, ибо склонил их и сманил, а теперь чувствовал ответственность.

И не было ясности в душе его, и потому он, отыски­вая её, взял пудовый, переплетённый в кожу том, поло­жил его на наклонённую крышку подставки и, сбросив хитон, сел перед книгой по-турецки.

Всё равно. Теперь ему надо было знать это. Он был — Христос. И отсюда он должен был черпать нор­мы своего поведения. И тут он должен был найти истину, ибо неизведанность мучила его. Истину, общую для всех людей и народов этой тверди. Он приблизительно знал основное, главный завет, который дал им — так они вери­ли — Бог. Юрася интересовало, что сами они добавили за столетия к этому завету, который теперь должен знать он, один из них, бывший мирский школяр и шалбер. Он решил не вставать, пока не изведает этого.

Он читал уже несколько часов. Лунный свет падал в окошко. Приближалась полночь, давно уже стража повелела гасить огни, а он был не ближе к истине, чем тогда, когда сел.

Он прочитал «Бытие» и возмутился Богом, и зло­бой, и кровожадностью — и не понял ничего. И он про­читал «Исход» и возмутился ещё и людьми (потому что к характеристике Бога нечего было добавить). Возмутил­ся как фараоном, так и Моисеем, и людьми их также, и блужданиями в пустыне, но главное тем, что из этих бредней сделали вечный неизменяемый закон.

И прочитал он книгу «Левит» — и вообще не понял, зачем это и какое кому бы то ни было дело до того, куда бросать зоб жертвенного голубя?

И чем дальше он читал, тем меньше понимал, пока не впал в отчаяние. А понимал он только одно, что книга проповедует любовь к ближнему, если он конечно, не еретик, не иноверец и не иноплеменной. И он знал, что все люди поняли из Книги тоже одно лишь это.

Тогда он подумал, что с его стороны это самоувренность: так, сразу, найти верную дорогу. И он noдумал, что, может, Бог или судьба укажут ему её, если он отдастся на их волю и начнёт открывать книгу наугад.

Ну, конечно же, укажут. Они любят, если кто-то надеется на них.

Он развернул книгу с закрытыми глазами и ткнул в одну страницу пальцем.

«И приступил я к пророчице, и она зачала и родила сына».

Э-эх. Не то это было. Хорошо, конечно, но почему надо было избирать именно пророчицу? И какое это имело отношение к нему?

И была ли в этом правда, нужная не для него, вора, а для всех?

И он ещё раз листнул том.

«Вот, Я дозволяю тебе, вместо человеческого кала коровий помёт, и на нём приготовляй хлеб твой».

И тут у него вообще полезли на лоб глаза. Но он не склонен был излишне верить себе и сомневался.

— Чепуха, кажется, — тихо сказал он про себя и посмотрел, чьё это. — Да нет, не может быть чепухою. Иоанн Богослов. Видениями одержимый. Да быть не может. Ну-ка ещё... «Дай мне книжку». Он сказал мне: «Возьми и съешь её; она будет горька во чреве твоём, но в устах твоих будет сладка, как мёд».

Он сам чувствовал, что от непосильных умственных усилий у него дыбом встают волосы. И ещё он понял, что, если он не бросит этого дела, он вправду и довеку лишится ума либо немедленно запьёт.

Поэтому он непритворно возрадовался, когда в комнату его внезапно пришли высокие гости: Босяцкий и Болванович со свитками. Возрадовался, ибо не знал ещё, какое новое испытание изведает сегодня его умственная нормальность.

— Читаешь? — спросил Болванович.

— Читаю. Чересчур это всё, по моему разумению, умно. Мудрость слишком велика.

— А ты думал...

— И что у вас, святые отцы?

Оба выпрямились и откашлялись.

— Послание тебе от наместника престола святого Петра в Риме.

— И от патриарха московского тебе послание, Боже.

— Ну, читайте, — обрадовался Братчик. — Читай ты первый, капеллан.

Болванович обиделся, но место уступил. Мних с ше­лестом развернул свиток:

— Булла: «До глубины...» От наместника святого Петра, папы Льва Десятого.

— Ну, давай. Какая там глубина...

— «До глубины взволнованы мы вторым пришествием твоим, мессия. Будем держать во имя твоё пре­стол святого Петра. Молим тебя прибыть в вечный город, но, думается, лучше сделать это как можно позже, когда наведёшь ты порядок на любимой мною земле белорус­ской, вышвырнув оттуда схизматиков православных, го­ворящих от святого имени твоего. Лобызаю ступни твои.