Хроники и документы времен Столетней войны

Предисловие переводчика

До настоящего времени источники по истории Столетней войны оставались за пределами внимания российских научных издательств. Этому способствовал целый ряд объективных причин. Во-первых, многие отечественные исследователи, желая сократить отставание от западной научной мысли, возникшее в период господства марксистской идеологии, увлеклись социальной психологией средневековья и всеми смежными с нею проблемами. При этом они, разумеется, проявляли повышенный интерес к тем письменным источникам, изучение которых позволяло наиболее полно раскрыть систему мировоззрения средневекового человека, круг его привычных представлений и образ мыслей. К таким источникам относятся, прежде всего, трактаты на социально-политические и духовно-нравственные темы, эпические поэмы и рыцарские романы, всевозможные «наставления», «зерцала» и «домострой», церемониальные предписания, труды мемуарного и биографического жанра, жития святых и т. п. Что касается исторических хроник, главная ценность которых заключалась в богатстве фактического материала, то они рассматривались как источники вспомогательные, не имеющие самостоятельного значения. Ясно, что такой подход не способствовал публикации средневековых хроник вообще, и хроник эпохи Столетней войны в частности. Лишь сравнительно недавно и опять-таки под влиянием новых научных веяний Запада, в среде российских медиевистов стал заметен живой интерес к военнополитической истории. Издательства не замедлили отреагировать на это, выпустив ряд книг по истории военного дела и военных институтов в Средние века, а также непосредственно по истории Столетней войны. Однако до издания источников дело не дошло. Быть может, сыграло роль неверное представление, будто исторические хроники лишены ярких художественных достоинств и представляют интерес лишь для узких специалистов, способных прочесть их в подлиннике, а широкая публика предпочитает черпать информацию из обобщающих трудов современных авторов.

Другое серьезное препятствие для подготовки русского издания источников по Столетней войне заключалось в том, что многие из них были опубликованы в оригинале лишь единожды, как правило, в XIX в. К настоящему времени эти издания сильно устарели и не отвечают требованиям современной научной критики. Западноевропейские исследователи стараются исправить создавшееся положение, и даже добились некоторых важных результатов, однако большинство источников до сих пор остается не переизданными. Как бы то ни было, мы не стали дожидаться лучших времен и перевели некоторые источники по Столетней войне, используя публикации, которые были нам доступны. Теперь эти переводы предлагаются на суд читателя.

Прежде чем перейти к рассмотрению источников, вошедших в наш сборник, позволим себе кратко остановиться на главных особенностях западноевропейской (и в первую очередь французской) историографии XIV в., а также на социально-политических условиях, влиявших на ее развитие.

Распространение светской образованности и подъем городской культуры привели к тому, что в эту эпоху литературные сочинения все чаще стали создаваться не только представителями духовенства, но также дворянами и горожанами. Следствием этой секуляризации общественной мысли стало появление новых жанров в исторической литературе и пробуждение живейшего интереса к истории вообще, и к истории современности в частности. Конечно, в монастырских обителях по-прежнему создавались всемирно-исторические хроники, авторы которых стремились охватить всю историю человечества, начиная от библейского сотворения мира, однако теперь наряду с этим получили распространение и сочинения, посвященные каким-то определенным событиям недавнего прошлого. Еще одной важной особенностью указанного периода стало уменьшение количества анонимных трудов, что было связано с ростом самосознания и индивидуализма в западноевропейском обществе. Автор XIV столетия уже нередко готов сообщить читателю свое имя, поведать о своей точке зрения на тот или иной вопрос, рассказать о каком-нибудь случае из своей жизни. Постепенно завоевывает популярность мемуарно-биографический жанр; писатели проявляют все большую заинтересованность в том, чтобы их повествование было не только содержательным по существу, но и увлекательным по форме. За образцы для подражания берутся сочинения античных авторов, которые благодаря многочисленным французским переводам вошли в круг излюбленного чтения образованных людей. Многие стилистические приемы заимствуются из рыцарских романов.

Все эти тенденции, ясно обозначившиеся уже к началу XIV столетия, вскоре получили мощный дополнительный импульс благодаря важным военно-политическим событиям, потрясшим Западную Европу. В 1328 г. скончался король Франции Карл IV Красивый, последний представитель прямой ветви династии Капетингов. Высшая французская знать избрала на престол Филиппа VI Валуа, который доводился двоюродным братом почившему королю. При этом была отвергнута кандидатура юного Эдуарда III Плантагенета, короля Англии, который по материнской линии был племянником Карла IV. Однако теперь у Эдуарда III появилась возможность требовать французскую корону всякий раз, когда противоречия между Англией и Францией будут принимать неразрешимый характер. Эти противоречия заключались, главным образом, в том, что французские монархи уже с давних пор стремились присоединить к своим владениям земли английской Гиени и поддерживали шотландцев в их национально-освободительной борьбе против Англии.

К 1337 г. отношения между Англией и Францией обострились настолько, что их короли вступили в открытый вооруженный конфликт, который впоследствии получил название Столетней войны. Количество союзников, привлеченных обеими сторонами, огромные размеры их армий, масштабность и ожесточенность военных столкновений — все это поражало воображение современников. Изумление вызывала и объявленная ставка борьбы — ни больше ни меньше как корона Франции — самого богатого и могущественного государства христианского мира! Однако наиболее ошеломительным фактом стала внезапно обнаружившаяся слабость французского рыцарства перед лицом противника, который прежде не пользовался слишком большим авторитетом у своих европейских соседей. Стремительное изменение расстановки сил на международной политической сцене, небывалое унижение Франции, связанное с военными успехами Эдуарда III, жестокие вспышки социальных противоречий и опустошительные эпидемии чумы — все это порождало в людях убежденность, что они стали свидетелями событий грандиозных и беспрецедентных по своей важности, что на их глазах происходит смена исторических эпох. Желание донести до потомков как можно более полную и достоверную информацию о событиях недавнего прошлого служило серьезным стимулом для развития исторического жанра в литературе. Кроме того, стремление осмыслить и объяснить причины происходящего способствовало постепенному отходу от традиционных форм подачи материала. Наряду с хрониками, содержащими, как правило, сухое и бессвязное перечисление фактов в их временной последовательности, появляются исторические сочинения, чьи авторы пытаются, осознанно или нет, выявить причинно-следственные связи событий, избегая при этом нарочитого провиденциализма. Намного больше внимания, чем прежде, уделяется теперь и вопросу о достоверности излагаемого материала. Историки этого периода «пишут главным образом о том, что они сами видели, слышали или в чем принимали личное участие; для них характерна забота о получении сведений из первых рук, от очевидцев и участников событий. Правда, потребности в критическом отношении к свидетельствам очевидцев, к критическому сопоставлению данных источников еще не ощущалось, и главным критерием достоверности был обычно социальный статус информатора — чем выше было его положение в обществе, тем больше он казался достойным доверия»[1].

Как читатель сможет убедиться, перечисленные особенности в той или иной степени присущи всем историческим сочинениям, вошедшим в наш сборник. Эти источники освещают подготовительный этап Столетней войны и самую раннюю ее стадию, завершившуюся подписанием Эсплешенского перемирия в 1340 г. Они весьма неравноценны по своим историографическим и художественным достоинствам, но, взятые в совокупности, позволяют получить довольно целостное представление о событиях указанного периода. При их подборе мы старались соблюсти принцип социальной, этнической и политической репрезентативности, т. е. чтобы авторы источников отражали точки зрения разных социальных слоев, разных народов и разных политических сил, участвовавших в конфликте. Так, например, «Правдивые хроники» Жана Ле-Беля, жившего на территории формально нейтрального епископства Льежского, проникнуты рыцарской идеологией и в общем имеют проанглийскую направленность. «Фландрская хроника» и «Хроники осады Турне» написаны жителями приграничных городов Северной Франции — Сент-Омера и Турне, которые стали главными объектами английского нападения летом 1340 г. Будучи сторонниками Филиппа VI Валуа, авторы этих хроник освещают военные события с точки зрения третьего сословия. В «Хрониках осады Турне» ярко выразились представления горожан об их возросшем влиянии и значении в социальной структуре общества и об увеличении их военных возможностей. Анонимная «Бернская хроника», скорее всего, была написана человеком духовного звания, который тоже жил в пограничных землях Северной Франции. Позицию автора по отношению к Эдуарду III и его союзникам можно характеризовать как откровенно враждебную. Наконец, анонимный автор «Французской хроники Лондона» освещает ход войны в строгом соответствии с официальной позицией, заявленной английским королем и его приближенными.

Переводы официальных грамот, помещенные в конце настоящего издания, позволяют документально проиллюстрировать очень многие фрагменты нарративных источников, а также внести в них существенные корректировки и уточнения. Кроме того, они дают читателю возможность ознакомиться с некоторыми важными особенностями западноевропейской дипломатической практики XIV столетия и с общими правилами заключения межгосударственных соглашений.

После этого краткого анонса перейдем к более подробному обзору нарративных источников.

Первое место в нашем сборнике по праву занимают «Правдивые хроники» Жана Ле-Беля.

Большинство сведений о Жане Ле-Беле мы знаем благодаря его собственному историческому труду, а также благодаря сочинениям его младших современников — Жака д'Эрмикура и Жана Фруассара. Жан Ле-Бель родился не позднее 1290 г. в городе Льеже, столице Льежского епископства, входившего в состав Священной Римской империи. Фамильное имя хрониста было дель Канж, тогда как приставка Ле-Бель (т. е. «Красивый») была лишь прозвищем, которое он унаследовал от отца, Жиля Ле-Беля. Его семья принадлежала к городскому патрициату и состояла в родстве с некоторыми дворянскими родами Хесбена. Все предки Жана Ле-Беля по отцовской линии занимали важные посты в органах городского управления. Средь них были и эшевены, и великие старшины и даже бургомистры. Отец Жана Ле-Беля был эшевеном Льежа с 1307 по 1316 г.; один из его братьев, Анри, тоже стал эшевеном и был посвящен в рыцари; другой брат, Жиль, числился среди каноников церкви Святого Иоанна Крестителя (ум. 1364); наконец, его сестра, имя которой не дошло до нас, вышла замуж за рыцаря Эмбера де Бернамона. Сам Жан Ле-Бель, подобно многим своим предкам, сделал карьеру на службе у церкви. Примерно в 1312 г. он получил место каноника при кафедральном соборе Святого Ламберта, а немного позднее занял должность пробста при церкви Святого Иоанна, к которой был приписан и его младший брат Жиль. Не известно, был ли Жан Ле-Бель посвящен в духовный сан. Должность каноника или пробста вовсе не обязательно была сопряжена с исполнением священных обрядов, но зато позволяла пользоваться церковными доходами. По свидетельству современников, хронист отличался веселым, общительным нравом, любил жить на широкую ногу, и круг его интересов был сугубо светским. Его богато обставленный особняк всегда был открыт для гостей знатного происхождения — рыцарей и прелатов. В будние дни он часто шествовал по улицам Льежа в роскошном наряде, сопровождаемый свитой из двенадцати или двадцати человек, а по праздникам число сопровождающих могло достигать 50, что было сопоставимо с численностью свиты самого епископа Льежского. Стихотворные сочинения Жана Ле-Беля — всевозможные лэ, рондо и вирелэ — получали высокую оценку у образованных слушателей, но, к сожалению, ни одно из них не дошло до нашего времени. Уже на закате жизни хронист обзавелся детьми — двумя внебрачными мальчиками-близнецами по имени Жан и Жиль. Их матерью была «девица благородного происхождения», Мария де Пре, принадлежавшая к влиятельной льежской фамилии. Жан Ле-Бель завещал мальчикам львиную долю своего состояния, однако после его смерти, последовавшей 15 февраля 1370 г., другие родственники тоже заявили о своих правах. Чем завершилась долгая тяжба, точно не известно, но зато мы знаем, что старший из близнецов, Жан, стал рыцарем и женился на знатной даме, а младший, Жиль, унаследовал от отца веселый характер и, пойдя по его стопам, стал каноником аббатства Святого Мартина. Кроме того, он написал труд «Размышления о гербах», которому не суждено было сохраниться до нашего времени.

После этого краткого биографического экскурса остановимся на истории создания «Правдивых хроник». Без всякого преувеличения можно сказать, что творческая судьба Ле-Беля во многом была предопределена событиями 1327 года. В этом году льежский каноник, вместе со своим братом Анри и некоторыми рыцарями Хесбена, откликнулся на призыв Жана де Бомона, брата графа Гильома I Эно, и примкнул к его отряду, чтобы участвовать в войне против шотландцев на стороне юного короля Эдуарда III Английского. Ле-Бель не скрывает, что многие его земляки отправились за море в расчете на щедрое жалованье. Однако уже вскоре после прибытия в Англию им пришлось укорять себя за опрометчивость. 7 июня 1327 г., на военных сборах в городе Йорке задиристые английские лучники устроили настоящую битву с людьми Жана де Бомона, и, хотя нидерландские сеньоры сумели постоять за себя, весь дальнейший поход превратился для них в кошмар наяву. Гоняясь за шотландцами по диким горам и пустошам, они постоянно ожидали удара в спину со стороны своих английских союзников. В конце похода их ждало еще одно горькое разочарование: разорив приграничные области Англии, шотландцы смогли беспрепятственно вернуться в свою страну, несмотря на все попытки противника дать им сражение.

Крайнее нервное напряжение и жестокая физическая усталость в сочетании с неблагоприятными природными условиями и нехваткой продовольствия — под влиянием этих факторов сложились главные впечатления Жана Ле-Беля о шотландском походе. Что касается простых англичан, то они навсегда остались в памяти хрониста как люди негостеприимные, неблагодарные, мстительные и завистливые. Спустя 25 лет, работая над своей хроникой, он даст им несколько общих характеристик: «… англичане обычно очень настороженно относятся ко всем иноземцам, которые вмешиваются в их дела, и тем более в пределах их собственной страны…»[2], «… недаром говорят, что зависть никогда не умрет в Англии»[3]. Рассказывая о переправе английского войска через реку Тайн, хронист не сможет удержаться от желчного замечания: «.. кое-кто из англичан утонул. Впрочем, нас [т. е. воинов Жана де Бомона] это не слишком огорчило»[4].

Нидерландские сеньоры смогли облегченно вздохнуть лишь после того, как вновь оказались на континенте. Немалые денежные суммы, полученные из английской казны, вряд ли казались им достаточной компенсацией за все тяготы и треволнения, выпавшие на их долю. Мы не знаем, довелось ли Жану Ле-Белю участвовать еще в каких-нибудь военных предприятиях, но, судя по тому, что сам он хранит об этом молчание, ему вполне хватило шотландской кампании. Впрочем, нет худа без добра. На собственном опыте познав суровую прозу походных будней, он стал лучше понимать, какие реалии стоят за рассказами бывалых воинов и сколь нелегким путем добывается военная слава. Отныне он не сможет без раздражения слушать стихотворные поэмы, в которых война изображается как веселый праздник, под стать турниру, а подвиги героев приукрашены до нелепости.

Шотландский поход имел и другое значение в судьбе Ле-Беля. Общие невзгоды способствовали возникновению крепкой дружбы между ним и Жаном де Бо-моном. Частые встречи с этим сеньором, который доводился родней как Эдуарду III Английскому, так и Филиппу VI Французскому, сильно расширили политический кругозор льежского каноника и помогли ему завести полезные связи в среде знати.

С началом Столетней войны Жан де Бомон принял сторону Эдуарда III, женатого на его племяннице, Филиппе д'Эно, и стал активным участником английских вторжений во Францию. Затем, в 1345 г., он по целому ряду причин перешел в лагерь союзников Филиппа VI Валуа. Все это время он продолжал поддерживать тесные отношения с Жаном Ле-Белем и наверняка не раз беседовал с ним за пиршественным столом о громких событиях своего времени. Выше мы уже говорили, что Столетняя война сыграла роль катализатора для важных процессов, набиравших силу в западноевропейской историографии. Однако, несмотря на это, всплеск в развитии исторических жанров стал очевиден только во второй половине XIV столетия. Между тем рыцари, чей ратный путь пришелся на первый период Столетней войны, вполне справедливо опасались, что их труды и заслуги не найдут достойного отражения в скрижалях истории. В самом деле, кто тогда создавал хроники? В подавляющем большинстве это были люди духовного звания или горожане, которые не ставили перед собой в качестве первоочередной задачи прославление рыцарских подвигов. Кроме того, сам их взгляд на то, что можно назвать подвигом, мог очень сильно отличаться от точки зрения знатных сеньоров. Конечно, придворные менестрели, желая угодить своим покровителям, сочиняли стихотворные поэмы и хроники об их боевом прошлом. Однако полет эпической фантазии часто уносил сочинителей так далеко от реальности, что слушатели с трудом узнавали себя в героях повествования. Одним словом, ближе к середине XIV столетия в дворянских кругах стала остро ощущаться необходимость в создании именно рыцарских хроник, которые были бы посвящены военным событиям недавнего прошлого и где достижения их отдельных участников были бы отмечены в соответствии с нормами и идеалами, выработанными кастой воителей. Кроме того, можно констатировать, что ожесточенность и длительность англо-французского противостояния потребовала от рыцарства такого напряжения сил, что эпические преувеличения и художественный вымысел в рассказах о войне стали теперь восприниматься как лишние и неуместные.

Итак, «социальный заказ» на рыцарскую хронику был очевиден. Осталось дело за малым. Должен был найтись человек, который, во-первых, достаточно хорошо знал специфику военного дела, во-вторых, владел необходимой фактической информацией, и, наконец, имел способности к сочинительству. Жан Ле-Бель полностью соответствовал всем этим требованиям.

Мы не знаем, при каких обстоятельствах это случилось, но в 1352 г. давний друг льежского каноника, Жан де Бомон, обратился к нему с предложением написать книгу о войне между Англией и Францией. Жан Ле-Бель ответил согласием.

«Правдивые хроники» Жана Ле-Беля охватывают временной промежуток европейской истории с 1307 по 1361 г. По способу композиции материала и стилю изложения их можно условно разделить на две неравные части. Первая часть, в которой освещаются события 1307–1340 гг., создана в период между 1352 и 1356 гг. Именно она вошла в наш сборник. Связная манера изложения, авторские замечания и отступления мемуарного характера делают эту часть повествования более похожей на труд историка, нежели хрониста. Жан Ле-Бель демонстрирует очевидное стремление не только перечислить факты в их хронологической последовательности, но и объяснить их причинно-следственные связи, раскрыть идейно-психологическую мотивацию поступков главных героев событий. Все повествование в целом подчинено одной теме, и любые отклонения от нее сопровождаются авторским обоснованием. Вторая часть, работа над которой была прервана смертью Ле-Беля, более соответствует традиционным стандартам хроники. Главный сюжет остается прежним, но в изложении событий часто отсутствует логическая связность и последовательность. Авторские комментарии становятся совсем краткими и редкими. Причины таких изменений можно объяснить тем, что в 1356 г. скончался Жан де Бомон. В его лице хронист утратил не только друга, но и важного информатора. Кроме того, преклонный возраст все настойчивей давал знать о себе, и Ле-Бель спешил занести в книгу добытые сведения, уже не заботясь о форме изложения столь сильно, как это было прежде. Тот факт, что его труд остался без всякого «эпилога», служит в пользу этой догадки.

Мы не знаем, как именно хронист вел сбор информации, какими методами руководствовался при ее обработке и на какие стадии делил творческий процесс. Жан Фруассар в «Прологе» к своей «Хронике» делает ряд замечаний по этому поводу, которые, однако, порождают больше новых вопросов, нежели дают ответов: «… Я желаю основываться на правдивых хрониках, прежде составленных и сочиненных почтенным мужем и достойным доверия господином, монсеньором Жаном Ле-Белем, каноником льежского собора Святого Ламберта, который великое старание и усердие вложил в этот труд и создавал его на протяжении всей своей жизни столь добросовестно, сколь только мог. Ему очень дорого стоило добывать и получать нужные сведения. Однако он не жалел на это никаких расходов, поскольку, будучи богат и влиятелен, вполне мог их себе позволить. Сам по себе он был щедр, уважаем, любезен и легок на траты. Кроме того, в пору своей жизни он был очень близким и доверенным другом благороднейшего и досточтимейшего господина, монсеньора Жана д'Эно, который будет часто упоминаться в этой книге; и это справедливо, ибо он был главой и зачинщиком многих превосходных предприятий и доводился очень близкой родней [враждующим] королям. Находясь подле него, вышеназванный мессир Жан Ле-Бель мог быть очевидцем многих славных свершений или слышать о них…»[5]

В этом отрывке особого внимания заслуживает замечание о больших денежных суммах, потраченных Ле-Белем ради получения необходимой информации. Однако какой смысл в него следует вкладывать? Наиболее правдоподобное толкование представляется нам таким: хронист совершал дальние и дорогостоящие путешествия в поисках достоверного материала или же (что более вероятно) возлагал эту задачу на своих подручных. Как бы то ни было, прежде чем принять такое толкование, следует выяснить, насколько надежным является свидетельство Фруассара. Общий характер его высказываний позволяет думать, что сам он никогда не виделся с Жаном Ле-Белем и знал о нем только понаслышке. Утверждение Фруассара о том, что Ле-Бель трудился над «Правдивыми хрониками» всю свою жизнь, не соответствует действительности и бросает тень сомнения на весь его рассказ. Настораживает и то, что Фруассар, обычно весьма словоохотливый, не указывает, какие именно важные события льежский каноник имел возможность наблюдать, находясь подле Жана де Бомона. Видимо, он сам не имел об этом точного представления. В итоге напрашивается вывод, что Фруассар мог преувеличить размах исторических изысканий Ле-Беля, чтобы придать больше веса своему собственному труду, в основу которого лег материал «Правдивых хроник».

Однако допустим, что «экспедиции» за информацией действительно имели место. Какие же задачи ставил перед собой Ле-Бель в этом случае? Несомненно, его главной и единственной целью был опрос очевидцев тех или иных событий, но отнюдь не поиск письменных свидетельств. В «Правдивых хрониках» нет ни одного фрагмента, имеющего в своей основе какой-нибудь нарративный или документальный источник. Все повествование построено на данных, полученных устным путем. Можно предполагать, что эта особенность творческого метода Ле-Беля стала результатом недоверия, которое он испытывал ко всем чужим сочинениям о войнах его эпохи.

Что касается обработки уже собранного материала, то и здесь мы не можем идти дальше предположений. Весьма вероятно, что окончательному варианту различных частей хроники предшествовал их черновой набросок или план, в котором Ле-Бель как-то систематизировал и упорядочивал накопленную информацию в логико-временной последовательности. Окончательный вариант, скорей всего, заносился на бумагу писцами под диктовку хрониста, причем последний, будучи связан лишь общим планом рассказа, мог позволить себе импровизировать на ходу.

В «Прологе» Ле-Бель четко определяет свои творческие задачи и прямо указывает на причины, побудившие его взяться за перо. Подвергнув жесткой критике стихотворные хроники, попавшие в его поле зрения, он заявляет, что намерен, в противовес им, составить для потомков достоверное и непредвзятое описание военных событий недавнего прошлого. При этом он постарается неукоснительно соблюдать следующие принципы: стиль изложения должен быть предельно лаконичен и свободен от литературных прикрас, которые свойственны поэтическим сочинениям и рыцарским романам; подвиги героев следует описывать реалистично и давать им адекватную оценку, чтобы не вызвать у читателя сомнения в их достоверности; рассказ должен строиться на собственных воспоминаниях автора и свидетельствах надежных очевидцев.

Этот набор принципов свидетельствует о стремлении Ле-Беля избежать умышленной предвзятости в своем рассказе. Однако само понятие предвзятости он рассматривает с чисто рыцарской точки зрения; оно лишено для него политического и нравственного смысла. Главное для него — точно отобразить военные достижения противоборствующих сторон. Что же касается политических симпатий и нравственных оценок, то здесь Ле-Бель оставляет за собой право свободно высказывать свое мнение. Уже в начале «Пролога» он предупреждает, что главным героем его труда будет «благородный король Эдуард Английский». И действительно, читая первую часть «Правдивых хроник», можно без труда убедиться, что авторские симпатии целиком отданы Эдуарду III, но никак не его противнику, Филиппу VI Валуа. Если первый постоянно аттестуется как «благородный король», то в случае со вторым этот эпитет многозначительно опущен. Рассказав о том, как пэры и бароны Франции отвергли права Эдуарда III на французский престол, Ле-Бель воздерживается от вынесения собственного суждения по этому поводу. «Многим людям тогда показалось, — осторожно замечает он, — что французский престол ушел из-под власти законной династии»[6]. Однако в дальнейшем тенденциозная позиция автора все-таки дает о себе знать. Когда речь заходит о событиях осени 1339 г., Ле-Бель «проговаривается»: «Король Эдуард выступил из брабантского города Вильворде, дабы пройтись огнем и мечом по королевству Французскому и сразиться с королем Филиппом де Валуа, который силой и вопреки справедливости удерживал французский престол»[7]. В тексте нет никаких ремарок, которые поясняли бы, что последнее утверждение не является авторским, а лишь отражает позицию английской стороны. Поэтому мы в праве заключить, что Ле-Бель дал волю своим личным политическим пристрастиям.

Если образ Эдуарда III окружен на страницах «Правдивых хроник» ореолом славы и героизма, то Филипп VI часто изображается Ле-Белем в довольно неприглядном свете. Так, например, хронист ставит ему в вину неоправданную жестокость, проявленную по отношению к жене и детям Робера д'Артуа, который, спасаясь от королевского правосудия, был вынужден бежать за границу: «Когда король увидел, что мессир Робер стал для него недосягаем, то приказал схватить его жену — свою собственную сестру, а также его сыновей, и посадил их в темницу под суровый надзор. Он держал их там столь долго, что дама умерла в заточении. Уже не стало и самого мессира Робера, а король упорно продолжал держать его сыновей в темнице и делал это почти до самой своей смерти… Оставаясь глухим к любым просьбам, уговорам и родственным чувствам, он не желал изменить своего решения, но, в добавление всего, конфисковал все имущество узников и велел содержать их в таких суровых условиях, как если бы они были ворами или убийцами»[8]. Неодобрительные интонации проскальзывают в голосе хрониста и тогда, когда он рассказывает о карательных мероприятиях, предпринятых Филиппом VI против герцога Жана Брабантского за то, что тот посмел приютить Робера д'Артуа в своих владениях. Ле-Бель исподволь подводит читателя к мысли, что французский король сам накликал беды на себя и свою страну. Грубо вмешиваясь во внутренние дела нидерландских правителей и демонстрируя полное пренебрежение к их политическим интересам, Филипп VI предопределил их переход на сторону Англии в грядущей войне. Устроив беспощадную охоту за своим недавним советником, Робером д'Артуа, он добился лишь того, что этот сеньор перешел на службу к Эдуарду III и отдал все свои силы на разжигание конфликта между двумя странами. Казнь влиятельного гентского рыцаря Сойе де Куртре, совершенная по приказу Филиппа VI, привела к тому, что общественное мнение Фландрии окончательно склонилось на сторону англичан.

Довольно выпукло показав несправедливость, жестокость и политическую близорукость французского короля, Ле-Бель затем старается продемонстрировать его несостоятельность как военного лидера. Повествуя о вторжении Эдуарда III во Францию осенью 1339 г., хронист неоднократно подчеркивает, что нерешительная, выжидательная тактика Филиппа VI очень удивляла англичан и разочаровывала французских союзников: «Благородный король Эдуард и другие сеньоры… думали, что король Франции, видя, как жгут и опустошают его королевство, — дело доселе невиданное! — должен перейти через реку и дать им сражение. Однако он со своими советниками рассудил иначе»[9]. Граф Эно, желавший участвовать в битве на стороне своего дяди, Филиппа VI, уехал от него недовольный, поскольку тот «вовсе не оказал ему столь радушного приема, на который он рассчитывал. Кроме того, графу не слишком понравилось, что король так долго совещается. По его мнению, он тем самым вредил своей королевской чести. Поэтому граф тотчас отбыл из Бюиронфосса (…) и оставил дядю совещаться, сколько ему заблагорассудится»[10].

Завершая описание Тьерашской кампании, Ле-Бель предлагает читателю самостоятельно решить, кто из противников заслужил честь и славу. Однако вряд ли стоит сомневаться, что в глазах льежского каноника Филипп VI выглядит проигравшей стороной.

В контрасте с этим невыгодным портретом французского короля, образ Эдуарда III получает дополнительный блеск и привлекательность. Рассказывая о первых годах правления юного Эдуарда, Ле-Бель отмечает, что он очень рано проявил в себе задатки храброго и умелого полководца. Разделяя со своими воинами все походные тяготы, король заслужил преданное и уважительное отношение с их стороны: «Каждый, кто оценит все тяготы, беды, невзгоды и страхи первого похода[11] и этого второго[12], вполне может сказать, что никогда такой юный принц, каким был благородный король, не совершал двух столь тяжелых, трудных и опасных походов, какими были эти два. И оба они были предприняты и совершены в течение одного года, а королю тогда было всего 16 лет. Так говорили самые доблестные воины в нашем войске и те, кто больше всех повидал на своем веку»[13].

Наряду с воинской доблестью, Эдуард III демонстрирует щедрость и куртуазность — качества, необходимые для того, чтобы завоевать сердца вассалов и подданных: «Не скупясь на великие торжества, турниры, джостры и балы для дам, он снискал такое большое расположение, что все отзывались о нем как о втором короле Артуре»[14].

Особое внимание Ле-Бель обращает на то, что Эдуард стремится править, руководствуясь советами мудрых людей своего королевства, и готов встать на защиту законности и справедливости при любых обстоятельствах. Наиболее ярко это видно на следующем примере. Поверив лживому навету, юный Эдуард казнит своего дядю, Эдмунда Кентского. Однако затем король находит в себе мужество признать ошибку и сурово карает главных виновников случившегося — барона Роджера Мортимера и свою родную мать, королеву Изабеллу. Справедливость и мудрость короля проявляются также и в том, что он не забывает щедро награждать людей, отличившихся у него на службе. Так, Готье де Мони, снискавший славу на войне в Шотландии, получает место в королевском совете, а его соратник, Вильям Монтэгю, удостаивается звания графа Солсбери.

Наконец, Ле-Бель показывает, что возмужавший и набравшийся опыта Эдуард готов всеми силами отстаивать внешнеполитические интересы своего государства, равно как и свои собственные наследственные права. Подчинив большую часть Шотландии, он решает заявить о своих притязаниях на французский престол. При этом он, в отличие от Филиппа VI, может смело рассчитывать на поддержку своих вассалов и подданных. Широкомасштабная дипломатическая подготовка, развернутая Эдуардом III на континенте перед началом Столетней войны, получает очень красочное отображение на страницах труда Ле-Беля. Быть может, ошибаясь в некоторых фактических деталях, хронист верно передал общую суть событий. Благодаря умелым и тщательно спланированным дипломатическим демаршам, Эдуард III сумел сколотить мощный антифранцузский блок в прирейнских землях Германской империи. Политическая прозорливость и осмотрительность, проявленная английским королем при подготовке к войне, получает высокую оценку хрониста через высказывания графа Гильома I Эно: «Он сказал, что король не обделен умом, коль скоро он так хорошо оценил все эти возможности и опасности. Ибо когда хочешь предпринять какое-нибудь большое дело, следует хорошенько обдумать, как его можно осуществить, и тщательно просчитать все вероятные последствия»[15].

Завершив необходимые военные приготовления, Эдуард III высаживается в Антверпене, чтобы повести коалиционные войска на завоевание Франции (1338 г.). Однако в этот решающий момент король вдруг сталкивается с серьезными препятствиями, о существовании которых он даже не подозревал. Имперские сеньоры, заключившие с ним союз и получившие от него деньги, начинают под разными предлогами оттягивать военное выступление. Хронист использует эту ситуацию, чтобы лишний раз выгодно оттенить незаурядные душевные качества Эдуарда III. Вместо того, чтобы предаться бессильному гневу и отчаянью, король демонстрирует редкое самообладание и дипломатический такт. Умея жертвовать второстепенным ради главного, он откладывает вторжение во Францию на целый год, и за этот срок полностью улаживает все проблемы, на которые ссылались его имперские союзники. Вынужденные склониться перед терпением и выдержкой молодого короля, союзники выступают в поход (1339). И хотя первое вторжение во Францию не приносит Эдуарду ощутимых результатов, моральная победа все равно остается за ним.

Другой важный эпизод, в котором Эдуард III предстает перед нами в образе героя-триумфатора, это морская битва при Эклюзе (1340). Ле-Бель отмечает почти безнадежное положение англичан, которые по численности сильно уступали французам. Однако «благородный король Эдуард вел себя так самоотверженно и совершил столько великих подвигов, что сумел придать бодрости и решимости всем остальным»[16]. Наградой за этот героизм стало полное уничтожение вражеской флотилии и небывалый рост престижа английского монарха.

Подводя итог вышесказанному, можно заключить, что личность Эдуарда III послужила Ле-Белю прототипом для создания образа идеального государя-рыцаря, который сам воспитывает в себе необходимые качества путем преодоления суровых физических и нравственных испытаний, подстерегающих его на пути к высокой цели. В эпоху, когда рыцарская этика переживала серьезный кризис, когда прежние идеалы верности, чести и бескорыстного служения долгу обесценивались в результате неуклонного распространения индивидуалистических и прагматических тенденций в общественном сознании, образ прославленного героя, сумевшего на практике следовать лучшим духовным традициям рыцарства, был весьма актуален. Ле-Бель, несомненно, рассчитывал, что созданный им портрет Эдуарда III найдет подражателей в среде молодых дворян. Иными словами, автор в данном случае предстает перед нами в роли моралиста и поборника определенных нравственных ценностей.

В качестве нравственной антитезы смелому и прямодушному (но никак не простодушному) Эдуарду III в «Правдивых хрониках» выведены лицемерные германские сеньоры, которые стараются использовать военные инициативы английского короля в собственных интересах, но при этом всеми силами уклоняются от выполнения своих союзнических обязательств. Их негласный лидер, герцог Жан III Брабантский, изображается Ле-Белем как живое воплощение политического прагматизма, цинизма и двуличности. На его примере мы можем наглядно наблюдать новый тип западноевропейского правителя, который ловко использует рыцарскую риторику в качестве ширмы для своих извилистых политических махинаций. Герцог стремится «держаться на плаву между двумя разными течениями» и готов без зазрения совести манипулировать всеми сторонами, вовлеченными в англо-французский конфликт. Во имя достижения поставленных целей, он не раздумывая жертвует своим верным вассалом, Луи Крайнхемом, используя его словно пешку в большой политической игре. Образно выражаясь, можно сказать, что перед нами лик правителя, одна сторона которого еще обращена в средневековье, а на другой уже просматривается печать Нового времени. Политические принципы, которых придерживается Жан III Брабантский, впоследствии получат подробное освещение в труде Макиавелли.

Примечательно, что, наряду с обесценением рыцарских идеалов, Жан Ле-Бель ясно фиксирует признаки упадка самого рыцарства как социального института. «В те времена, — пишет он о начальном этапе Столетней войны, — сеньоры не брали в особый расчет конных воинов, если у тех не было шлемов, увенчанных геральдической фигурой. Теперь же счет войскам ведут на всадников с копьями, с панцирями, с кольчугами и с железными касками. Поэтому мне кажется, что на моей памяти времена сильно изменились (…) Теперь какой-нибудь жалкий слуга может быть вооружен столь же добротно и красиво, сколь и благородный рыцарь»[17]. В этих рассуждениях Жана Ле-Беля, которые по своему тону близки к сетованиям, точно выражена одна из важнейших социальных тенденций, проявившихся в ходе Столетней войны. Обеднение родовитого дворянства, с одной стороны, тактические и оружейно-технические новшества в военном деле, с другой стороны, и, наконец, изменение самого характера войны, которая становилась перманентной и требовала от враждующих сторон очень большого напряжения сил, — все это привело к тому, что война перестала быть прерогативой дворянства. На смену феодально-рыцарским ополчениям постепенно приходили отряды профессиональных воинов-наемников, социальное происхождение которых мало интересовало нанимателей — лишь бы они хорошо сражались. Если в начале Столетней войны, как справедливо замечает Ле-Бель, главной боевой единицей был конный рыцарь, чей герб указывал на благородную родословную, то к 60-м годам XIV столетия счет войск вели уже на тяжеловооруженных всадников (gens d'armes), объединяя под этим названием знатных сеньоров, простых рыцарей, оруженосцев и профессиональных воинов, не принадлежавших к дворянскому сословию. Разумеется, Жана Ле-Беля, как человека знатного и родовитого, такие изменения в социальной структуре общества радовать не могли.

В целом же можно констатировать, что ощущение изменчивости, непостоянства и текучести всех явлений, происходящих в общественной жизни, уже довольно глубоко проникло в сознание нашего хрониста и породило в нем уверенность, что он стал свидетелем смены исторических эпох. Не случайно, рассказывая о том, как огромное войско Эдуарда III уходило из-под осажденного Турне, Ле-Бель замечает: «Любой, кто это видел, мог бы сказать: "Я вижу смену времен!"»[18]. Ощущение коренных перемен в общественной идеологии и структуре вызывает у автора тревогу за завтрашний день, за сохранность социального здания, возведенного в соответствии с божественным замыслом. Поэтому труд Ле-Беля можно рассматривать как попытку, пусть и не вполне последовательную, осмыслить и разрешить очевидные противоречия между нравственными ценностями, унаследованными от прошлых поколений, и новыми стандартами поведения, диктуемыми жизнью. На примере Эдуарда III хронист показывает, что традиционные идеалы можно воплощать на практике даже в условиях новых социально-политических реалий. Однако, будучи вдумчивым наблюдателем, он не мог не понимать, сколь хрупким и ненадежным является показанное им равновесие между идеалом и действительностью.

Мир людей, изображенный Ле-Белем, — это мир ярких и сильных личностей, способных ради осуществления своих устремлений приводить в движение и вовлекать в войну целые страны. Индивидуализм, как главное знамение времени, лег в основу исторической концепции льежского каноника. Причины важнейших событий он объясняет путем раскрытия психологической мотивации своих героев. Так, например, Робер д'Артуа и граф Гильом I Эно получают у него роль разжигателей Столетней войны. Из различных высказываний хрониста логично вытекает, что в том случае, если бы у этих сеньоров не было личных счетов с Филиппом VI, крупнейший военный конфликт средневековья мог бы вообще не состояться. На примере Жана III Брабантского хронист показывает, как всего один человек, свободный от строгих норм морали, способен оказывать неблагоприятное влияние на политические процессы огромного масштаба. Здесь же рядом стоит и образ всесильного фаворита Эдуарда II, Хъюга Диспенсера, чье пагубное воздействие на короля стало причиной многих бедствий и в конечном счете привело к государственному перевороту. Можно сказать, что Ле-Бель с напряженным любопытством следит за этими персонажами, которые энергично «гнут время под себя» и смело отметают любые нравственные преграды ради удовлетворения своего неуемного честолюбия; однако при этом хрониста пугают возможные катастрофические последствия их эгоистичной деятельности.

Примечательно, что среди людей, привлекших внимание хрониста своей неординарностью и яркой индивидуальностью, числятся не только представители знати. Особое место в «портретной галерее» Ле-Беля занимает образ вождя мятежных фламандцев, Якоба ван Артевельде. В силу своего социального положения Жан Ле-Бель не мог испытывать к восставшим фламандцам ни малейших симпатий. Для него они были разрушителями божественно установленного миропорядка, ниспровергателями общественных устоев и противниками законной власти. Поэтому фигура Якоба ван Артевельде получает у него строго негативную оценку. Хронист изображает гентского лидера в виде хитрого лицемерного демагога, который использует свою популярность среди народа в сугубо корыстных целях. Подчинив себе всю Фландрию, Якоб тем не менее чувствует, что его власть покоится на шатком основании, у нее нет легитимности. Поэтому он вынужден прибегать к тактике террора и репрессий, расправляясь со всеми лицами, чья лояльность вызывает у него сомнение. Ле-Бель старается показать, что после того как фламандцы изгнали своего законного правителя, графа Людовика, и доверили власть худородному выскочке, они не только не приобрели новых свобод, но даже утратили те, что у них были раньше: «.. ни во Фландрии, ни в какой-либо другой стране еще не было герцога, графа или иного правителя, который бы сумел столь сильно подчинить подданных своей воле, как это сделал тогда с фламандцами Якоб ван Артевельде. Он велел взимать все ренты… и прочие налоги, которые прежде поступали в казну графа. Собранные средства Артевельде тратил по своему усмотрению и раздавал, кому хотел, ни перед кем не отчитываясь. Когда он заявлял, что ему нужны деньги, ему волей-неволей верили на слово, ибо никто не смел ему перечить. А когда он желал взять в долг у каких-нибудь именитых горожан, никто не решался отказать ему в займе»[19].

Тенденциозность позиции автора очевидна уже хотя бы потому, что он скрывает от читателя причины, по которым жители Фландрии изгнали своего графа, и затеняет чрезвычайные обстоятельства, способствовавшие возвышению гентского лидера. Однако для нас в данном случае образ Артевельде интересен тем, что он дополняет портретный ряд персонажей, которые манипулируют окружающими в корыстных целях, опираясь на свои незаурядные способности и проявляя абсолютную неразборчивость в средствах.

Завершая анализ идейного содержания «Правдивых хроник», хотелось бы сказать несколько слов об их ценности как исторического источника. Конечно, сведения, сообщаемые Ле-Белем, иногда страдают неточностью, однобокостью и фрагментарностью. Довольно серьезные искажения вкрались в хронологическую последовательность событий, их датировку, а также в имена героев и топографические названия. Во многом это стало результатом стремления Ле-Беля строить рассказ лишь на устных свидетельствах очевидцев тех или иных событий. И все же, даже с учетом всех указанных изъянов и погрешностей, нельзя не признать бесспорное превосходство труда Ле-Беля над общей массой хроник и анналов, создававшихся его современниками. И дело здесь не только в незаурядном литературном даровании льежского каноника. Выявляя причинно-следственные связи между событиями и описывая действия своих героев с критических позиций, он сумел создать весьма увлекательную историческую панораму, обладающую глубокой пространственно-временной перспективой. Герои Ле-Беля полны жизни, они всегда рассматриваются во взаимодействии со своим социальным окружением и совсем не похожи на тех плоских, безликих существ, с которыми мы сталкиваемся, читая хроники, написанные в соответствии с традиционными канонами, — такие, например, как «Большие французские хроники» или «Хроника первых четырех Валуа». Стремление Ле-Беля к реалистичному отображению действительности, его пристальное внимание к деталям военного быта, к важным сдвигам, происходившим в идеологической и социально-политической сфеpax жизни Западной Европы, — все эти особенности делают «Правдивые хроники» одним из ценнейших источников по истории Столетней войны, несмотря на известную тенденциозность и фактические неточности, допущенные льежским каноником.

В определенном смысле можно сказать, что «Правдивым хроникам» не слишком повезло с читателями. В 70-е годы XIV столетия их взял себе за образец поэт и хронист Жан Фруассар. Положив текст «Правдивых хроник» в основу своего исторического труда, он довел повествование до 1400 г. Поскольку Фруассар не уступал талантом своему заочному наставнику, современники стали с удовольствием зачитываться его рассказами, а труд Ле-Беля был вскоре предан забвению. До нашего времени дошел только один манускрипт «Правдивых хроник», который был обнаружен французским исследователем Полем Мейером в библиотеке города Шалон-сюр-Марн в 1861 г. После его опубликования стало ясно, что авторство многих удачных мест в «Хронике» Фруассара на самом деле принадлежит Жану Ле-Белю. Таким образом, творческие достижения льежкого каноника в конце концов получили залуженное признание, пусть и по прошествии нескольких столетий после его смерти.

Следующим нарративным источником, который мы сочли полезным включить в наш сборник, стала так называемая «Фландрская хроника», а вернее тот ее раздел, где освещаются события франко-фламандской истории, происходившие с 1322 по 1340 г. По своей структуре «Фландрская хроника» является довольно сложным компилятивным сочинением, над созданием которого потрудилось как минимум два автора. В первой половине XIV столетия безвестный хронист, судя по всему, житель Сент-Омера (об этом см. ниже), написал труд на французском языке под названием «Древние хроники Фландрии» (Anciennes chroniques de Flandre). Повествование начинается с рассказа о полулегендарном Лидерике, который якобы стал первым правителем фламандских земель во времена Карла Великого, и завершается описанием событий 1342 г. — средь них наибольшее внимание хрониста привлекла гибель Робера д'Артуа в Бретани. Если материал, относящийся к истории IX–XIII вв., по сути, является кратким пересказом латинской хроники «Происхождение Фландрии» (Flandria generosa), то весь период с конца XIII в. по 1342 г. изображен хронистом на основе его личных наблюдений и изысканий. Лишь изредка он позволяет себе делать заимствования из одной латинской хроники, не дошедшей до нашего времени[20].

Во второй половине XIV в. другой анонимный автор, быть может житель Арраса, довел повествование своего предшественника до 1383 г., слегка подправив и дополнив его в некоторых местах. Этот новый труд и получил название «Фландрской хроники». Поскольку в наш сборник вошел тот раздел «Фландрской хроники», в котором рассказывается о событиях 1322–1340 гг., мы ограничимся тем, что дадим краткую характеристику социально-политическим взглядам и творческим методам первого автора, т. е. создателя «Древних хроник Фландрии».

Очень хорошая осведомленность хрониста о событиях, происходивших в Сент-Омере в первой половине XIV в., недвусмысленно указывает на то, что он был жителем этого города. В связи с этим следует сказать несколько слов о своеобразном политическом и культурно-этническом положении Сент-Омера в рассматриваемый период. В правление короля Филиппа II Августа Сент-Омер был отторгнут от Фландрии и присоединен к графству Артуа (1214). С этого времени он, наряду с такими городами, как Турне, Лилль и Аррас, стал важным форпостом на северной границе Франции и впоследствии не раз оказывался непреодолимой преградой для вражеских вторжений. При всем том население Сент-Омера в большинстве своем вплоть до начала XVI в. оставалось фламандским. Французский язык имел хождение лишь в среде именитых горожан. Его использовали при составлении некоторых официальных бумаг и при создании хроник, а в широком обиходе и даже в судопроизводстве господствовал фламандский[21]. Эта культурно-этническая связь с Фландрией послужила причиной того, что Сент-Омер, даже войдя в состав Франции и неизменно храня верность ее монархам, долгое время продолжал оставаться одним из важнейших центров фламандской историографии. Именно там, в монастыре Сен-Бертен, была составлена первая генеалогия графов Фландрских, которая легла в основу многих последующих сочинений по фламандской истории, и в XIV в. в монастырских обителях Сент-Омера шла усердная работа над созданием все новых и новых летописных сводов.

Как бы то ни было, автор, ставший объектом нашего внимания, скорее всего, был мирянином. Для написания хроники он избрал не язык клира — латынь, а французский. Кроме того, его лексические обороты, образ мыслей и тематические предпочтения носят вполне светский характер и лишены сколько-нибудь заметной религиозной окраски. Широкий кругозор хрониста в сфере международной политики и доступность для него официальных дипломатических документов свидетельствуют о том, что он занимал далеко не последнее место в общественной иерархии своего города. Можно предположить, что он был членом магистрата и участвовал в принятии важных решений. Впрочем, весьма вероятно и то, что он служил секретарем при органах муниципального самоуправления. Эта должность давала прекрасную возможность быть в курсе многих событий и снимать копии с документов, необходимых для работы над хроникой. Автор заботливо приводит в своем труде целый ряд официальных грамот. Среди них, например, можно встретить послание Карла IV к восставшим фламандцам, в котором он повелевает им выпустить из плена графа Людовика Фландрского (1325); обращение Эдуарда III к жителям Сент-Омера, содержащее призыв перейти на его сторону (1339); вызов, посланный Дитрихом Фалькенбергом Филиппу VI Валуа (1340) и т. д.

Если говорить о социально-политических воззрениях и симпатиях автора, то они очевидны. Многие его высказывания свидетельствуют о том, что он всегда считал себя верноподданным французской короны, и приход к власти династии Валуа нисколько не повлиял на его убеждения. Повествуя о беспощадной войне, которая шла в начале XIV в. между его соплеменниками, жившими в графстве Фландрском, с одной стороны, и французской монархией — с другой, хронист безоговорочно занимает сторону последней. В его представлении Филипп IV Красивый, всеми силами старавшийся обуздать вольнолюбивую Фландрию, — это «добрый король»[22]. Говоря о французских воинах, которые сражались с восставшими фламандцами в битве при Фюрне, хронист употребляет выражение «наши люди»[23]. В его рассказе о неудачной попытке фламандцев захватить Сент-Омер в 1303 г. видна гордость за своих сограждан, которые сохранили верность французскому престолу и дали отпор мятежникам[24]. Одним словом, фламандцы, борющиеся за свои права и свободы, не встречают у хрониста никакого сочувствия, хотя он и отдает должное их энергичной и дерзкой настойчивости.

Под тем же самым углом рассматривает он и восстание в Приморской Фландрии, завершившееся разгромом фламандцев при Касселе (1328). Причины восстания затронуты хронистом лишь вскользь, и он проявляет нарочитую сдержанность, говоря о целях и побудительных мотивах восставших. По его словам, фламандцы подняли мятеж, «ибо один из них, по имени Николас Заннекин, элю Фюрнского округа, говорил, что теперешние правители Фландрии правят вовсе не по старинным обычаям. Он привлек на свою сторону большое количество простонародья и начал расправляться с графскими наместниками и бальи»[25]. Хронист никак не поясняет, что именно возмущало Николаса Заннекина в поведении графских наместников и чиновников и имелись ли вообще какие-нибудь реальные основания для недовольства. Таким образом, вождь восставших приобретает вид демагога, который сеет в народе смуту, используя как лозунг защиту старинных вольностей и свобод. Между тем хронист не мог не знать о вопиющих злоупотреблениях графских чиновников накануне восстания, равно как и о поборах, которыми граф угнетал своих подданных в угоду французскому престолу. Однако эти подробности остались за рамками повествования. В итоге Людовик Фландрский вместе с фламандским дворянством и верными ему именитыми горожанами оказываются невинно потерпевшей стороной, и кары, обрушившиеся на фламандских «злодеев» после битвы при Касселе, должны восприниматься читателем как справедливое возмездие.

Истоки Столетней войны и самая ранняя ее стадия не получили у хрониста подробного и последовательного освещения. Династические причины конфликта каким-то странным образом вообще выпали из его поля зрения. Это обстоятельство, как нам кажется, можно объяснить тем, что автор не хотел бросать и тени сомнения на законность избрания Филиппа VI Валуа и потому решил не останавливаться на династических притязаниях противной стороны. Впрочем, можно предположить, что фрагменты, посвященные династической коллизии, присутствовали в первоначальном тексте хроники, но затем «выпали» из него благодаря деятельности последующих компиляторов и переписчиков.

Конечно, нельзя сказать, что узловые моменты англо-французских противоречий не нашли никакого отражения в труде автора, но сведения, которые он приводит, страдают фрагментарностью и однобокостью. Так, например, он неоднократно говорит о дипломатической поддержке, которую Филипп VI Валуа оказывал шотландцам в их борьбе против Англии, однако при этом он обходит молчанием сам факт заключения военного союза между Францией и Шотландией, равно как и его условия. «Гиеньский вопрос» затрагивается хронистом лишь косвенно. Он рассказывает о том, что французские войска захватили летом 1324 г. ряд территорий в английской Гиени, но дальнейшие последствия этого события остаются вне его поля зрения. Если верить ему, в 1329 г. на встрече в Амьене Эдуард III принес оммаж Филиппу VI без каких-либо условий и возражений[26]. Однако, рассказывая о событиях 1336 г., хронист проговаривается, что Эдуард III отказался отправиться в крестовый поход вместе с французским королем, поскольку тот не исполнил своих обязательств, данных в Амьене[27]. Хронист ни словом не поясняет, о каких обязательствах идет речь, и лишь из других хроник и документов мы узнаем, что дело касалось урегулирования спорных вопросов относительно Гиени,

Вопреки возможным ожиданиям, роль Фландрии на раннем этапе Столетней войны тоже не получила у хрониста достаточно подробного и комплексного освещения. Поскольку он не счел нужным рассказать о бедственном положении Фландрии в связи с торговой блокадой, объявленной Эдуардом III в 1337 г., то дальнейшее изгнание графа Фландрского, приход к власти Якоба ван Артевельде и заключение англо-фламандского союза выглядят скорее как проявление злой воли вечно мятежных фламандцев, нежели как вынужденные меры с их стороны. Сам Якоб ван Артевельде изображается как политический ставленник англичан, и хотя при этом отмечены его высокие умственные способности, сомневаться в негативном отношении автора к гентскому вождю не приходится.

Уделив не слишком много внимания объективным причинам англо-французского конфликта, хронист решает проблему за счет объяснения мотивации отдельных его участников. Подобно Жану Ле-Белю, он отводит роль главных разжигателей войны Роберу д'Артуа и графу Гильому I Эно, каждый из которых имел личные счеты с Филиппом VI Валуа. Можно сказать, что фигура Робера д'Артуа приобретает во «Фландрской хронике» еще большую выразительность и важность, нежели в повествовании льежского каноника. Видя крах своих надежд на получение графства Артуа с помощью подложных документов, этот высокородный аферист заявляет, что «коль скоро он сумел возвести Филиппа де Валуа на французский престол, то он же постарается его и низвергнуть»[28]. Рассказав о бегстве Робера ко двору Эдуарда III, хронист долгое время не упоминает о нем. Однако его влияние угадывается за всеми событиями, приведшими к началу войны между двумя державами. Неутомимый «делатель королей» вновь появляется на авансцене, когда речь заходит о военной кампании, предпринятой Эдуардом III в 1340 г. Встав во главе англо-фламандской армии, Робер д'Артуа движется к Сент-Омеру, чтобы завоевать владения своих предков и заодно проложить дорогу Эдуарду III к французскому трону. Здесь хронист дает волю едкой иронии. Фламандцы еще слишком хорошо помнят неудачу, постигшую их под Сент-Омером в 1303 г., и не желают искушать судьбу второй раз. Однако Робер д'Артуа уверяет их, что в городе свила гнездо измена и захватить его не составит труда. «Негодяи ему поверили, — пишет хронист, — и имели глупость пойти дальше»[29]. С помощью хитроумных уловок и откровенной лжи Робер, наконец, приводит упирающихся фламандцев под Сент-Омер и начинает осаду. Как бы то ни было, все его заявления о предательстве, зреющем средь горожан, оказываются беспочвенными. Французское рыцарство выходит из города на битву и обращает фламандцев в бегство. Сам Робер, опасаясь расправы за свою ложь, спешит ретироваться в лагерь английского короля под Турне.

Рассказ о битве под Сент-Омером выгодно отличается своей точностью и обстоятельностью; в нем содержится масса колоритных и интересных для историка деталей, которые не позволяют усомниться, что мы имеем дело со свидетельством непосредственного очевидца. Во многих фразах хрониста чувствуются торжествующие интонации и гордость за свой город, устоявший перед вражеским нашествием.

В дальнейшем хронист позволяет Роберу д'Артуа появиться на страницах своего труда только дважды. Первый раз он это делает, чтобы дополнительно акцентировать внимание на политической гибкости и находчивости знатного авантюриста. Эдуард III, раздосадованный неудачной кампанией 1340 г., возвращается в Англию, чтобы сурово покарать министров, которые не позаботились прислать ему денег для ведения войны. Однако Робер д'Артуа, ближайший королевский советник, предпочитает задержаться на континенте, поскольку понимает, что его присутствие рядом с монархом, творящим расправу, может повредить ему в глазах английской знати. Когда первая волна королевского гнева спадает, проницательный Робер высаживается в Англии и уговаривает Эдуарда III смягчить участь многих опальных сановников. Таким образом, он умудряется выйти с выигрышем даже из очень трудной и опасной ситуации. Второй и последний раз хронист вспоминает о Робере в связи с его смертью, которая наступила из-за ранения, полученного при осаде бретонского города Ванна в 1342 г. Автор не считает нужным сколько-нибудь скрывать свою радость по поводу этого события. С его точки зрения, Робер, как государственный изменник и разжигатель войны, не заслуживал лучшей доли.

В довершение надо заметить, что лояльное отношение автора к французской монархии не мешает ему с довольно едким скепсисом изображать знатных рыцарей, служащих в королевском войске, а также высокопоставленных сановников и военачальников, в тех случаях, когда они действуют во вред государственным интересам и пренебрегают своим служебным долгом. Особенно наглядно эта критическая тенденция проявляется в рассказе о Кассельской битве. Хронист с мрачным неодобрением говорит о том, что молодые дворяне ездили смотреть, как королевская пехота ведет перестрелку с фламандцами, и глумливо потешались над теми, кто был ранен вражескими стрелами[30]. Вскоре после этого следует яркое описание того, как французская знать, разодетая в пух и прах, беззаботно развлекается в военном лагере на виду у противника, забыв о всякой предосторожности. Но вот начинается внезапная атака фламандцев, и многие благородные гордецы и бахвалы ударяются в паническое бегство вместо того, чтобы встать на защиту своего государя, при котором в этот момент нет никакой охраны. Когда же битва стихает, недавние беглецы спешат вернуться назад, чтобы рассказать о своих мнимых боевых заслугах и присвоить себе честь победителей[31]. В этом рассказе угадывается язвительная мысль автора-горожанина: вот чего стоит хваленая верность и храбрость иных благородных сеньоров! Уж кто-кто, а мы, простые горожане, ни за что не бросили бы своего короля и не нарушили бы долга.

Та же осуждающая усмешка хрониста видна и в рассказе о том, как войско Эдуарда III беспрепятственно разорило приграничные земли Северной Франции осенью 1339 г. По мысли автора, французский король Филипп VI искренне стремился защитить свои владения, однако его приближенные, то ли по нерадивости, то ли по злому умыслу, помешали ему это сделать. Сначала королю сообщали неверные сведения о сроках вражеского вторжения, а затем дезинформировали его о маршруте следования неприятеля и о степени защищенности его боевых позиций. Редкие голоса, пытавшиеся донести до короля правду, немедленно тонули в негодующем хоре знатных царедворцев. Трагикомичный эпизод с «рыцарями зайца» вносит лишь дополнительный штрих в картину общей неразберихи и неорганизованности, характерной для французской армии во время осенней кампании 1339 г.

Не менее суровой оценки со стороны хрониста заслужило и поведение французского адмирала Николя Бегюше, который решил «сэкономить» казенные деньги (явно в собственных интересах) и навербовал в свою флотилию только бедных рыбаков и матросов, вместо профессиональных военных. Когда же настает день сражения с флотом Эдуарда III, самоуверенный адмирал, доселе имевший дело только с казначейскими счетами, отвергает спасительный совет бывалого корсара Барбевера и отказывается вывести свои корабли из тесной Цвинской бухты, где они были обречены на уничтожение[32]. И опять за этим повествованием просматривается невеселый авторский вывод: добрые королевские подданные честно платят в казну налоги на содержание армии, а недалекие и своекорыстные сановники распоряжаются этими средствами без всякого толка и даже к ущербу для королевства.

Надо заметить, что все эти критические тенденции и удачные художественные находки хрониста получили дальнейшее развитие в анонимном труде, который теперь принято называть «Бернской хроникой» по месту его хранения. Ниже мы рассмотрим наиболее характерные особенности этого сочинения.

Внутренняя критика «Бернской хроники» позволяет установить, что она была написана примерно в 60-70-е годы XIV столетия жителем одного из северофранцузских приграничных городов, быть может, Лилля или Арраса. Латинский язык и речевые обороты автора выдают в нем человека духовного звания. В работе над хроникой он использовал целый ряд нарративных источников, среди которых на первом месте стояла «Фландрская хроника», рассмотренная нами выше. Кроме того, можно с большой степенью уверенности предполагать, что автор в некоторых случаях опирался на устные свидетельства людей, располагавших информацией о событиях первой половины XIV в.

Как и в случае с предыдущим хронистом, автор «Бернской хроники» занимает ясно выраженную профранцузскую позицию, и противники французской монархии неоднократно удостаиваются довольно нелицеприятных отзывов с его стороны. При этом следует отметить, что хронист уделяет пристальное внимание родственным связям, влиявшим на политику западноевропейских правящих домов, и династическая коллизия, послужившая поводом к Столетней войне, получила у него намного более последовательное и вдумчивое освещение, нежели у автора «Фландрской хроники». Особенно характерен в этом отношении эпизод, где епископ Линкольнский вручает Филиппу VI вызов от имени своего государя Эдуарда III. Хронист пересказывает нам словесную полемику, развернувшийся между ними, пытаясь при этом вскрыть и объяснить глубинную сущность династического конфликта, вылившегося в затяжное военное противостояние. В ходе диспута епископ Линкольнский отметает ссылки Филиппа VI на невозможность наследования французского престола по женской линии как несостоятельные и надуманные. В ответ на это король выдвигает новый аргумент: по его мнению, в основе власти каждого монарха должны лежать, прежде всего, его личные качества, а не наследственные права. Самый яркий пример, служащий в пользу этого, — должность германского императора, которая является выборной, а не наследственной. Из истории известно, что большинство народов придерживалось принципа выборности правителей, и Франция не будет в данном случае исключением[33].

Сразу заметим, что хронист, скорее всего, вложил в уста Филиппа VI свои собственные рассуждения, либо подверг королевские высказывания довольно сильной переработке. Едва ли Филипп VI мог ратовать за принцип выборности монархов, противопоставляя его принципу наследственной власти. У короля на тот момент уже был сын, Жан Нормандский, и он, конечно, хотел оставить престол ему, а не какому-нибудь выборному государю, пусть даже и очень подходящему для этого по всем своим качествам. Если рассматриваемый диспут между епископом и Филиппом VI все-таки имел место, то король, вероятно, высказался в том смысле, что высшая знать страны имеет право избрать нового государя в случае пресечения прежней правящей династии, и при этом наследственные права претендентов будут фактором важным, но не решающим. В дальнейшем прибегать к процедуре избрания уже не потребуется, по крайней мере, до тех пор, пока новая правящая династия опять не пресечется.

Оставляя в стороне вопрос о подлинности высказываний Филиппа VI, приведенных в «Бернской хронике», обратим внимание на то, как остро хронист обозначил важную социально-политическую проблему, волновавшую многих его современников[34]. Чем нужно руководствоваться при разрешении споров о престолонаследии: правом родственной близости или же государственными интересами и личными качествами претендентов на королевский венец? Рядом с этой проблемой стояла еще и другая: как быть, если государь, помазанник Божий, оказался совершенно не способен исполнять свою общественную функцию? Можно ли в этом случае следовать примеру англичан, которые не боятся свергать с престола и убивать своих монархов? Пытаясь определись точку зрения хрониста по этому поводу, мы вряд ли сможем прийти к строгим выводам. С одной стороны, в рассуждениях, которые он приписывает Филиппу VI, угадывается влияние давней литературной традиции, берущей истоки в трудах римских авторов. В соответствии с ней, власть, полученная незаконным путем, может обрести законность, если государь-узурпатор покажет себя справедливым и умелым правителем; и, наоборот, государь, обладающий неоспоримыми наследственными правами на престол, может превратиться в тирана и узурпатора, если не станет выполнять Богом возложенные на него функции. С другой стороны, стремление противопоставить принцип личных достоинств претендента на престол принципу наследственного права может свидетельствовать и о том, что мировоззрение хрониста уже испытало на себе влияние некоторых рационалистических идей, получивших распространение в его эпоху. Рост индивидуализма и самосознания в западноевропейском обществе привел к тому, что на человека перестали смотреть только как на носителя какого-нибудь титула и исполнителя определенной социальной функции. Все громче звучали голоса, требовавшие судить о человеке по его личным достоинствам и заслугам, а не только лишь по происхождению.

Уже перейдя к рассказу о военных действиях между Филиппом VI и Эдуардом III, автор «Бернской хроники» задерживает внимание на обстоятельствах, которые придают проблеме престолонаследия дополнительную остроту и сложность. Поскольку власть Филиппа VI не имеет под собой прочного легитимного основания, он не может рассчитывать на безоговорочную преданность своих вассалов и подданных. Опасаясь измены и удара в спину со стороны собственных приближенных, король вынужден отдать военную инициативу в руки противника и с бессильной горечью наблюдать, как идет разорение его страны. В силу этого фигура Филиппа VI нередко изображается хронистом в глубоко трагичных тонах.

Когда депутаты, прибывшие из Камбре, спрашивают короля, почему он не спешит помочь осажденному городу, выясняется, что он ничего не знал о начале осады. Его придворные не потрудились показать ему донесения, заблаговременно присланные горожанами. Наконец, французские войска собраны, и Филипп VI под строжайшим секретом сообщает приближенным, что завтра врагу будет дана битва. Однако изменники из числа королевских советников немедленно извещают об этом Эдуарда III, и тот начинает отступление. Взбешенный Филипп VI гневно восклицает: «Даже если я буду говорить в своем покое шепотом, король Англии все равно это услышит, где бы он ни находился! Иногда мне кажется, что он незримо стоит рядом со мной!»[35] Сходная ситуация возникает и в 1340 г., во время осады Турне войсками Эдуарда III. Французы готовятся перейти через реку Марк и дать противнику битву, но в этот момент к Филиппу VI приезжает его сестра, вдовствующая графиня Эно. Сообщив королю, что среди его вассалов зреет измена, она при этом отказывается назвать их имена. В результате король не решается перейти реку и заключает с врагом перемирие[36].

Все эти штрихи и детали в повествовании хрониста создают общую картину шаткости и ненадежности, характерных для правления Филиппа VI Валуа. Кроме того, они помогают лучше понять причины выжидательной «фабианской» тактики, избранной королем, — тактики, которая, как он и сам прекрасно знал, очень сильно вредила ему в глазах его подданных.

Почти все главы, в которых рассказывается о роли, сыгранной Робером д'Артуа в разжигании войны, автор «Бернской хроники» списал из «Фландрской хроники». Тем не менее можно утверждать, что образ Робера получил у него дополнительную выразительность и психологическую глубину благодаря появлению в повествовании новой главы, которая называется «Об обетах, данных над цаплей»[37]. Высоко художественная по стилю изложения и композиции материала, эта глава должна быть отнесена к числу несомненных творческих удач хрониста. Мы не будем на ней подробно останавливаться и отметим лишь те нюансы, в которых наиболее полно выразилось авторское мировоззрение.

Описывая сцену принесения обетов английской знатью, хронист не скрывает своего саркастического к ней отношения. По его мнению, благородными сеньорами движет лишь греховная гордыня и пустое тщеславие. Идя на поводу у Робера д'Артуа, помышляющего лишь о личной мести, англичане клянутся причинить французам все мыслимые беды, словно речь идет не братьях-христианах, а о каких-нибудь сарацинах или язычниках. В дальнейшем хронист не будет жалеть мрачных красок, рассказывая о том, какие «подвиги» англичане совершили во Франции, чтобы исполнить свои обеты. Вот как, например, проходило разграбление французского города Ле-Трепора: «Один отряд во главе с графом Дерби и сеньором Бошемом высадился в гавани Ле-Трепора. Ограбив и перебив всех местных жителей, англичане сожгли гавань и город, а затем привели в безлюдное состояние всю округу. Таким образом, граф Дерби исполнил свой обет, ибо он самым первым как враг вторгся во Французское королевство и навел на французов ужас пожарами, убийствами и грабежами»[38]. Готье де Мони, совершивший внезапное нападение на французский город Мортань, действовал в том же духе: «Найдя ворота открытыми, он вошел в город и начал его грабить. Горожане тогда лежали в постелях и не ждали никакой беды. Однако, увидев англичан, они подняли великий переполох и крик, а англичане стали рубить их мечами и все предавать огню. Говорят, что этот Готье де Мони, желая исполнить обет, данный в Лондоне, самым первым и собственноручно поднес факел к одной из городских построек и, таким образом, самым первым из англичан предал огню укрепленный город в королевстве Французском»[39].

Среди знатных сеньоров, давших обет на памятном пиру в Лондоне, особняком стоит Жан де Бомон. После настойчивых призывов Робера д'Артуа последовать общему примеру, он, наконец, клянется, что станет воевать за ту сторону, которая больше ему заплатит. Таким образом, он будет подражать флюгеру-петушку, крутящемуся в зависимости от направления ветра. Англичане встречают это обещание дружным хохотом[40]. Однако над чем же они, в сущности, смеются? Вероятно, над высокими рыцарскими идеалами, которые превратились в откровенный фарс после произнесения столь меркантильного по духу обета. Жан де Бомон представляет собой собирательный образ рыцаря-авантюриста, готового использовать войну между соседними государствами в своих собственных интересах. (Позднее хронист подчеркнет моральную беспринципность Жана де Бомона, сказав, что он штурмовал французский замок Гиз, в котором мучилась родами его родная дочь[41].)

События, происходившие во Фландрии перед началом Столетней войны и на первом ее этапе, тоже получили в «Бернской хронике» более подробное освещение, нежели во «Фландрской хронике». Автор ясно показывает, что к сближению с Англией фламандцев толкнула торговая блокада, объявленная Эдуардом III. Другим фактором, обусловившим окончательный переход фламандцев на сторону английского короля, стали военные неудачи Филиппа VI и, как следствие, падение его престижа в глазах подданных. История возвышения Якоба ван Артевельде тоже обрастает в «Бернской хронике» новыми интересными деталями. Воздерживаясь от вынесения собственного суждения, хронист умело подводит читателя к мысли, что за маской народного вождя, радеющего об общественном благе, прячется жестокий лицемер и властолюбец. Особый акцент при этом делается на гневной вспыльчивости и кровожадности Якоба. Так, например, население фламандского города Бирвлита подверглось полному истреблению за то, что отказало гентскому вождю в покорности[42]. Любой дворянин, осмелившийся указать Якобу на несоответствие между его высокомерным поведением и низкородным происхождением, рискует быть убитым на месте.

При всех этих качествах Якоб ван Артевельде оказывается не слишком храбрым, когда дело доходит до серьезных военных предприятий. Широко возвестив о своем намерении осадить город Турне, он, однако, немедленно от него отказывается, получив известие о разгроме, постигшем небольшой отряд графов Саффолка и Солсбери[43]. Пожалуй, самая нелицеприятная и уничижительная характеристика Якоба ван Артевельде вкладывается хронистом в уста Эдуарда III. Стараясь успокоить своего союзника, герцога Брабантского, один из придворных которого был убит вспыльчивым гентским вождем, Эдуард III говорит, что Якоб, «конечно, негодяй и предатель, но все ж таки очень нужен ему для ведения этой войны»[44]. Таким образом, Якоб ван Артевельде приобретает вид зарвавшегося выскочки, которого до поры до времени используют, но в душе презирают. Такая лицемерная позиция знатных сеньоров в отношении гентского предводителя не делает чести ни ему, ни им.

Достается от хрониста и мятежным фламандцам, которые предстают в его рассказе как никудышные вояки и алчные грабители. В схватке с французами под городом Лиллем (1340) они обращаются в позорное бегство и бросают на произвол судьбы своих английских союзников — графов Саффолка и Солсбери. Затем, узнав, что графы попали в плен, фламандцы без зазрения совести грабят их имущество, которое было отдано им на хранение[45]. Хронист не упускает удобного случая тонко поехидничать над фламандцами, когда рассказывает о том, как они принудили своего графа заключить союз с англичанами. «Сделав это, — пишет хронист, — фламандцы на радостях и вопреки своему обыкновению воздали графу подобающие почести»[46].

Среди особых достоинств «Бернской хроники» следует назвать логичную последовательность и обстоятельность в изложении событий. Очевидно, что автор проделал немалую аналитическую работу, стараясь «скроить» из имеющихся у него материалов непротиворечивое и интересное историческое полотно. И хотя кое-где в его труде проглядывают стыки и швы, в целом можно признать, что он успешно справился со своей задачей. Его стремление донести до читателя как можно более полную и правдивую информацию ярко выразилось в том, что, встречая в трудах своих предшественников две альтернативные версии событий и не зная, которой отдать предпочтение, он считает своим долгом пересказать и ту, и другую. Это уже первый шаг, пусть и очень робкий, в сторону настоящей исторической критики.

Рассказывая о том, как Эдуард III осаждал Камбре осенью 1339 г., хронист сообщает много важных подробностей, которые отсутствуют в других источниках. Уникальные сведения содержатся в главах, освещающих начало военного конфликта между графом Гильомом II Эно и Филиппом VI, схватку под Маркеттом, ход осады Турне и т. д.

Сцены, где изображаются подвиги и невзгоды французских рыцарей, оборонявших Турне, исполнены удивительной художественной динамики и драматизма. Здесь, как и в сцене «обета над цаплей», хронист полностью уступает место историку, чей редкий литературный дар ярко блещет даже сквозь конструкции «мертвого» латинского языка. Описывая героическую гибель Пьера де Руссильона, автор поднимается до красивых эпических высот, которые оставались недоступны для большинства его коллег-современников. Его четкий, лаконичный и в то же время очень живой и выразительный стиль изложения обладает большой силой эмоционального воздействия на читателя. Это утверждение относится в первую очередь к тем эпизодам хроники, где описывается голод, царивший средь рыцарей гарнизона Турне; гибель Жана де Форти, исполнившего обет ценой своей жизни; ссора Якоба ван Артевельде с герцогом Брабантским и некоторые другие события.

Изобилие ценной исторической информации в сочетании с увлекательной манерой повествования делают «Бернскую хронику» важным и интересным источником по раннему периоду Столетней войны.

Следующим источником, вошедшим в настоящий сборник, стало так называемое «Продолжение исторического руководства, составленного для Филиппа VI». Говоря об истории написания этого труда, исследователи не могут идти дальше предположений. Примерно в 1330 г. неизвестный автор, быть может монах аббатства Сен-Дени, создал мало чем примечательную компилятивную хронику, повествование которой начиналось с самого сотворения мира и заканчивалось событиями, непосредственно предшествующими коронации Филиппа VI Валуа. Исследование Камиля Кудера показало, что хроника могла быть написана по заказу самого Филиппа VI, желавшего пополнить свой багаж исторических знаний и лучше подготовить себя к исполнению монарших обязанностей[47]. В последующие годы «Историческое руководство», как его окрестил К. Кудер, пользовалось довольно большой популярность среди читающей публики. До наших дней сохранилось не менее двадцати шести списков хроники, многие из которых имеют продолжения, различные по протяженности и исторической ценности[48]. Одно из таких продолжений обратило на себя внимание историков своей информативной насыщенностью и оригинальностью авторских суждений. Именно его перевод мы и публикуем в нашем издании.

События, освещаемые в «Продолжении», происходили в период с 1327 по 1339 г. и в общей своей массе имеют прямое отношение к раннему этапу Столетней войны. Ни имя хрониста, ни его социальная принадлежность не поддаются точному определению. Скорее всего, он мог быть либо клириком, либо мирянином из горожан. На это указывает его пристальное внимание к фискальной политике, проводившейся Филиппом VI по отношению к духовенству и третьему сословию. Время создания «Продолжения» тоже невозможно точно установить. В одном месте хронист роняет фразу: «… папа Бенедикт, правивший тогда церковью»[49]. Это дает основание предполагать, что «Продолжение» было написано уже после смерти Бенедикта XII, которая наступила в 1342 г.

Определяя причины англ о-французского конфликта, хронист ставит на первое место не династический спор и не «гиеньский вопрос», как это можно было бы от него ожидать. Главную причину войны он видит в нежелании Филиппа VI отказаться от военно-политического союза с Шотландией, который был заключен еще его предшественником, Филиппом IV Красивым. «В год 1336, — пишет хронист, — поскольку король Филипп Французский, сын почившего графа Карла де Валуа, в силу союза, заключенного королем Филиппом [IV] с Шотландией, захотел помочь шотландцам в их войне против англичан, король Эдуард Английский переправил через море большие силы и заключил союз с герцогом Баварским…»[50] Такой взгляд, хотя и будучи спорным, красноречиво свидетельствует о стремлении хрониста отделять объективные и основополагающие причины событий от субъективных и второстепенных. Вдумчивость и диалектичность его позиции проявляется еще и в том, что, прекрасно зная о роли Робера д'Артуа в разжигании войны, он тем не менее сумел избежать преувеличения в ее оценке. Отмечая важность деятельности Робера как подстрекателя, хронист все же не придает ей первостепенного значения.

Не менее интересной кажется нам и позиция, занимаемая хронистом по отношению к французскому королю Филиппу VI. Храня почтительность и лояльность к королевской власти как к таковой, он вместе с тем позволяет себе делать весьма критичные замечания по поводу фискально-денежной политики Филиппа VI. Отрицательную оценку дает он и «оборонительным мероприятиям», которые проводились в землях Северной Франции в 1339 г., накануне вторжения армии Эдуарда III: «От имени короля, — пишет он, — по всему тому краю было объявлено, что жители неукрепленных селений, у которых есть какая-нибудь скотина, ценное добро, пшеница или иное зерно, должны в течение восьми дней укрыть это имущество в крепостях, а иначе оно достанется тем, кто пожелает его взять. Из-за этого указа многие люди были ограблены и обворованы своими собственными соседями»[51]. Эта важная подробность не встречается ни в каком ином источнике. Мы можем представить, какое сильное негодование вызывала у простых французов «тактика выжженной земли», применявшаяся королевским командованием на своей собственной территории, особенно если будем держать в памяти подробный рассказ хрониста об экстраординарных налогах, взимавшихся с населения якобы для обеспечения его же защиты.

По мысли хрониста, отсутствие в ходе Тьерашской кампании общего, слаженного руководства над гарнизонами французских крепостей привело к тому, что неукрепленные населенные пункты оказались обречены на разорение: «Хотя люди короля Франции, находившиеся в близлежащей области, вполне могли оказать врагу противодействие, они не осмелились выйти из своих укреплений по причине многочисленных и несогласованных распоряжений, которые им отдавались»[52].

Рассказав о беспрепятственном отступлении Эдуарда III после противостояния в Бюиронфоссе, хронист сообщает весьма красноречивую подробность о реакции французских дворян на такой исход дела: в знак презрения к выжидательной, «лисьей» тактике своего короля, они стали носить шапки из войлока, отороченные лисьим мехом. Все эти выразительные детали помогают лучше понять, сколь сильный удар был нанесен по престижу Филиппа VI в результате короткого вторжения Эдуарда III во Францию осенью 1339 г.

Казалось бы, все вышесказанное неопровержимо обличает Филиппа VI как бездарного правителя и полководца. Однако наш хронист даже здесь остается верен себе и старается с отстраненных позиций выявить не только отрицательные, но и положительные стороны военной тактики, избранной королем и его советниками: «Надо полагать, — пишет он, — что королевские советники всегда руководствовались лишь здравыми и честными соображениями, и их советы были верны. Быть может, они выбрали как раз самое лучшее, взвешенное и толковое решение. Ведь король Англии, как он сам заявлял, пришел завоевать принадлежащее ему французское королевство, но потом отступил и ушел восвояси с малой честью и без всякой выгоды; ибо ему следовало что-нибудь захватить, коль скоро он пришел как завоеватель. Это ясно понимали советники французского короля, тем более что погода была такой промозглой и дождливой, что люди и кони не могли больше оставаться в поле. И, наконец, мне кажется, что это значило бы испытывать Божье терпение — подвергать опасности стольких добрых рыцарей без слишком большой нужды»[53].

Такой всесторонний аналитический подход делает честь нашему автору как историку, и нам остается лишь сожалеть, что его труд не получил дальнейшего продолжения.

Для того, чтобы читатель имел возможность сравнить точку зрения французских хронистов с точкой зрения их заочных английских оппонентов, мы включили в наш сборник фрагмент так называемой «Французской хроники Лондона». Свое теперешнее название этот труд получил в 1844 году с легкой руки английского историка Джорджа Джеймса Ожье, который первым издал его оригинальный текст, написанный на архаичном англо-нормандском диалекте французского языка[54]. В самом манускрипте нет никакого заголовка, и его авторство вряд ли когда-нибудь удастся установить. Можно лишь с известной степенью уверенности предполагать, что хроника была написана не позднее первой половины XIV столетия и ее создатель был современником, если не очевидцем, всех освещаемых им событий. Свое повествование он открывает рассказом о правлении Эдуарда I и завершает его на событиях 1342 г. Каждая главка хроники начинается не только с указания имени короля, правившего Англией в рассматриваемый период, но также и с указания имен мэра и шерифов, возглавлявших тогда городской совет Лондона. Это позволяет твердо установить, что хронист был лондонским горожанином. Кроме того, стиль авторского изложения наводит на мысль, что мы имеем дело с официальным трудом, заказчиком которого могла быть высшая муниципальная администрация.

Примечательно, что при рассмотрении причин Столетний войны хронист поначалу совершенно обходит стороной династический вопрос. В его представлении, война была развязана Филиппом VI, который стремился прибрать к рукам все континентальные владения английской короны. Исчерпав все средства, пригодные для достижения мира, Эдуард III был вынужден перейти к активной обороне: «... Король Франции по несправедливому поводу развязал войну против государя Эдуарда, нашего молодого короля. Тогда к французскому королю были отправлены послы (…) но он никоим образом не желал согласиться на мир или заключить какое-нибудь перемирие, но желал воевать в любом случае и захватить в свои руки земли Гаскони и вообще все заморские владения нашего молодого короля»[55].

Очевидно, что хронист, в данном случае, отражает официальную точку зрения, усиленно пропагандировавшуюся английским правительством в самом начале войны. В разделе «Документы» настоящего издания читатель может ознакомиться с декларацией Эдуарда III по поводу срыва переговоров с Францией. В ней английский король последовательно внушает своим подданным, что он всеми силами старался избежать грядущей войны и вина за ее разжигание целиком и полностью лежит на Филиппе VI. Хронист, несомненно, был знаком с содержанием этой декларации и кратко изложил ее смысл на страницах своего труда.

Тема претензий Эдуарда III на французский престол возникает во «Французской хронике Лондона» лишь после рассказа о Тьерашской кампании 1339 г. Отметив трусость и малодушие Филиппа VI, оставившего свои владения без всякой защиты, хронист заявляет, что «в ту пору Филипп де Валуа утратил имя и звание короля Франции, и сир Эдуард, наш государь, принял имя и звание истинного короля Франции и Англии; и все рыцари Христианского мира согласились с этим»[56]. Таким образом, хронист зафиксировал важное изменение в официальной позиции Эдуарда III, предназначавшейся для «домашнего пользования». Если до Тьерашской кампании английский король был не слишком уверен в своих силах и стремился представить себя обороняющейся стороной, то теперь, почувствовав слабость противника, он раскрывает перед подданными свои далеко идущие планы и средствами пропаганды старается превратить свой сравнительно скромный военный успех в громкую моральную победу.

Примечательно, что даже после этого хронист продолжает изображать войну как оборонительную для англичан. По его мнению, французский флот, сосредоточенный возле Эклюза, должен был вскоре отправиться на завоевание Англии[57]. Следовательно, разгромив его, Эдуард III нанес упреждающий удар и спас свое королевство от грозной опасности.

Тенденциозно-пропагандистский характер «Французской хроники Лондона» очень сильно проявляется и в описании битвы при Сент-Омере (26 июля 1340 г.). Стараниями хрониста крупная неудача англ о-фламандского войска приобретает вид внушительного успеха. Потери, понесенные французами под стенами Сент-Омера, исчисляются тысячами, тогда как о потерях англичан и фламандцев, равно как и о паническом бегстве последних, не говорится ни слова[58]. В том же духе хронист повествует и об осаде Турне. Энергичные и решительные действия осажденных не получили в его труде никакого освещения. Эдуард III изображен как хозяин положения, полностью владеющий военной инициативой, и на его фоне Филипп VI выглядит жалким ничтожеством.

Пересказывая содержание Эсплешенского договора о перемирии, хронист опять грешит против истины. По его словам, один из пунктов договора предусматривал переход под управление Эдуарда III Нормандии и Анжу[59], т. е. французских земель, принадлежавших династии Плантагенетов до начала XIII в. В действительности ни о чем подобном речь в договоре не шла, хотя английская сторона и выдвигала свои претензии на вышеназванные территории. Мы не можем установить, преднамеренно или нет хронист допустил в своем рассказе эту неточность. Ясно, однако, что Эдуарду III было бы на руку, если бы его подданные поверили в эту дезинформацию. Во-первых, весть о присоединении к английским владениям Анжу и Нормандии оправдала бы в глазах англичан все затраты, понесенные ими для ведения войны. Во-вторых, новые походы во Францию можно было бы организовывать под предлогом того, что Филипп VI опять проявляет вероломство и не желает отдавать обещанные земли.

Объясняя причины, по которым Эдуард III был вынужден снять осаду с Турне и заключить Эсплешенское перемирие, хронист в первую очередь указывает на отсутствие у короля финансов для продолжения военных действий. При этом он характеризует как «лживых изменников» тех английских сановников, которые не обеспечили поступление необходимых средств в королевскую казну[60]. Таким образом, даже при освещении внутриполитической ситуации в Англии хронист строго придерживается точки зрения, заявленной Эдуардом III и его ближайшим окружением. Это может служить дополнительным доводом в пользу того, что «Французская хроника Лондона» создавалась по заказу и под присмотром высших муниципальных властей, и главная задача анонимного автора состояла в том, чтобы представить итоги недавних военных предприятий Эдуарда III в самом выгодном для него свете.

Нашу подборку нарративных источников завершают фрагменты двух хроник, которые одновременно создавались в городе Турне в первой половине XIV столетия. Поскольку в этих фрагментах рассказывается об осаде Турне войсками Эдуарда III (август — сентябрь 1340 г.), мы условно озаглавили их как «Хроника осады Турне», фрагменты 1 и 2.

Авторы обоих фрагментов, несомненно, были горожанами Турне и очевидцами описываемых ими событий. Их обстоятельные, имеющие вид дневника, рассказы содержат массу интересных деталей и позволяют с очень большой точностью восстановить весь ход осады.

«Хроника осады… (2)» представляет для исследователей особый интерес, так как в ней наиболее ярко отразились умонастроения осажденных горожан и характер их взаимоотношений с рыцарством, которое было прислано Филиппом VI для организации обороны города. Если автор «Бернской хроники» в своем рассказе об осаде Турне опирался на свидетельства французских рыцарей и, соответственно, выставлял на передний план именно их боевые заслуги, то у автора «Хроники осады… (2)» мы наблюдаем обратную картину. Хронист с нескрываемой гордостью повествует о храбрости и стойкости своих сограждан, участвовавших в обороне, и недвусмысленно дает понять, что рыцарский гарнизон был для них скорее помехой и источником беспокойств, нежели важным подспорьем. Особенно отчетливо эта идея просматривается в рассказе о ссоре, вспыхнувшей между горожанами и рыцарями возле ворот Святого Мартина: «Тогда многие рыцари из гарнизона прибыли к воротам полностью вооруженные и с надетыми шпорами и пожелали пройти вперед, к барьерам, дабы сражаться. Однако горожане им сказали, чтобы они шли себе обратно и сняли свои шпоры. Поскольку рыцари не желали уходить, горожане, весьма недовольные, оттеснили их назад с помощью угрожающих жестов и грубой силы. Так что волей-неволей им пришлось уйти. Вскоре туда явился мессир Годмар. Он был разгневан на горожан из-за того, что они нанесли рыцарям столь сильное оскорбление, заставив их так уйти. Но горожане ему ответили, что они могут хорошо охранять город и без всяких чужаков, как они уже делали это прежде. Мессир Годмар не смог добиться от них никакого иного ответа»[61]. Далее хронист рассказывает о другом неприятном инциденте, который дал горожанам серьезные основания подозревать начальника гарнизона Годмара дю Фэ и его рыцарей в предательских намерениях[62].

Таким образом, автор, быть может и не вполне осознанно, изображает третье сословие в качестве самой надежной опоры французского престола и поднимает вопрос о функциональной необходимости и профессиональной пригодности современного ему рыцарства, которое, как мы уже отмечали, переживало в XIV в. далеко не лучшие свои времена.

Любопытно, что спустя 60 лет после осады Турне «певец рыцарства» Жан Фруассар, не только не упомянет о том приниженном, подчиненном положении, в котором находился рыцарский гарнизон, но даже исказит всю ситуацию с точностью до наоборот: «На протяжении всей осады управляющим Турне был мессир Годмар дю Фэ. Вместе с ним там находились такие добрые и мудрые рыцари, как граф де Фуа, граф де Комменж (…) Эти господа имели в городе верховные полномочия, и руководство всеми делами было передано в их руки. Поэтому они считались с прево, судьями и магистратом словно бы как с пустым местом»[63]. Конечно, такой рассказ должен был очень льстить самолюбию благородных сеньоров и поднимать их в собственных глазах, однако с действительностью он не имел ничего общего. Вот что говорит по этому поводу автор «Хроники осады… (2)»: «Коннетабль Франции, маршалы, граф Фуа и все остальные сеньоры, находившиеся тогда в Турне от имени короля, никогда не имели в своем распоряжении ключей от города. Кроме того, члены магистрата решили на совете с именитыми горожанами, что если королевские воины захотят послать какое-нибудь письмо из Турне, то перед тем, как его запечатать, они должны будут его показать в раскрытом виде городскому магистрату. Равным образом, если им доставят какое-нибудь письмо снаружи, то оно тоже должно быть представлено названным горожанам на проверку»[64]. Сопоставление двух вышеприведенных отрывков приводит к очевидным выводам и вряд ли нуждается в развернутых комментариях.

Завершая краткий анализ «Хроники осады… (2)», нельзя не упомянуть о той великой ценности, которую она может представлять для исследователей средневековой военной техники. Очень подробное описание орудийной перестрелки, развернувшейся между противниками, указание на эффективность действия камнеметных машин и перечисление повреждений, наносимых ими друг другу, — все эти сведения, наряду со многими другими, делают «Хронику осады… (2)» важным источником по истории развития военного дела в эпоху позднего средневековья.

Мы надеемся, что переводы, предложенные на суд читателя, помогут ему существенно расширить свои познания о Столетней войне и проникнуться удивительным и неповторимым духом XIV столетия.

Переводчик выражает глубокую признательность кандидату исторических наук Карачинскому Алексею Юрьевичу за ряд ценных замечаний, высказанных им по поводу предисловия.

Особой благодарности заслуживают также и школьные друзья переводчика, Шишкин Виталий Станиславович и Петров Андрей Викторович. Без их деятельной и бескорыстной помощи эта книга вряд ли увидела бы свет.