Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х – 1953 г.)

1. Идеологические кампании «позднего сталинизма» и судьба историка С. А. Фейгиной

Софья Ароновна Фейгина (1897–1983)[1318] не входит в когорту классиков советской исторической литературы, хотя ее работы фундированы и представляют несомненный интерес для современных историков. Это имя известно только узкому кругу специалистов по истории международных отношений времен Петра I. Исследователи истории исторической науки вспоминают ее в связи с разгромом сборника «Петр Великий» (М.; Л., 1947), где ей принадлежала статья о западноевропейской историографии петровских реформ. Книга оказалась в центре идеологических проработок во время борьбы с «буржуазным объективизмом». Имя Софьи Ароновны регулярно всплывало на страницах пропагандистских и научных изданий, на партийных собраниях и заседаниях Ученых советов. До и после этих событий ее биография в поле зрения профессиональных историографов практические не попадает, хотя историк отметилась крупной монографией и рядом интересных статей. Почему же судьба не самого крупного ученого, оказавшегося в маховике проработок, может представлять интерес? Ответ прост. Истории выдающихся исследователей, ставших жертвами идеологических кампаний, более или менее известны. Стало очевидным, что в их отношении, несмотря на все обвинения, гонители преследовали цель скорее запугать, чем устранить физически. Поэтому увольняли их крайне редко, иногда отправляли в почетную ссылку на менее важные должности и в менее престижные университеты: все-таки ценные кадры, которыми нельзя разбрасываться. Были, конечно, и другие примеры (Н. Л. Рубинштейн, С. Я. Лурье и т. д.), но это был крайний случай. А вот что стало с фигурантами менее значительными — часто остается под вопросом. Между тем, изучение их биографий в контексте идеологических кампаний позволяет подробнее, зачастую по-новому, на микроуровне взглянуть на события.

Микроисторический ракурс нередко позволяет отказаться от сложившихся стереотипов, переосмыслить многие аспекты проблемы. В свое время подобный подход, получивший название «микроистория», концептуализировал К. Гинзбург, который считал, что история начинается с реконструкции индивидуальных случаев на основе следов в источниках[1319]. В центре такого исследования оказываются индивидуальные стратегии в конкретных жизненных ситуациях[1320]. В указанном смысле случай С. А. Фейгиной — идеальный предмет анализа.

В личном деле, сохранившемся в архиве Института российской истории РАН, можно обнаружить подробности ее биографии[1321]. Она родилась 1 июля 1897 г. в Петербурге в еврейской семье. Ее отец был инженером, почетным гражданином города. В 1902 г. семья переехала в Москву, где Фейгина окончила с золотой медалью 7 классов женской гимназии, а в 1916 г. сдала на полный аттестат о среднем образовании в 4-й Московской мужской гимназии. В школе отличалась способностями к языкам. После поступила на Историко-филологический факультет Высших женских курсов. Большевистская реформа высшего образования преобразовала курсы в полноценное учебное заведение, получившее название 2-й Московский государственный университет, который Фейгина окончила в 1921 г. Во время учебы в непростое и насыщенное событиями время работала библиотекарем Московского студенческого кооператива, а также инспектором детских учреждений Наркомпроса.

Любопытный и немаловажный факт: родная сестра-близнец Софьи, Любовь, также студентка Высших женских курсов, состояла в студенческой фракции партии кадетов. В 1918 г., занимая пост секретаря Совета старост курсов, она вместе с товарищем председательницы Совета направила в ВЧК ходатайство об освобождении профессора А. А. Кизеветтера из Бутырской тюрьмы. В этом же году она подвергалась кратковременному аресту[1322]. В дальнейшем она стала специалистом по истории международных отношений, автором классического исследования «Бьёркское соглашение» (М., 1929).

Дипломная работа на тему «Торговля Новгорода с Западом» была написана Софьей Ароновной под руководством С. В. Бахрушина, который рекомендовал способную ученицу в аспирантуру. Затем почти четыре года в анкете пробел. Где могла находиться и работать молодая девушка — загадка. Активная научно-исследовательская деятельность отступает на задний план. В 1925 г. она становится редактором иностранного отдела Центрального статистического управления, где числится с января по июнь, перейдя затем в Госплан СССР и задержавшись там до 1932 г. В Госплане занималась подготовкой аналитических записок об экономическом развитии европейских стран. В 1932–1941 гг. — сотрудник Народного комиссариата промышленности. При этом Фейгина не порывала с научными исследованиями: 19 июня 1939 г. она защитила в МИФЛИ кандидатскую диссертацию по теме «Борьба Московского государства за выход к Балтийскому морю во 2-ой половине XVII века и роль в ней канцлера Ордина-Нащокина». Наконец, с сентября 1940 г. она докторант Института истории АН СССР, где работает над диссертацией, посвященной внешней политике Петра I. Научным руководителем стал крупный специалист по источниковедению А. И. Андреев[1323]. Возвращение в науку состоялось.

В годы войны Фейгина вела преподавательскую деятельность в 1941–1942 гг. в Техникуме резиновой промышленности, в 1943–1944 гг. — в Краснознаменной ордена Ленина Военной академии им. Фрунзе, «получила благодарность начальника Академии с занесением в трудовой список». «Вела активную общественную работу»[1324]. В 1946 г. историка пригласили преподавать в престижный Московский институт международных отношений, где она проработала до 1949 г.

На фоне идущей в гору карьеры Софьи Ароновны дела у ее сестры явно не ладились. В самом начале войны ее, видимо, припомнив и кадетское прошлое, 8 июля 1941 г. арестовали за «антисоветскую агитацию» и осудили на 8 лет исправительнотрудовых лагерей. Но уже в мае 1944 г. досрочно освободили[1325]. Можно предположить, что наличие осужденного родственника компрометировало Софью Ароновну в глазах спецслужб и партии.

Тем не менее, в 1949 г. она становится сотрудником Института истории, где вскоре занимает должность секретаря группы по изучению эпохи Петра I. В 1947 г. Фейгина получила звание доцента, а 29 мая 1948 г. стала старшим научным сотрудником, хотя такую должность должен был занимать доктор наук, кандидатам это позволялось в исключительных случаях ввиду особых заслуг или сложности работы. Очевидно, что у Фейгиной были влиятельные в институте покровители: член-корреспондент АН СССР С. В. Бахрушин и А. И. Андреев.

Загруженность административными делами, неурядицы эвакуации института в годы войны, а также сложность темы, которая требовала знания нескольких иностранных языков и работы с внушительным комплексом архивных документов, не позволили закончить диссертацию в срок. Несмотря на это, в институте Фейгину ценили. Давая отзыв о ее научной работе, С. В. Бахрушин отмечал: «Прекрасное знание иностранной литературы и источников и широкая эрудированность в русских архивных материалах позволяет считать С. А. Фейгину ценным специалистом в избранной ею области»[1326]. Несмотря на все академические успехи, дальнейшая судьба историка оказалась связана с злополучным сборником «Петр Великий».

Книга готовилась в группе под руководством известного историка А. И. Андреева. Статьи формировались из докладов, прозвучавших на заседаниях группы. Основной текст был готов к концу 1945 г. 20 июля 1946 г. книга была подписана к печати. Сигнальный экземпляр был получен в феврале 1947 г., а 9 июня издание поступило в продажу[1327].

Тематика эпохи Петра I была в то время чрезвычайно актуальна. Общий крен советской идеологии в сторону патриотизма способствовал возрождению интереса к выдающимся государственным деятелям прошлого. Особенно возросло внимание к таким фигурам, как Иван Грозный и Петр Великий. Их жизнью и деятельностью живо интересовался сам Сталин, любивший проводить параллели между ними и собой. Это неизбежно приводило к тому, что история их правления оказывалась под пристальным вниманием официальных идеологов. Таким образом, сложность написания такой работы, которая бы удовлетворила пропагандистов и при этом соответствовала строго научному подходу, была очевидна. Беда (и в то же время мужество авторов сборника) была в том, что они изначально поставили во главу угла строго научные принципы, отказавшись следовать за быстро меняющейся конъюнктурой. Статьи, посвященные в значительной степени частным проблемам, носили ярко выраженный конкретный характер, избегали широких обобщений. Тем не менее, именно этому сборнику суждено было оказаться в центре разворачивающейся кампании по борьбе с «объективизмом». И именно такая нарочитая конкретность и бесстрастность стала одной из причин критики. Фейгиной в сборнике принадлежала статья «Иностранная литература о Петре Великом за последнюю четверть века».

В 1948 г. до исторической науки докатилась кампания по борьбе с «буржуазным объективизмом». В «Вопросах истории» были опубликованы разгромные рецензии доцента МГУ Г. Н. Анпилогова на сборник «Петр Великий», через некоторое время в «Литературной газете» появилась статья А. Кротова. Имя Фейгиной звучало на юбилейной сессии, посвященной «Краткому курсу». Наконец, на заседаниях Ученого совета Института истории, посвященных борьбе с «буржуазным объективизмом», Фейгина была признана «худшим образчиком преклонения перед иностранщиной» (см. выше). Казалось бы, такие обвинения неминуемо должны поставить крест на дальнейшей карьере.

И вот тут началась настоящая эпопея с участием Софьи Ароновны. Перед публикацией статьи в злополучном сборнике она готовилась защищать докторскую диссертацию по теме «Внешняя политика России в конце Северной войны. Аландский конгресс», но произошедшие события существенно осложнили ей эту задачу. В 1949 г. стартовала еще более агрессивная кампания по борьбе с «безродным космополитизмом». В особенности от нее пострадали деятели культуры и ученые еврейского происхождения. 1 марта 1949 г., незадолго до погромных заседаний в МГУ, ЛГУ, Академии общественных наук при ЦК ВКП (б) и Институте истории АН СССР, Фейгина была уволена из института «за допущенные методологические ошибки в научной работе и ввиду неутверждения ее Президиумом АН СССР в должности старшего научного сотрудника»[1328]. Когда основные погромы прошли и страсти немного утихли, Софья Ароновна вновь была взята директором Института истории Б. Д. Грековым на работу в июне 1949 г., но только на должность младшего научного сотрудника сектора истории СССР до XIX в. Очевидно, что не обошлось без заступничества Бахрушина. Впрочем, это вскоре аукнулось: в 1950 г. проходила проверка института, в отчете было указано, что дирекция берет на работу идейно сомнительные элементы[1329].

Еще одна напасть: в конце года была вновь арестована сестра Любовь, которую 17 февраля 1951 г. по постановлению МГБ приговорили к ссылке на 10 лет в Казахстан как «социально опасный элемент»[1330]. Только после XX съезда она была реабилитирована.

Тем не менее, Фейгину не уволили, даже более того, на следующий год состоялась долгожданная защита диссертации. Работа была готова уже к середине 1948 г., труд разросся до 1125 страниц, но С. В. Бахрушин, учитывая негативный резонанс от сборника «Петр Великий», предпочел выдержать паузу и не выводить Софью Ароновну на защиту.

Теперь, когда борьба против «буржуазных объективистов» и «безродных космополитов» несколько поутихла, а идеологи ринулись громить марризм, этим решили воспользоваться и провести защиту. Она состоялась 11 июня 1951 г. Одним из оппонентов выступил академик Е. В. Тарле, давший очень хороший отзыв, попеняв в нем только на недостаточное использование шведской литературы. Прекрасно понимая специфику времени, он подчеркнул: «Исследование Фейгиной сослужит науке большую службу, так как оно опровергает и обезвреживает столь характерные для историков Англии, Германии, Франции попытки преуменьшить роль и значение России уже в начале XVIII столетия»[1331]. Защита оказалась успешной: «…Работа прошла единогласно, с овациями»[1332]. В овациях была, видимо, и немалая доля моральной поддержки коллег за пережитые трудности. На следующий год Фейгина вновь была утверждена Президиумом АН СССР в качестве старшего научного сотрудника. Но все опять закончилось катастрофой.

В конце 1952 г. ВАК отказался утверждать докторскую степень. Под разными предлогами диссертацию перенаправляли на повторные рецензирования. Наконец, когда работу направили на отзыв к С. И. Архангельскому, за нее вступился Е. В. Тарле. Сохранилось его письмо, в котором он просит рецензента дать положительное заключение: «Работа Фейгиной — марксистская работа и ученая работа, и патриотическая работа. Все ошибки Фейгиной исправлены полностью.»[1333]. Но даже это не помогло.

Положение Софьи Ароновны осложнилось тем, что в качестве заместителя директора в институте появился активный борец против «буржуазных объективистов» и «безродных космополитов» А. Л. Сидоров. Защитников у нее теперь не было: С. В. Бахрушин умер, А. И. Андреев переехал в Ленинград, директор Б. Д. Греков болел и находился при смерти. А вот А. Л. Сидоров обладал реальной властью. Для того, чтобы показать свою решимость бороться за реализацию идеологических директив, он начал удалять из института сотрудников, отмеченных критикой в ходе кампаний.

Под предлогом того, что Фейгина «обнаружила методологическую слабость и не дала ни одной ценной научной работы», ее было решено уволить в связи с сокращением объема работы в секторе. 11 апреля 1953 г. ей было сообщено об этом решении. 17 апреля Софья Ароновна подала в дирекцию заявление с просьбой продлить ее работу до 4 мая, а с 4 мая предоставить двухмесячный очередной отпуск, так как с июля 1953 г. она получает право на пенсию. Дирекция проявила гуманность: просьбу удовлетворили. Но Фейгина попыталась бороться. Он написала заявление в Президиум АН СССР, который вынужден был создать комиссию по выяснению обстоятельств дела. «Специально назначенная комиссия Президиума под председательством проф. В. О. Светлова рассматривала в присутствии С. А. Фейгиной ее заявление и признала необходимым согласиться с отчислением в связи с сокращением штатов»[1334]. Приказом № 201 Фейгина была отчислена из Института с 27 июля 1953 г. На этом в деле можно поставить точку. Фейгина впоследствии все-таки смогла вернуться в науку, издала монографию и ряд ценных статей. Но это уже другая история.

Что дает нам непростая и полная жизненных зигзагов биография Софьи Ароновны Фейгиной в понимании чрезвычайно запутанной истории идеологических кампаний послевоенного времени? Кроме всего прочего, перипетии неоднократных увольнений и возвращений Фейгиной позволяют сделать вывод о том, что критика, даже в центральных идеологических и научных органах печати, не обязательно приводила немедленно к изоляции даже не самого известного и выдающегося ученого, к тому же отягощенного порочащими родственными связями. В этих условиях начинали работать и другие механизмы, сформировавшиеся вне командно-административной системы: корпоративная солидарность, человеческие и деловые связи, поддержка известных историков и т. д. Они позволяли смягчить последствия гонений. Корпорация историков, во всяком случае, ее часть, причем очень авторитетная и влиятельная, не спешила выполнять требования идеологов, понимая, что неповоротливая бюрократическая система всегда даст новый шанс даже самой последней жертве.

2. Е. А. Луцкий в Институте истории АН СССР (1943–1950)

Евгений Алексеевич Луцкий (1907–1991) — один из самых известных ученых и преподавателей Историко-архивного института. Его судьба оказалась теснейшим образом связана с институтом с 1950 г. В нем он проработал до самой пенсии, на которую вышел в 1987 г. В 1960–1976 гг. он возглавлял кафедру вспомогательных исторических дисциплин, о престиже которой он «много и умело заботился»[1335].

Здесь историк создал собственную научно-педагогическую школу, ставшую заметным историографическим явлением[1336]. Но путь в Историко-архивный институт был непрост и тернист.

Будущий историк родился в семье известного революционера и разведчика А. Н. Луцкого, погибшего в годы Гражданской войны на Дальнем Востоке. Он окончил Московский городской педагогический институт, затем обучался в аспирантуре Музея революции СССР, где его научным руководителем был известный в то время А. В. Шестаков. Аспирантскими занятиями начинающего ученого руководил и будущий академик Н. М. Дружинин[1337]. В 1940 г. он успешно защитил диссертацию «О тамбовском крестьянском восстании в 1917 г.». После этого работал доцентом в МГУ, Московском педагогическом институте им. В. И. Ленина, сотрудничал с Управлением государственных архивов НКВД, Институтом Маркса-Эн-гельса-Ленина. Наконец, с сентября 1943 г. он был зачислен в штат Института истории АН СССР.

Время было непростое: институт возвращался из эвакуации, налаживалась его работа. Вставала проблема острой нехватки кадров, в особенности в области изучения советской истории. 15 ноября 1943 г. Луцкий по представлению И. И. Минца был зачислен в докторантуру. Тема «Аграрный вопрос в Октябрьской социалистической революции»[1338]. В рекомендации Минц, ставший и научным консультантом соискателя, писал: «Опубликованные и подготовленные к печати работы тов. Луцкого показывают, что он является не только способным исследователем, но и высококвалифицированным археографом»[1339].

Указание на археографическую квалификацию соискателя было не случайным. Луцкий готовил к печати многотомное издание «Национализация земли в РСФСР»[1340]. Работа была трудоемкая и осложнялась тем, что автор-составитель был инвалидом второй группы по зрению.

Это же не способствовало и написанию диссертации. В архиве ИРИ РАН сохранилось личное дело докторанта Е. А. Луцкого, которое приоткрывает творческие планы историка. Исследователь предполагал осветить роль аграрного вопроса и его решение в революционные годы в связи с общими процессами, проходившими в обществе. Специальная глава должна была носить историографический и источниковедческий характер. В диссертационную работу был привнесен и ряд методических новаций в формировании источниковой базы. Так, был разработан план сбора сведений и воспоминаний о ликвидации помещичьих имений в 1917–1918 гг. Вопросник включал 32 пункта[1341]. Очевидно, что в данном случае учитывался опыт по сбору устных свидетельств и воспоминаний, имевшийся у Главной редакции истории гражданской войны и Комиссии по истории Великой Отечественной войны, возглавляемых И. И. Минцем. Можно сказать, что работа Луцкого являлась одним из примеров применения активно развивающейся в современной историографии устной истории. В дальнейшем практика интервьюирования для пополнения источниковой базы была практически свернута. Причины заключались в том, что устные свидетельства часто не совпадали с партийными документами, нарушая тем самым сложившиеся идеологические догмы.

Состояние здоровья, сложность темы и сильная загруженность не позволили закончить докторскую диссертацию в срок. В 1947 г. Луцкий был отчислен из докторантуры Института истории и переведен в штат на должность старшего научного сотрудника. Известный специалист по советской истории И. М. Разгон рекомендовал его как «сложившегося научного сотрудника»[1342]. 27 мая 1948 г. Луцкому было официально присуждено звание старшего научного сотрудника[1343]. В 1947 г. произошло еще одно важное событие, определившее судьбу историка: он начал преподавать в Историко-архивном институте[1344].

Между тем обстановка в стране и в Институте истории накалялась. После относительно безболезненно для исторической науки прошедших кампаний по журналам «Звезда» и «Ленинград» и делу Клюевой и Роскина наступила кампания по борьбе с «буржуазным объективизмом», запущенная знаменитой сессией ВАСХНИЛ. Официально она проводилась против ослабления партийности в науке, притупления «большевистской бдительности», отходов от марксизма-ленинизма. Фактически это был очередной виток идеологической мобилизации советской интеллектуальной элиты, выявление степени ее лояльности. В исторической науке идеологов особенно беспокоило состояние изучения истории советского общества — важнейшего «участка идеологического фронта». Работ по советской истории выходило мало, сотрудников, занимающихся этой проблематикой, явно недоставало. Но опаснее всего было то, что советский период оставался политически актуальным, а еще недавняя борьба за власть в партии продолжала оставаться частью действительности.

Естественно, что в центре внимания быстро оказался Институт истории, являвшийся центральным научно-исследовательским учреждением в области истории. Серия публикаций в газетах «Культура и жизнь», «Литературной газете» и журнале «Вопросы истории» показывали явное «неблагополучие» в работе института. В этих условиях началась «охота на ведьм» внутри коллектива. Все сектора института обязали пересмотреть работы своих сотрудников на предмет их соответствия «высоким требованиям»[1345].

11 ноября 1948 г. в секторе истории советского общества под председательством А. П. Кучкина состоялось обсуждение сборника документов «Национализация земли в РСФСР» под редакцией Е. А. Луцкого[1346]. В основу сборнника легли документы Наркомзема, расположенные в хронологическом порядке.

Неприятности со сборником начались еще в 1947 г. Тогда на него пришла отрицательная рецензия А. В. Бычкова, указывавшая, что в книге есть документы «врагов народа». 8 августа того же года начальник НИО ГАУ МВД СССР П. Г. Софинов обратился к начальнику УПА ЦК ВКП (б) Г. Ф. Александрову с письмом, в котором писалось, что издание затруднено «наличием в документах многих подписей и фамилий в тексте таких лиц, которые были разоблачены впоследствии как враги народа…». УПА рекомендовало переработать сборник, «тщательнее подойдя к отбору документов, сократить примечания и написать новое введение»[1347].

Эта проблема сразу же обозначилась и на заседании: в книге выступавшие обнаружили много документов, которые противоречили официозной концепции. Нашлись цитаты эсера В. М. Чернова. Например, часть документов опровергала миф о бескомпромиссной классовой борьбе с помещиками, поскольку показывала, что нередко землю на совершенно законных основаниях им оставляли. Выступавший М. А. Снегирев подчеркнул, что в этом случае, дабы читатели не сделали «неправильных» выводов, необходимо сделать развернутые комментарии, «нужно дать правильные теоретические предпосылки»[1348]. Снегирев посетовал, что составители упустили из виду одну простую вещь: несоответствие документов тому, что должно «было бы быть» объясняется «засорением» Наркомзема «старыми специалистами», искажавшими политику советской власти[1349]. Тезис о «засоренности» кадров Наркомзема развила П. Н. Шарова: «В Наркомземе работало очень много и развивали большую энергию правые эсеры, буржуазные специалисты, профессора и т. д., которые писали разные циркуляры, разъяснения и т. д., и от хорошего закона получалась не советская политика»[1350]. Таким образом, возникшее противоречие между фактами и официальными представлениями разрешалось с помощью нехитрой конспирологической версии, построенной на привычке искать врагов везде и повсюду. Оба оратора предлагали отказаться от хронологического принципа и расположить документы по тематическому. Такой ход позволял решить некоторые возникшие проблемы, поскольку давал больше простора для манипуляции с источниками, вырывая их из контекста.

Против этого выступила Э. Б. Генкина, заявившая: «…Когда речь идет о документальном сборнике, мы документов сами не составляем, мы берем то, что дает нам архив. Мы не можем представить документы в том духе, какой желателен нам. Ряд процессов не отложился в документации… В работе можно написать об этом, а в документальном сборнике придумать документ или составить его нельзя»[1351]. Она настаивала на сохранении хронологического принципа, но с сокращением документов, в которых отразилась левоэсеровская политика. В целом же Генкина признала сборник вполне готовым к печати после небольшой доработки.

В русло идеологической кампании попытался вернуть обсуждение научный сотрудник Е. Зомбе, посчитавший, что введение к сборнику слишком «спокойное», а ряд положений «звучит очень объективистски»[1352].

Наконец, слово дали Луцкому. Он отрицал, что документы Наркомзема — это плод контреволюционной провокации. Мнение М. А. Снегирева и П. Н. Шаровой он отверг категорически. Наоборот, подчеркнул, что циркуляр о возврате земли помещикам был издан по указанию советского правительства[1353].

Аргументы Луцкого показались убедительными А. П. Кучкину, который признал, что сборник в целом готов и не требует кардинальной переработки. Он предложил указать, что издание не предназначено для широкого круга читателей. Особенно осторожно он рекомендовал обращаться с цитатами В. М. Чернова, сократить их и усилить критику[1354].

Обсуждение сборника, подготовленного Луцким, в целом, прошло удачно. Его рекомендовали для печати, сопроводив рядом обязательных замечаний. Эта история, видимо, не пошатнула и положения историка в негласной партийной иерархии института. Во всяком случае, на Ученом совете 24 марта 1949 г., посвященном борьбе с «буржуазным космополитизмом», Луцкий выступил сразу после речей директора Б. Д. Грекова и главного «погромщика» А. Л. Сидорова. Основной пафос выступления Луцкого был направлен против «группы Минца», которая «мешала» развитию советской исторической науки[1355]. Пикантность ситуации заключалась в том, что именно благодаря Минцу Луцкий попал в Институт истории. Впрочем, в его выступлении не было сказано ничего принципиально нового по сравнению с речью А. Л. Сидорова. Проведенная кампания в стенах института, по всей видимости, не поколебала положения Луцкого, даже несмотря на то, что он был докторантом Минца.

Но вскоре положение Луцкого, казалось бы, относительно прочное, заметно пошатнулось. Весь январь в институте проходили проверки. Был сделан вывод о многочисленных политических ошибках и необходимости серьезных кадровых перестановок и чисток[1356]. Правда, имя Луцкого персонально в отчете не упоминалось. До коллектива института результаты проверки должны были дойти как раз в конце февраля. В этих условиях недоброжелатели Луцкого могли быстро поднять голову, припомнив историю с документальной публикацией. Последним ударом по изданию стала отрицательная рецензия директора Института истории партии Московского городского комитета и Московского комитета ВКП (б) Г. Д. Костомарова. Судя по всему, Луцкий попытался спасти издание, скрыв от руководства рецензию. Поведение историка объяснялось и тем, что в случае официального осуждения сборника фактически ставилась под удар его диссертация, основанная на документах, вошедших в злополучный сборник. Ситуация с диссертацией осложнялась и потому, что в научном отчете она была указана автором как завершенная. Но вскоре о рецензии стало известно.

29 марта 1950 г. состоялось заседание партбюро Института истории. Первым выступил секретарь А. А. Матюгин. Он заявил, что Луцкий фактически сорвал подготовку издания, засорив его «порочными документами». Он указал, что «несмотря на указания и замечания, которые были ему сделаны при обсуждении, тов. Луцкий упорно стоял на той точке зрения, что все документы в томе нужно оставить» [1357]. Более того, по словам А. А. Матюгина, автор-составитель скрыл от коллег отрицательный отзыв Г. Д. Костомарова, в котором указывалось на недопустимость помещения в сборнике документов за подписью врагов народа. Дальше — больше: «Тов. Луцкий до сих пор не признал своих ошибок и не исправил их. Наоборот, тов. Луцкий обратился с докладной запиской в ГАУ, в которой обвинял сектор в объективистских ошибках. Тов. Луцкий недисциплинированно относился к заданиям сектора, отказался принять участие в работе по истории Москвы»[1358]. Итак, набор обвинений был очень серьезным. Необходимо учитывать и то, что они исходили от партбюро института.

Выступление Луцкого, по канонам того времени, представляло покаянную речь. Он признал, что проявил «буржуазный объективизм», а плановую работу, включая монографию, не сумел сдать в срок. «Я долго не понимал того, почему важные, официальные документы за подписью врагов народа не могут быть помещены в сборник, но с конца февраля я осознал свои ошибки и принял меры к тому, чтобы сборник был снят с печати»[1359], — говорил Луцкий.

Члены партбюро А. А. Мочалов и Л. Н. Пушкарев призвали строго наказать провинившегося. Последний даже требовал, чтобы Луцкий возместил понесенный институтом материальный ущерб (?!)[1360]. Присутствовавший на заседании заместитель директора института С. Л. Утченко ситуацию с Луцким повернул в партийноорганизационное русло, заявив, что ее причиной стало то, что в Археографическом совете, где в том числе и готовился сборник «Национализация земли в РСФСР», слишком мало коммунистов.

Особенно важным было выступление влиятельной Н. А. Сидоровой. Не предъявив особых претензий к научной квалификации, она охарактеризовала Луцкого с партийной точки зрения: «…То, что произошло с тов. Луцким, говорит о проникновении чуждых влияний в нашу среду. Его поведение нужно квалифицировать как потерю партийной политической бдительности и скатывание на позиции “буржуазного объективизма”. Надо также отметить, что многие товарищи плохо отзываются о т. Луцком, как о бюрократе, сухом человеке и т. д…. К партийной работе т. Луцкий относится плохо, с трудом удается его уговорить выполнять партпоручения. В целом о нем создается неблагоприятное впечатление, как о человеке, оторвавшемся и от партколлектива, и от народа, потерявшем чувство политической ответственности»[1361]. Приведенная пространная цитата прекрасно иллюстрирует представление (даже скорее идеологему), что научные ошибки идут рука об руку с потерей партийной бдительности и оторванности от коллектива. В этих случаях «партколлектив» считал своим долгом поставить под особый контроль виновного.

После выступлений встал вопрос о том, чтобы вынести партийное взыскание. За Луцкого попытался как-то заступиться А. А. Мочалов, напомнив, что выговор выносится за политические ошибки, а здесь скорее халатность. Более того, напоминалось, что Луцкий относился к работе добросовестно и плохо видит. Тем не менее, партбюро проголосовало за выговор с занесением в личное дело.

26 апреля 1950 г. партсобрание было собрано для слушания персонального дела Луцкого. Руководитель сектора истории советского общества А. П. Кучкин заявил: «Дело товарища Луцкого является для нас печальным делом. Тов. Луцкий считается квалифицированным, подготовленным работником и все же допустил такие серьезные ошибки» [1362] [1363]. Он представил дело так, что ситуация, когда сектор рекомендовал к изданию «порочную» книгу, возникла исключительно из-за действий Луцкого, скрывшего отрицательную рецензию. Более того, в сложившихся условиях обвиняемый отказался представить рукопись своей диссертации, получившей название «Аграрная политика советского правительства в 1917–1918 гг.»46, прекрасно понимая, что ее обсуждение добром не кончится. На собрании историк сказал, что диссертация находится в доработке, а те части, в которых использовались «порочные» документы, автор обещал переработать.

Становилось очевидным, что работать в Институте истории в таких условиях невозможно. О защите диссертации можно было забыть. В этом же году Луцкий окончательно переходит в Историко-архивный институт, где как раз произошла смена руководства и напряженная атмосфера сменилась более толерантной, хотя и здесь местное партбюро продолжало его «воспитывать»[1364]. Одно учреждение потеряло высококвалифицированного работника, другое приобрело. И именно в Историко-архивном институте историк сумел создать собственную школу.

В заключении замечу, что постоянные проработки не могли не сказаться на научной деятельности. Согласно списку печатных трудов Луцкого, с 1949 по 1953 г. он не опубликовал ни одной научной работы[1365]. Впрочем, подготовка сборника «Национализация земли в РСФСР» и работа над диссертацией не пропали даром: на основе полученных данных и наблюдений был опубликован ряд статей[1366], были намечены пути дальнейших исследований, ставших центральными в последующей научной деятельности.

Итак, выше были представлены две истории ученых, оказавшихся жертвами идеологических кампаний. С. А. Фейгина являлась рядовым членом корпорации, более того, ее биографию нельзя назвать правильной с точки зрения советских норм. Наоборот, Е. А. Луцкого можно с уверенностью назвать частью советского истеблишмента, хотя бы по праву происхождения. Будучи сыном известного революционера, погибшего за советскую власть, он мог рассчитывать не только на высокое положение в обществе, но и на определенный социальный иммунитет. Но все вышло иначе. Биографии историков наглядно показывают феномен «абсолютной простреливаемости». Иммунитета от проработок не было ни у кого. Впрочем, были и различия. Если для С. А. Фейгиной найти работу после увольнения было крайне сложно, то Е. А. Луцкий без видимых проблем перешел в Историко-архивный институт в качестве преподавателя. Фактически перед нами еще одна стратегия «выживания» в годы кампаний. Поскольку выбор жертвы определялся конфигурацией сил и связей на местах, то смена места работы, где никто не точил зуб против нового сотрудника, могла серьезно снизить накал критики и гонений. Так поступали многие: А. И. Андреев, Л. В. Черепнин, Е. Н. Городецкий, И. М. Разгон и др.

История С. А. Фейгиной наглядно демонстрирует и работу патронажа в условиях кампаний. Помощь вышестоящих ученых, их покровительство серьезно амортизировали разрушительные последствия проработок. Но в то же время это было причиной неустойчивости положения клиентов: «падение» или смерть патрона оставляли жертву фактически без защиты.