Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х – 1953 г.)

1. Институт истории АН СССР и постановления по идеологическим вопросам 1946 г.

Короткий период 1945 — первая половина 1946 г. иногда называется «мини-оттепелью»[423]. И на это есть определенные причины. Эйфория после победы в войне, надежды на лучшую жизнь, заметные послабления в интеллектуальной жизни — все это давало повод для оптимизма[424]. Казалось, что послевоенный мир будет теснее интегрирован, а Советский Союз и капиталистические страны найдут общий язык.

Еще в годы войны у значительной части интеллигенции возникла надежда на устойчивые и хорошие отношения с союзниками, в чем виделся и залог постепенной демократизации самого советского строя[425]. Так, А. И. Яковлев в «Пособии к изучению боевых приказов и речей товарища И. В. Сталина» выражал большие надежды на союз со «свободолюбивыми демократическими странами»[426]. В этом же ключе рассуждал и А. Е. Ефимов, который, по свидетельству М. Я. Гефтера, призывал в 1944 г. отказаться от «“классовой борьбы” во имя союзнических отношений»[427].

Приближающаяся победа не отменяла борьбы между сторонниками последовательной линии на марксизм и классовый анализ и т. н. «объективистами». Со свойственным ему задором такую борьбу описывает в своих письмах Б. Г. Тартаковскому М. Я. Гефтер. Уже в 1944 г. на историческом факультете МГУ гремели собрания, посвященные разоблачению «либерально-буржуазной критики фашизма»[428]. Все же Гефтер сетует в письме другу, что верх берут «умиротворители»[429], а не сторонники раскрутки кампании.

Интерес к капиталистическим странам вызывал острое беспокойство у партии еще в период войны. Так, по данным историка В. О. Печатнова, за 1943 г. в центральных издательствах было изъято 432 книги и брошюры. Главным аргументом чистки было обнаружение в них элементов преклонения перед капиталистическим общественным строем и культурой[430]. Преклонение перед Западом нашли в работах сотрудников Института мировой политики и мирового хозяйства АН СССР[431].

Со стороны молодых советских историков, искренне верящих в коммунистические идеалы, сближение с западом казалось возможностью мирного продвижения коммунизма во все страны мира. Об этом свидетельствует речь З. В. Мосиной, произнесенная в 1948 г., но явно отражающая настроения части сообщества: «Эти иллюзии зародились во время войны и после окончания войны, когда мы почувствовали некоторое головокружение и от успехов советской армии, и от успехов советской дипломатии, когда нам казалось, что после того, как наша родина одержала такую блестящую победу, сыграла такую роль в истории человечества, что теперь все свободолюбивые народы, как мы их называли, окружат нас таким плотным кольцом, будут помогать нам и в области культуры, и в области науки, что у нас будут соратники, которые нам помогут. И мы заблаговременно протянули им руки. И потом мы думали, что найдем таких же соратников и в Англии, и в Америке, что они советскую науку так же будут приветствовать, пойдут нам навстречу и начнется новая эра тесных взаимоотношений»[432]. Ни эти, ни другие надежды не сбылись, а Запад стал главным источником образов врагов.

Как это неоднократно указывалось, в годы войны наметился процесс сближения советской науки с западноевропейской и американской. Это выразилось в интенсификации научных контактов, поездках советских ученых за рубеж и приезд иностранных в СССР[433]. Одновременно данная тенденция соседствовала с нарастанием изоляционистских явлений в отечественной науке, проявившихся еще в годы Первой мировой войны[434]. Тем не менее, ясно, что перед советской наукой возникла реальная альтернатива: стать частью мирового сообщества или развиваться по интерналистскому пути. И не вина ученых, что был реализован второй вариант.

Научное сообщество возвращалось к нормальной жизни, где повседневное и идеологическое тесно переплетались. Шли заседания партбюро, работали ученые советы, защищались диссертации. Но в однотипных протоколах партийных собраний и стенограмм обсуждений на ученых советах можно обнаружить неожиданные вещи, свидетельствующие о новых веяниях и демократизации научной жизни. Например, согласно резолюции партийного собрания Института истории от 24 января 1946 г., «основной формой работы следует признать форму монографического исследования…»[435]. В этом коротком заявлении фактически ставится вопрос об отказе от коллективных изданий, прозванных злыми языками «братскими могилами».

В советской идеологической системе коллективный труд — это воплощение идей коллективизма, высшей формы общественных отношений. Играл он и важную контролирующую роль. В коллективном издании практически исчезали индивидуальные исследовательские черты, оригинальные концепции и неожиданные наблюдения. Часто они отбраковывались в процессе многочисленных обсуждений и согласований. Признание, а фактически призыв сделать монографию главной формой научного творчества — это уже отказ от коллективизма, шаг в сторону демократизации и индивидуализации научного творчества.

Но на этом новации не закончились. В связи с увеличением контактов с западными странами и учеными был поставлен вопрос об активизации заграничных командировок. «Добиться осуществления заграничных командировок для работы наших специалистов в архивах и библиотеках за пределами нашей страны»[436], — гласил один из пунктов резолюции. «Железный занавес» еще не опустился, а понимание того, что наука может развиваться только в тесных международных контактах, стало нормой. Но ситуация стремительно менялась.

Указанные тенденции, вызывавшие надежды на либерализацию общества и науки, тесно переплетались со старыми призывами соблюдать идеологическую бдительность и бросать все силы на борьбу с буржуазной историей. Так, в перспективном плане Института истории на 1946 г. находим очередной призыв к бдительности: «В новой исторической обстановке, в связи с фактом усиления международной роли СССР, в мировой исторической науке будут, может быть еще сильнее, чем раньше, развиваться всякого рода антимарксистские течения и школы»[437].

Уже в 1945 г. в советской исторической науке прошла череда громких скандалов, связанных с очевидным стремлением власти усилить контроль над исторической наукой и скорректировать вектор ее развития. В журнале «Большевик» была опубликована рецензия Н. Н. Яковлева на книгу Е. В. Тарле «Крымская война», в которой писалось, что в монографии излишне идеализируется царская Россия и ее внешняя политика[438].

Больший резонанс вызвало обсуждение «Истории Казахской ССР». Критика книги началась еще в 1944 г. Теперь была обнародована фактически официальная позиция по этому вопросу. В ведущем идеологическом рупоре — журнале «Большевик» — появилась статья сотрудника Отдела агитации и пропаганды М. Морозова, в которой подробно разбиралась «История Казахской ССР». Признавая заметные достижения авторского коллектива, рецензент все же отмечал, что историки слишком увлеклись показом «боевых традиций борьбы казахов за свою независимость»[439]. В погоне за героизацией, по мнению М. Морозова, историки свалили в одну кучу и национально-освободительные движения и простые разбойничьи набеги. Он упрекнул их в том, что они слабо показали социально-экономические факторы развития казахского народа. Но ключевой ошибкой стало неправильное освещение взаимоотношений с русским народом. Действительно, царизм — явление реакционное, а его политика была колониальная, но важно другое: «Лучшие представители русского народа не мирились с колониальной политикой самодержавия, сплачивая вокруг себя трудящихся всех наций, населявших Россию, и поднимали их на борьбу против царизма. Именно поэтому, вспыхивая в разных концах страны, национально-освободительные движения сливались с борьбой трудящихся России против самодержавия и капитализма»[440]. Но и в отношении царской России фактически проводилась мысль о наименьшем зле, поскольку присоединение к Российской империи позволило отстоять казахам свою культуру и сделать шаг в общественном развитии: «…В результате присоединения была уничтожена опасность порабощения казахского народа более отсталыми, чем Россия, варварскими государствами Востока. С присоединением была ликвидирована раздробленность казахского народа»[441].

В статье прозвучал и выпад против тех историков, которые отрицали прогрессивное значение национально-освободительных движений: «Прогрессивное значение присоединения Казахстана к России не исключает, а, наоборот, обусловливает прогрессивность национально-освободительных движений казахов против самодержавно-эксплуататорского строя.»[442].

Но наиболее точно историческую политику власти отразила статья Г. Ф. Александрова. Вначале в ней подчеркивалось, что отдельные положения, выдвинутые классиками К. Марксом и Ф. Энгельсом, уже устарели, что показали Ленин и Сталин[443]. Естественно, это был в первую очередь намек на статью Сталина, направленную против мнения Ф. Энгельса о России как «жандарме Европы». Тем самым идеологически обосновывалось право Сталина на корректировку высказываний классиков марксизма в угоду политической необходимости.

Рассматривая состояние исторического знания в СССР, автор постулировал ряд директивных для ученых положений. Первым была констатация оторванности истории СССР от мировой в вузовских учебниках. Беспокоило в первую очередь то, что в курсе истории Европы Средних веков не показывалась особая роль русского государства. Особенно требовалось подчеркивать роль Руси в спасении Европы от монголов и искоренять всякие намеки на «несамостоятельность» русской истории. В качестве примера этого называлась «антинаучная» норманнская теория[444].

Подчеркивалась ошибочность мнения о том, что этноним «славяне» произошел от слова slave — «раб». Не называя прямо книгу, Александров намекал на монографию А. И. Яковлева «Холопство и холопы в Московском государстве в XVII в.»[445], приводя ее в качестве примера такой вопиющей ошибки[446]. Почему книга не была названа открыто? Возможно, причиной тому был факт присуждения ей Сталинской премии, и тем самым не хотели бросать тень на репутацию награды.

Объявлялось, что обе теории сфабрикованы немецкими историками. «Незачем доказывать, какой вред приносит распространение подобных взглядов. Задача наших историков — до конца разоблачить немецких фальсификаторов теории происхождения славян…»[447], — писалось в статье.

Автор выступил и против радикальной ревизии мнения о том, что Россия была «жандармом Европы» и «тюрьмой народов». Здесь Александров намекал на Аджемяна (см. главу 9), стремившегося поменять эти положения на прямо противоположные.

Упомянув ошибки в написании национальных историй, он подчеркнул: «В работах по истории отдельных народов СССР при всестороннем, исторически верном изложении материала необходимо выяснить, что объединяло народы многонациональной России в их борьбе с внешними и внутренними врагами. Наши историки нередко описывают только то, что разъединяло народы. Но история народов России есть история преодоления этой вражды и постепенное их сплочение вокруг русского народа»[448].

Таким образом, статья Александрова фиксировала то, что советская историческая политика находилась на перепутье. Одни положения постулировались (как, например, критика Энгельса), но и от других, нередко им противоречащих, отказываться не спешили.

Послевоенное время традиционно связывают со стабилизацией советской системы, а также изменением международного статуса СССР, ставшего сверхдержавой. Эти два фактора определяли вектор развития советской внутренней политики, которая характеризовалась очень высокой «плотностью» идеологических кампаний. Причину этому исследователи видят в стремлении вождя и выращенной им номенклатуры мобилизовать общество в условиях не только международной напряженности, но и роста внутреннего свободомыслия, спровоцированного победой в Великой Отечественной войне[449].

Особенно властей беспокоила интеллигенция, на которую были обрушены самые сильные удары для того, чтобы контроль усилить еще больше. Причем зачастую били по самым авторитетным представителям науки и культуры: знаменитым писателям, академикам, выдающимся ученым. Во-первых, для запугивания самих лидеров, в во-вторых, чтобы другим, менее значимым фигурам, показать всю силу системы.

Еще одной причиной, отнюдь немаловажной, являлось стремление партии и правительства «выпустить пар», накопившийся в сфере социальных отношений. Несмотря на все пропагандистские лозунги, жизнь в стране принципиально не улучшалась. Поэтому борьба с внутренним врагом — это апробированная модель переключения внимания населения с реальных проблем на идеологические. Простые граждане со злорадством восприняли разгром представителей интеллигенции, которые стояли на социальной лестнице заметно выше и, следовательно, жили лучше[450]. Существовал латентный конфликт и внутри интеллигенции: те, кто находился на вершине, получили отдельные квартиры, хорошие зарплаты и все блага советской цивилизации, в то время как рядовые работники «интеллектуального фронта» продолжали ютиться в коммуналках и жить от зарплаты к зарплате.

Частота идеологических кампаний, видимо, связана и с тем, что власть прекратила широкомасштабные репрессии, сопровождавшиеся арестами и расстрелами. Их применяли дозированно, гораздо реже, чем еще десятилетие назад. Несмотря на имеющееся недовольство в стране, Сталин и партаппарат как никогда твердо стояли у власти. Аресты заменили суды чести, а расстрелы — критика коллег.

Внешнеполитический фактор играл важную роль[451]. От сотрудничества со странами-союзницами по антигитлеровской коалиции СССР перешел к конфронтации. Уже прозвучала знаменитая речь У. Черчилля в Фултоне, последовал на нее советский ответ В. М. Молотова. Мир все больше втягивался в «холодную войну». Теория «двух лагерей» способствовала «консервации “военного менталитета”» в СССР[452].

Новая мировая конфигурация сил толкала власти к очередной «мобилизации интеллекта» в военных нуждах. Не успев остыть от пропаганды времен Великой Отечественной войны, советские ученые и деятели культуры вновь были «призваны» государством и партией на борьбу на идеологических фронтах. Внешнеполитические факторы все отчетливее проявлялись и во внутренней политике: прошла критика журналов «Звезда» и «Ленинград», была «разоблачена» вредительская деятельность Н. Г. Клюевой и Г. И. Роскина и т. д.

Идеология «советского патриотизма», активно продвигавшаяся еще в 30-е гг., в послевоенное время приобрела еще больший размах и интенсивность. Основой идеологии стали слова И. В. Сталина: «Сила советского патриотизма состоит в том, что он имеет своей основой не расовые или националистические предрассудки, а глубокую преданность и верность народа своей советской Родине, братское содружество трудящихся всех наций нашей страны. В советском патриотизме гармонично сочетаются национальные традиции народов и общие жизненные интересы всех трудящихся Советского Союза»[453]. Таким образом, постулировалось единство советского народа, его готовность вне зависимости от национальной принадлежности служить стране. Советский патриотизм объявлялся явлением уникальным, присущим только социалистическому строю, где нет классовой разобщенности и национальных предрассудков. Формально элементом этой идеологии провозглашался и пролетарский интернационализм, но по факту в сложившихся условиях это оказалось второстепенным. Единство советского общества, его идейная монолитность — главная цель пропаганды «советского патриотизма». В таком обществе не может быть конфликтов, тем более недовольства действующей властью, а все служат единой цели.

Советские лидеры прекрасно понимали и то, что в послевоенном мире наука будет играть определяющую роль в соперничестве сверхдержав. Поэтому в обществе насаждался культ науки, но науки советской, служащей режиму. Для этого выходили фильмы, в которых советские ученые показывались патриотами и слугами народа, государства и партии. Многочисленные статьи в идеологических и научных журналах и газетах транслировали идеологически выверенный (хотя и нестабильный) этический кодекс человека науки[454].

На этом фоне 14 августа 1946 г. вышло печально известное постановление «О журналах “Звезда” и “Ленинград”». В нем разгромной критике подверглись сочинения А. Ахматовой и М. Зощенко[455]. Нет нужды останавливаться подробно на этой истории, она неоднократно описана и изучена. Но важно выделить из постановления те идеологемы, которые потенциально касались не только литературы, но и гуманитарных и общественных наук. В нем указывалось, что советские литераторы и журналы, их печатающие, не должны быть аполитичны, а обязаны мобилизоваться на идейное служение партии и обществу. «Сила советской литературы, самой передовой литературы в мире, состоит в том, что она является литературой, у которой нет и не может быть других интересов, кроме интересов народа, интересов государства. Задача советской литературы состоит в том, чтобы помочь государству правильно воспитать молодежь, ответить на ее запросы, воспитать новое поколение бодрым, верящим в свое дело, не боящимся препятствий… Поэтому всякая проповедь безыдейности, аполитичности, “искусства для искусства” чужда советской литературе, вредна для интересов советского народа и государства и не должна иметь места в наших журналах»[456].

Постановление не касалось напрямую исторической науки. Но его положения легко можно было экстраполировать на историографию. От историков требовалась ярко выраженная партийность, актуальность их исследований, «бодрость» исторического нарратива, необходимая для воспитания подрастающего поколения.

Вызвавшая идеологическую волну кампания в общественных науках отразилась и на страницах главного идеологического органа — журнала «Большевик». В нем появилась редакционная статья «Советская общественная наука на современном этапе». В ее начале традиционно подчеркивался высокий, несоизмеримо выше, чем в капиталистических странах, уровень советского обществознания (куда включали и историю). Касаясь положения дел в исторической науке, авторы делали акцент на достижениях. Назывались «История гражданской войны в СССР», «История дипломатии», в положительном ключе упоминался «ряд специальных исследований по древней истории Руси, по истории Кавказа, по истории Средней Азии, по истории международных отношений»[457]. Очевидно, что под исследованиями по истории Руси понимаются в первую очередь сочинения Б. Д. Грекова, возможно М. Н. Тихомирова и Д. С. Лихачева. История Кавказа — это, скорее всего, труды Б. А. Куфтина и Б. Б. Пиотровского. Остальные идентифицировать сложнее. Например, под работами по истории Средней Азии можно понимать «Историю Казахской ССР», но уже тогда книга подверглась критике.

Но вскоре относительно позитивная часть по законам большевистской критики сменилась перечнем недостатков. К ним причислили недостаточную разработку происхождения славянских народов, их исторических связей и формирования древнерусского государства. «При решении вопросов… историки обнаруживают крайнюю методологическую слабость и зачастую скатываются на позиции школы Покровского»[458]. По мнению авторов, историки мало занимаются советским периодом. Серьезные промахи в написании историй национальных республик. Так, обнаруживались ошибки в «Истории Казахской ССР» и «Истории Украины». Четко указывалось: «Наши советские историки должны обратить особое внимание на исследование и освещение истории совместной борьбы народов СССР против чужеземных захватчиков, против царизма и помещичье-капиталистического гнета, а также на историю социалистических преобразований в советских республиках»[459]. В духе выводов после критики сочинений М. Зощенко и А. Ахматовой делалось заключение, что недостатки связаны с тем, что многие обществоведы «оторвались от жизни, уходят от вопросов практической борьбы». Подчеркивалось: «Научный работник в нашей стране — общественный деятель. Он не может быть аполитичным»[460].

Важность новых идеологических установок требовала реакции со стороны партийных ячеек, расположенных в образовательных и исследовательских учреждениях. В Институте истории АН СССР сначала состоялось закрытое партийное собрание, прошедшее в два дня, 9 и 11 октября 1946 г.

Собрание открыл секретарь партячейки института Л. М. Иванов. Он отметил, что в институте слабо развернута работа над теоретическими вопросами. Особую пользу, по его мнению, должны принести регулярные доклады с критикой буржуазной историографии. Особенно автор доклада отметил отсутствие подлинной критики и самокритики: «Научная критика в Институте запущена, критика дается, взирая на лица. Неверные положения в работе Державина до сих пор не получили отпора; не обсуждена работа Мавродина, хотя многие ее осуждают. Когда стали ясны срывы в работе сектора новой истории, то сотрудники не решались выступать с критикой работы руководства сектора… Отзывы на законченные работы часто даются исходя из приятельских отношений, например, проф. Тихомиров дал положительный отзыв на работу о “Холопах” чл. — корр. Яковлева, хотя внутренне с ее положениями был не согласен»[461].

Следом выступила А. М. Панкратова, которая сказала, что «сейчас наступила новая фаза идеологической борьбы — борьба за превосходство Советского Союза»[462]. Специально она остановилась на положении дел в изучении истории советского общества, призвав создать особый институт истории Советского государства.

Эггерт обратила внимание на вопиющее, с ее точки зрения, положение в секторе новой истории. Например, «в прорыве» (то есть под угрозой срыва издания) оказался том «Трудов по новой истории». Могла ли представить Эггерт, что публикация этого сборника для нее окажется роковым? В секторе новейшей истории положение не лучше, хотя там и другие проблемы: «Самокритика в секторе Новейшей истории крикливая, ненаучная. Например, диссертацию Турока никто не читал, а говорили о необходимости изменения темы. Это несерьезная критика»[463]. Одну из причин она видела в том, что руководитель сектора В. П. Потемкин «увлекается совместительством».

Как всегда бескомпромиссен был А. П. Кучкин. Он заявил, что советская тематика в институте в «загоне», ее и за науку-то не считают. Виновата в этом дирекция.

И. М. Разгон раскритиковал работу журнала «Вопросы истории», утверждая, что советская тематика там на периферии. Прошедшую дискуссию по статье П. П. Смирнова он назвал ненужной. А «Исторические записки» обозвал «семейным журнальчиком»[464].

Мосина затронула проблемы медиевистики. Она предупредила товарищей, что в готовящемся к изданию сборнике «Средние века», посвященном памяти Д. М. Петрушевского, уже давно умерший классик «был к марксизму ближе, чем сам об этом подозревал». Но самое страшное, что «в этом сборнике не участвовал ни один коммунист»[465]. За «Вопросы истории» выступавшая вступилась, сказав, что вина в небольшом количестве статей по советской истории лежит на Минце, который «держит их в своем редакторском портфеле по полгода»[466]. Понимала ли она, что это не прихоть, а мудрая политика опытного человека, знавшего, что такие статьи надо публиковать с огромной осторожностью, выжидая и взвешивая каждое слово.

По итогам партсобрания была принята внушительная резолюция. Главный, но ни к чему не обязывающий вывод был сделан в духе идеологических постановлений: «Крупнейшим недостатком развития исторической науки на современном этапе является, прежде всего, отставание ее от потребностей социалистического строительства»[467]. Дальше уже пошла конкретика. Приведем выдержки основных выводов.

«Не менее крупным недостатком историков СССР являются факты ухода от разрешения теоретических и исторических проблем, слабость обобщений в исторических исследованиях и совершенно недостаточная борьба с буржуазной историографией.

1. Советская тематика и проблемы новой и новейшей истории буржуазных стран не заняли должного места в работе Института, вследствие чего за все время его существования не выпущено ни одного исследования по истории СССР послеоктябрьского периода, а по новой и новейшей истории выпущено мало трудов.

2. В опубликованных трудах, а также в диссертациях и докладах имеются ошибки в решении исторических проблем и вопросов, догматический подход к историческому материалу, а в некоторых случаях извращения марксистско-ленинской теории, как например, в выступлениях и работе академика Тарле “Крымская война”, в диссертации проф. Неусыхина “Свобода и необходимость в варварских правдах”, в сб. “Средние века”, в подготовленном учебнике по новой истории и т. д.

3. Совершенно недостаточно разрабатывается история отдельных народов СССР, а в выпущенных и подготовленных книгах по истории Казахстана и Башкирии были допущены серьезные ошибки.

4. Несмотря на чрезвычайную политическую актуальность проблемы происхождения славянских народов, общности их судеб, положительной их роли в мировой истории, Институт не дал по ним развернутых работ.

5. Институт уделяет крайне слабое внимание критике буржуазной историографии и, что особенно недопустимо, недостаточно занимается разоблачением враждебных исторических концепций, имеющихся в зарубежной историографии в последнее время.

Периодические органы Института — журнал “Вопросы истории”, “Исторические записки” — носят на себе все следы недочетов, имеющихся в деятельности Института. В журнале “ВИ” мало опубликовано статей по истории СССР XX века и послеоктябрьского периода, новой и новейшей истории буржуазных стран, а в “Исторических записках” нет ни одной статьи по советскому периоду истории СССР и новейшему времени, а по XX веку истории СССР и новому времени мало статей»[468].

Причины уже были озвучены: недостаточная активность дирекции, ее упущения, отсутствие критики и самокритики, совместительство сотрудников, незначительная роль Ученого совета в научных делах. Естественно, что прозвучал призыв к тому, чтобы партбюро взяло на себя контроль над ситуацией. Должно оно взять на себя и цензорские функции: «Партбюро совместно с Дирекцией просмотреть и обсудить со стороны идеологической и методологической всю продукцию Института за последний период»[469].

1 ноября 1946 г. в Институте состоялось открытое заседание, посвященное обсуждению постановления. Как представитель Отдела агитации и пропаганды ЦК ВКП (б) в начале выступил Е. Н. Городецкий. К сожалению, его доклад не стенографировался. Затем последовало обсуждение.

Как первый по рангу слово взял Б. Д. Греков. Как следует из его ремарок, Городецкий говорил о том, что в исторической науке еще осталось много старых историков, которые не сумели перестроиться на марксистско-ленинские рельсы. Постановление рассматривалось Городецким как необходимый направляющий толчок. С этим согласился и Греков: «…Глубоко прав докладчик, потому что, действительно, достаточно было толчка, достаточно было показать, в каком направлении надо работать, и такт ученого подсказывал ему правильный путь»[470]. Здесь проявилось свойственное советской системе стремление опекать, воплощенное в мифе о том, что без партийного вмешательства все идет неверно. Как видим, историки, во всяком случае на официальном уровне, вполне усвоили эту риторику. По мнению Грекова, постановление напрямую касается и важнейшего направления исторических исследований в СССР — истории советского общества. Он попенял, что советский сектор самый большой, а дает продукции меньше всех[471]. Упомянул он и статью в «Большевике», рекомендовав внимательно прислушаться к ее требованиям.

Следом выступил С. Д. Сказкин. Он призвал историков, даже специалистов по древним периодам, понимать, что они «должны связываться с важнейшими политическими вопросами, которые стоят перед нами, ибо наша политика есть одновременно и наука, а наука — это есть политика, в основе нашей исторической науки лежит марксистское миросозерцание»[472]. Затем он сказал фразу, на которую следует обратить особое внимание: «Среди политических задач, стоящих перед нами, нам указано, что мы должны не очень сильно расшаркиваться перед иностранцами, что мы должны понимать наши недостатки, но и подчеркивать некоторые наши достоинства — весьма и весьма большие»[473]. Запомним ее, поскольку она свидетельствует о том, что в среде самих историков существовали настроения отказаться от пиетета перед зарубежными учеными и стремление подчеркивать свое превосходство.

И. И. Минц заострил свое внимание на проблемах исследования советской истории. Он напомнил, что в среде историков есть настроения, что история последних десятилетий — это еще не история, и историческая наука этим заниматься не может. Любопытна контраргументация: это неверно не только научно, но и политически. Большевики должны следовать принципу партийности и отличаться «воинственностью», которая от них требуется, «особенно сейчас»[474]. За особый акцент на принципе партийности выступил и В. П. Волгин[475].

В. И. Пичета выступил особенно темпераментно. Он начал с того, что пришло время борьбы с работами западных ученых. Впрочем, речи об огульном отрицании пока еще не было. Коснулся академик, благо обстановка способствовала, и взаимоотношений профессиональных историков и деятелей искусства. Он раскритиковал прогремевшую на весь Союз киноленту «Иван Грозный» С. Эйзенштейна. «Я знаю, что Эйзенштейн был в Ташкенте у Богоявленского и тот говорил Эйзенштейну, что его сценарий не годится, что там извращены факты; Эйзенштейн ответил, что это хорошо, но зато картина будет интересной…»[476]', — возмутился Пичета. Схожую ситуацию он описал и касательно себя лично. Так, ему пришлось рецензировать сценарий И. Лукомского, написанный для фильма о Грюнвальдской битве. Пичета обнаружил множество ошибок: «Меня пригласили на заседание и я там выдержал целый бой и с режиссерами, и с Лукомским. Мне говорили, что это не кандидатская диссертация, а кинокартина для широкого зрителя. Я одержал на этом заседании большую победу. В конечном итоге были приняты мои предложения во внимание, но как дальше пойдет дело, не знаю»[477].

Показательно и выступление А. З. Манфреда. Он напомнил, что бывшие союзники по коалиции теперь стали «силами реакции». «С необычайной быстротой происходит мобилизация буржуазной исторической науки, выполняющей эту задачу атаки против советского идеологического фронта. Нам не к лицу позиция обороняющейся стороны. Мы должны нападать на буржуазную культуру»[478].

Особенно активным было обсуждение положения дел в изучении советской истории. Выступавшие честно признавались, что наиболее квалифицированные кадры сосредоточены в секторах, изучающих древнейшие периоды[479]. В. И. Шунков (специалист по истории Сибири XVI–XVII вв.) обрисовал не радужную картину: «Меня тревожит то обстоятельство, что ряд работников, начавши работать по советскому периоду, стремятся уйти в XVIII, XIX век»[480].

Итоги подвел Городецкий, который констатировал, что на наиболее важных участках «исторического фронта» оказываются наименее способные сотрудники. Он предложил решить проблему чисто административным способом: перебрасывать наиболее способных из одних подразделений на исследование истории СССР. В качестве примера он назвал своего учителя Ю. В. Готье, который «написал бы хорошую работу и о 20-м веке, если бы ему поручили»[481]. Указал он и на необходимость смены тематики в секторе новой и новейшей истории. Абсолютное большинство здесь занималось историей Германии, и это было еще недавно верно, но теперь рекомендовалось обратить большее внимание на британский и американский империализм. Политическая актуальность такого поворота была очевидной.

Но на этом волна от постановлений по идеологическим вопросам не иссякла. 30 ноября вышел номер газеты «Культура и жизнь», где исторической науке был посвящен целый цикл статей. Передовая так и называлась «Советская историческая наука». В ней писалось, что историческая наука играет огромную роль в обществе. Подчеркивалось, что «развитие советской исторической науки происходило в ожесточенной борьбе с буржуазной историографией, с извращениями марксистско-ленинской теории»[482]. Не забыли и про «разоблачение» школы Покровского.

Далее кратко перечислялись достижения. Наконец, дошли и до сути. В духе идеологических постановлений писалось: «Новые успехи в развитии советской исторической науки могут быть достигнуты на основе повышения теоретического уровня исторической науки, ее идейности и воинственности». «Некоторые» историки обвинялись в приверженности узкой специализации, фактографичности и т. д. Но ошибки других хуже: «Отдельные историки стали на путь идеализации прошлого, приукрашивания внешней политики царизма, нередко не показывая различия между Россией советской и Россией дореволюционной, между советским патриотизмом и патриотизмом старым».

Не меньшей опасностью, утверждалось в статье, являются «буржуазно-националистические» концепции, проявившиеся в учебниках по истории Украины, казахского, башкирского и татарского народов. Причем их потенциальная опасность высока еще и потому, что советские историки их еще не разоблачили.

Рецепты искоренения недостатков оказались довольно мягкими: повышение теоретического уровня, координация работы вузов и научно-исследовательских институтов, увеличение числа публичных дискуссий. Были и конкретные упреки-рекомендации: «В свете последних указаний ЦК ВКП (б) о задачах идеологической работы недостатки нашей исторической науки — ее теоретическая слабость и неудовлетворительное состояние разработки истории советского государства, истории стран Запада и Востока в новейшее время, истории славянских народов — становятся особенно заметными».

Помимо описанной статьи, надо сказать довольно абстрактной и не сулящей далеко идущих последствий, в этом же номере были опубликованы материалы за авторством Е. Н. Городецкого, где он указывал на недостаточно продуманный пятилетний план Института истории. Институт упрекался и в том, что в плане не предусмотрена помощь республиканским и региональным институтам истории. Слабо были продуманы историографические исследования[483].

С требованием интенсифицировать изучение новейшей истории выступил Н. Л. Рубинштейн (Рубинштейн Н.Л. (1902–1952) — см. Аннотированный указатель имен, с. 420) — специалист по истории XX в. Он обвинял Институт истории в игнорировании проблематики истории эпохи империализма. «Темпы работы Института истории АН СССР в области изучения истории новейшего времени следует признать крайне вялыми… Институт истории крайне неудовлетворительно осуществляет руководство научно-исследовательской работой в области новейшей истории, не направляет ее»[484].

Заметка В. И. Шункова посвящалась состоянию изучения истории советского общества. Он обрушился с критикой на работу сектора истории СССР Института истории. Обращалось особое внимание на отсутствие монографий, бездействие многих сотрудников. Например, «И. М. Разгон и Н. С. Волков за последние несколько лет не дали ни одной серьезной научной работы». Возглавлявшая сектор А. М. Панкратова обвинялась в слабом руководстве[485].

Специальная статья, написанная Н. Н. Яковлевым, касалась преподавания истории в школе. В ней привычно напоминалось, что история — важнейший источник идейного воспитания. Анализируя на предмет идеологической «пользы» содержание школьных учебников по истории, он указал, что в них слабо освещены актуальные взаимоотношения западноевропейских государств с русским.

В центре внимания оказался учебник по истории СССР для средней школы, вышедший в 1940 г. под редакцией А. М. Панкратовой (авторский коллектив — К. В. Базилевич, С. В. Бахрушин, А. М. Панкратова, А. В. Фохт) и затем неоднократно переиздававшийся. Уже в самом начале учебника Н. Н. Яковлев обнаружил «антинаучную норманнскую теорию, лживость и вредность которой очевидны»[486]. Не удовлетворило и освещение вопросов присоединения народов Средней Азии к России. Яковлев признал его колониальный характер, но одновременно призвал учитывать и прогрессивные моменты, в частности вовлечение среднеазиатских народов в сферу капиталистического развития. Помимо этого, оказались не показаны «источники возникновения и роста национально-освободительного движения на национальных окраинах». По мнению автора, это важно, поскольку именно такой рост и привел к возможности совместной борьбы против царизма русских трудящихся и угнетенных национальностей. Не смогли авторы показать влияние передовой русской культуры на местные народы. Недостаточно оказалась раскрыта история войн и деятельность выдающихся отечественных полководцев. Не освещены исторические связи между славянами. Не нашла должного освещения и борьба прогрессивных мыслителей с реакционным царизмом. Очень серьезную ошибку Яковлев обнаружил в оценке Октябрьской революции: «Авторы. обходят вопрос о том, что революция спасла нашу страну от катастрофы, от закабаления ее империалистическими государствами, и создала предпосылки для ликвидации вековой отсталости России»[487].

Нарекания вызвал и учебник по истории Древнего мира для 5 класса, вышедший под редакцией А. В. Мишулина. Яковлев признал его малодоступным для учащихся, перегруженным фактами. Учебник по истории Средних веков (отв. ред. Е. А. Косминский), по признанию автора статьи, «написан содержательно и живо»[488].

Но и здесь есть вредные ошибки и недочеты. Так, мало уделено внимания связям русских городов с западноевропейскими. Но самое важное, что «о походах монголов на Русь сказано мимоходом и не дана должная оценка роли России, спасшей Западную Европу от разгрома»[489]. Первый упрек был вызван тем, что исторические связи русских городов признавались идеологически актуальными по двум причинам: необходимы были, во-первых, акцент на глубокие исторические корни союзнических отношений с Англией и Францией и, во-вторых, подчеркивание синхронности исторического процесса в России и Западной Европе. Но особенно активно в самом конце войны и послевоенное время внедрялся миф об особой роли Руси в спасении Европы от полчищ монголов. Несомненно, это служило недвусмысленным намеком на роль СССР в освобождении Европы от нацизма.

Значительное внимание в статье было уделено учебнику «Новая история», написанному под руководством В. М. Хвостова (авторский коллектив — И. С. Галкин, Л. И. Зубок, Ф. И. Нотович) и вышедшему в 1946 г. В статье авторы книги критиковались за использование термина «объединение» Германии, хотя рекомендовалось использовать «воссоединение». Казалось бы, нюанс, но и он имел заметное политическое значение. В 1936 г. это объяснялось следующим образом: «…может получиться впечатление, что речь идет не о борьбе за воссоединение таких ранее раздробленных государств, как Германия и Италия, а об объединении этих государств в одно государство»[490]. Намек, конечно же, тогда относился к союзу фашистской Италии и нацистской Германии. В послевоенное время предпочтение «воссоединения», вероятно, было обусловлено видами на оккупированную Германию, где боролись интересы СССР, США и Англии. Еще одним замечанием стал упрек в том, что в учебнике не использованы по отношению к английскому колониализму такие эпитеты, как «захватнический», «агрессивный» и т. д. Кроме того, по мнению автора статьи, характеристики многих исторических деятелей даны очень непоследовательно. Яковлев призвал пересмотреть имеющиеся в наличие учебники, в которых многое уже не соответствовало текущему моменту.

Итак, набор ошибок, по сути не научных, а идеологических, обнаруженных Яковлевым, вполне укладывается в новые политические веяния, особенно усилившиеся во время войны. Многие сюжеты авторы просто не могли предугадать, поскольку учебник создавался в несколько иных идеологических условиях. Очевидно, что статья являлась сигналом к тому, чтобы в новых учебниках все указанные «недостатки» были устранены, что сделало бы последующие издания соответствующими актуальной идеологической ситуации.

Целых четыре статьи указывали на неблагополучие в исследовательской работе в Институте истории, сотрудники которого и принимали ключевое участие в написании учебников. Совершенно очевидно, что основной удар в статьях наносился по А. М. Панкратовой. Ее имя упоминалось чаще других, а упреки по учебнику под ее редакцией в основном касались разделов, написанных непосредственно ею.

Появление таких материалов в главной разоблачающей газете страны — дело нешуточное. 12 декабря было созвано закрытое партийное собрание, где прошло обсуждение прозвучавшей критики. Со специальным докладом «Об уточнении пятилетнего плана Института истории в связи с материалами, опубликованными в № 16 газеты “Культура и жизнь”» как заместитель директора выступил В. И. Шунков. Он донес предложения дирекции: «Необходимо пересмотреть пятилетний план работы Института и включить в него наиболее нужные и актуальные темы. Намечена разработка тем по истории общественных классов, истории государства, истории народов СССР, истории революционного движения, истории культуры и т. д. Особое внимание уделяется вопросам истории Советского периода. Помимо общего пятилетнего плана намечено поставить на дискуссионное обсуждение ряд спорных проблем, например, вопрос о просвещенном абсолютизме, о прогрессивной роли России по отношению к другим народам и др.»[491]. Было принято решение скорректировать план в связи с критикой в «Культуре и жизни».

Но история на этом не закончилась. Заметка Шункова вызвала возмущение Панкратовой. Отличаясь боевым характером, большевистской принципиальностью и хорошо зная механизмы функционирования советской идеологической системы, она написала письмо в редакцию газеты «Культура и жизнь». Панкратова (очень осторожно и делая акцент на факты) указала на искажение положения дел в статьях Н. Н. Яковлева и В. И. Шункова. На обвинения в ошибках в учебнике под ее редакцией она писала, что многие уже устранены в новых изданиях, а кардинальная переработка возможна только после принятия новых школьных программ, созданных, кстати, при ее непосредственном участии. Выпады Шункова тоже задели ее за живое. Она поправила критика, указав, что он сильно преувеличил число сотрудников сектора, а отмеченные особо Волков и Разгон числятся не в ее секторе, а в секторе Великой Отечественной войны. Она писала: «Слабость моего руководства сектором я признавала и признаю, но необходимо отметить, справедливости ради, недооценку важности этого сектора в самом институте»[492].

Видимо, еще раньше было написано письмо в партийный комитет Института истории. На нем стоит дата 9 декабря 1946 г. То есть, еще до заседания партийного собрания 12 декабря. В нем Шунков обвинялся в следующем: «В течение почти двух лет в Институте истории создавалась совершенно невыносимая для меня обстановка систематической и упорной “проработки”, которая далеко выходила за пределы нормальной большевистской критики. Заметка т. Шункова в газете явилась лишь естественным и логическим завершением этой непонятной для меня атмосферы. Не желая ставить вопросы принципиальной критики фактических недостатков работы сектора истории СССР советского периода на личную почву, я никогда не реагировала на имевшую место проработку иначе как новой упорной работой. Но сейчас, когда работа мною завершена, а критика товарища Шункова переросла в прямую фальсификацию с целью создания обо мне соответствующего партийного мнения, я не могу не обратиться к помощи партийного комитета»[493].

Дело перерастало в скандал. Фактически наметилось противостояние представителя дирекции и влиятельного члена-корреспондента Академии наук. 28 января 1947 г. разбору ситуации было посвящено специальное заседание партбюро. На нем были заслушаны обе стороны конфликта. Шунков вынужден был признать некоторые фактические ошибки, но от вывода о бесплодности сектора он не отказался. Панкратова, сославшись на большую загруженность, попросила освободить ее от должности.

На волне кампании против Ахматовой и Зощенко в недрах ЦК возникло постановление «Об идеологическом фронте», в котором определенное внимание уделялось и истории. 21 ноября 1946 г. состоялось заседание Ученого совета, где со специальным докладом «Постановления ЦК ВКП (б) об идеологическом фронте и работа Института» выступил директор Б. Д. Греков. Он признал, что особого внимания к исторической науке в постановлении не уделяется, но, покопавшись в его тексте, он обнаружил кое-что, касающееся истории в целом: «Прежде всего, хотелось бы указать, что в постановлении ЦК подчеркнуто значение исторической науки вообще. Там есть такое место: “Значение исторической перспективы, значение того, куда и как идет история, стало для миллионов людей острейшей жизненной потребностью”. Это, конечно, говорит о том, что на нашу науку обращено очень серьезное внимание»[494].

Касаясь претензий, которые оказались в постановлении, он назвал следующие: слабую и неправильную разработку вопроса о происхождении русского государства, исторических связей славянских народов, советской истории, истории народов СССР и т. д. В общем, довольно стандартный набор попреков, которые будут кочевать из одного постановления в другое. Но все это без упоминаний конкретных трудов. Поэтому Греков говорил: «Я, думаю, что мы должны сами догадаться, о каких работах тут идет речь… Мне думается, что нам не следует ждать, пока это будет более или менее конкретизировано или совершенно конкретизировано, а самим подумать над тем, что нужно сделать в соответствующем направлении»[495]. Здесь наглядно показан относительно простой, но крайне эффективный механизм идеологического контроля: сверху задается только общее, зачастую не очень четкое, направление, а поиск конкретных ошибок и провинившихся возлагался на плечи самих ученых. Практически не было случаев, чтобы схема не сработала.

Отдельно коснулись работы аспирантуры и качества диссертаций. В постановлении было сказано, что первая работает недостаточно хорошо, а качество диссертаций носит «иногда довольно примитивный характер»[496]. Греков вынуждено со всем согласился и призвал бороться с этим, повышая теоретический уровень. Более того, он потребовал бдительнее следить за кандидатами в аспиранты, тщательнее их проверять[497].

Выступавший донес до слушателей, что ЦК рекомендует провести ряд общесоюзных дискуссий по следующим вопросам: роль славян в истории, образование Русского государства, освещение сущности и смысла крестьянских движений в эпоху феодализма («Выдвигается эта тема потому, что мы не делаем никакой разницы между движениями, например, XI века и движениями XVII-го или XVIII-го веков»[498]) и, наконец, советская история.

Итак, директор задал тон собранию. Выступавшие следующими (Волгин, Панкратова, Г. Н. Войтинский) призвали со всей ответственностью отнестись к постановлениям об идеологическом фронте и проверить печатную продукцию института на теоретическое соответствие.

Секретарь партбюро Л. В. Иванов остановился на недостатках школьных учебников по новой истории, не дающих самостоятельной роли славян. Он также напомнил, что в сборнике «Средние века», посвященном памяти Петрушевского, не было указано на ошибки этого историка, а сам он назван учителем историков-марксистов[499]. В своем выступлении Иванов специально отметил и катастрофическое положение дел в изучении советского периода. Так, в «Исторических записках» за период с 1944 по 1946 гг. из 49 статей, по заверению Иванова, ни одна не была посвящена истории СССР[500].

И. И. Минц в качестве «сигналов» неверной интерпретации марксизма назвал труды Е. Б. Бекмаханова, книгу Д. С. Лихачева «Национальное самосознание Руси» (где обнаружил неверное признание того, что в древней Руси уже было национальное самосознание) и диссертацию А. И. Неусыхина «Собственность и свобода в варварских правдах (Очерки эволюции варварских обществ на территории Западной Европы V–VIII вв.)». Последняя в вопросах «марксистского обобщения… оставляет желать лучшего»[501].

Е. А. Косминский, которого обвинили в идеализации его учителя Петрушевского, заявил: «Тут ставилось в вину то, что я сказал, что он воспитал целый коллектив историков-марксистов. Это верно. Я даже мог бы прибавить больше к тому, что я там сказал. Я только указал на то, что он обращал наше внимание на социально-экономическую сторону. Я скажу больше: он обращал внимание наше на классовую структуру общества, на классовую борьбу… Не он, конечно, обучал нас марксистской методологии, но когда мы овладевали марксистской методологией, нам не пришлось значительно перестраивать тот исторический материал, которым мы овладели уже, благодаря той школе, которую под руководством Петрушевского прошли»[502]. В этой связи важно отметить, что, несмотря на уже звучащую критику, историк пытается отстоять при помощи различных риторических «маневров» свою позицию. Пройдет не так уж много времени, и это станет уже невозможным в принципе.

Совещание, созванное в Институте истории в связи с появлением постановления по идеологическому фронту, показало, с одной стороны, усиливающееся идеологическое давление, с другой — все еще сохранение возможности для историков хоть как-то отстаивать свою, пусть и подогнанную к идеологическим критериям, точку зрения. Любопытно и то, что вопрос о качестве диссертаций, поднятый в ходе обсуждения, одни историки (преимущественно старшего поколения и медиевисты) ставили в плоскость улучшения качества, а другие (молодые партактивисты и специалисты по советскому периоду) — повышения идеологической бдительности.

2. Дело КР и историческая наука

В середине апреля 1947 г. Управление пропаганды и агитации разработало «План мероприятий по пропаганде среди населения идей советского патриотизма». Основной идеей являлось противопоставление «передового» советского строя «загнивающему» Западу. Разработчики писали: «В основу работы по воспитанию советского патриотизма… должно быть положено указание т. Сталина, что даже “последний советский гражданин, свободный от цепей капитализма, стоит головой выше любого зарубежного высокопоставленного чинуши, влачащего на плечах ярмо капитализма”»[503]. Главной опасностью внутри страны провозглашалось проявление низкопоклонства перед зарубежной наукой и культурой.

13 августа 1947 г. в «Правде» вышла статья первого заместителя начальника (а затем и начальника) Управления пропаганды и агитации ЦК КПСС Д. Т. Шепилова «Советский патриотизм». В ней утверждалось, что СССР уже не догоняет развитые западные страны, а «странам буржуазных демократий, по своему политическому строю отставшим от СССР на целую историческую эпоху, придется догонять первую страну подлинного народовластия»[504]. Такое заявление предполагало вывод о самодостаточности советской и русской истории и культуры, что и стало лейтмотивом кампаний.

Летом 1947 г. в связи с началом «холодной войны» советская пропаганда принялась активно «внедрять в общественное сознание образ внешнего врага в лице США, Великобритании.»[505]. Элементом этой кампании стало знаменитое дело Н. Г. Клюевой и Г. И. Роскина (КР), раскрученное с огромной силой в 1947 г. и оказавшееся во многом переломным для советской интеллектуальной жизни послевоенных лет.

Само дело окончательно оформило тренд на изоляционизм и стало символом холодной войны. Кратко его суть такова. Ученые Н. Г. Клюева и Г. И. Роскин предложили к публикации в США результаты своих исследований в области лечения рака. Советское руководство, считавшее их наработки чрезвычайно перспективными и плодотворными, не захотело делиться с бывшими союзниками достижениями отечественной медицины[506]. Дело Клюевой-Роскина (КР) стало поводом для идеологического обоснования разрыва отношений международных научных связей. По всей стране прокатились суды чести[507], на которых осуждались не только Клюева и Роскин, но и другие ученые, поддавшиеся соблазну международной известности. В ход было пущено броское слово «низкопоклонство».

Идеологический аппарат использовал дело как прекрасную возможность усилить пропаганду советского патриотизма. В закрытом письме ЦК ВКП (б) от 16 июля 1946 г. указывалось, что в среде советской интеллигенции еще сохранилось преклонение перед западной культурой и наукой, и это необходимо искоренять. В чем же причины такого положения дел? «Корни подобного рода антипатриотических настроений и поступков заключаются в том, что некоторая часть нашей интеллигенции еще находится в плену пережитков проклятого прошлого царской России»[508]. Именно в царское время культивировалось преклонение перед всем иностранным. «Неверие в силы русской науки приводило к тому, что научным открытиям русских ученых не придавалось значения, в силу чего крупнейшие открытия русских ученых передавались иностранцам или жульнически присваивались последними»[509]. Такие установки привели к активной борьбе с «проклятым» наследием царского режима в науке. Разрывались и связи советской науки с мировой. Постановлением от 16 июля 1947 г. были прекращены издания советской академической периодики на иностранных языках[510].

Был выработан специальный план мероприятий по пропаганде советского патриотизма. В нем утверждалось, что низкопоклонство перед капиталистическим Западом — одна из главных угроз Советскому государству. Необходимо культивировать в обществе гордость за свое отечество: «Во всей политической работе необходимо настойчиво подчеркивать, что сейчас нет другого народа, который имел бы такие великие заслуги перед человечеством, какие имеет советский народ»[511]. Акцентировалось внимание на то, что любовь к социалистической Родине не может совмещаться с «преклонением перед эксплуататорской буржуазной культурой», «идейное убожество» которой надо вскрыть. Настоятельно требовалось пропагандировать русских ученых, деятелей культуры, критиковать зарубежную науку. Значительное внимание было уделено исторической тематике: «Нужно подчеркивать, что русский народ на заре современной европейской цивилизации защитил ее в самоотверженной борьбе против шедших из Азии татаро-монгольских орд, а позднее оказал решающую помощь народам Европы в отражении турецких завоевателей. В начале XIX века, разгромив полчища Наполеона, русский народ освободил народы Европы от тирании французского диктатора. Следует разъяснить, что наш народ сделал неоценимый вклад в мировую культуру»[512]. Любопытно отметить, что упрек в преклонении перед иностранцами бросили Петру I, который «допускал национальное унижение русских людей перед иностранцами»[513]. Пик «преклонения» пришелся на начало XX в.

Для реализации поставленных задач была разработана широкая программа, включающая публикации пропагандистских статей в ведущих газетах, журналах, производство кинолент, пьес, лекционную работу и многое другое. Специальной формой борьбы с «преклонением» стали суды чести.

Историки не остались в стороне от шумной кампании и должны были внести свой весомый вклад в дело борьбы с буржуазными империалистами. Сделать это было возможно в форме очередной кампании борьбы с буржуазной историографией, преимущественно, пока еще, западноевропейской.

По касательной кампания затронула многих. В том или ином виде обвинения коснулись сразу нескольких изданий, имевших гриф Института истории. В печати критике подвергся сборник «Петр Великий». Главный организатор и редактор сборника «Петр Великий» А. И. Андреев — фигура в условиях идеологических кампаний очень уязвимая. Ученик А. С. Лаппо-Данилевского, в 1929 г. он был арестован по т. н. «Академическому делу» и сослан. Только в 1935 г. вернулся к активной научной деятельности. В 1940 г. Андреев с успехом защищает докторскую диссертацию «Очерки по источниковедению Сибири XVII–XVIII вв.». В 1942 г. его приглашают на работу в Институт истории АН СССР, а с 1943 г. он становится заведующим кафедрой вспомогательных исторических дисциплин Московского государственного Историко-архивного института. В 1946 г. был выдвинут в члены-корреспонденты АН СССР, но не прошел. Историк отдал много сил изучению эпохи Петра I. В частности, совместно с Б. Б. Кафенгаузом он стал редактором возобновленного издания «Писем и бумаг Петра Великого». Летом 1947 г. научной общественностью широко отмечался 60-летний юбилей А. И. Андреева. Несмотря на это, над головой ученого быстро сгущались тучи.

Авторами сборника были крупнейшие специалисты. Книга открывалась статьей Н. А. Баклановой «Великое посольство за границей в 1697–1698 гг.: (Его жизнь и быт по приходно-расходным книгам посольства)». Сходной по тематике была статья А. И. Андреева «Петр Великий в Англии в 1698 г.». Затем шли две статьи (Т. К. Крылов «Полтавская победа и русская дипломатия» и П. П. Епифанов «Воинский устав Петра Великого»), которые образовывали своеобразный военный блок. Еще две работы освещали экономические вопросы (Е. И. Заозерская «Торги и промыслы гостиной сотни Среднего Поволжья на рубеже XVII–XVIII вв.» и В. Г. Гейман «Мануфактурная промышленность Петербурга петровского времени»). Две статьи были посвящены историографическим проблемам (Б. Б. Кафенгауз «Эпоха Петра Великого в освещении советской исторической науки», С. А. Фейгина «Иностранная литература о Петре Великом за последнюю четверть века»). Несколько особняком стояла работа А. И. Андреева «Основание Академии наук в Петербурге» и его же некролог «Памяти Ивана Афанасьевича Бычкова».

Статьи, посвященные в значительной степени частным проблемам, носили ярко выраженный конкретный характер, избегали широких обобщений. Тем не менее, именно этому сборнику суждено было попасть в центр разворачивающейся кампании. Именно нарочитая конкретность и бесстрастность и стали одной из причин критики.

В сентябре 1947 г., сразу после публикации книги, в журнале «Военная мысль» появилась резко критическая рецензия полковника А. А. Строкова[514]. Вначале он признал, что в книге удалось избежать многих ошибок предыдущих исследователей. В частности, в сборнике вопросы гражданского и военного строительства рассматривались взаимозависимо. «Однако положительные качества отдельных статей сборника не могут служить оправданием многих его недостатков»[515], — писал рецензент. Посетовав на бессистемность подбора материалов (заметим, что система все-таки была), он перешел к самому важному, с его точки зрения, недостатку: «Крупнейшим же недостатком содержания сборника, — подчеркивал А. А. Строков, — является то, что в некоторых статьях делается открытая попытка воскресить давно осужденную “теорию”, сводившую всю созидательную деятельность Петра I к перенесению на русскую почву иностранных образцов»[516]. По А. А. Строкову, примером этого могла служить в первую очередь статья редактора сборника А. И. Андреева. Рецензента возмутили попытки историка проследить по отрывочным фактам то, какое культурное влияние оказала поездка Петра в Англию. По его мнению, никаких фактов, свидетельствовавших о таком влиянии не было, и быть не могло. «Для нас ясно лишь одно, что статья редактора сборника пропагандирует низкопоклонство и раболепие русских деятелей перед иностранщиной и что читателю сборника, кроме вреда, она ничего дать не может»[517], — заключил рецензент.

Возражения вызвала и статья Н. А. Баклановой, посвященная великому посольству. Она, по мнению А. А. Строкова, «мало кому нужная, копающаяся в мелочах…»[518]. В то же время рецензент благосклонно воспринял работы П. П. Епифанова и В. Г. Геймана, назвав их «ценными исследованиями», не лишенными оригинальных выводов. Заметим, что ни одна статья из историографического блока не была даже упомянута.

После публикации этой рецензии было собрано заседание сектора истории СССР до XIX в., где прошло обсуждение сборника. На заседании профессор МГУ В. И. Лебедев попытался подвергнуть критике и не отмеченную в рецензии статью С. А. Фейгиной. Несмотря на желание В. И. Лебедева разоблачить «политическую вредность» статьи С. А. Фейгиной, остальные приняли сторону авторов сборника.

В 1947 г. А. Л. Сидоров написал разгромную статью на курс лекций И. И. Минца[519]. Тучи на И. И. Минцем серьезно начали сгущаться именно после рецензии Сидорова в газете «Культура и жизнь», в которой отмечались серьезные недостатки в его лекциях. «В целом книга академика И. Минца имеет столь большие принципиальные недостатки, что она не может заменить учебника по истории советского государства, ни учебных пособий по истории СССР. Книга нуждается в серьезной научной критике и переработке», — писал А. Л. Сидоров. 16 июня 1947 г. Минца освободили от руководящей должности в Секретариате Истории Гражданской войны. Впрочем, судя по дневниковым записям, еще 7 марта ему сообщили о том, что его отстранят от этой работы. В дневнике И. И. Минц записал: «17 лет я проработал в этом учреждении! Сколько труда вложено»[520]. В следующем году книга дважды обсуждалась. Первый раз в Институте истории, второй — в Высшей партийной школе[521].

Но самым тревожным звонком для историков стала публикация в «Большевике» статьи Н. Н. Яковлева, посвященной преподаванию отечественной истории. В ней постановления по идеологическим вопросам связывались с необходимостью усилить воспитание советской молодежи, в чем особая роль должна была принадлежать истории. Автор критически разобрал имеющиеся учебники. Некоторые положения он уже высказывал в статье, опубликованной в прошлом году в газете «Культура и жизнь». Так, советские историки получили упрек в недостаточной активности в борьбе против норманнской теории. Яковлев умудрился придраться даже к заявлению в новом издании вузовского учебника по истории СССР о том, что «тенденциозная “норманнская теория”… сейчас потеряла научное значение». Он утверждал: «Отсюда можно сделать вывод, что эта “теория” раньше имела якобы какое-то значение»[522].

Не вполне четко в учебниках разъяснялась и сущность присоединения нерусских народов к Российской империи. Здесь рекомендовалось пользоваться формулой «наименьшего зла». Подчеркивалось, что русский пролетариат руководил борьбой народов против царского гнета. «Между тем, в результате одностороннего освещения в учебниках истории народов нашей страны многие учащиеся имеют слабое представление о том, как русский рабочий класс, руководимый большевистской партией, исторически подготавливал объединение народов, и считают, что до Октябрьской революции между трудящимися классами народов нашей страны не было никакой связи, никакой солидарности»[523]. Совсем мало говорится и о прогрессивном влиянии русской культуры на культуру народов СССР.

Специально отмечалось, что в вузах отсутствовал полноценный учебник по истории советского периода. Это связывалось с серьезными недостатками в работе Института истории[524]. Явный намек на А. М. Панкратову и И. И. Минца.

Серьезные ошибки обнаружились в т. I учебника для вузов «История СССР», написанного М. Н. Тихомировым и С. С. Дмитриевым. Как утверждал Яковлев, Радищев был показан здесь как подражатель западных мыслителей. Не были описаны и великие открытия Ломоносова, а также его борьба против немецких ученых[525].

Яковлев вспомнил и о вузовском учебнике 1940 г., написанном под ред. М. В. Нечкиной, обнаружив там вопиющий факт того, что ничего не было сказано о «симпатиях славян к русскому народу»[526]. Кроме того, деятельность великих полководцев освещалась в нем очень скупо.

Слишком бегло и сухо в школьном учебнике под редакцией А. М. Панкратовой описывается советское время. Не подчеркивается, что Октябрьская революция спасла страну от закабаления империалистами и ликвидировала вековую отсталость. Прошелся автор и по недавней истории. Так, последовал упрек в том, что не было продемонстрировано, что «Черчилль и его реакционные друзья в США тормозили открытие второго фронта»[527].

8 и 9 октября 1947 г. в Институте истории прошло чтение и обсуждение закрытого письма о деле КР. Присутствовавшие сотрудники-члены партии единодушно поддержали его положения. Н. Е. Застенкер заявил, что в диссертациях советских историков по всеобщей истории слишком много ссылок на иностранные источники, в то время как труды многих отечественных специалистов оказываются забыты[528].

Красочно обрисовал ситуацию А. Д. Удальцов. С его точки зрения, преклонение перед «иностранщиной» особенно распространено среди беспартийных историков, хотя встречается и у коммунистов. «Сейчас не мирное время, а продление борьбы, она приняла только другие формы… Они думают, что существует единая мировая наука. Они не понимают, что это столкновение двух миров, двух культур. Наша задача — помочь товарищам разобраться в этом. Каждый ученый в этой борьбе должен определить свое место. С кем идти, с советской наукой или буржуазной наукой. Промежуточное положение заставляет скатываться в ту или иную сторону»[529]. Итак, каждый историк должен занять бескомпромиссную позицию на историческом фронте.

Д. А. Баевский сравнил новый документ со знаменитым письмом Сталина в журнал «Пролетарская революция» в 1931 г. Об этом он знал не понаслышке. Дело в том, что Баевский был учеником Покровского, сам тогда входил в редколлегию этого журнала и прекрасно помнил тогдашнюю обстановку. В этом же году его обвинили в троцкизме и сослали в провинцию, где он преподавал то в Бежицах, то в Смоленске, то в Горьком. Но, видимо, именно это помогло ему избежать грозы 1937 г. С 1938 г. он вернулся в Москву и уже занимал самые видные должности[530]. Короче, он понимал, куда дует ветер. Заняв принципиальную партийную позицию, он напомнил, что есть историки, которые «протаскивает идеи шовинизма в нашу страну, по сути дела проповедуют фашизм. Я имею в виду выступление Яковлева [А. И. Яковлева. — В. Т.]. Он не всегда маскируется под марксиста, а выступает с великодержавными идеями»[531].

Выступавший обнаружил грехи Клюевой и Роскина у многих знакомых ему историков. Причины он видел в противопоставлении личных интересов коллективу, общему делу. Баевский обвинил (не называя имен) некоторых сотрудников сектора советского общества в том, что они всячески уклоняются от участия в коллективных трудах.

С. Л. Утченко рассказал слушателям, что научное сообщество историков-древников находится в замешательстве, поскольку не все понимают, что такое низкопоклонство, где оно начинается и где заканчивается. «На Секторе древней истории был поставлен вопрос о том, что считать низкопоклонством. Многие весьма почтенные люди этого не знают. Проф. Немировский из Одессы прислал письмо в “Вестник древней истории”, где он просит объяснить, как избежать упреков в низкопоклонстве, когда приходится цитировать иностранных авторов»[532]. Уважаемых профессоров легко понять: как же писать работы о древнем мире, если все источники — на иностранных языках, а мировые центры изучения находятся за границей.

Мосина прошлась по новому выпуску «Византийского временника», посвященного памяти Ф. И. Успенского: «Бросается в глаза отсутствие критики. Ни одной рецензии ни на одну книгу. В библиографии перечислены труды белогвардейцев, и они как бы рекомендуются читателям. Редакция намечает развивать связь с Америкой и знакомит читателя с иностранными работами, но не говорит о борьбе с ними. Если говорить о низкопоклонстве, то это часто проявляется прямо в наивных формах. Тов. Горянов пишет большое исследование об Успенском. В нем есть глава — биография академика. Чтобы уточнить годы учебы в Московском университете, он ссылается на работу, вышедшую в Париже»[533].

В резолюции, как всегда принятой единогласно, специально указали, что при «рассмотрении диссертаций Ученый совет обращает внимание преимущественно на полноту использованной литературы, в том числе и буржуазной, и значительно меньше на идейно-политическую направленность и марксистско-ленинскую методологию работы»[534].

Но одним заседанием дело не закончилось. 30 декабря 1947 г. партбюро Института обсудило продукцию учреждения на предмет ее соответствия идеологическим требованиям. В центре внимания оказались сборники «Петр I» и «Византийский временник». Выступая по поводу «Петра I», В. И. Шунков признал наличие в нем ряда ценных статей. Но в то же время «сборник в целом не имеет политической целеустремленности, в нем не поставлены основные принципиальные вопросы по изучению Петра I. В силу этих недостатков сборник не удовлетворяет нашим требованиям»[535].

Менее категорична была Алефиренко, которая указала, что идеологически вредны только статьи А. И. Андреева и С. А. Фейгиной. С критикой на Андреева обрушился В. Д. Мочалов. Он потребовал дать принципиальную оценку его деятельности, считая, что тот так и не стал историком-марксистом. Вообще, это большое упущение, что такому человеку дали редактировать книгу[536].

Далее разбирали ситуацию с «Византийским временником». Н. А. Сидорова нашла следующие «болевые точки» издания: отсутствие критики новых трудов, апологетика дореволюционного византиноведения. Работа группы по истории Византии также вызывала опасения, поскольку Е. А. Косминский фактически передоверил ее своему заместителю Горянову, который не внушал доверия и проявил себя, с точки зрения партийности, не с лучшей стороны. Сидорову поддержал Шунков, который признал, что «работу Горянова нужно повседневно контролировать»[537]. Вывод был традиционен: необходимо привлекать к работе Византийской группы как можно больше коммунистов.

Научная периодика, которая должна была направлять развитие исторической науки, оперативно откликнулась на новые идеологические веяния. Так, в «Вестнике древней истории» писалось, что перед советскими учеными стоит задача превзойти достижения зарубежной науки путем углубленного изучения законов истории. При этом повторялся лозунг А. А. Жданова об обострении напряженности на идеологическом фронте. Внушалось, что «труды буржуазных историков по существу ничего не дают для правильного понимания не только социально-экономической, но даже политической истории»[538].

Менялись и планы кафедр. Например, кафедра древней истории МГУ в связи с идеологическими постановлениями пересмотрела научный план. Был заслушан доклад А. В. Мишулина по вопросам идеологической работы. Решили больше внимания обратить на методологические вопросы, историографию, историю территории СССР в античную эпоху[539].

Обсуждение постановления прошло в сентябре и на общем собрании Историко-архивного института. Помимо ритуальных гневных выступлений в адрес Клюевой и Роскина всплыли и внутренние противоречия. Так, архивист В. В. Максаков обвинил Андреева в «низкопоклонстве перед Западом», выражающемся в подражании дореволюционным археологическим институтам и французской школе хартий[540]. В этом проявилось традиционное для Историко-архивного института противостояние историков и архивистов.

15 марта 1948 г. в Институте истории АН СССР на Ученом совете прозвучал доклад С. Д. Сказкина «О патриотическом долге советского ученого». Лейтмотивом сообщения стало утверждение идеи новой этики советского ученого, базирующейся на чувстве патриотизма и превосходства советского строя, а также недоверия к западным странам. Сказкин говорил: «В период ожесточенной борьбы против нас наши враги крайне заинтересованы, во-первых, в подрыве нашей нации, во-вторых, в осведомленности о том, что достигнуто нашей наукой»[541]. Докладчик призывал отказаться от публикаций в зарубежных изданиях. Заметим, что для абсолютного большинства историков это было сделать совсем не сложно — они и так там никогда не публиковались.

Сказкин признал, что исторические работы не содержат столько же секретной информации, как, например, труды по физике, химии или медицине, но он призвал не терять бдительности, поскольку «и в нашей области имеются темы и работы, о публикации которых подумать и подумать»[542]. Особую секретность приобретали темы, связанные с историей Великой Отечественной войны и отдельных воинских подразделений. Более того, «темы, связанные с изучением материалов по истории партизанского движения могут дать нашим врагам много ценного материала, который можно использовать для борьбы с партизанами»[543]. Далее выступавший конкретизировал, в чем же заключается патриотический долг именно историков. С его точки зрения, «наш патриотический долг заключается в том, чтобы продвигать дальше марксистско-ленинскую методологию как единственную научную теорию исторического знания»[544].

В работе советского историка, в первую очередь специалистов по всеобщей истории, неизбежно возникала проблема, заключающаяся в том, что источники находились для него в недосягаемости и поэтому он вынужден был черпать информацию из публикаций и трудов своих «буржуазных» коллег. Чтобы как-то снять это противоречие, Сказкин признал, что советские специалисты могут и обязаны черпать материал из этого источника, но должны давать ему правильную, советскую интерпретацию. Собственно марксизм-ленинизм — это залог лидерства советских историков: «Наша наука в своих теоретических основах уже стоит неизмеримо выше западноевропейской»[545].

Исходя из всего вышесказанного, докладчик выделил четыре основные задачи, стоящие перед советскими историками. Во-первых, активно пропагандировать советский строй. Во-вторых, бороться с фальсификацией истории СССР. В-третьих, особый акцент сделать на изучение эпохи империализма, как современного состояния буржуазного мира. В-четвертых, усилить «борьбу с буржуазной историографией, особенно с англо-американской»[546].

Следом выступил Н. М. Дружинин. Его выступление добавило красок в понимание советского патриотизма, который, по мнению выступавшего, «не может быть сведен к стихийной, органической любви к своей родине»[547]. Это патриотизм более высокого порядка, само появление которого стало возможным только после победы социалистического строя. Далее историк, наверное один из немногих, признал, что важнейшим компонентом советского патриотизма является «вдохновенный идеал будущего, который заключает в себе наша социалистическая экономика, жизнь и культура»[548].

«Он оптимистичен, наш советский патриотизм, потому что эта вера делает нас уверенными в себе, в своих целях, в результатах нашей работы и нашей борьбы»[549]. Особая черта советского патриотизма — безграничный оптимизм и бодрость духа: «Мы никогда не впадаем в отчаяние, как впадает в отчаяние реакция зарубежных стран, ибо какова бы ни была личная судьба, быть может каждый из нас погибнет, но впереди тот свет, который озаряет наши усилия и наш порыв»[550]. Наверное, особой шарм этому выступлению в соцреалистическом духе придавал тот факт, что энергичные лозунги доносились не от молодого человека, а от весьма пожилого историка.

Заключительное слово взял К. В. Базилевич. Новый оратор сумел подметить, что советский патриотизм — это «активный патриотизм»[551]. Более того, каждый патриот всегда должен быть начеку: «И большой ошибкой, величайшим преступлением против нашего советского патриотизма является недооценка этих изменений и преклонение перед иностранщиной»[552]. Если буржуазные историки погрязли в индивидуализме, то этическим базисом советского ученого должно быть понимание того, что «каждая наша работа является как бы сведением целого ряда других усилий, поэтому она является частью общественной работы»[553]. Лозунг «Индивидуальность — ничто, коллектив — все!» работал и в данном случае, морально готовя советских историков к кропотливой работе над многочисленными коллективными проектами, в особенности «Всемирной историей», написание которой явно буксовало. В заключение Базилевич напомнил, что только критика и самокритика являются залогом успеха в научной работе.

По итогам собрания была принята специальная резолюция. Она гласила, что «Ученый совет считает необходимым: 1. Усилить работу по изданию “Всемирной истории”, которая должна быть воплощением концепции всемирно-исторического процесса, впервые изложенной в “Манифесте Коммунистической партии” Маркса и Энгельса и развитой в работах Ленина и Сталина. 2. Усилить работу по изучению истории СССР, в особенности советского периода… 3) Усилить работу по изучению всемирной истории эпохи империализма и подготовки второй мировой войны. 4) Вести систематическую работу по разоблачению реакционной буржуазной историографии»[554].

Отголоски дела КР проявились и в Историко-архивном институте. Как уже отмечалось, здесь сложилась непростая ситуация, когда происходила практическая открытая борьба между «историками» и «архивистами».

Директор института Д. С. Бабурин проводил достаточно либеральный курс[555]. Ситуация стала предметом разбирательства со стороны бюро Свердловского РК ВКП (б). В документе от 31 июля 1947 г. прямо говорилось, что «бывший директор тов. Бабурин и секретарь парторганизации тов. Шароборова не приняли мер к повышению качества и идейно-политической направленности преподавания, усилению бдительности к вопросам содержания работы кафедр, к неослабной борьбе со всеми проявлениями буржуазной идеологии в науке»[556].

Особенно сильный удар пришелся по А. И. Андрееву. Его прошлое (ссылка по «Академическому делу») и методологическая позиция, когда он открыто признавал себя учеником А. С. Лаппо-Данилевского, делали его крайне уязвимым. Против историка ополчились многие, в том числе и «архивисты», считая его проводником линии «историков». Еще в 1944 г. июльское постановление бюро РК гласило: «Проф. Андреев — буржуазный ученый, который до сих пор идейно не разоружился. Руководство института и парторганизация, зная о политической физиономии проф. Андреева, не приняли мер к тому, чтобы его политически разоблачить, за все время не застенографировано ни одной лекции проф. Андреева, этим самым ему предоставлена бесконтрольная возможность протаскивать чуждые нам идеи»[557].

Пока директором был Бабурин, Андреева удавалось выводить из под удара. Но 22 июня 1947 г. Бубурина сняли с должности. С весны 1947 г. работу учреждения проверяла комиссия райкома. Новым директором был назначен Н. А. Елистратов.

В начале лета 1947 г. на А. И. Андреева в Свердловский райком партии поступил донос от преподавателя кафедры вспомогательных исторических дисциплин Историко-архивного института Е. Н. Даниловой, в котором писалось о немарксистском преподавании Андреевым источниковедения. В вину историку вменялось то, что он слишком зависит в своих взглядах от своего учителя А. С. Лаппо-Данилевского[558].

31 июля 1947 г. прошло заседание бюро РК. На нем в центре внимания оказалось закрытое письмо по делу КР, положения которого экстраполировались на ситуацию в институте. Ярким примером преклонения перед иностранщиной был назван Андреев. Выступавший Максаков признавал, что Андреев — хороший специалист, но чуждый марксизму. Он призвал активнее и быстрее готовить кадры источниковедов-марксистов, а к старым специалистам относиться осторожно и доверять им только те курсы, где они не смогут нанести идеологического вреда. После этого историка отстранили от преподавательской деятельности. События в МГИАИ отразились и на работе Андреева в Институте истории. В декабре того же года там была перенесена его аттестация[559]. Не меньше критики прозвучало и в адрес уже бывшего директора Бабурина.

В заключении отметим, что первые идеологические кампании послевоенного времени задели историческую науку не напрямую, а «по касательной». Несмотря на ряд громких историй, широкомасштабных погромов пока не наблюдалось, а научное сообщество пережило это время с относительно небольшими потерями. Но время показало, что все только начиналось. Историческая наука, как и общество в целом, втягивалось в идеологическую горячку.