Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х – 1953 г.)

Глава 10 «Историограф в нашей стране — фигура большая»: идеологические процессы «позднего сталинизма» и развитие историографических исследований в СССР

Еще с 1920-х гг. историографические исследования рассматривались как важнейший инструмент утверждения правильной, марксистско-ленинской (как она понималась) теории исторического процесса. Обязательной составляющей работы историографа была острая критика дворянской, буржуазной и прочей немарксистской исторической мысли. Именно в эти годы зародился и получил свое развитие такой жанр, как критика буржуазной историографии, причем как отечественной, так и зарубежной. Труды, написанные в данном жанре, были ориентированы на разбор исторических исследований не с точки зрения их соответствия фактам или источниковой базе, а с позиции их партийной природы и лояльности действующим идеологическим нормам. Характерной чертой этих работ было стремление навешивать броские и бескомпромиссные политические ярлыки.

После разгрома «школы Покровского» в 1930-е гг. сформировавшиеся в предыдущее десятилетие стандарты историографического исследования никуда не исчезли. Тем не менее, возникла возможность выработать новый, хотя и основанный на советском марксизме, алгоритм историографического поиска и оценок. Новая историческая политика допускала и позитивные интерпретации достижений дореволюционной России, в том числе и научно-исторических. Свою лепту внесли и вернувшиеся из ссылок историки «старой школы», которые стали проводниками дооктябрьской академической культуры и научности в среду советских историков. Не случайно, что именно в эти годы происходит переиздание курсов В. О. Ключевского и С. Ф. Платонова, дореволюционных монографий П. Г. Любомирова, С. Ф. Платонова, Ю. В. Готье и т. д. Был переиздан труд Г. Ф. Миллера «История Сибири», во вступительных статьях к которому была дана чрезвычайно высокая оценка деятельности историка.

Разгром «школы Покровского» и осуждение его концепций создали, несмотря на появление ряда директивных документов, ситуацию неопределенности, когда не ясно было, какие оценки официальные идеологи считают правильными, а какие нет. В этих условиях логичным становится внимание к истории исторической науки, анализу приемлемых и неприемлемых для советской историографии концепций дореволюционных историков.

Отказ от нигилистического взгляда на русскую историю позволял обратиться к ранее находившимся вне исследовательского поля сюжетам. Многие историки «старой школы» заняли ведущие позиции в реформирующейся системе советских научно-исследовательских и образовательных учреждений. Могло показаться, что идет постепенный возврат к ценностям дореволюционной исторической науки. Отнюдь не случайно, что именно в это время возник лозунг «Назад к Ключевскому!», подразумевавший акцент на преемственность дореволюционного и советского периодов в развитии науки.

В таких условиях появились две книги, занявшие ключевое место в развитии отечественной историографической традиции. Имеются в виду «Русская историография» Н. Л. Рубинштейна и «Историография Средних веков» О. Л. Вайнштейна. Их появление отвечало потребностям развития исторической науки, предложив советской науке общую периодизацию истории исторической наук и оценки с точки зрения формационной теории[1571]. В то же время в них доминировал научный подход, и хотя принцип партийности играл в историографическом анализе важную роль, он отнюдь не абсолютизировался. Более того, звучали призывы внимательно отнестись к достижениям предыдущих поколений историков вне зависимости от их классового происхождения, хотя и не забывая о нем. Можно уверенно сказать, что перед нами работы, выполненные в рамках т. н. «академического марксизма», где идеологический компонент в значительной степени оказывался минимизирован.

Практически одновременное появление сразу двух обобщающих монографий некоторые исследователи связывают с особой интеллектуальной атмосферой, царившей в те годы в советской науке. По мнению ряда историков, ее особенностью было «стремление к энциклопедизму»: «Одной из форм научно-исторического варианта энциклопедизма, очевидно, можно считать и создание специальных историографических курсов и соответствующих учебников»[1572]. Думается, что такая «энциклопедичность» объясняется достаточно просто: сама логика развития науки в условиях формирования новой парадигмы требует вначале появления обобщающих трудов, которые задают вектор и направление исследований. В дальнейшем положения, предложенные в них, либо подтверждаются, либо уточняются, либо отвергаются. Кроме того, учебники являлись наиболее удобной формой фиксации «правильных» историографических оценок, распространению их не только в среде специалистов, но в студенческой аудитории. Отнюдь не случайно, что обе книги были написаны в своеобразном жанре на стыке монографического исследования и обобщающего пособия.

На необходимость публикации учебников по историографии указывалось в ходе кампании за внимание к вопросам критики и библиографии, развернувшейся в конце 1930-х — начале 1940-х гг. Так, в конце 1940 г. в редакционной статье «Историка-марксиста» акцентировалось внимание на требовании критического осмысления наследия буржуазных историков, в особенности представителей национальных школ. Острой критике подверглись украинские историки за их пиетет к М. С. Грушевскому. Авторы сетовали: «У нас, в СССР, нет до сих пор критической работы по историографии России… Все это свидетельствует о недостаточном интересе наших историков к вопросам общественной мысли, к вопросам историографии, к критическому освоению наследства и преодолению существующих буржуазных и мелкобуржуазных исторических школ и концепций»[1573]. Таким образом, в условиях советского времени «энциклопедичность» обуславливалась еще и необходимостью обозначить «опорные» идеологические точки во всех периодах истории. Самой удобной формой для этого были как раз учебники, к тому же необходимые для налаживания учебного процесса. Так что идеологические соображения играли не последнюю роль.

Как бы то ни было, но появление историографических работ Вайнштейна и Рубинштейна являлось отражением новой атмосферы в исторической науке. Советские историки стали значительно терпимее к небольшевистской историографии, стремясь выявить в ней полезные для них достижения. К началу 1940-х гг. в историографических исследованиях был достигнут своеобразный баланс между объективизмом и партийностью. Впрочем, в научном сообществе советских историков никуда не исчезла и другая черта — настороженное отношение к дореволюционной науке. Широко известен факт, что по идеологическим соображениям в Историкоархивном институте было сорвано заседание памяти А. С. Лаппо-Данилевского[1574].

Идеологическая машина продолжала акцентировать внимание историков на особой значимости историографических исследований и в послевоенное время. Именно в эти годы история науки приобретает особое идеологическое значение, превратившись в предмет неустанного внимания со стороны контролирующих инстанций. В крупнейшем идеологическом органе СССР газете «Культура и жизнь» находим статью Е. Н. Городецкого, курировавшего в Отделе пропаганды и агитации ЦК историческую науку. В ней оценивалась попытка Института истории АН СССР составить первый пятилетний план научно-исследовательской работы. Помимо прочего было написано: «Советская наука еще не сумела преодолеть то отставание в разработке проблем историографии, которое было свойственно дореволюционной исторической науке.»[1575].

Историографические исследования в 1940-е гг., подстегиваемые как внутренними законами развития науки, так и идеологическими условиями, требовавшими интенсификации борьбы с буржуазной историографией, приобрели особый размах. Может быть не самым распространенным, но все же заметным сегментом стали работы, посвященные ушедшему к тому времени поколению историков «старой школы», написанные, как правило, их же учениками. Последние, конечно же, понимали, что оценка творчества их наставников должна даваться с учетом существующих реалий. Нельзя было писать о каком-либо выдающемся историке-немарксисте, не вскрыв его «буржуазной» сущности. Для того, чтобы очерк жизни и творчества не вызвал серьезных нареканий и обвинений в «прорыве исторического фронта», была выработана специфическая стилистика, сутью которой была модернизация исторических взглядов с указанием их близости к материалистическому или, еще лучше, марксистскому подходу. Для обозначения таких историков-немарксистов был введен специальный термин «прогрессивный историк».

Стремление «осоветить» своих наставников объясняется, видимо, еще и тем, что демонстрация тесной связи советской науки с дореволюционными традициями — это еще и лигитимизация положения самих «историков старой школы», продолжавших работать и часто понимавших, что их статус отнюдь не гарантирован и может измениться в случае нового крутого идеологического поворота. В указанном ключе были написаны несколько работ, получивших впоследствии широкий резонанс.

Ярким примером этого является статья Е. А. Косминского о Д. М. Петрушевском, напечатанная в сборнике в его честь. В ней автор задавался вопросом: «…Как могло случиться, что Д. М. Петрушевский, совсем не марксист по своим историкометодологическим взглядам, неоднократно заявлявший о своей философской близости к неокантианцам. воспитал целую школу историков-марксистов?»[1576] Ответ, точнее выход из сложившейся коллизии, он находит именно в стиле «подтягивания» (в том числе и обоснованного) взглядов историка к материалистическим стандартам исторического исследования. «Каковы бы ни были попытки Петрушевского теоретически осознать и обосновать свои исторические взгляды, изложение им конкретной исторической действительности вовсе не было далеко от марксизма. И Виноградов, и Лучицкий, и Петрушевский, и Виппер, и ряд других современных им прогрессивных историков признавали огромное значение социально-экономического фактора в историческом развитии человечества»[1577]. Согласно уверениям автора, Петрушевский негативно относился к идеалистическим настроениям историков.

Вышедший сборник практически сразу вызвал негативную реакцию со стороны молодого поколения советских историков, воспитанного в духе непримиримости к «буржуазной» историографии. Так, на заседании Ученого совета Института истории АН СССР 21 октября 1946 г. Л. М. Иванов заявил, что в институте недостаточно активно ведется борьба с буржуазной историографией. В качестве одного из примеров он привел сборник «Средние века»: «Если взять другую работу, уже вышедшую из печати, — сборник, посвященный памяти Петрушевского — крупного ученого, который стоял не на марксистских позициях, то можно было бы ожидать, что наши советские ученые, выпуская этот сборник, по-боевому, по-марксистски укажут в нем на ошибки Петрушевского. Но этого не получилось. Почему-то все ошибки, все пороки в методологических построениях и взглядах Петрушевского здесь обойдены»[1578].

В конце заседания взволнованный Косминский возражал обвинителю: «Тут ставилось в вину то, что я сказал, что он воспитал целый коллектив историков-марксистов. Это верно. Я даже мог бы прибавить больше к тому, что я там сказал. Я только указал на то, что он обращал наше внимание на социально-экономическую сторону. Я скажу больше: он обращал внимание наше на классовую структуру общества, на классовую борьбу… Не он, конечно, обучал нас марксистской методологии, но когда мы овладевали марксистской методологией, нам не пришлось значительно перестраивать тот исторический материал, которым мы овладели уже, благодаря той школе, которую под руководством Петрушевского прошли»[1579]. Тогда, впрочем, эта история не имела далеко идущих последствий.

Другое авторитетное академическое издание, «Византийский временник», вышедшее (точнее, возобновленное) в 1947 г. также под редакцией Е. А. Косминского, было посвящено классику русского византиноведения Ф. И. Успенскому, чей юбилей был широко отмечен научной общественностью еще в 1945 г. В редакционной статье подчеркивалось, что «русское византиноведение достигло особенного расцвета благодаря трудам академика В. Г. Васильевского, а затем академика Ф. И. Успенского.». Более того, в разработке «вопросов социально-экономической истории Византии русское византиноведение занимало в мировой исторической литературе первое место, признанное всеми»[1580]. Наследие классического дореволюционного византиноведения противопоставлялось «школе Покровского», что также было безошибочным ходом. Авторы делали акцент на том, что центральной темой для советских историков-византинистов является история византийского феодализма. И здесь также проводилась отчетливая линия между наследием Успенского, который «неустанно доказывал, что вне изучения социально-экономического строя Византии нельзя до конца осмыслить также и историю развития западноевропейского феодализма»[1581], и современными советскими историками с их интересами к социально-экономическим вопросам.

Во временнике был напечатан специальный очерк жизни и творчества Ф. И. Успенского, написанный Б. Т. Горяновым. В нем показывались основные тенденции развития отечественных исследований в области истории Византии. Указывалось, что «научное византиноведение» возникло в конце XVIII в. Заметим, что автор сделал важную идеологическую ошибку, заявив, что импульс научному развитию дисциплины дали немецкие историки А. Л. Шлецер и Штриттер[1582]. Настоящий расцвет связывался с Васильевским и Успенским.

В схожем ключе была написана статья И. Н. Бороздина о востоковеде академике Б. А. Тураеве. Автор отчетливо расставил в своей работе акценты таким образом, чтобы образ покойного классика органично вписывался в идеологический ландшафт послевоенного Советского Союза. Во-первых, подчеркивалось, что Тураев — ученый с мировым именем и, тем самым, яркий пример высоких позиций русских ученых в мировой иерархии. Во-вторых, «это был ученый-патриот в самом полном смысле этого слова. Тураев пламенно любил свою Родину и гордился успехами и достижениями великого русского народа. Особенно внимание его привлекали завоевания русской науки, не всегда вовремя и в достаточной степени оцениваемые на Западе»[1583]. Данный пассаж прекрасно вписывался в кампанию борьбы с преклонением перед Западом, связанную с делом Клюева и Роскиной. Научный патриотизм, гордость за отечественную науку, даже жалобы на недооценку наших достижений на Западе — набор идеологем проходившей кампании.

Далее автор наградил Тураева даром предчувствия того размаха исследований древности, который станет возможным только в СССР: «Критикуя недостатки постановки изучения истории Востока и археологии в царской России, Б. А. Тураев как бы предвидел широкий разворот исследований в этих областях после создания новых научных учреждений… научно-исследовательские учреждения Советского Союза далеко продвинули вперед изучение интересовавших Б. А. Тураева проблем»[1584]. Покойного академика представили неутомимым борцом с «грубой тенденциозностью» немецких историков, «предтеч фашистских мракобесов, гнусно извративших науку»[1585]. Подчеркивая бережное отношение востоковеда к классикам дореволюционной исторической науки (В. Г. Васильевскому, В. О. Ключевскому и П. Г. Виноградову), И. Н. Бороздин не преминул указать на то, что Тураев внимательно, с восхищением относился к работам Н. Я. Марра, общепризнанного, тогда еще не свергнутого, авторитета в марксистском языкознании. Кстати, Тураев действительно положительно оценивал дореволюционные труды Н. Я. Марра, но с его послереволюционными радикальными лингвистическими теориями вряд ли был знаком. Но автор, естественно, не стал конкретизировать, какого Марра знал и уважал покойный востоковед. Ему было необходимо указать на это без специальных уточнений, все равно молодое поколение и идеологи знали только послереволюционного, советского Марра, творца яфетической, официально признанной единственно верной теории языка.

Подгоняя под пропагандируемый советской идеологией в послевоенное время канон идеального русского ученого, не замыкающегося в тиши кабинетов и библиотек, а являющегося активным популяризатором научного знания[1586], И. Н. Бороздин писал: «Занимаясь по преимуществу специальными исследованиями, Б. А. в то же время никогда не забывал и о задачах популяризации исторических знаний. В этом также сказывается привлекательная черта русского ученого, не замыкающегося в глухие стены своего кабинета»[1587].

Ключевой проблемой, мешавшей окончательной реабилитации Тураева в глазах советских историков, являлось то, что ученый «был чужд марксизму». Но автор статьи нашел выход в том, что признал несоответствие теоретико-методологических взглядов Тураева («Советская историческая наука отбрасывает идеалистическое мировоззрение и идеалистические концепции Б. А. Тураева»[1588]) марксизму, но подчеркнул, что «его исследования, основанные на точнейшем и детальном изучении первоисточников, представляют огромный научный интерес и значение. Его научное наследие имеет большое значение»[1589].

Таким образом, И. Н. Бороздин предложил классический в своем роде очерк, ярко демонстрирующий методы «советизации» образа покойного классика исторической науки, при этом немарксиста. Вот только подобные ухищрения не спасли описанные выше работы от острой критики.

Итак, интерес в послевоенное время к историографии был существенным. Он вписывался в общий контекст повышенного внимания к истории науки. Очевидно, что это носило со стороны ученых научный интерес, а со стороны власти — идеологический. Возникало естественное желание упорядочить и направить эти исследования. Эту задачу должна была решать новая академическая структура.

В первые годы после окончания Великой Отечественной войны в Академии наук СССР при активной поддержке С. И. Вавилова, президента Академии, разворачивался проект по изучению истории отечественной науки. Для его реализации создавались специальные комиссии, издательские серии, проводились конференции. В русле этого проекта и была сформирована Комиссия по истории исторических наук.

Официально данная структура начала свое существование 29 мая 1946 г. в составе учреждений Отделения истории и философии АН СССР[1590]. Комиссию возглавил академик В. П. Волгин, заместителем стал академик Б. Д. Греков. Таким образом, комиссии изначально придавали большое значение и статус. Задачей комиссии официально назывались «разработка истории исторической науки и направление исследовательской деятельности в этой области»[1591]. В то же время не забывалось и о критическом осмыслении наследства русской исторической науки.

Одним из ключевых, но так, по сути, и не реализованных проектов новой структуры стало издание историографической серии «Научное наследство»[1592].

Судя по отчету, его объем составлял 47 п. л.[1593] В издание должны были войти неопубликованные труды В. Н. Татищева (подготовка А. И. Андреева), С. М. Соловьева (подготовка Н. Л. Рубинштейна), П. П. Пекарского (подготовка Т. И. Райнова), Д. М. Петрушевского (подготовка В. М. Лавровского) и др. Кроме того, в сборник дополнительно были включены материалы из архива В. О. Ключевского, часть которого была приобретена Комиссией по истории исторических наук и Институтом истории АН СССР, а также переписка П. Г. Виноградова и статья А. Н. Савина[1594].

Помимо изучения наследия классиков отечественной исторической науки, в силу требований времени, важнейшей задачей комиссии стало изучение исторических взглядов русских общественных деятелей, преимущественно революционных демократов, и разоблачение реакционных фашистских историков[1595].

В планах на 1948 г. стоял второй том «Научного наследства», в который должны были войти сочинения Н. Г. Чернышевского, С. В. Ешевского, В. О. Ключевского, Н. А. Попова, Н. И. Кареева, И. В. Лучицкого и др.[1596] Заметим, что состав историков, выбранных для публикации, вполне демократичен: рядом с классиком революционно-демократической мысли Н. Г. Чернышевским стоит весьма консервативный Н. А. Попов. Это свидетельствует о том, что сотрудники комиссии ставили своей целью целостное изучение истории исторической науки во всех ее оттенках.

Историографический и идеологический каноны требовали и внимательного отношения к наследию более или менее идейно близких большевизму демократических мыслителей: в плане находим сборник «Исторические взгляды революционных демократов» (А. И. Герцен, В. Г. Белинский, Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов) (авторы Б. П. Козьмин, А. В. Предтеченский, Р. А. Таубин и др.)[1597].

Таким образом, планов было немало, но их реализация оказалась в тесной зависимости от идеологических процессов, проходивших в стране. В 1948 г. развернулась кампания по борьбе с «буржуазным объективизмом». Одним из ее лозунгов в исторической науке стала борьба с отсутствием принципиальной партийности в анализе наследия буржуазных историков, как отечественных, так и зарубежных. Официальные идеологи стремились усилить критический элемент в изучении истории исторической науки, историографические исследования интересовали их только с позиции утверждения единственно верной точки зрения на исторические события. Форменному разгрому подверглись книги Рубинштейна[1598] и Вайнштейна[1599]. Критические выпады прозвучали в адрес работ С. Н. Валка[1600], А. И. Андреева[1601]и А. И. Яковлева[1602]. Все они обвинялись в том, что не сумели показать коренного отличия советской исторической науки от предшествующей. Наоборот, они указали на то, что советские историки являются продолжателями традиций дореволюционной науки. Была свернута работа А. А. Зимина над диссертацией, посвященной В. О. Ключевскому[1603].

Для уяснения директив идеологических органов любопытно рассмотреть выступление Е. Н. Городецкого на обсуждении «Русской историографии» Н. Л. Рубинштейна в Министерстве просвещения в мае 1948 г. Городецкий работал тогда в Отделе науки Управления пропаганды и агитации в должности заместителя заведующего. Таким образом, он выступал в роли транслятора официальной точки зрения. Отнюдь не случайным было то, что его выступление оказалось последним, как бы подводящим итоги совещанию.

Городецкий с удовлетворением указал на то внимание, которое вызвало обсуждение книги. Он дал понять, что обсуждение книги Н. Л. Рубинштейна — это повод разобрать сложившуюся ситуацию в исторической науке в целом, которая имела все признаки неблагополучия. Далее он подчеркнул, что историографические вопросы тесно связаны с общеметодологическими проблемами: «…Историография — это теоретическое осмысливание исторических процессов и всего хода исторической науки». В данном случае подразумевалось, что историограф должен следить за методологической чистотой, бороться против «протаскивания буржуазной идеологии, буржуазный теорий в работах советских историков»[1604]. Особенное беспокойство докладчика вызывало некритическое отношение советских специалистов к теориям дореволюционных историков: «Обсуждение вопросов историографии — это прежде всего выяснение нашего отношения к наследству, доставшемуся нам от дворянской и буржуазной историографии. Этот вопрос имеет актуальное значение, ибо за последнее время выявилась тенденция искать родство не в революционных демократических традициях русской исторической науки, а в дворянской и буржуазной историографии»[1605]. Итак, зафиксируем первое положение: советская историография — наследник не академической (буржуазной) дореволюционной историографии, а ее альтернативы в лице революционных мыслителей. Далее оратор обрисовал ту роль, которую должен был бы играть в советской исторической науке историограф: «Историограф в нашей стране — фигура большая. Это не просто историк, а историк, который должен стоять на голову выше рядового ученого. Историограф выносит свой приговор историкам прошлого. Но не только в этом заключается его задача. Он направляет историков, он их учит, он выдвигает новые задачи, он является и судьей историков прошлого и учителем историков современности»[1606]. Перед нами второе положение: историограф — это контролирующий элемент системы, его задача выступать в роли регулятора и даже цензора.

Итак, историкам-историографам было отчетливо указана та роль, которую они должны были играть в советской исторической науке. Очевидно, что многие тенденции, наметившиеся ранее, не вписывались в новые требования. Не нашло понимание и стремление изучить научное творчество разных представителей исторической науки, а не узкого круга идеологически приемлемых персоналий.

Происходящие события самым непосредственным образом отразились на Комиссии по истории исторической науки. С 1948 г. ее возглавил Е. А. Косминский. Отчет комиссии за 1948 г., подготовленный ее секретарем Б. Г. Вебером, наглядно показывает серьезные трудности, вставшие перед ней. Помимо бодрого перечня успехов находим информацию о том, что в русле постановлений ЦК по идеологическим вопросам, и учитывая дискуссии вокруг книг Г. Ф. Александрова и Н. Л. Рубинштейна, комиссия была вынуждена перенаправить уже готовый первый том «Научного наследства» на дополнительное рецензирование. Наличие среди публикаторов таких фигур, как Рубинштейн и А. И. Андреев, подвергшихся острой критике, только вносило нервозности в процесс. В качестве дополнительных рецензентов были привлечены М. Н. Тихомиров, С. С. Дмитриев, Б. П. Козьмин, А. Л. Сидоров, Б. Н. Заходер, И. С. Звавич и М. М. Смирин. «Полученные от них отзывы сводятся в обобщенном виде к тому, что материалы, собранные редакцией “Научного наследства” для первого тома этого издания, представляют большой научный интерес. Однако вводные статьи и комментарии к предназначенным к опубликованию материалам не соответствуют тем сильно повысившимся требованиям, которые должны быть к ним предъявлены в свете задач, стоящих перед нами в историографической области. Основной недостаток вводных статей и комментариев в том, что они не свободны от тенденций к идеализации крупнейших русских буржуазных историков и не раскрывают с достаточной определенностью, наряду с сильными сторонами, также и слабых сторон, буржуазной ограниченности оставшегося от них богатства научного наследства»[1607]. Заметим, что, несмотря на в целом положительные отзывы, ни одного выпуска из серии «Научного наследства» так и не вышло.

Под давлением идеологических кампаний и собственно насущных потребностей комиссия внесла целый ряд предложений по реорганизации и оптимизации собственной деятельности. Так, предлагалось усилить целенаправленность публикаторской работы, естественно, что это подчинялось вполне определенной задаче: «…Непосредственно содействовать разработке и обоснованию нашей марксистско-ленинской концепции истории исторической науки, прежде всего — отечественной»[1608]. Далее планировалось фактически отойти от практики широкого охвата проблем истории исторической науки и сосредоточиться на изучении и подборе «материалов, характеризующих революционно-демократическое, а позднее марксистское и марксистско-ленинское крыло нашей общественно-исторической мысли и определяющее значение этих наиболее передовых и единственно последовательных направлений на все развитие русской исторической науки»[1609]. Особое внимание предполагалось уделить и историографии народов СССР.

Еще одним шагом должен был стать отказ от акцента на археографии историографии и переход к написанию исследовательских статей, которые должны были давать развернутые характеристики историков и их трудов. Для этого предлагалось выделить специальный раздел в сборниках «Научное наследство» или издавать специальные «Историографические сборники». По заверению авторов отчета: «Такие непериодические сборники Комиссия могла бы выпускать уже сейчас, более или менее регулярно, по одному-двум сборникам в год»[1610]. Таким образом, воспользовавшись ситуацией, авторы призывали к созданию периодического историографического издания. В те годы этого реализовать не удалось, но спустя полтора десятилетия эта идея будет воплощена в серии «История и историки».

Комиссия по истории исторической науки в условиях кампании по борьбе с «буржуазным объективизмом» сыграла и роль цензора (что и требовалось от историографов). Отдел агитации и пропаганды сделал запрос о том, какие классические исторические труды возможно переиздать, при этом не выпустив идеологически неблагонадежные и методологически вредные книги. Экспертную записку составил Б. Г. Вебер: «В этой записке подчеркивалось, что все буржуазные историографические схемы глубоко тенденциозны, что все они затушевывают — особенно по мере приближения к современности — все самое передовое (прежде всего — марксизм) и, наоборот, систематически выдвигают все более отсталое и что в сущности нам почти нечего переиздавать по историографии. Отсюда следовал вывод, что тем настоятельнее опубликование имеющихся и создание новых советских, марксистско-ленинских историографических трудов»[1611]. В общем, переизданию дореволюционных классиков, широко развернувшемуся еще в 1930-е гг., теперь был показан красный свет. В то же время предлагалось издать серию первоисточников по истории исторической науки с критическими комментариями. Таким образом, заметен отказ от простой републикации историографических источников и переход к академическому принципу их издания с критическими статьями, комментариями и справочным аппаратом. Данный проект найдет свое воплощение в будущем в серии «Памятники исторической мысли».

В конце записки выдвигались положения, реализация которых принципиально меняла статус и положение Комиссии по истории исторической науки. Первоначально Комиссия представляла собой достаточно аморфную структуру. Заседания проходили крайне редко. И. У. Будовниц на одном из заседаний комиссии в 1950 г. признавал: «До сих пор Комиссия фактически бездействовала. В течение нескольких лет было несколько заседаний, выпущена одна книга, но этого далеко недостаточно для такого большого срока и для таких больших возможностей, которыми комиссия располагает»[1612]. Теперь предлагалось создать особые условия для авторов историографических трудов: освободить их от других заданий, выделить им в помощь вспомогательных сотрудников. Указывалось на необходимость существенного расширения штата комиссии[1613].

24-25 февраля 1949 г. в Академии наук прошла специальная сессия, посвященная истории отечественной науки. Истории исторической науки была отведена специальная секция, на которой были представлены обобщающие, не лишенные помпезности доклады ведущих советских историков. Кстати, первым выступил опальный тогда И. И. Минц[1614]. Торжественное мероприятие подтвердило и закрепило историю науки как важнейшее направление исследований, играющее теперь первостепенную идеологическую роль. Все отчетливее вырисовывались планы создания многотомных трудов по истории советской науки.

В этой связи остро неизбежно встал вопрос об институциональном статусе Комиссии. Совершенно очевидно, что находясь в положении учреждения Отделения, выполняющего скорее не научно-исследовательские, а координационные функции, амбициозные планы по написанию обобщающей истории исторической науки реализовать было невозможно. В 1949-м, в год борьбы с «безродным космополитизмом», когда идеологическая значимость истории отечественной науки только усилилась[1615], Комиссию официально переводят в состав Института истории АН СССР, где можно было усилить ее кадровый состав, как основной, так и вспомогательный. Теперь Комиссию возглавил М. Н. Тихомиров[1616]. Е. А. Косминский, после острой критики в его адрес в предыдущем году за публикацию сборника «Средние века», посвященного Д. М. Петрушевскому, и обвинений в извращении именно истории исторической науки, заключающемся в пиетете перед буржуазной историографией, стал фигурой неудобной.

Следуя духу эпохи и требованиям идеологии, ключевым проектом для Комиссии стала подготовка «Истории исторической науки в СССР». Помимо своеобразной гигантомании эпохи, в исторической науке проявившейся в виде написания фундаментальных многотомников, такие издания преследовали и более важную и утилитарную идеологическую цель: они должны были создать ориентир для написания менее крупных работ, посвященных частным сюжетам, должны были расставить акценты в оценке истории исторической науки. Согласно постановлению Президиума, «Комиссия… учреждена для составления и подготовки к печати 2-томной истории исторической науки в СССР, входящей в состав многотомной “Истории науки и техники в СССР”. По выполнении этой работы Комиссия распускается»[1617].

В связи с подготовкой двухтомной «Истории исторической науки в СССР» остро встали методологические вопросы, связанные с изучением историографии. 6 апреля 1950 г. был заслушан доклад В. К. Яцунского. Докладчик озвучил основополагающие, с его точки зрения, принципы организации историографических исследований. Во-первых, историю исторической науки необходимо рассматривать как часть истории отечественной науки вообще. В этой связи, как подчеркнул выступающий, остро встает проблема оценки дореволюционной исторической науки: с одной стороны, советские историки должны были всячески подчеркивать вклад русских специалистов в мировую науку, с другой — помнить о дворянской и буржуазной сущности дореволюционной историографии. И последнее должно быть показано особенно отчетливо: «Это важно не только потому что у нас были срывы в этом отношении и мы неоднократно — советские историки — буржуазных ученых представляли в таком фоне, что забывали о том, что они буржуазные, и как бы закрывали на это глаза. Это недопустимо, и эта буржуазная ограниченность должна быть показана со всей резкостью. Но в то же время мы имеем определенное поступательное движение, кроме последнего конца, когда начинается упадок»[1618]. Во-вторых, историографическое исследование должно стать инструментом в выявлении всего того ценного, что может способствовать развитию советской исторической науки. В-третьих, «нужно изучить исторические взгляды классиков марксизма во всей их огромности (так в выступлении. — В. Т.) и влияние сочинений классиков на развитие исторической науки»[1619].

Яцунский выступал против представления исторической науки как «суммы очерков» о выдающихся историках. «Необходимо, давая историю исторической науки, дать историю именно научной работы. Значит, надо, не выбрасывая людей, и крупных людей, дать все-таки историю развития науки в целом не только в исторической науке, но и в других областях науки…, и все научные учреждения, и все публикации, которые были. Но эта история, конечно, не будет безличной, деятели будут, и, насколько нужно, они будут выявлены не как какие-то растерянные единицы, без всякого фундамента стоящие, а должны быть выявлены как большие фигуры в большом движении»[1620]. Заметим, что эта, казалось бы, в чем-то верная мысль приведет в дальнейшем к тому, что историографическая биография практически исчезнет как жанр. Спустя много лет М. В. Нечкина вынуждена будет констатировать: «Но — удивительное дело! — ни об одном из выдающихся историков дореволюционной России еще нет больших монографий, книг, им в целом посвященных»[1621]. Но вернемся к докладу.

Его автор затронул и ряд других ключевых проблем. Будучи крупным специалистом в области исторической географии, он подчеркнул, что ученые должны проследить, как расширялось историографическое пространство, как в изучение попадали все новые территории и народы. Особенно была подчеркнута важность вопроса о периодизации. Здесь Яцунский высказал точку зрения, пожалуй, не нашедшую серьезной поддержки впоследствии. Он указал, что периодизация истории исторической науки должна исходить из внутренних процессов развития самой историографии, а не подгоняться под формационные шаблоны. Так, он выступил против того, чтобы начинать буржуазную историографию с реформ 1861 г., поскольку идеи буржуазных мыслителей активно проникали в русскую историческую мысль еще со времен Французской революции. Наконец, докладчик призвал бросить все силы не только на написание двухтомника, но и продолжать монографическую разработку проблем[1622]. Отметим, что доклад был встречен положительно и в основных его положениях не вызвал возражений. Видимо, его взяли за рабочую основу в подготовке «Истории исторической науки в СССР».

Вектор работы комиссии наглядно показывает отчет за 1952 г. На волне очередной идеологической дискуссии, на этот раз вокруг книги И. В. Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР», в нем писалось: «Историография продолжает оставаться едва ли не самым слабым местом советской исторической науки, хотя ясно, что только анализ и критика буржуазных исторических теорий и концепций, только критическое освоение теоретического наследия прошлого может оградить советскую историческую науку от рецидивов буржуазных взглядов и обеспечить необходимую идейную чистоту и ее содержание»[1623]. В очередной раз подчеркивалась необходимость непрекращающейся борьбы с наследием отечественной буржуазной исторической науки.

Особо ответственным направлением признавалась критика зарубежной историографии и борьба с «фальсификациями истории». Вообще заметим, что критика буржуазной историографии, и до этого входившая в арсенал советских историков, именно в послевоенное время расцвела буйным цветом и приобрела широкий размах. В этом также сказалось влияние идеологических кампаний.

Смерть Сталина, конечно же, способствовала спаду страстей, в том числе и вокруг историографических вопросов. Однако отказ от хорошо усвоенных норм проходил не сразу, а дозированно и постепенно. Долгожданный первый том историографического издания, получившего название «Очерки по истории исторической науки в СССР», вышел в 1955 г. и носил на себе яркую печать идеологических кампаний и дискуссий послевоенного времени[1624]. Тем не менее, даже в таком виде публикация «Очерков» дала мощнейший импульс развитию историографических исследований в СССР[1625].

Но не только идеологический шлейф достался нам от того времени. Существование идеологического пресса — факт хорошо известный, указание на него банально. В данной работе хотелось бы подчеркнуть другой эффект от проходивших кампаний. В процессе развития историографических исследований в послевоенном СССР, безусловно, столкнулись два фактора: потребности собственно исторической науки, выражавшиеся в изучении своего прошлого, и идеологические требования, заключавшиеся в интенсификации историографических исследований в русле борьбы с немарксистской наукой. Именно идеологические кампании, в ходе которых вопросы историографии играли одну из центральных ролей, способствовали институциональному становлению ключевого центра изучения истории исторической науки — Комиссии по истории исторической науки и дальнейшему ее развитию. Именно критика работ Н. Л. Рубинштейна и О. Л. Вайнштейна, и, как следствие, необходимость написания новых, а также дух культивирования истории отечественной науки, способствовали запуску проекта по написанию фундаментального, обобщающего, многотомного издания по истории исторической науки. Конечно, творческий потенциал, заложенный в книгах гонимых авторов, был заметно выше, чем в официозных многотомниках. Но написание больших коллективных трудов требовало мобилизации усилий многих специалистов, в том числе и молодых и только ищущих свою научную нишу, что позволило им пройти школу историографического исследования. Перевод Комиссии в Институт истории позволил планомерно искать и воспитывать будущие кадры специалистов-историографов. Именно в послевоенные годы историография занимает прочное место в академических структурах и вузах. Надо признать, что расцвет историографических исследований в 1960-1980-е гг. (в его как положительных, так и отрицательных проявлениях) корнями уходит в неоднозначную эпоху первого послевоенного десятилетия.