Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х – 1953 г.)

1. Старт кампании

Кампания по борьбе с «буржуазным объективизмом» — зловещее событие в интеллектуальной жизни советского общества. Несмотря на то, что она заслоняется более агрессивной и разнузданной кампанией по борьбе с «безродным космополитизмом», борьба с объективизмом является важнейшим шагом на пути к дальнейшей идеологической мобилизации интеллигенции. Именно она стала отправным пунктом полномасштабного запуска маховика проработок, которые до этого лишь по касательной задевали историческую науку. Теперь идеологическая горячка проникла во все научные и культурные сферы.

Термин «объективизм» имманентно присутствовал в политической культуре советского общества и трактовался как беспристрастный и безыдейный взгляд на мир. Он противопоставлялся партийности, то есть умению рассмотреть вопрос с партийной точки зрения, естественно большевистской. Настоящий большевик не мог беспристрастно трактовать те или иные события, поскольку именно партийность задавала координаты, служила критерием верности оценки. Объективизм нарушал множество постулатов большевистской идеологии. Пожалуй, главным из них, в данном случае, являлся принцип единства теории и практики. Согласно ему, ученый не мог просто исследовать действительность, а обязан был интенсивно применять полученные знания для строительства коммунистического общества и служения партии. Более того, «сползание» к «объективизму» таило в себе опасность потери идеологической бдительности и, тем самым, позволяло противникам партии одержать пусть локальную, но победу. 1 декабря 1931 г. Л. М. Каганович, выступая в Институте красной профессуры, обвинил И. И. Минца в том, что тот, «прикрываясь объективностью», «обслуживает завзятых клеветников и фальсификаторов истории партии — троцкистов»[560].

В советской исторической науке разделение объективности и «объективизма» в трудах историков-марксистов, естественно, в идеологизированном контексте, можно было обнаружить еще в 1920-е годы[561]. Неприятие «объективизма» как формы познания прошлого прозвучало и в знаменитом письме 1931 г. И. В. Сталина в журнал «Пролетарская революция». В начале 30-х наблюдался всплеск борьбы с «объективизмом» и «аполитичностью» в истории. Функции направления исторической науки все больше брали практикующие политики от партии[562].

В последнее сталинское десятилетие «грех объективизма» заключался в следующем: «преклонение перед иностранщиной» и отступление от «советского патриотизма», отказ от принципа большевистской партийности в критике дореволюционной русской и зарубежной буржуазной науки, аполитичность. Ясно, что кампания «борьбы с объективизмом» стала продолжением борьбы с низкопоклонством перед Западом, заимствовав многие ее идеологические клише.

В мае 1947 г. состоялась дискуссия по книге академика Е. С. Варги «Изменения в экономике капитализма в итоге Второй мировой войны» (1946). Экономист делал вывод о возможности функционирования «организованного капитализма». Его обвинили в «преклонении перед Западом». Сам ученый вынужден был опубликовать статью с говорящим названием «Против реформистского направления в работах по империализму», в которой отрицал всякую возможность реформирования западного капитализма, а также необходимость хоть как-то скорректировать ленинскую теорию империализма[563]. Эта публикация стала важным сигналом всем специалистам по проблемам новейшего времени, включая историков. Окружающий капиталистический мир нужно было описывать только как агрессивную, но обреченную систему.

Но полноценной отправной точкой в кампании можно считать знаменитую философскую дискуссию[564], проходившую в январе и повторно (после неудовлетворительных результатов первой) в июне 1947 г. На ней разбиралась книга Г. Ф. Александрова «История западноевропейской философии» (первое издание — 1939 г., повторное — в 1946 г.). Книга играла заметную роль в идеологическом поле, поскольку ее автором являлся начальник Управления пропаганды и агитации, ставший академиком, а само издание получило Сталинскую премию. Проработка должна была служить сразу нескольким целям. Во-первых, кампания актуализировала само понятие «борьба против объективизма» в отношении общественных наук. Во-вторых, на примере разгрома высокопоставленного чиновника можно было показать демократичность советского строя и размах кампании. Инициатором кампании стал лично Сталин[565]. Официальным руководителем дискуссии в июне 1947 г. являлся А. А. Жданов. Одним из ключевых тезисов А. А. Жданова, прозвучавших на его выступлениях, стало требование показывать не преемственность между марксистской философией и ее предшественниками, а демонстрировать «коренные отличия». Такая установка становилась общеобязательной для гуманитарных и общественных наук.

В контексте философской дискуссии на страницах «Вестника древней истории» появилась серия публикаций, посвященных истории античной философии. В редакционной статье, опубликованной в первом номере за 1948 г., подчеркивалось, что «…все сказанное тт. Молотовым и Ждановым целиком относится и к историческому фронту и обязывает советских историков древнего мира просмотреть свой научный багаж, серьезнее проверить его и сильнее вооружить идейным содержанием.»[566].

В следующем номере появилась развернутая редакционная статья, посвященная изучению античной философии. Очевидно, что написана она была по горячим следам философской дискуссии, о чем открыто в ней и говорилось. По мнению авторов, главной задачей советских историков является опровержение антиматериалистических и антикоммунистических измышлений западных ученых, почерпнутых теми из истории философии. Утверждалось, что «из [буржуазных. — В. Т.] историков и археологов создаются команды по подысканию материалов из прошлого для современной борьбы против коммунизма»[567]. Среди откровенных диверсий назывались американские раскопки в Палестине, направленные, по мнению авторов, на поиск научной базы для христианства, поддержки реакционного Ватикана.

В изучении античной философии рекомендовалось исходить из постулата о четком разделении философов-идеалистов, восхваляемых буржуазными историками, и философов-материалистов. Причем идеалисты объявлялись прислужниками аристократии и антидемократии, а материалисты отражали идеи демократии и трудящихся.

Признавалось, что советские философы и историки не могут похвастаться активностью в разработке актуальной темы. Но и те книги, которые уже вышли из печати, удовлетворительными назвать нельзя. Первой разбиралась монография А. О. Маковельского «Древнегреческие атомисты» (Баку, 1946). В целом она оказалась оценена положительно, хотя и прозвучал упрек в излишнем социологизаторстве. А вот монография С. Я. Лурье «Очерки по истории античной науки. Греция эпохи расцвета» (Л., 1947) вызвала гораздо больше нареканий. Особый акцент в ней был сделан на фигуре философа-материалиста Демокрита, который противопоставлялся Платону. Автора упрекали в схематизме и путанице. Особенно критиковали за то, что Лурье слишком концентрировался на Демокрите. Про то, что это только первая часть труда, а вторая будет посвящена более поздним философам и ученым, не упоминалось. Вообще вторая часть так и не увидела свет, готовый набор рассыпали в 1948 г. после массированной критики Лурье как объективиста[568].

Но, по сути, по-настоящему кампанию развернули только летом-осенью 1948 г. 31 июля — 7 августа прошла сессия ВАСХНИЛ, посвященная проработке генетиков. На ней Т. Д. Лысенко, пользуясь поддержкой Сталина, разгромил при помощи политических ярлыков своих научных конкурентов-генетиков (в первую очередь А. Р. Жебрака)[569]. Крылатым стало заявление о существование в советской биологии двух школ: правильной, советской, и неправильной, несоветской.

В гуманитарной сфере главным «буржуазным объективистом» оказался покойный академик-филолог А. Н. Веселовский. Его идеи о сравнительном анализе мировой литературы и, шире, культуры были признаны образцом «преклонения перед западом» и ярким примером «объективизма»[570].

Схожие процессы прошли и в других областях науки. И везде прохождение кампании определялось состоянием самой дисциплины и корпорации ученых. Например, в химии и физике определяющим стало соперничество между физиками из Академии наук и МГУ[571]. Как уже было описано выше, своя конфигурация была и у историков. Корпорация историков была пронизана личностными конфликтами. 28 февраля 1948 г. М. Н. Тихомиров записал в своем дневнике: «Небо науки бесконечно, а вражда ученых мелка и безгранична»[572]. Структура, сложившаяся в советской исторической науке, толкала на то, чтобы амбициозные претенденты на лидерство явно и неявно боролись со своими конкурентами. Наконец, особую роль играло поколение 1930-х гг., пришедшее в науку и готовое играть активную роль в идеологических мероприятиях.

Напряженность ситуации не спадала с самого начала года. Так, в Институте истории произошел скандал, связанный с недавно перешедшим с дипломатической службы на научную работу академиком И. М. Майским. В конце 1947 г. он взял на работу референтом работавшую с ним в Лондоне Грансберг. Но едва она успела оформиться сотрудником в Институт истории, как ее арестовали. Перед этим, по просьбе своего аспиранта А. М. Некрича, Майский написал ей положительную характеристику, что сильно его компрометировало. К счастью, Некричу удалось оперативно изъять характеристику из отдела кадров[573]. 6 января 1948 г. состоялось экстренное партийное собрание. На нем Майский был осужден за халатность, а сотрудникам было рекомендовано повысить бдительность[574]. Дело Грансберг, очевидно, было направлено против Майского.

Настоящим сигналом для активизации кампании в среде историков стала дискуссия вокруг книги Н. Л. Рубинштейна «Русская историография» (М.; Л., 1941). Ее открытое обсуждение прошло 15–20 марта 1948 г. в Москве[575]. Не меньшим нападкам подвергся труд О. Л. Вайнштейна «Историография Средних веков»[576]. В июле того же года прошла конференция, посвященная 30-летию архивного дела в СССР. На ней крупнейшие и официально признанные советские историки Е. В. Тарле и А. Д. Удальцов требовали разоблачения «антинаучных концепций буржуазных историков» и четкого размежевания советской и дореволюционной буржуазной историографии[577].

Ленинград не мог отставать от столицы. 7 апреля 1948 г. в газете «Ленинградский университет» появилась статья, в которой была дана жесткая критика работы С. Н. Валка «Историческая наука в Ленинградском университете» (опубликована в том же году в связи с юбилеем университета). 20 апреля назначили заседание Ученого совета исторического факультета ЛГУ, целью которого являлось обсуждение уже упомянутой статьи С. Н. Валка, а также книги Б. А. Романова «Люди и нравы Древней Руси» (опубликована в 1947 г.). Работа С. Н. Валка была объявлена преисполненной духом преклонения перед дореволюционной буржуазной наукой[578]. Критиковать книгу Романова было несколько сложнее, поскольку она не являлась историографической работой, касающейся наследия буржуазных ученых, и откровенно ругательных отзывов на нее не поступало. Все же она явно не вписывалась в существующий концептуальный канон. Известно резко негативное отношение Б. Д. Грекова к работе[579]. Тем не менее, обсуждение книги, где тон задал Д. С. Лихачев, оказалось достаточно спокойным. Выступавшие указывали на положительные стороны работы, не слишком углубляясь в недостатки и не навешивая идеологических ярлыков. В «Ленинградском университете» вышла статья преподавателя кафедры истории партии Н. А. Зегжды, пенявшей на недостаточно принципиальное и критическое обсуждение книги, особенно это ставилось в упрек Д. С. Лихачеву[580].

20 октября в ЛОИИ состоялось обсуждение книги С. Я. Лурье «Геродот» (М.; Л., 1947). Автор был человеком с непростой судьбой[581]. По характеру он был независимым исследователем, скептиком, часто не считавшимся с конъюнктурой. Поэтому неудивительно, что его труды стали объектом критики. В центре внимания оказалась его монография, в которой историк отказался от образа Геродота как греческого патриота и нарисовал сложную картину симпатий и антипатий «отца истории», обусловленность его взглядов социокультурной обстановкой эпохи.

На книгу появились два отрицательных отзыва. Е. С. Суров, чья рецензия появилась в «Вопросах истории», обвинил античника в том, что он слепо копировал идеи буржуазных историков Ф. Якоби и Эд. Мейера[582].

В «Вестнике древней истории» был опубликован разбор И. С. Кацнельсона. Он признал хорошее знание С. Я. Лурье фактов, но обнаружил множество содержательных и концептуальных ошибок. Так, рецензент недоумевал, почему в книге нет специального раздела, где бы разбирались известия Геродота о древнейших народах, проживавших на территории СССР. Между тем, согласно учению Н. Я. Марра, народы, описанные Геродотом (невры, скифы) являются предками славян[583].

Как и предыдущий рецензент, он также подчеркнул «полную зависимость» автора от взглядов буржуазных историков. По мнению И. С. Кацнельсона, С. Я. Лурье создал «чудовищный образ» Геродота, не представив того общегреческим патриотом, а показав человеком, с симпатией относящимся сразу к нескольким враждующим сторонам. Вывод: «Для советского читателя такое понимание патриотизма абсолютно неприемлемо. Взгляды на патриотизм С. Я. Лурье… нужно признать вредными»[584]. Таким образом, основная вина Лурье заключалась в том, что он не показал Геродота как пламенного, не сомневающегося греческого патриота, четко знающего где свои, а где чужие. Очевидно, что от Лурье требовали проекции советского патриотизма, построенного на однозначной картине мира, в которой все четко делилось на своих и чужих.

На заседании 20 октября в ЛОИИ, посвященном ситуации с С. Я. Лурье, несмотря на критику, все ограничилось частичным признанием античником своих ошибок, а оппоненты выразили уверенность, что он готов исправиться. Многие сотрудники осторожно вступились за историка. Специальных оргвыводов не последовало[585].

11 ноября 1948 г. в ЛОИИ прошло обсуждение книги С. Н. Валка «Советская археография» (М.; Л., 1948). Книга была первым в отечественной историографии монографическим обзором теоретических, методических проблем и истории публикации источников в советское время. Работа была написана в выдержанном тоне, оценки взвешены, показывалась связь между советской и дореволюционной наукой. Особую роль в развитии археографии С. Н. Валк отводил своему учителю А. С. Лаппо-Данилевскому. Разгрома опять не получилось: на монографию дали положительную рецензию К. Н. Сербина и Б. А. Романов[586].

Описанные факты вскрывают любопытное явление: если в среде самих историков не оказывалось заинтересованных в погромах лиц, то обсуждения проходили более или менее безболезненно.

Тем не менее, кампания «борьбы с объективизмом» фактически похоронила монографию известного археолога Н. Н. Воронина, посвященную Андрею Боголюбскому. На рукопись поступила критическая рецензия В. Т. Пашуто, в которой автор обвинялся в «апологетике» церкви и княжеской власти, выводах в «духе буржуазной методологии»[587]. Книга вышла спустя много лет.

Но описанные события были только началом. Настоящим ударом стала серия статей в ведущих идеологических изданиях, в которых критиковались работы историков. В журнале «Большевик» появилась рецензия на книгу американиста В. И. Лана «США от первой до второй мировой войны» (М., 1947). Писалось, что книга является откровенно апологетической в отношении США: «Работа В. Лана не только построена почти исключительно на буржуазных источниках, но и пропитана их идеологией»[588]. Констатировалось, что «автор прочно пребывает в плену у буржуазных источников»[589]. Главной ошибкой Лана стало то, что в американской внутренней политике он нашел попытки реформирования капитализма, стремление его демократизировать. Не показал автор и империалистической сущности внешней политики, желания США играть на противоречиях других стран для утверждения своих интересов. «Книга В. Лана не просто ошибочна. Она вредна…»[590], — таково было заключение.

Серия публикаций появилась в газетах «Культура и жизнь» и «Литературная газета». В «Литературной газете» вышла разгромная статья на работу директора Института этнографии С. П. Толстова «Из предыстории Руси (Палеоэтнографические этюды)». Автором статьи числился Л. Климович, фигура совершенно неизвестная историкам. М. Н. Тихомиров охарактеризовал его как «синьор лет пятидесяти, никогда не писавший ничего, кроме пакостных рецензий»[591].

Рецензент заявил, что ценность наблюдений Толстова «весьма сомнительна». По его мнению, стремление показать политическую и культурную связь Древней Руси с государствами и цивилизациями Востока — это принижение русской истории. Особенно резко высказался Климович против попыток обнаружить в древнерусском эпосе восточные мотивы: «Надо утратить чувство национальной гордости, чтобы доказывать, что русское народное творчество лишено всякой самобытности и оригинальности…»[592]. Обнаружилось и восхваление Золотой Орды. Наконец, возмутило и следующее: «Наша революция в трактовании С. П. Толстова становится “завершением” замыслов Святослава, будто бы еще в X веке пытавшегося реализовать одну “из важнейших тенденций хозяйственного, культурного и политического развития народов нашей Родины”. Вот до каких реакционных утверждений дошел в своих изысканиях С. П. Толстов»[593]. В заключении, памятуя о высоком административном положении разгромленного ученого, вопрошалось: «Неужели Институт этнографии разделяет эти реакционные взгляды?». Последняя фраза ясно давала понять, что сотрудники должны отмежеваться от своего руководителя. Но в любом случае, неприятности ждут весь институт.

В «Культуре и жизни» доцент МГУ Г. Н. Анпилогов опубликовал рецензию на учебник для педагогических вузов, подготовленный его коллегой по университету (и бывшим деканом — с 1945 г. по 1947 г.) М. Н. Тихомировым и выпущенный в 1947 г. С самого начала был вынесен вердикт: «Профессор Тихомиров не справился с тем делом, за которое он взялся. Учебник не соответствует программе педагогических училищ, беден по содержанию, изобилует многочисленными принципиальными и фактическими ошибками»[594]. Ошибки оказались следующими: якобы, Тихомиров считает, что классы появляются в результате войны; не говорится о возникновении у славян государства в результате классообразования и вообще недооценивается классовая борьба в русской истории; двусмысленно освещается «норманнский вопрос» (здесь Анпилогов придрался к фразе о том, что по этому вопросу ведутся споры); петровское государство классифицируется как сословная монархия, хотя его необходимо признать абсолютистским; слишком много внимания уделяется истории церкви. Таким образом, рецензент заключил, что «учебник. не марксистский».

Тот же Анпилогов опубликовал рецензию на злополучный сборник «Петр Великий». Он писал: «Рецензируемый сборник нельзя признать вполне удачным, несмотря на наличие в нем отдельных статей, имеющих серьезное познавательное значение. Многие статьи имеют значительные недостатки, многие страдают отсутствием обобщений, а статьи А. И. Андреева и С. А. Фейгиной содержат серьезные принципиальные ошибки»[595]. Так, в вину А. И. Андрееву ставилось то, что в своей статье «Петр Великий в Англии в 1698 г.» он использовал, по преимуществу, иностранные источники. На их основе автор якобы «нарисовал ложную картину решающего влияния англичан и английской культуры на формирование личности Петра I и его преобразований»[596]. Другого автора, С. А. Фейгину, рецензент обвинял в преклонении перед западной исторической наукой, найдя в ее статье как «преклонение перед иностранщиной», так и «объективистские» ошибки. «Статья С. А. Фейгиной наряду с полной методологической беспомощностью и аполитичностью, преподнесенными под маркой академического объективизма, является худшим образцом преклонения перед иностранщиной, перед буржуазной реакционной наукой»[597], — заключил рецензент. Значительные просчеты были обнаружены и в работе Б. Б. Кафенгауза. Его статья «Эпоха Петра Великого в освещении советской исторической науки», по мнению Г. Н. Анпилогова, являлась примером некритического отношения к работам своих коллег. Особое возмущение было вызвано тем, что не подверглись критике книги о Петре таких историков «старой школы», как М. М. Богословский и П. Г. Любомиров[598].

Наконец, осенью в «Литературной газете» были опубликованы статьи, касающиеся не отдельных людей и изданий, а ведущего научно-исследовательского учреждения страны — Института истории. Ключевой публикацией стала заметка некоего А. Кротова[599] «Примиренчество и самоуспокоенность». По сути, уже в названии звучал призыв к мобилизации. Разгрому подверглась печатная продукция Института. Первой критиковалась книга С. Б. Веселовского «Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси» (М.; Л., 1947). Ее автора обвиняли в формально-юридическом, антимарксистском подходе, «объективизме». «Читая книгу С. Б. Веселовского, трудно поверить, что автор ее — советский ученый и что издана она в 1947 году советским научно-исследовательским учреждением»[600].

Далее рецензент перешел к сборнику статей «Петр Великий». Статья А. И. Андреева «Петр Великий в Англии в 1698 г.», по словам автора заметки, «фальсифицирует историю нашей родины, пропитана низкопоклонством перед иностранщиной», поскольку, якобы, в статье Петр I показан как ученик англичан. Далее утверждалось, что статья С. А. Фейгиной «Иностранная литература о Петре Великом за последнюю четверть века» «пропагандирует антинаучные взгляды буржуазных, в том числе и фашистских историков, обильно цитируя их грязную клевету на великий русский народ и приводя их лживые теории русского исторического процесса».

Немарксистскими были объявлены и следующие труды: монография И. У. Будовница «Русская публицистика XVI века», уже упомянутый учебник М. Н. Тихомирова, сборники «Средние века» и «Византийский временник». Все это свидетельствовало о крайне неблагополучном, с идеологической точки зрения, положении в Институте истории.

Делался вывод: «Факты идейных срывов… говорят сами за себя. Они свидетельствуют о том, что, несмотря на большой срок, прошедший после решений ЦК ВКП (б) по идеологическим вопросам, Институт истории до сих пор не взялся по-настоящему за выполнение задач, стоящих перед советской исторической наукой…»[601]. Кротов требовал развернуть критику и самокритику в институте. По его мнению, «в институте укоренилась гнилая традиция раболепия перед учеными “авторитетами”, хотя бы и они и плохо владели марксистско-ленинским методом»[602]. Фактически это означало необходимость проведения череды специальных мероприятий, нацеленных на разгром носителей ошибок.

Дополнением к этой статье стала публикация Д. Эрдэ, обвиняющего Институт и всю академию в отсутствии интереса к советской истории. Особенно досталось сектору истории советского общества и персонально И. И. Минцу, которых обвинили в бездеятельности. «Несомненно, что в институте до сих пор недооценивается значение истории советской эпохи»[603].

Сразу же после появления статьи «Примиренчество и самоуспокоенность», уже на следующий день, 10 сентября, прошло заседание партбюро Института истории. Его открыл секретарь Мочалов, заявивший, что необходимо собрать специальное собрание Ученого совета, но предварительно важно обменяться мнениями на партбюро. Критика была признана совершенно правильной. Ключевым вопросом для Мочалова стала история с книгой Веселовского: «Непонятно, почему акад. Греков, который в своих ценных исследованиях стоит на марксистских позициях, проявил либерализм, дав разрешение на выпуск книги Веселовского»[604].

Другой партийный активист, П. К. Алефиренко[605], прямо связала ситуацию на «биологическом» и «историческом» фронтах. Она обвинила в ошибках, связанных с публикацией книги Веселовского, Черепнина, которому «передоверили» написать предисловие к книге, а оно оказалось «примиренческим»[606]. Коснулась она и раздела «Культура», подготовленного для многотомника «Истории СССР»: «Статьи Кафенгауза и Дмитриева написаны с буржуазной точки зрения, в них смазаны вопросы классовой борьбы, сильно влияние буржуазной культуры и преклонение перед Западом»[607].

Застенкер подчеркнул, что секторам нужно не торопиться с изданием работ, а тщательно их проверять. При этом «партгруппа каждого сектора обязана внимательно просмотреть продукцию сектора, а партбюро должно контролировать подготовленные к печати работы»[608].

Заместитель директора Шунков призвал «внимательно» проверить работы «Андреева, Фейгиной, Косминского, Нотовича, Тихомирова и др., которые допускали ошибки в своих трудах»[609]. Посетовал он и на то, что сотрудники института мало занимаются проблемами историографии, специалистов в этой области практически нет.

Резким являлось выступление Пашуто[610]. Он требовал освободить институт от проводников враждебной идеологии. Особенно нельзя доверять, по его мнению, старым ученым, а молодые кадры надо держать от них подальше[611]. Именно заключительная речь Пашуто наглядно показала накал страстей, готовность части идейных сотрудников рьяно выполнять установки.

О неблагополучии в общественных науках в целом и в истории в частности писалось и на самом высоком уровне. Об этом свидетельствует письмо Г. Ф. Александрова на имя Г. М. Маленкова от 5 октября 1948 г. В нем утверждалось: «В Академии Наук СССР сложилась крайне ненормальное и даже тревожное положение с руководством общественными науками, гуманитарными институтами Академии»[612]. И далее: «Повседневное руководство институтами, в которых ведется исследовательская работа по обществоведению, фактически находится в руках людей, которых нельзя назвать марксистами, — Деборина и Волгина»[613]. Напомним, что обвинение в «немарксичности» было брошено в сторону двух ветеранов партии и крупнейших историков и теоретиков марксизма. Очевидно, что новая кампания должна была стать поводом для перетряски руководящих кадров исторической науки. Особенно много критики обрушилось на академика-секретаря Отделения истории и философии В. П. Волгина. По мнению Г. Ф. Александрова, «академик Волгин человек весьма пожилого возраста, мало работоспособный и не интересующийся жизнью в партии и в стране, по своим воззрениям он весьма далек от современного уровня, достигнутого марксистско-ленинской наукой, и антикварен»[614]. Совершенно очевидно, что на место Волгина метил сам Александров[615].

2. «Труды по новой и новейшей истории»

21 сентября 1948 г. в газете «Культура и жизнь» появилась земетка, подписанная неким С. Павловым и касающаяся вышедшего недавно в Институте истории сборника «Труды по новой и новейшей истории». В ней утверждалось, что авторы «Трудов» проигнорировали важнейшие партийные документы. В центре внимания оказалась статья А. В. Ерофеева «Соединенные штаты Америки и Англия в период войны 1914–1917 гг.», посвященная внешней политике В. Вильсона. Автора обвинили в идеализации фигуры американского президента, непонимании империалистической сущности его планов. Статья Л. И. Зубока «Оккупация Соединенными Штатами Америки Гаити (1915–1932 гг.)» тоже, оказывается, была написана с неверных позиций. «Автор соглашается с демагогическим лозунгом американских пропагандистов, что политика США есть политика “доброго соседа”»[616]. Касаясь статьи Ф. И. Нотовича «Немецко-фашистский Drang nach Osten после Мюнхена», рецензент возмущенно писал: «Мы находим на 50 страницах 123 ссылки на различные буржуазные источники…, но [он] ни разу не ссылается на материалы XVIII съезда»[617]. Не использовал Нотович и справку «Фальсификаторы истории Великой Отечественной войны». Более того, Нотович замалчивал роль Октябрьской революции в развале Австро-Венгерской империи.

Но «венцом столь далеко зашедшей теоретической путаницы» стала статья З. К. Эггерт «Борьба за реформу прусского избирательного права в годы первой мировой войны», где автор «изображает возню вокруг вопроса о реформе как действительно “борьбу” за демократическое преобразование Германии!»[618]. А правильно было бы трактовать реформу как попытку отвлечь массы от борьбы с Вильгельмом II.

Нашлись и претензии к С. И. Ленчнер, написавшей работу «Буржуазные партии и ноябрьская революция 1918 г. в Германии». По мнению С. Павлова, она ошибочно назвала германскую революцию 1918 г. «всенародной», апологетически оценила немецкую социал-демократию.

Итак, вывод: «Выход в свет сборника., содержащего ряд идейно порочных статей, свидетельствует, что редакция сборника отступила от принципа большевистской партийности в науке и оказалась в плену буржуазной историографии»[619].

Заметка С. Павлова оказалась еще одним звеном в мобилизации исторической науки. Публикация опять касалась Института истории, тем самым показывая всю тяжесть сложившейся в нем идеологической ситуации. От руководства недвусмысленно требовалось провести дискуссию по примеру сессии ВАСХНИЛ. Ситуация со сборником осложнялась и тем, что среди его авторов оказался Л. И. Зубок. Дело в том, что Л. И. Зубок был еврей, эмигрировавший из России в начале XX в. в Америку, а затем вернувшийся, чтобы строить новое общество[620], — личность в условиях антиеврейских и антиамериканских кампаний крайне подозрительная.

Общее собрание Ученого совета Института истории, которое должно было стать кульминацией борьбы с «буржуазным объективизмом», предваряли заседания в секторах. Именно на них проходили своеобразная подготовка и психологическая обработка жертв и формирование «мнения» коллектива. Проиллюстрируем это на примере обсуждения «Трудов по новой и новейшей истории».

Совместное заседание секторов новой и новейшей истории, посвященное «Трудам», началось 12 октября 1948 г. Председательствовал на нем заместитель директора С. Д. Сказкин. Первым, как и положено, выступил руководитель сектора Новой истории А. М. Деборин[621]. Его доклад сконцентрировал в себе все обвинения, прозвучавшие в адрес авторов «Трудов» в печати[622]. Это была особая стратегия: не добавлять ничего нового к тому, что появилось в печати, а критиковать только тех, кто уже оказался под огнем критики. Причину, как и требовалось, он находил в аполитичности авторов, их оторванности от реальной современной жизни: «Но многие из нас в своих научных работах уходят от реальной жизни, утопают в груде книг и материалов, исходящих от буржуазных “ученых” и попадают под их влияние, не будучи способными отнестись критически к их писаниям. Не мы овладеваем материалом, а материал овладевает нами. Отсюда утеря перспективы, сползание на буржуазные и социал-реформистские позиции»[623]. Любопытна фраза о материале, которым нужно овладеть. Настоящий советский историк должен идти не от источников, а от верной методологии.

Следом выступил А. А. Толмачев. Он заявил, что доклад Деборина его не удовлетворяет. «Не удовлетворил он меня потому, что на таком широком собрании повторять то, что уже сказано в нашей печати, в тех рецензиях, которые у нас были, не так уж рационально, особенно для главного редактора “Трудов” и руководителя Сектора»[624], — сказал новый оратор. Далее он посетовал на серьезные недостатки в работе сектора, главным из которых является отсутствие актуальных дискуссий: «Мне кажется, что в отсутствии таких серьезных научных дискуссий и кроется то, что мы сейчас обсуждаем чрезвычайно острое, катастрофическое положение в секторе новой и новейшей истории»[625]. Он вспомнил, что Зубок уже в сборнике «25 лет советской исторической науке» совершил непростительные ошибки, похвалив работу Лечнер[626].

Вообще, Толмачев порекомендовал присутствующим обратить особое внимание на труды Эггерт и Лечнер, поскольку они недавно закончили плановые работы, а опубликованные статьи явно свидетельствуют о методологических «срывах».

Но не только в методологической плоскости лежали ошибки. Толмачев подверг критике и научный аппарат «Трудов»: «…Если вы просмотрите труды секторов новой и новейшей истории и просмотрите их под углом зрения научного аппарата, то ссылок на труды Ленина и Сталина, ссылок на Коминтерн и проч. вы почти не найдете. Во всех этих “Трудах”, занимающих в общей сложности 331 стр., вы найдете 6 ссылок на работы Ленина и Сталина, и то одна из этих ссылок есть перевод Лениным одной фразы в работе Гегеля. Вы не найдете в этих работах, за исключением статьи Ерусалимского, ссылок на нашу советскую печать… Мне кажется, в этом лежит корень всех ошибок, которые мы имели в нашей работе. Наши товарищи считают для себя ниже своего научного достоинства пользоваться публикацией и документацией наших советских организаций»[627]. В заключение выступавший выразил свое недоверие руководителю сектора А. М. Деборину.

Но маховик проработки начал давать сбои. Уже А. В. Ерофеев частично пытался себя оправдать. Так, он признал критику принципиальной и верной, но сказал, что исходил в целом из правильных методологических положений, хотя и совершил ошибки. Обидело его и выступление Деборина: «Мне кажется, что самокритика должна быть справедливой. Абрам Моисеевич правильно указал на недостатки моей статьи, но он неправ, когда утверждал, что я ни словом не упомянул о целях американского империализма в войне. Наоборот, когда А. М. редактировал мою статью, он видимо не заметил ошибок. Видимо, он замечает только то, что хочет заметить»[628]. Итак, жертва оказалась не полностью деморализована.

А. З. Манфред открыто выступил против того, чтобы считать все статьи сборника порочными. Он взялся защищать статью Ерофеева, указав на многие верные положения, актуальность самой темы. «Я согласен с А. М. в том, что агрессивную сторону американского империализма следовало подчеркнуть острее, но это все-таки не означает, что в целом работа порочна. Надо было товарищу помочь исправить его ошибки и не представлять работу в таком виде, чтобы она казалась целиком льющей воду на мельницу наших врагов»[629], — говорил он. Правда, Манфред согласился с критической оценкой Нотовича и Эггерт.

Заседание явно начинало идти не туда, куда нужно. Накал критики спадал. Это заметила П. В. Гурович, заявившая: «Выступление т. Ерофеева уже было расслаблением тех задач, которые стояли перед нами. Тов. Ерофеев говорит, что это “частично объективизм”»[630].

Настоящий бунт поднял Нотович. Он последовательно отрицал вменяемые ему ошибки. Так, на упрек в отсутствии ссылок на «Фальсификаторов истории», он сказал, что брошюра вышла уже после подписания сборника в печать. Более того, он настаивал, что его характеристика Мюнхена 1938 г. полностью отвечает всем положениям официальной советской позиции. Что касается интенсивности использования партийных документов, то Нотович заявил: «Цитировать партийные документы или не цитировать их — это, по моему мнению, индивидуальный метод пишущего»[631]. Вообще он указал на множество ошибок и неверных интерпретаций в статье С. Павлова.

Итак, заседание явно зашло в тупик. Жертвы не покорно признавали свою вину, а пытались сопротивляться. У них оказались защитники, просто сочувствующие. Нужна была пауза. Заседание перенесли на другой день.

На следующий день его открыл Я. И. Цитович. Это было не случайным. В своем выступлении он постарался задать тон мероприятию, высказав резкое недовольство тем, что Деборин ограничился только критикой тех историков, которые оказались упомянуты в статье «Культуры и жизни». Особенно много внимания выступавший уделил ошибкам Зубока. Между ними произошла небольшая перепалка:

«Л. И. Зубок: Если взять ваши лекции в Военно-политической академии, то в них имеются серьезные ошибки.

Цитович: Никаких лекций в Военно-политической академии я не читал.

Зубок: Это неверно, ваши лекции даже изданы»[632].

Зубок занял последовательную позицию защиты своих взглядов. Он признал пользу критики, но добавил: «Но если критика извращается и чуть ли не превращается в злобные наскоки, то пользы будет мало. Неправилен такой метод критики. Надо подходить по-товарищески, по-деловому, помогать товарищам… Что требуется для того, чтобы критика того или иного выступающего была правильной? В первую очередь я считаю — и вы все со мной согласитесь — в знании предмета»[633]. Историк возразил против приема, когда отсутствие в работе какого-либо положения вменяли в вину автору. Он справедливо указал, что в одной статье нельзя коснуться всего. Свою статью Зубок назвал, несмотря на «неряшливые формулировки», полезной.

Наконец, выступавший перешел к ответам присутствующим критикам. Он сказал, что прозвучавшая на заседании критика приносит больше вреда, чем пользы, а многие из недругов являются, с его точки зрения, просто неквалифицированными учеными. Таким образом, историк подчеркивал, что компетентную критику может дать только хороший специалист. Это нарушало постулат о том, что член партии, политически грамотный и владеющий правильной методологией, способен четко отделить правильную позицию от неверной. Конечно же, в реальности из-за частой смены конъюнктуры никто толком не знал, где правильная, а где неверная позиция. Но в противном случае просто не осталось бы тех, кто участвует в идеологических погромах.

В конце Зубок восклицал: «Я спрашиваю, что я на правильном пути стою или на неправильном? В своей работе я руководствовался докладом тов. Жданова, работами Ленина и Сталина. Я считаю, что я не ошибся и стою совершенно на правильных позициях в трактовке американского империализма»[634]. Это уже было открытое нарушение канонов подобного рода собраний, где жертва должна была признавать свои ошибки, фактически прямой вызов.

Следующий оратор А. С. Ерусалимский подчеркнул, что ситуация на историческом фронте серьезная, поэтому недостаточно отделываться общими, ничего не значащими выступлениями. Он указал, что плохое впечатление на него произвели выступления Нотовича и Н. Л. Рубиштейна[635]. Следом слово давали Застенкеру и Осиповой, которые не привнесли в заседание ничего нового. Правда, Н. Е. Застенкер заявил, что порочна не одна статья Эггерт, а вся ее концепция, которой она руководствуется, и, следовательно, все остальные работы.

Наконец, возможность выступить предоставили самой З. К. Эггерт. Она решительно протестовала против «раздувания ее ошибок». Особенно ее возмутили речи Застенкера. Тем не менее, она признала наличие неверных положений в ее работе, отвергнув обвинения в существовании общей порочной концепции, и объяснив «прорывы» отсутствием ясной методологической позиции, которую теперь она уже сформулировала[636].

Итак, жертвы опять активно сопротивлялись. Более того, атаковали, отказывались полностью признать вину. И второй день не принес нужного результата. Поэтому заседание продолжилось и на третий.

Вновь начиналось с того, что доклад Деборина не может быть признан удовлетворительным. Взявший слово Кан, обращаясь к двум предыдущим дням, указал, что есть историки, которые признали свои ошибки (в качестве примера он назвал Эггерт), и те, кто их отрицает. В качестве примера был назван Нотович, которого он призвал признать промахи, чтобы «открыть себе дорогу к дальнейшей плодотворной работе». Завершая свое выступление, Кан все же попытался сбить накал критики, сказав, что «подвергая эти ошибки, подчас очень грубые, суровой критике, мы не должны опускаться до политического шельмования наших товарищей»[637].

С возмущенной критикой против Зубока выступил Блюменталь. «Жесткая критика, которую мы здесь слышали, является вполне уместной, и неправильно было выступление т. Зубока, который заявил о том, что здесь были враждебные выступления. Я таких враждебных выступлений не слышал… Но неправильным является постановка тов. Зубока, когда он попытался поставить определенные условия критикующим, когда он заявил, что для того, чтобы критиковать, необходимо знать хорошо»[638], — заявил оратор. Отметим, что это выступление как бы возвращало критику в привычное русло, поскольку опровергалось утверждение Зубока о том, что судить может только профессионал.

Слово дали и Ленчнер. Она признала уместность критики, но со многими упреками в свой адрес не согласилась. Затем выступил Нотович. Если раньше он пытался сопротивляться, то теперь каялся: «Трудность моего личного положения состояла в том, что я до вчерашнего вечера (скажу прямо и искренно) не осознал своей ошибки… Фальшивые ноты своего выступления я почувствовал тогда же. Я понял, что мое выступление расходится с моим же заявлением о том, что критика и самокритика помогут нам улучшить работу»[639]. Итак, что-то произошло прошлым вечером, причем явно после перерыва в заседании. Совершенно, очевидно, что с историком была проведена «воспитательная беседа», на него надавили. Это показывает, что активно использовалось и неформальное давление.

Ф. В. Потемкин выступил примирительно, указав, что многие речи были слишком эмоциональными. Последним говорил Деборин. Он вновь признал ошибки, но подчеркнул: «Среди нас нет врагов, а есть глубоко заблудившиеся товарищи, которые должны осознать в первую очередь всю серьезность своих ошибок»[640]. Итак, руководитель сектора четко следовал своей тактике признавать срывы, но не относить их на счет сознательных «идеологических диверсий», а квалифицировать как ошибки.

Подводя итоги заседанию, можно с уверенностью констатировать, что часть обвиненных сотрудников готовы были сопротивляться, отстаивая свою невиновность. Это явно не вписывалось в планы по организации кампании с целью поиска врагов и их морального подавления. Даже давление вне рамок заседаний оказывалось, видимо, не всегда действенным. Кто-то ломался, а кто-то держался.

3. Сектор Средних веков Института истории АН СССР

Не менее напряженно, хотя и с меньшим накалом страстей, прошло заседание сектора истории Средних веков, возглавляемого академиком Е. А. Косминским. В центре внимания оказались два сборника, подготовленные сектором, — «Византийский временник» и «Средние века».

Судьба этих изданий непроста и полна неожиданных поворотов. «Средние века» вышли из печати в 1946 г. и были посвящены памяти выдающегося отечественного медиевиста Д. М. Петрушевского. В сборник входили воспоминания об историке и очерки его жизни и творчества, а также исследовательские статьи. Авторами стали Р. Ю. Виппер, Е. А. Косминский, А. О. Неусыхин, С. В. Бахрушин, В. Ф. Семёнов, В. М. Лавровский, Н. А. Машкин, В. В. Стоклицкая-Терешкович, Н. П. Грацианский, С. А. Архангельский, Б. Ф. Поршнев и другие историки, составлявшие цвет советской медиевистики и антиковедения. Данное издание стало своеобразным смотром состояния отечественной медиевистики, элементом формирования корпоративной идентичности, шагом к классикации (возведению в статус классика[641]) учителя целого поколения. Е. А. Косминский даже утверждал, что Петрушевский воспитал нынешних историков-марксистов. Беда в том, что Д. М. Петрушевского[642] нельзя было назвать советским историком. Наоборот, его имя часто склонялось именно как пример отказа от марксизма и материалистического понимания исторического процесса[643]. Хорошо были известны его неокантианские взгляды.

На сборник была опубликована положительная рецензия З. Мосиной. Тем не менее, в конце отзыва можно было обнаружить и упреки. Так, рецензент не нашел в издании разоблачений западноевропейской историографии. Двусмысленно можно было истолковать и заключительную фразу: «Наконец, необходимо критически оценить то богатое наследство, которое содержится в трудах таких замечательных ученых, как Виноградов, Савин, Петрушевский, полностью определить с точки зрения марксизма-ленинизма то место, которое они занимают в развитии нашей исторической науки»[644]. Таким образом, с одной стороны, признавался большой вклад историков, а с другой, ставился вопрос об их оценке. То есть положительная оценка творчества Петрушевского, представленная в сборнике, не признавалась убедительной и правильной.

Не меньший резонанс вызвал первый том новой серии «Византийского временника», когда-то выходившего еще до революции и закрытого в 1927 г. Издание возобновили в 1947 г. Первый выпуск новой серии был посвящен 100-летию выдающегося византиниста Ф. И. Успенского. Специальные очерки о научном пути историка написали Б. Т. Горянов, Н. С. Лебедев и А. Г. Готалов-Готлиб, в сборнике была дана библиография трудов Ф. И. Успенского и литературы о нем, составленные С. Н. Каптеревым. Кроме того, давался отчет о Сессии Отделения истории и философии Академии наук СССР, посвященной памяти Ф. И. Успенского. Вообще половина издания оказалась посвящена историографическим вопросам, истории и состоянию византиноведения в мире и СССР.

Необходимо отметить, что публикация сборников, в которых отдавалась дань традициям дореволюционной науки, не являлась чем-то экстраординарным. Частичная реабилитация ранее нежелательных имен началась вместе с ослаблением идеологического пресса и появлением некоторой плюрализации еще в военное время. На этой же волне и произошла реабилитация византиноведения и славяноведения[645].

28 октября 1947 г. открылось специальное заседание группы по истории Византии, посвященное обсуждению первого тома «Византийского временника». Как и следовало ожидать, открыл его руководитель сектора Средних веков и византино-ведческой группы Е. А. Косминский. Он признал, что в сборнике слишком подчеркивается связь между дореволюционным и советским византиноведением, а различие не проведено отчетливо. Более того, «следовало также провести резкую грань между советским византиноведением и всей буржуазной исторической наукой»[646]. Серьезным недостатком было признано отсутствие отдела критики, где бы велась борьба против буржуазных теорий. Отсутствие таких статей было расценено как выбор редакцией «оборонительной» позиции по отношению к западной историографии, а необходимо было «наступать на идейно-политическую реакцию»[647].

Следом выступал заведующий сектором Фундаментальной библиотеки АН СССР К. Р. Симон. Он поддержал требование выделить отдел критики, заявив, что в византиноведении советские историки должны внимательно следить за работами зарубежных ученых и критически их анализировать. «Если почти вся современная буржуазная наука, за редким исключением, отличается реакционностью и антинаучностью…. то в трудах по византиноведению этот общий коренной порок буржуазной науки проявляется едва ли не с особенной яркостью»[648], — говорил К. Р. Симон. Ясно, что акцентирование на идеологической значимости такой, казалось бы, далекой от злобы дня дисциплины, как византиноведение, — это еще и способ для части историков, стремящихся извлечь из ситуации выгоду, доказать свою полезность для идеологов.

Иначе подошел к делу В. Н. Лазарев, сосредоточившийся на технических сторонах процесса создания полноценного критического отдела. Он предложил разработать последовательную стратегию отбора и рецензирования новых изданий[649]. Идеологических моментов он не коснулся.

С выступлением В. Н. Лазарева резко контрастировала речь А. Б. Рановича. Он возмутился тем, что авторы не подчеркнули задачи создания нового советского византиноведения в противовес старому, буржуазно-дворянскому. Недостатком является также и отсутствие статей общетеоретического характера. Ясно, что такие статьи должны были играть роль директивных. Не удовлетворила выступавшего и статья Б. Т. Горянова о Ф. И. Успенском. «Автору статьи следовало решительно выступить против “объективизма” и “позитивизма” Ф. И. Успенского»[650].

З. В. Мосина акцентировала внимание на том, что в редакционной статье прямо говорится о «мировом византиноведении», а это необходимо срочно исправить.

Явным диссонансом стало выступление члена-корреспондента Н. В. Пигулевской, которая отметила большую и плодотворную работу редакции «Византийского временника». Она отчетливо встала на защиту Е. А. Косминского и его сотрудников. «Но если редакция недостаточно подчеркнула в этой статье принципиальное различие между советским и буржуазным византиноведением, то это различие красной нитью проходит через все научные статьи, помещенные в журнале»[651], — заявила Н. В. Пигулевская.

С критикой в адрес «Византийского временника» Е. А. Косминский официально согласился и на Византиноведческой сессии Отделения истории и философии АН СССР, прошедшей 27–28 ноября 1947 г. Выступая на ней, историк подчеркнул чрезвычайную актуальность византиноведения: «Мы видим, как все теснее связывают свои судьбы с судьбами СССР страны Восточной Европы, страны новой демократии. Народы этих стран соединены с нами историческими и культурными традициями. Византийская история является одним из звеньев, которые объединяют нас со странами Юго-Восточной Европы»[652]. Интересно, что далее академик говорил о наличии «пока еще скромных успехов» советских византиноведов. Через год говорить о скромных успехах было уже нельзя, успехи должны были быть колоссальными. Тем не менее, дежурный тезис об априорном превосходстве советской, марксистско-ленинской науки все же был озвучен.

Все прозвучавшие критические замечания на «Византийский временник» были повторены в рецензии, написанной Ф. Россейкиным и опубликованной в «Вопросах истории»[653]. Фактически ничего нового она не добавила, а это свидетельствовало о том, что круг обвинений сформировался и меняться не будет.

Таким образом, оба издания попали в стандартную «ловушку времени». Когда они создавались, а затем издавались, то вполне вписывались в существовавшие требования. Но повороты внешней и внутренней политики все изменили. Кроме того, летом прошла сессия ВАСХНИЛ, запустившая кампанию по «борьбе с объективизмом». Теперь их содержание свидетельствовало о явно неблагополучном положении в советской медиевистике.

Экстренные заседания сектора истории Средних веков прошли 2 и 4 сентября 1948 г. К сожалению, стенограммы за 2 сентября обнаружить пока не удалось, в то время как стенограмма за 4 сентября была найдена в Научном архиве ИРИ РАН. Тем не менее, сохранились отчеты, опубликованные в «Вопросах истории», позволяющие в общих чертах восстановить события первого дня.

Итак, заседание 2 сентября началось докладом Е. А. Косминского. Заведующий сектором признал обоснованность критики, прозвучавшей в печати. Основным стал призыв перестроить работу сектора так, «чтобы приблизить медиевистику к задачам сегодняшнего дня»[654].

Б. Д. Поршнев попытался на волне идеологических кампаний продвинуть свою концепцию классовой борьбы как движущего фактора исторического процесса. Он подчеркнул, что отличие настоящего марксизма от исторического материализма, которого придерживались П. Г. Виноградов, А. Н. Савин, Д. М. Петрушевский, И. В. Лучицкий и другие буржуазные историки, в повышенном внимании к классовой борьбе, чего не было в работах несоветских историков. Он заявил, что советские историки должны выдвигать классовую борьбу на первое место[655]. А. С. Самойло призвал отказаться от европоцентризма, а Н. А. Сидорова рекомендовала обратить повышенное внимание на проблемы феодальной идеологии. Видимо, эти выступления стали основными в первый день.

4 сентября заседание продолжилось. На нем председательствовал С. Д. Сказкин. Слово взяла З. В. Мосина. «Мы — советские медиевисты — создали ли такую науку о Средних веках, которую мы вправе были бы назвать нашей советской медиевистской партийной наукой, или мы из себя представляем какое-то старое поколение, какое-то охвостье виноградовской школы?»[656] — вопрошала она. Она признала, что некоторые работы Е. А. Косминского, М. М. Смирина и Б. Ф. Поршнева можно считать «советской партийной наукой». Но «марксистская медиевистика хоть и есть, но с определенными извращениями»[657]. Она призвала не замалчивать «несоветские» черты классиков медиевистики, но активно их искать и разоблачать.

Резким контрастом с хором призывов борьбы с буржуазным наследием стало выступление М. А. Барга. В стенограмме, обнаруженной в архиве, его выступление изъято, поэтому приходится вновь обратиться к хронике, опубликованной в журнале. Приведем изложение его выступления полностью: «В защиту традиций дореволюционной медиевистической школы выступил М. А. Барг, который заявил, что отказавшись от традиций, которыми можно гордиться, советские медиевисты рискуют остаться без роду, без племени. М. А. Барг возражал также против основного положения Б. Ф. Поршнева о том, что при изучении аграрной истории советские медиевисты должны отказаться от традиции вести это изучение в отрыве от классовой борьбы. М. А. Барг заявил, что классовая борьба, — конечно, хорошая вещь, но историки должны изучать жизнь производительных классов, а не только их борьбу»[658].

В противовес М. А. Баргу А. П. Старостин призвал к непримиримой борьбе с буржуазной историографией, при этом посетовав, что работники сектора истории Средних веков предпочитают заниматься «вопросами, может быть имеющими определенное научное значение, но большого политического значения не имеющими»[659]. Он утверждал: «Если мы их отбрасываем, как буржуазных ученых, это не значит, что мы оказываемся на голом месте. У нас есть Маркс, Ленин, Сталин — великие историки, за ними мы должны следовать»[660].

Перейдя к новому тому «Византийского временника», который активно готовился, Старостин заявил, что не нашел в его статьях непримиримости к буржуазным историкам и их трудам. В частности, он не обнаружил разгрома зарубежных историков в статье молодого А. П. Каждана. Когда с места крикнули, что по этой теме нет зарубежных работ, то Старостин, не смутившись, ответил: «Тем более!». С места опять язвительно поинтересовались: «Тогда нужно было дать критику не существующих работ?». «Нет, критику существующей концепции»[661], — закончил свою мысль оратор.

На заседании специально присутствовало два представителя вузов СССР. Такие участники всегда ценились крайне высоко, поскольку олицетворяли профессорско-преподавательский состав, для которого Институтом истории готовились учебники и писались многотомные труды. С одной стороны, они выступали в роли контролеров, а с другой — доносили до сотрудников академии свои пожелания. Е. А. Долбилин из Воронежского пединститута посетовал, что в учебнике для вузов нет специальных разделов по истории Китая и Индии[662]. Провинциальный преподаватель поделился теми «трудностями», с которыми приходится сталкиваться в связи с новыми идеологическими требованиями. Дело в том, что он еще до войны начал писать диссертацию по М. М. Ковалевскому. Написал несколько глав, где, очевидно, давал в целом положительную оценку своему герою. Главы получили положительные отзывы коллег, что усыпило его бдительность. Но теперь времена поменялись: «До нынешнего дня, может быть, можно было этот вопрос рассматривать по иному, а теперь у нас должны быть совершенно иные установки после того, как была поднята дискуссия о вейсманистах-морганистах»[663]. Было ясно, что представителю провинциальной науки крайне не хватало четких указаний о том, как же оценивать М. М. Ковалевского, и именно таких указаний он ждал от ученых сектора.

По мнению А. С. Самойло из МГУ, основной недостаток сектора по истории Средних веков Института истории заключается в том, что его сотрудники не готовы брать на себя роль лидеров советских медиевистов, на которых могли бы все равняться[664].

Е. В. Гутнова, пожалуй, единственная, кто выступил с персональной критикой М. А. Барга. Она посетовала на «традиционализм» исторических исследований. А затем высказала следующее: «Я считаю выступление тов. Барга неправильным, и неправильно оно ориентирует то большое количество молодежи… Я считаю это неправильным потому, что когда тов. Барг говорит, что мы имели право переносить методы дореволюционной русской истории в нашу работу, он главным образом неправ потому, что метод не существует сам по себе, он всегда тесно связан с методологией. Дальше тов. Барг говорит, что мы не должны отказываться от старых традиций и методов. Я считаю, что это тоже неправильно, и неправильно потому, что нельзя путать метод с методологией, повторяю»[665]. Ее выступление, по сути, закрывало последнюю лазейку для тех, кто хотел хоть как-то защитить научные традиции. Для этого существовала одна тактика: необходимо было подчеркивать, что, несмотря на порочную методологию, методы классиков медиевистики были верными и приемлемыми для советских ученых. Теперь и методы объявлялись неразрывными с методологией, а, следовательно, порочными.

Б. Г. Вебер указал, что одна из причин возникших проблем — недостаточная разработка историографических сюжетов[666]. Будучи секретарем Комиссии по истории исторической науки и прекрасно понимая, что от решений дирекции зависит количество выделяемых ставок и финансирование, историк пользовался ситуацией для продвижения интересов научной структуры, которую он представлял.

Наконец, заседание подошло к концу. С. Д. Сказкин высказал удовлетворение, что оно прошло в правильном направлении. С его точки зрения, ключевой проблемой работы сектора истории Средних веков является недостаточное внимание к актуальным проблемам[667]. Заключительное слово взял и Косминский. «Мы действительно должны со всей силой подчеркнуть, что мы являемся представителями совершенно нового этапа в развитии нашей науки…. Мы должны говорить прежде всего молодому поколению, которое само еще не может разобраться в этих вопросах, что ценного дали нам наши большие предшественники и в чем мы с ними решительно не согласны.»[668], — говорил он. Важность его выступления заключалась в том, что он все еще подчеркивал, что в наследии историков-немарксистов есть не только отрицательное, но и положительное содержание.

Поскольку «Византийский временник» оказался изданием, на которое обрушилось больше всего критики, то 10 сентября 1948 г. состоялось открытое заседание партийной группы сектора истории Средних веков, на котором обсуждался готовящийся второй выпуск издания. Председательствовала С. А. Асиновская. Секретарь «Византийского временника» Б. Т. Горянов сообщил, что редколлегией было принято решение о написании специальной передовой статьи, поскольку было много нареканий, что такая передовая, по сути, отсутствовала в первом. Также в новом выпуске появится специальный отдел рецензий.

М. В. Левченко, разбирая материал нового выпуска, высказался против того, что в статье В. Н. Лазарева про мозаики в Константинополе чересчур возвеличиваются труды американской экспедиции, проводившей их исследование. Выступил он и против печатания статьи американского византиниста Адамса (Горянов заверил, что работа уже исключена из издания). «О враге Советского Союза не стоит говорить в “Византийском временнике”, потому что наш орган должен четко прислушиваться к политической ситуации»[669], — заявил Левченко. Также он рекомендовал переработать статью Н. С. Лебедева о византинисте С. П. Шестакове, поскольку там не было критики его наследия.

З. В. Удальцова поддержала критику В. Н. Лазарева, порекомендовав также сократить в его работе количество ссылок на иностранном языке. Вообще, с ее точки зрения, Лазарев слишком восхвалял византийское искусство. Она указала на искусствоведа Н. Н. Брунова, который доказывал, что русское искусство XII в. находилось на более высокой ступени, чем византийское, поскольку являлось народным по содержанию[670].

Наконец, З. С. Мосина упрекнула редколлегию в том, что в передовой нет ответа на вышедшие рецензии, а в издании отсутствует критика зарубежных историков[671].

На этом бесконечные заседании не завершились. 1 октября 1948 г. было созвано производственное совещание сотрудников сектора истории Средних веков. Его вновь открыл, на правах руководителя, многострадальный Е. А. Косминский. От него требовалась покаянная речь, и она прозвучала. Упомянув сессию ВАСХНИЛ, на которую необходимо было равняться, он сказал о важности борьбы с буржуазным влиянием. В его речи прозвучала и априорная констатация кризиса зарубежной науки: «Нам приходилось приводить сравнения между той работой, которая ведется у нас в Советском Союзе, и ведется за рубежом, констатируя быстрый подъем у нас и одновременно констатируя падение истории как науки в зарубежных буржуазных странах»[672].

Затем он сосредоточился на «недостатках» вышедших сборников «Средние века» и «Византийский временник». Коснувшись фигуры своего учителя Д. М. Петрушевского, Косминский вынужден был сказать: «Для своего времени это, несомненно, крупнейший ученый сыграл большую роль в истории русской науки, русского просвещения, но конечно это историк буржуазный, историк не марксист, в последние годы своей деятельности отошедший еще дальше от марксизма. В своей статье я высказываю неправильную мысль, что Петрушевский воспитал целое поколение историков-марксистов»[673]. Слишком много внимания уделили и Ф. И. Успенскому, культ которого «заслоняет горизонт советским историкам»[674]. Посетовал он и на плохую работу редакции сборников. Недостаточно активен и сектор истории Средних веков.

Следом выступила Н. А. Сидорова. Она назвала мнение о связи между дореволюционной историографической традицией и советской исторической наукой «теорией единого потока». Естественно, это объявлялось неверным. Она высказалась против статьи А. И. Неусыхина о Петрушевском, назвав ее слишком личной, неуместной и полной преклонения ученика перед учителем. Но наибольший интерес представляет ее мнение об активизации актуальных исследований. Н. А. Сидорова считалась представителем партийной линии, поэтому ее голос имел вес. «Мне кажется, что недостаточная партийность, недостаточная боевитость сектора особенно сказывается на одном вопросе… Я имею в виду вопрос о так называемых идеологических темах. Дело в том, что мы все отлично знаем, — мы все работаем на фронте медиевистики, — какую огромную роль в эпоху средних веков играла католическая церковь. Сейчас, когда Ватикан является передовым отрядом воинствующей империалистической буржуазии, наш сектор, мне думается, не может стоять в стороне от изучения истории папства, от правильной марксистской оценки папства»[675], — говорила она.

Следом выступила молодая З. В. Удальцова, указавшая, что полным ходом идет работа над вторым томом «Византийского временника», и редколлегия многое из критики учла. Тем не менее, есть и серьезные недостатки. Она выступила против статьи Н. С. Лебедева, посвященной классику византиноведения С. П. Шестакову, назвав последнего реакционным историком. Такие же возражения вызвал и некролог Д. В. Айналову, написанный его учеником Л. А. Мацулевичем, где, по мнению выступавшей, абсолютно отсутствовал элемент критики Д. В. Айналова. Наконец, крамолу она нашла и в статье В. Н. Лазарева о византийской мозаике. В ней прозвучали комплименты американским ученым, занимавшимся расчисткой мозаик Св. Софии. Это была расценено как «восхваление американской науки»[676]. Кстати, ни одна из указанных работ во второй том так и не вошла.

Далее слово дали Б. Т. Горянову, секретарю «Византийского временника». Он обрисовал ситуацию с подготовкой второго тома, признал ошибки, озвученные З. В. Удальцовой. Затем он посетовал, что историки не дают статей по важным темам, таким, как разоблачение норманизма. Нет помощи и от специалистов по истории Руси, которые не занимаются актуальными русско-византийскими отношениями. Мало кадров, что не позволяет наладить полноценную работу редколлегии[677].

Выступил и медиевист М. М. Смирин, специалист по германской истории. Он недоумевал, почему все зациклились на сборниках и не обсуждают монографии[678]. Его выступление едва не повернуло заседание в сторону поиска новых жертв. Но, видимо, к этому никто не был готов, и предложение не нашло реальной поддержки.

Подведение итогов взял на себя заместитель директора А. Д. Удальцов, рекомендовавший медиевистам развивать актуальные направления исследований, в частности, происхождение современных буржуазных наций, историю крестьянства. Касаясь «Византийского временника», он противопоставил его вышедшему в 1944 г. «Византийскому сборнику», в котором, по его мнению, четко была прописана задача развития советского византиноведения в противовес буржуазному. Коснулся он и работ самого Е. А. Косминского, словно напоминая ему, что не только коллективные сборники можно предъявить ему в качестве упрека, но персональные исследования. Удальцов обнаружил преклонение перед буржуазной наукой в тезисе Косминского о существовании отечественной школы П. Г. Виноградова, идеями которой в исследовании аграрной истории Англии он руководствовался. «А что касается истории Византии, то тут получается впечатление, что существуют два направления у нас в медиевистике, и в частности в византиноведении. Одно, которое ставит своей задачей превращение византиноведения в марксистско-ленинское византиноведение, другое — продолжение старых традиций, и на основании этого занять свое почетное место в современном византиноведении. При этом ясно, и в редакционной статье, и в статье тов. Горянова видно, что авторы стоят на позициях авторов единой мировой науки. Там нет того, что не существует, что идет борьба между двумя мирами и что есть буржуазная наука и марксистко-ленинская наука, которые находятся в противоречии между собой. И, несомненно, те упреки, которые делаются, в прислужничестве перед буржуазной наукой, могут быть отнесены и к авторам группы византиноведения», — заключил выступавший. Особое внимание он уделил Б. Т. Горянову, напомнив, что тот, якобы, неправильно понял установки партии и критиковал статью Энгельса о славянстве.

Горянов попытался защищаться, не признав неправильность интерпретации статьи Энгельса. Специально он остановился на противопоставлении «Византийского временника» «Византийскому сборнику», напомнив, что и там и там ответственным редактором был Косминский, поэтому в «Византийском временнике» они не посчитали нужным давать специальную редакционную статью с размежеванием буржуазного и советского византиноведения. «Мы не считали нужным повторять то, что было сказано год тому назад»[679], — заявил Горянов. Таким образом, в какой-то мере Удальцов невольно помог, подсказав направление оправдания. Ранее подобного контраргумента не звучало.

Итак, заседание в секторе истории Средних веков показало, что медиевисты, в отличие от новистов, полностью деморализованы и без серьезного сопротивления готовы принять роль жертвы. В отличие от сотрудников сектора Нового времени медиевистам оказалось достаточно одного дня, чтобы выработать неофициальную, но общую линию поведения, построенную на непротивлении.

4. Заседание Ученого совета Института истории АН СССР 15–18 октября 1948 г.

Заседание общеинститутского Ученого совета стало логической кульминацией «борьбы с объективизмом» в Институте истории. Тем более, что Президиум АН предписал всем академическим институтам такое заседание провести. Выше уже было показано, что «подготовительные» проработки прошли ранее в секторах (правда, не очень ясно — во всех ли?), поэтому заседание должно было идти в русле критики и самокритики. Любопытно отметить, что, согласно информации Е. Н. Кушевой, заседание Ученого совета планировалось провести еще 27 сентября[680]. Затем перенесли на 29 сентября[681]. Но затем решили отложить, видимо, для того, чтобы провести предварительные заседания по секторам. И, как оказалось, не зря.

Атмосферу нагнетали, и тем самым готовили людей к проработкам, не только заседаниями в секторах, но и при помощи стенгазеты. Причем нередко тон статей стенгазеты оказывался резче официальных публикаций: «Почитала стенгазету — она ставит вопросы резче, чем печатные статьи»[682]. Е. Н. Кушева передает в своем письме Б. А. Романову, что «положение [в институте. — В. Т.] показалось мне очень напряженным»[683]. Все больше усиливалось беспокойство по поводу будущего института: «Для меня положение в нашем Ин[ститу]те продолжает оставаться неясным. Информация — официальные и неофициальные разговоры — очень противоречивая. Увольнений на этом этапе, кажется, не будет, перемены в руководстве (это, я думаю, не касается Б. Д.-ча [Б. Д. Грекова. — В. Т.]), кажется, будут»[684].

Наконец, 15 октября открылось большое собрание Ученого совета Института истории АН, посвященное критическим статьям, появившимся в печати и касавшимся работы сотрудников учреждения. Председательствовал заместитель директора С. Д. Сказкин. Первым выступил директор Б. Д. Греков. К сожалению, его доклад не стенографировался. Тест его был приложен к стенограмме, но, очевидно, затем был изъят. Кратко его содержание было изложено в отчете, написанном З. Мосиной и опубликованном в «Вопросах истории». Согласно этому отчету: «Докладчик подчеркнул, что и в прошлом в работе института бывали промахи и даже серьёзные ошибки, однако никогда ещё в жизни института не отмечалось такого серьёзного неблагополучия, как в настоящее время. Прежде ошибки выявлялись и направлялись на ходу руководством и коллективом работников института, в настоящем случае дело осложнилось тем, что институт не только выпустил порочные работы, но и прошёл мимо своих ошибок, не подвергнув их критике. Только сигналы извне заставили работников института насторожиться и заговорить о серьёзном прорыве в своей работе»[685]. Особое внимание Б. Д. Греков уделил книге С. Б. Веселовского, назвав ее написанной с идеалистических позиций.

Следом слово дали С. В. Бахрушину. Это было не случайно: именно сотрудники его сектора совершили больше всего ошибок. Историк признал справедливость критики, согласившись с тем, что в работах С. Б. Веселовского проводится линия старой, дореволюционной историографической традиции С. М. Соловьева и В. О. Ключевского[686]. В духе самокритики он признал, что сектор и его руководство не выступили против книги ни на стадии ее печатания, ни после того, как она вышла из печати. Признал он и ошибки А. И. Андреева и авторов сборника «Петр Великий». Правда, здесь маститый историк находился в щекотливой ситуации, поскольку именно он дал положительную рецензию на статью о поездке Петра в Англию.

Достаточно резко было сказано о статье С. А. Фейгиной. С. В. Бахрушин обвинил ее в «немарксистском» подходе к критике работ зарубежных историков: «Статья С. А. Фейгиной не только явилась в этом отношении слишком академичной, но, поскольку она критиковала иностранных и враждебных нам писателей, результаты ее работы должны быть признаны резко вредными, поскольку такой академический подход к чужим и враждебным работам в значительной степени затушевывает ту политическую борьбу, которая скрывается за этими работами»[687]. Это тем более удивительно, что она была ученицей и непосредственным протеже Бахрушина. Возможно, это была тактическая жертва. Коснулся он и ошибок других авторов — уже покойных П. Г. Любомирова и П. П. Смирнова. В заключение он пообещал, что сектор расширит критическую работу.

Выступление С. В. Бахрушина смело можно квалифицировать как защитное. Он признал все ошибки, которые уже приписали сотрудникам его сектора, покритиковал умерших коллег, но не назвал ни одного нового имени, тем самым не дав критике выйти за уже очерченные границы.

Следующим выступал сам А. И. Андреев. С одной стороны, это было покаяние, то есть то, что и требовалось от выступавшего, но в то же время А. И. Андреев позволял себе и некоторую долю иронии над проходившим спектаклем. Он напомнил, что статья «была написана в 1942–1943 гг… сдана в производство в начале 1945 г., получив одобрение. Сборник печатался очень долго, и статья моя появилась только в июне 1947 г. в совершенно иной общественно-политической атмосфере и справедливо стала вызывать недоумение, критику и резкие отзывы по моему адресу»[688]. Таким образом, выступавший признавал не порочность своей работы, а только то, что она появилась не в то время. И действительно, когда эта статья писалась, труды, освещавшие связи России и Англии, были достаточно типичными и идеологически верными. Но после начала «холодной войны» ситуация поменялась, что и не учел А. И. Андреев. Тем не менее, он вынужден был принять все обвинения: «Я действительно пренебрег тем главным, что определяется марксистской методологией: не показал национальную самостоятельность и оригинальность нашего исторического процесса того времени. Я не раскрыл и не исследовал ту реальную классовую борьбу, которая скрывалась за отношениями Англии и России. Односторонне используя материалы об англо-русских отношениях, я почти умолчал о действиях Англии, направленных против России»[689].

Одновременно А. И. Андреев пытался отвести огонь критики от С. А. Фейгиной. «Я, конечно, виноват за все недостатки этого сборника и, в частности, за помещение той части статьи С. А. Фейгиной, где она всерьез считается с немецкими упражнениями по истории Петра Великого», — говорил он[690]. Тем не менее, выступление С. А. Фейгиной быстро превратилось в абсолютное признание ею своих ошибок.

Следом на трибуну вышел заведующий сектором Новой и новейшей истории А. М. Деборин. Выступавший подробно говорил о борьбе двух систем, наконец, о том, что историки не должны терять бдительности. Любопытна часть выступления, прекрасно отражающая постулат о приоритете партийности над фактографией: «Но многие… совершенно уходят от реальной действительности, уходят в чистый академизм, увлекаясь огромной грудой книг, литературы и т. п., считая, что самое важное — это количество ссылок на буржуазную литературу… Конечно, книги нужны, и источники нужны, факты нужны, но все это должно быть проникнуто нашей марксистско-ленинской концепцией, которая должна руководить самими этими фактами»[691].

Деборин признал ошибки, допущенные в «Трудах по новой и новейшей истории», и обнаруженные С. Павловым. В своем выступлении Деборин также не вышел за рамки уже имеющихся обвинений. Хотя в самом начале речи он сказал, что статья Павлова вскрывает допущенные ошибки, «и еще не полностью»[692]. Последнее заявление могло означать расширение критики и поиск новых жертв. Именно это от него и требовалось. Но Деборин на это не пошел, а при правке стенограммы фраза про неполное разоблачение ошибок вообще была вычеркнута. Деборин указал, что самое тяжелое впечатление производит статья Эггерт. Выступавший аккумулировал в своем докладе все клише идеологической кампании, но не вышел за их пределы, тем самым сумев создать из них своеобразный защитный механизм. Повторяя их, он банально «лил воду», не давая ничего конкретного и нового.

Таким образом, уже два руководителя выступили явно не так, как хотелось бы. Они не сказали ничего нового, стремясь спрятаться за общими фразами.

Присутствовавших немного встряхнул М. М. Смирин. Он напомнил, что дореволюционная медиевистика обладала рядом положительных качеств, но советские историки должны решительно отмежеваться от нее. «Наша традиция совершенно иная… советская медиевистика, если она продолжает традиции, то только традиции борьбы за коммунизм.»[693]. Культивирование научных традиций он назвал «традиционализмом».

Л. В. Черепнин воспользовался брошенной Лысенко метафорой двух миров (капитализма и коммунизма) как двух противоположных концепций: «Надо понять. что в той борьбе двух систем, в той борьбе двух концепций, которая разбила мир на два враждебных лагеря, нельзя занимать промежуточную позицию»[694]. Он выразил неудовлетворение критикой в секторе истории СССР до XIX в., возглавляемом С. В. Бахрушиным. Не забывая и о самокритике, Черепнин сказал, что он написал критическую рецензию на работу И. У. Будовница, но не раскритиковал в ней общую концепцию автора[695].

Выступление Н. А. Сидоровой оказалось менее воинственным, чем можно было бы ожидать. Она в целом повторила мысли о двух лагерях, поддержала М. М. Смирина и посетовала, что медиевисты не ставят серьезных проблем, предпочитая решать конкретно исторические проблемы[696]. Е. А. Луцкий вообще отделался общими фразами.

Таким образом, градус заседания был невысок. Собрание явно клонилось к тому, чтобы выполнить формально требования по обсуждению недостатков и борьбе с объективизмом. Даже речи проверенных партийных лидеров, вроде Н. А. Сидоровой, не способствовали активизации. Выступления все больше скатывались к общим местам. Ситуацию поменяли новые ораторы: молодые партийцы и уже проверенные погромщики.

Толмачев из сектора Новейшей истории направил свои усилия на критику З. К. Эггерт и С. И. Ленчнер. Он потребовал проверить все их работы на наличие социал-реформистских ошибок. Более того: «Влиятельные работники сектора Новейшей истории, например, Л. И. Зубок, сами полностью разделяли эти концепции»[697]. Отметим, что данная фраза является последующей вставкой в стенограмму. Сомнительно, что стенографистка настолько плохо отразила содержание речи Толмачева. Очевидно, что на стадии правки выступавший, зная итоги заседаний, решил усилить эффект от своего выступления. Л. И. Зубок выступил 18 октября, но отделался общими фразами, совершенно не коснувшись своих ошибок. Такова была форма сопротивления.

Л. М. Иванов прямо заявил, что «ход… собрания показывает, что… ряд товарищей не самокритично относится к сделанным ошибкам»[698]. В качестве примера он назвал выступление А. И. Андреева. Не самокритичной, по его мнению, была и речь Е. А. Луцкого.

Следом выступил известный «гангстер пера»[699], историк политико-правовых учений С. А. Покровский. Он утверждал: «В некоторых выступлениях и отчасти в самом докладе [очевидно, что докладе Б. Д. Грекова. — В. Т.], мне кажется, можно было проследить определенное стремление локализовать очаги поражения, уже вскрытые нашей печатью, и, по существу, касаться только тех вопросов, которые уже были затронуты и разоблачены “Литературной газетой” и “Культура и жизнь”. Мне кажется, было бы правильнее значительнее расширить предмет рассмотрения и более широко взглянуть на продукцию института»[700]. Он попытался перевести заседание из плоскости признания ошибок отдельными учеными в признание того, что «буржуазное влияние коснулось значительной части наших историков»[701]. Это уже попахивало массовой охотой на ведьм.

Покровского поддержал А. П. Кучкин, который подчеркнул, что причина всех «прорывов исторического фронта» кроется в том, что в институте «не было настоящей большевистской воинственности за партийность в исторической науке»[702]. Его предложения были радикальны: обновить дирекцию, проверить заведующих секторами, пересмотреть состав Ученого совета. Он потребовал укрепить институт новыми кадрами, «которые теперь есть, подросли, и которые могут заменить людей, не желающих владеть марксистско-ленинской методологией и не могущих овладеть ею»[703].

Идею обновления кадров подхватил А. Д. Удальцов. Именно в принципиальной, партийной критике, которую могла бы развернуть молодежь, он видел возможность решения проблемы: «…Если бы мы поддерживали эту молодежь в ее критике, невзирая на лица, то именно благодаря этой молодежи мы могли бы выйти из того положения, в котором сейчас находится институт»[704]. В том же ключе высказался и И. И. Минц. Таким образом, на заседании отчетливо был выдвинут лозунг омоложения кадров. Он, естественно, был не случаен. Было ясно, что «засилье» историков «старой школы», являвшихся носителями иной, непартийной, культуры будет тормозить и без того затянувшийся процесс окончательной советизации исторической науки. Необходимо учитывать и противостояние партийных и беспартийных. Новые кадры, что само собой разумелось, были бы партийными, а это добавило бы сторонников местной партийной ячейке.

К воинственным призывам ожидаемо присоединилась Алефиренко, посчитавшая, что в работах Черепнина и Кафенгауза нет критики буржуазной историографии[705]. Только Застенкер попытался сбить нахлынувшую волну критики. Он заявил, что доклад Б. Д. Грекова не оставил у него сомнений в желании института бороться против сделанных ошибок[706]. Заседание первого дня шло до одиннадцати часов вечера.

16 октября оно продолжилось. Его открыло покаяние З. К. Эггерт, которая держалась версии, что причина ее ошибок — не порочная политическая позиция, а метод исследований[707]. Такое начало было важным, поскольку задавало модель поведения для остальных жертв. Крайне важным было выступление А. М. Панкратовой. Ее слово многое значило. И это несмотря на критику ее организационной работы и написанных под ее руководством учебников, а также противостояние с В. И. Шунковым и рядом сотрудников Отдела науки ЦК ВКП (б). В какой-то мере она специализировалась на программных речах, доносящих политику партии. От нее в значительной степени зависело: добавить остроты в заседание или хоть немного выпустить пар.

Первым делом она заявила: «Вопреки мнению некоторых товарищей [явный намек на С. А. Покровского. — В. Т.], я думаю, что наш коллектив сотрудников в основном здоровый и работоспособный, что он в состоянии осознать, учесть и исправить свои ошибки»[708]. Таким образом, были очерчены определенные рамки проработок. Как написала в письме Е. Н. Кушева, в выступлении прозвучали «успокоительные ноты»[709]. В то же время Панкратова не могла (и, конечно же, не собиралась, как человек партийный) все спускать на тормозах. Она заметила, что историки не смогут идеологически правильно воспитывать молодежь, публикуя такие книги, как работы С. Б. Веселовского. В духе «борьбы с объективизмом» она выступила против увлечения разработкой фактической стороны исторических исследований. «У нас иногда говорят, что в Институте истории больше эрудитов, чем теоретиков. Однако, можно выразить сомнение в эрудиции тех историков, которые отказываются от теории»[710], — говорила Панкратова. Учитывая резонанс, вызванный книгой Н. Л. Рубинштейна по историографии и ее обсуждением, они призвала активнее развивать историографические исследования в институте, сделав их орудием борьбы с буржуазной наукой.

Не менее важную роль играло выступление А. Л. Сидорова. Он только начинал рваться наверх, и его «звездный час» будет еще впереди, но уже сейчас он был одним из тех, кто играл ведущую роль в кампаниях и претендовал на занятие высоких позиций в исторической науке. Он призвал проводить серьезную воспитательную работу в секторах. Но гораздо важнее были его претензии к руководству института, фактически к Грекову. «Разве случаен тот факт, что руководящие работники Института истории не только не обсудили книгу Рубинштейна ни в секторах, ни в дирекции, ни на Ученом совете, но даже не выступили при обсуждении этой книги на всесоюзном совещании. Разве этот факт не вскрывает отсутствие самокритики, не показывает нежелание обострять углы…»[711], — допытывался А. Л. Сидоров. Ранее такое себе позволял только С. А. Покровский — человек, не зависящий от Б. Д. Грекова, поскольку работал в Институте государства и права, и имеющий славу маргинала. Сидоров обладал иным статусом и сознательно шел на критику руководства. Такое себе мог позволить только человек, не только имеющий серьезную поддержку, но и рассчитывающий потеснить лидеров. Он призвал развернуть непримиримую критику и самокритику. Выход он видел в акценте на коллективных трудах, в которых бы каждая работа подвергалась тщательному обсуждению и контролю.

Шедшие следом Е. Я. Шрейнберг, Э. Б. Генкина и Н. М. Дружинин сосредоточили свое выступление не на критике коллег, а на организационных вопросах. Нотович покаялся в своих ошибках. Любопытно себя повел С. Д. Сказкин. Признав справедливой упреки в низкой научной продуктивности (их предъявили не только ему, но и А. Д. Удальцову и Е. А. Косминскому), он заявил, что находится уже в том возрасте, когда высокая административная нагрузка практически непосильна. «К сожалению, мы все уже в таком возрасте[712], когда нас надо было бы освободить от всех административных занятий для того, чтобы заняться подведением жизненных итогов и написать последние свои работы»[713], — сказал С. Д. Сказкин.

Секретарь «Византийского временника» В. Т. Горянов признал свои ошибки в статье о Ф. И. Успенском. Далее он посетовал на отсутствие планирования в секторе. В заключение он призвал византинистов обратиться к актуальной теме русско-византийских отношений, а также направить свои силы на борьбу с теорией о том, что именно Византия принесла на Русь культуру. Необходимо показывать русскую культуру как самобытную[714].

18 октября в начале заседания выяснилось, что Е. А. Косминский заболел и не сможет присутствовать. Очевидно, сказалось нервное напряжение и нежелание опять подвергаться нападкам и пачкать собственные руки. Речь В. И. Шункова стала призывом к проведению «воинствующего принципа партийности»[715]. Докладчик специально остановился на статье А. И. Яковлева о В. О. Ключевском и в негативном ключе отметил, что Яковлев показал непреходящее значение трудов Ключевского, в том числе и для советской исторической науки: «…Создается впечатление, что современная историческая наука возникла как простой преемник развития предыдущих прогрессивных учений. Разве здесь не воскуряется фимиам буржуазной науке?»[716].

Наконец, итоговое слово взял Б. Д. Греков. Он констатировал, что в работе Института истории были вскрыты ошибки. Причем не только те, что уже были указаны в печати, но те, которые выявились непосредственно на заседаниях. «Они все были единодушно осуждены и было высказано убеждение, что Институт истории. понимает свой долг и готов работать с тем, чтобы исправить свои ошибки»[717], — сказал Греков. Он подчеркнул, что прошедшее заседание окажет длительное влияние на работу сотрудников. Не мог он не дать отпор и критическому выступлению С. А. Покровского, напомнив, что тот имеет весьма скандальную репутацию.

По итогам заседаний была принята резолюция. «Никогда еще Институт наш не был в таком тяжелом положении. Это совсем не значит, что у нас не было ошибок раньше, что нам не приходилось разбирать их и находить пути к их исправлению. Ошибки бывали. Но дело в том, что эти ошибки мы замечали сами. Сами же принимали меры к их исправлению»[718], — говорилось в ней. Ясно, что этой фразой стремились подчеркнуть неординарность ситуации, а также то, что институт не являлся цитаделью крамолы, а успешно до этого справлялся с ошибками.

Дирекция предложила следующие шаги по выправлению ситуации: 1) «Пересмотреть заново все законченные уже труды и в первую очередь те, которые находятся в издательстве»[719] — очевидно, что такое решение фактически останавливало издательскую деятельность института; 2) повысить ответственность редакторов; 3) пополнить состав секторов Новой и Новейшей истории новыми кадрами; 4) «озаботиться о более прочной и полной организации советского сектора»; 5) энергично бороться за строгость применения марксистской теории; 6) усилить в институте историографические исследования; 7) организовать на заседаниях Ученого совета обсуждение крупных научных проблем; 8) «подчинить основную деятельность Института разработке основных проблем истории, включенных в академический пятилетний и годовой план»[720].

Итак, представленные пункты, в случае их реализации, привели бы к следующему. Во-первых, к фактическому отказу от индивидуальной исследовательской работы, подчинению ее задачам написания коллективных трудов, за что так ратовал А. Л. Сидоров. Во-вторых, к усилению контроля со стороны коллег и дирекции за написанным историками. Конечно же, это диктовалось страхом перед возможностью критики со стороны, которая могла закончиться очень плачевно как для института в целом, так и для отдельных специалистов. Историческая наука окончательно начинала работать по принципу, что лучше перестраховаться, чем где-то недоглядеть. Естественно, что нормальные научные исследования были в таких условиях практически невозможны.

Атмосферу заседаний хорошо передает дневниковая запись Б. Б. Кафенгауза — человека сдержанного и не склонного в своих записях давать эмоциональные оценки событиям и людям. Но здесь даже он не удержался: «В октябре было в Институте трехдневное обсуждение недостатков работы. Обсуждение было вызвано статьями об Институте в “Литературной газете”… Об этих заседаниях осталось тягостное настроение. До сих пор еще нет ожидавшихся перемен в Институте, но они, конечно, будут»[721].

Не меньший интерес представляет и переписка Е. Н. Кушевой и Б. А. Романова. После заседания 14 октября она написала своему адресату: «Как видите, общее положение серьезно. Я выбита из колеи занятий, времени совсем нет, а так к ним тянет, хотя над головой и собрались тучи»[722]. После прошедших собраний стало ясно, что «не так скоро все утрясется. А ближайшее время будет занято бесконечными обсуждениями»[723].

Ясно, что после нервозных заседаний на какое-то время работа института оказалась парализована. Это не укрылось от сторонних глаз. Так, Б. А. Романов, сотрудник ЛОИИ, писал Е. Н. Кушевой: «У нас здесь впечатление, что в Ин[ститу]те ист[ории] в Москве полная летаргия или параличное похмелье»[724].

5. Институт истории после Ученого совета

Ученый совет в Институте истории стал поводом для повторных заседаний в секторе истории СССР до XIX в. Первое состоялось 21 октября. На нем С. В. Бахрушин обозначил основные претензии, которые прозвучали в адрес сектора: 1) не учитывалось практическое значение дисциплины; 2) было много буржуазного академизма; 3) наблюдалось некритическое отношение к источникам, преклонение перед буржуазной литературой[725].

В качестве печальных примеров, ставших поводом для таких обвинений, он назвал книгу сотрудника их сектора С. Б. Веселовского и работу Петровской комиссии, выпустившей сборник «Петр Великий». Работа последней должна была подвергнуться тотальной ревизии, причем инициатива в ней должна была принадлежать партийной группе сектора. Что касается трудов Веселовского, в первую очередь посвященных Ивану Грозному, в которых обосновывалась мысль о случайности и ненужности опричнины, то Бахрушин предложил противопоставить их готовящимся к печати работам П. А. Садикова, в которых проводилась мысль об исторической закономерности опричнины и ее ведущей роли в централизации страны. Очевидно, что тем самым Бахрушин хотел отмести от сектора подозрения, что здесь все придерживаются точки зрения Веселовского, и показать, что его сотрудники не только совершают ошибки, но и пишут правильные исследования.

Руководитель сектора попытался отвести критику от А. А. Новосельского и Л. В. Черепнина. На заседании Ученого совета П. К. Алефиренко заявила, что в их докторских диссертациях нет историографического введения, и, следовательно, нет критики буржуазной историографии и ошибок коллег. Бахрушин подчеркнул, что у А. А. Новосельского, защитившего диссертацию «Борьба Московского государства с татарами в первой половине XVII века» (М.; Л., 1948), вообще не было предшественников. А докторская Черепнина «Русские феодальные архивы XIVXV вв.» (М.; Л., 1948) проникнута «новыми приемами критики источников», что компенсирует ее недостаточную критичность к классикам немарксистской историографии[726].

Затем выступавший наметил книги, «нуждающиеся» в критике: «Из вышедших книг явно нуждается в критике книга Б. А. Романова, П. Н. Третьякова, Д. С. Лихачева, М. Н. Тихомирова о городах, Лященко. Из Академии общественных наук получено предложение дать критику на «Историю государственного права» Юшкова[727]. Эта книга также является важной в принципиальном смысле»[728].

В заключение он указал на то, что работа сектора должна идти не только по линии критики, но в первую очередь в направлении создания новой марксистской историографии.

Б. Б. Кафенгауз «поблагодарил» П. К. Алефиренко за множество ценных замечаний по его работе про Демидовых. Л. В. Черепинин признал свои ошибки, подчеркнув преимущества коллективных работ над индивидуальными. То же самое говорила и Е. И. Заозерская, сказавшая, что «коллективная работа — лучший способ избегания ошибок методологического характера» [729].

Наконец, слово дали героине последних погромов — П. К. Алефиренко, уже немолодой партийной активистке, секретарю секторской партийной группы.

На волне борьбы с «иностранщиной» она потребовала, обнаружив слишком много ссылок на иностранные источники, проверить готовящуюся многотомную историю Москвы[730].

Затем слово взял заместитель директора В. И. Шунков. Он, в очередной раз, выразил неудовлетворение выступлением С. В. Бахрушина. «Сергей Владимирович в своем сообщении избрал половинчатый путь. Мы не имеем конкретного плана работы сектора. Мы не все доделали до конца»[731], — утверждал В. И. Шунков. Он указал, что на прозвучавшей на Ученом совете критике «объективистских ошибок» недостаточно внимания было уделено «участку феодализма»[732]. В особенности не давала ему покоя фигура А. И. Яковлева: «Какова позиция А. И. Яковлева. В отношении Ключевского эта позиция тревожная, это протаскивание старой методологии. И он может на ней оставаться и долее. Что он делает в своей работе о таможенных книгах? — Это также надо поставить в ясность»[733]. Он выступил против переиздания наследия виднейших дореволюционных историков, и в частности трудов В. О. Ключевского. Он считал, что необходимо опубликовать критическую статью о В. О. Ключевском, а не заниматься изданием его исследований. Работы А. А. Новосельского и Л. В. Черепнина, по уверению В. И. Шункова, будут проверены, для этого ожидается официальное указание дирекции[734].

Резко критическим стало выступление В. Т. Пашуто. Вначале он призвал направить всю работу института на выполнение государственных плановых заданий. Он требовал ввести жесткую дисциплину, что, по его мнению, должно решить проблему. «Итак, нужно ввести в секторе строгую ответственность сотрудников: распоряжения руководителя сектора должны быть приказом для сотрудника, а нарушение распоряжения (если это нарушение превосходит нормы допустимого в нашей научной работе) должно обсуждаться и виновный привлекаться к ответственности»[735].

Не удовлетворило Пашуто руководство С. В. Бахрушина сектором. Именно из-за его слишком мягкого стиля руководства, по мнению Пашуто, и происходили срывы: «Наше руководство сектора должно быть решительнее, требовательнее в контроле над работой сотрудников; этой требовательности, к сожалению, нет. С. В. слишком мягок, а нужна строгость, полная строгость, ибо ведь что получается — иные сотрудники спокойно называют заведомо нереальные сроки, вводя С. В. в заблуждение, а С. В. докладывает в Дирекцию, и сектор не выполняет задания и попадает в неудобное положение»[736].

Далее молодой историк остановился на том, что многие известные ученые не на словах, а на деле не могут освоить марксистскую методологию. Здесь его суждения были очень категоричны: «Более тридцати лет существования советской власти — достаточный срок для любого историка, чтобы он сумел овладеть марксистской теорией; кто ею пользоваться не хочет — пусть читает свои труды в семейном кругу»[737].

Заключение также оказалось не менее патетически воинственным: «Ибо наши труды — это снаряды, бьющие по идейному врагу; и буржуазному объективизму, — пусть и укрытому в форме сугубого академизма, запутанному в сноски и цитаты, — не должно быть места в печати. Он должен быть выявлен на обсуждении путем непримиримой критики»[738].

Итак, на заседании правили бал такие фигуры, как П. К. Алефиренко, В. И. Шунков и В. Т. Пашуто. Учитывая ситуацию, это неудивительно.

Через неделю, 29 октября, на совещание собрался сектор истории СССР XIX в. Ситуация в секторе, из-за отсутствие фигур, подобных П. К. Алефиренко, В. И. Шункову и В. Т. Пашуто, не была настолько накалена. Поэтому все ограничилось повторением общих мест и призывами организовать курс по изучению теоретических вопросов[739].

Своеобразное «добивание» жертв проходило и на партийных собраниях. Так, в конце октября — ноябре была инициирована серия заседаний с обсуждением З. К. Эггерт и С. И. Ленчнер. 18 октября, то есть в тот же день, когда и закончилась череда заседаний Ученого совета, прошло обсуждение статьи З. К. Эггерт «Борьба за реформу прусского избирательного права в годы первой мировой войны». Не будем повторять обвинения, они ни в чем не изменились. Здесь любопытно поведение самой З. К. Эггерт. Если на Ученом совете она робко отстаивала свою позицию, то теперь решила стоять до конца. Она напомнила, что уже 30 лет является членом партии. «Неверно утверждение, что я ставлю знак равенства между социал-демократией до войны и во время ее. Борьба за избирательное право до войны способствовала демократизации Германии, а во время войны являлась маневром для предотвращения революции, и социал-демократия вместе с буржуазией боролась против революции. Так я и писала в статье и не знаю, в чем состоит мой отказ от ленинских позиций… Я не признаю, что не причастна к ленинской концепции, дело ведь не только в том, чтобы цитировать Ленина, а в том, чтобы дать ленинскую оценку. Так критиковать нельзя»[740], — заявила З. К. Эггерт.

Естественно, на нее обрушился вал критики, обвинений в непонимании принципа партийности и отсутствии самокритики. Под таким напором жертва вынуждена была сдавать позиции. «Мне сейчас трудно ответить на все обвинения. Мне самой надо подумать, как я допустила ряд ошибок. Считаю недостатком академический тон статьи, но не могу признать свой полный отход от ленинизма»[741], — сказала она в конце собрания.

На перевоспитание ей дали чуть больше двух недель. 3 ноября партбюро рассмотрело персональное дело З. К. Эггерт. Комиссия, которая все это время проверяла ее работу, пришла к выводу, что ошибки, обнаруженные в ее скандальной статье, можно найти во всех ее трудах. На основании этого был сделан вывод, что ошибки Эггерт отнюдь не случайны и происходят из-за того, что она придерживается неправильной социал-реформистской теории. А это уже не научная, а политическая ошибка. Сигнал был очевиден. Либо она признает частные ошибки в статье, либо ей приписывают порочность всего ее научного творчества. Понимала это и историк: «Мне предъявлены столь тяжелые обвинения, что трудно сразу собраться с мыслями. Я целиком осознала и осудила те ошибки, которые были мною допущены… Я внимательно прочитала все другие свои работы и не согласна с мнением комиссии, что в них такие же ошибки.»[742]. Такое признание удовлетворяло партбюро. Поэтому вердикт отражал этот компромисс. Был учтен ее партийный стаж, отсутствие нареканий, даже «чистосердечное признание» в промахах. За «социал-реформистские ошибки» в научной работе ей вынесли выговор с занесением в партийную учетную карточку[743].

Проще оказалось с Ленчнер. Ее обсуждали один день — 10 ноября. Она сразу же согласилась со всеми обвинениями, хотя и не понимала, почему ее заставляют вновь проходить эту унизительную процедуру даже после того, как она со всем согласилась ранее. «Ошибки свои считаю ошибками объективистского характера. Статья страдает отсутствием партийности, недостаточной политической заостренностью, и совершенные ошибки тем самым льют воду на мельницу врагов. Считаю, что мои ошибки носят политический характер, но концепции социал-реформатор-ства у меня нет», — говорила она[744].

Секретарь партбюро В. Д. Мочалов вынес вердикт: «Статья тов. Ленчнер, несомненно, иного типа, чем статья тов. Эггерт. Основные установки статьи правильные. Но статья изобилует ошибками по вопросу о характере ноябрьской революции в Германии. идеализацией германской социал-демократии. Мне кажется, что т. Ленчнер стремится осознать свои ошибки, но все же она не договаривает до конца, не квалифицирует по существу свои ошибки, носящие социал-реформистский характер»[745].

6. Отклики в научной прессе

События в Институте истории не могли не найти отражения в научной прессе. Произошедшее в центральном научно-историческом учреждении страны должно было стать уроком и ориентиром для многочисленных преподавателей вузов и сотрудников республиканских научно-исследовательских центров. Поэтому в печати должны были появиться четкие, ясные сигналы о том, что теперь в исторической науке считается положительным, а что отрицательным. Так, в восьмом номере «Вопросов истории» был опубликован отчет о заседаниях в секторах. В сравнении имеющихся стенограмм и опубликованного отчета важны оценочные моменты, имеющиеся в последнем.

Есть и расхождения между стенограммой и отчетом. Например, описывая заседание, неизвестный автор указал, что имелись претензии к докторским диссертациям Л. В. Черепнина и Б. Б. Кафенгауза, поскольку в них не было историографических обзоров с критикой буржуазной историографии[746]. Из описания заседания, предложенного выше, мы помним, что критике подвергался и А. А. Новосельский, но тогда при обсуждении было указано, что его книга не имеет аналогов, и по его теме просто нет историографии. Очевидно, что это было учтено и публичного обвинения, учитывая его шаткость, не последовало.

В отчете прозвучало недовольство позицией С. В. Бахрушина, который «не сформулировал четко своего отношения к материалам заседаний и решениям Ученого совета и не сказал с должной полнотой, что же надлежит сделать для улучшения идейно-теоретической и организационной работы в секторе»[747]. Фактически это было публичное выражение недоверия руководителю сектора.

Особое недовольство было высказано в связи с тем, что на заседаниях фактически не нашел отражение срыв подготовки V тома «Истории СССР». Вина за это в отчете была возложена на А. И. Андреева[748].

Все же заключение было обнадеживающим: «Заседание сектора истории СССР показало, что коллектив сектора сознает значение прошедшей дискуссии и имеет достаточно творческих сил, чтобы на путях большевистской критики и самокритики преодолеть крупные недостатки в своей работе»[749].

Разбор итогов заседаний сектора истории Средних веков, наоборот, вызывал удовлетворение. А вот заседание секторов Новой и новейшей истории показалось неудовлетворительным. Особенно критиковали А. М. Деборина. Как было написано в отчете, Деборин не подверг критике все ошибки своих подопечных. Более того, он отклонился «от конкретного анализа длительных (так!) недостатков в повседневной работе секторов новой и новейшей истории института…»[750].

Демарши Л. И. Зубока и Ф. И. Нотовича были решительно осуждены, как пример непонимания историками собственных ошибок. В этом увидели зримое проявление того, что Деборин плохо руководит. Было отмечено, что «в трехдневной дискуссии был затронут ряд важных вопросов, однако обсуждение их не развернулось и не было углубленным. Совещание не выдвинуло и не наметило крупных тем исследовательской работы, к которым сегодня должно быть привлечено внимание историков нового и новейшего времени. Не было внесено ясности в такие вопросы, как правильное понимание проблемы актуальной тематики, сочетания высокого идейного уровня исследований, глубокого анализа и смелых обобщений с богатым, тщательно проверенным фактическим материалом, что только и может обеспечить боевую большевистскую партийность и направленность научного исследования»[751].

В целом положительно было оценено проведенное в Институте истории совещание и Академией наук. Бюро Отделения истории и философии признало, что «особенно широко и активно прошло обсуждение недостатков в Институте истории…»[752].

Наконец, в самом конце 1948 г. в «Вопросах истории» вышла директивная статья «Против объективизма в исторической науке». Статья не имела подписи, но установлено, что в ее создании принимал участие один из членов редколлегии И. А. Кудрявцев[753]. Репутация в научных кругах у него была скорее негативная. Вот как характеризовала его Е. Н. Кушева в письме к Б. А. Романову: «Ни одной его научной статьи не знаю, он известен лишь как автор некоторых анонимных передовых статей “Вопросов истории”. Преподает в Педагогическом институте [МГПИ им. В. И. Ленина. — В. Т.], читает курс. На меня он всегда производил впечатление человека, который сознает этот свой дефект — неумение вести исследовательскую работу — и озлоблен на тех, кто пишет и печатает»[754]. Хотя, очевидно, что статью писали несколько авторов, она проходила обсуждение на редколлегии и, видимо, согласовывалась с Отделом науки при ЦК. Так что это плод коллективных усилий.

В центре внимания оказалась работа Института истории. Во вводной части была набросана оптимистичная картина подъема советской исторической науки, произошедшего под руководством партии. Но затем началась критика. Суть ее сводилась к следующему: 1) институт почти ничего не сделал для борьбы с буржуазной идеологией; 2) не ведутся исследования в области историографии, поэтому не организована работа по разоблачению буржуазных историков; 3) институт вяло откликнулся на призыв партии к борьбе с низкопоклонством перед Западом и «ничего не сделал для разоблачения лживой версии о несамостоятельности русской культуры»[755]; 4) мало внимания уделяется разработке истории пролетариата; 5) институт не дал значимых трудов по истории советского общества; 6) большинство сотрудников сосредоточено в наиболее важных секторах (истории советского общества, новой и новейшей истории и ряде групп), но сотрудники этих секторов мало публикуются.

В мрачных тонах было описано положение в секторе советского общества, где прошла серия увольнений сотрудников, но новыми он так и не был укомплектован. Более того, некоторые хорошие специалисты просто сбежали из сектора, понимая, что здесь они всегда под ударом. В секторе нет постоянного руководителя, а план под угрозой срыва. Вывод был серьезный: «Это дает полное основание говорить о недооценке в стенах института всей важности разработки истории советского общества»[756].

Не менее тревожным является положение в секторах Новой и Новейшей истории, где обнаружены «буржуазно-объективистские установки» и «враждебные марксизму-ленинизму взгляды, навеянные буржуазными и социал-реформистскими источниками»[757].

Далее следовал уже знакомый список трудов и фамилий. «Ошибки и извращения, допущенные в работах Института истории, по своему характеру разнообразны, но все они являются продуктом влияния буржуазной идеологии на часть советских историков», — писалось в передовой[758]. Набор рецептов также оказался стандартным: критика и самокритика, следование установкам партии и т. д. Заключение было, по традиции, оптимистичным: «В коллективе Института истории немало здоровых сил. Осознав свои ошибки, соответственно перестроив свою работу, институт может и обязан занять подобающее ему место — основного, ведущего центра советской исторической науки»[759].

Но публикация, несмотря на ее директивный характер, не прояснила ситуации для основной массы историков. «Статья в “Вопросах истории”… сбивает с толку: в ней есть и заключительные элементы, но есть и проходные»[760], — делился своим впечатлением Б. А. Романов. Не ясно было, куда приведет данная кампания и когда завершится.

7. Исторический факультет МГУ

На историческом факультет МГУ кампания по «борьбе с объективизмом» прошла гораздо менее шумно, чем в Академии наук. Факультет с ноября 1947 г. по сентябрь 1950 г. возглавлял Г. А. Новицкий. По характеру он был человеком, склонным к компромиссу и избегавшим брать ответственность на себя. С. С. Дмитриев дал ему следующую характеристику: «Ни разу сам никогда ничего не решавший, и прозванный “обтекаемым”»[761]. Такое нежелание декана форсировать события, видимо, сильно амортизировало возможные погромы на историческом факультете.

Противоположностью декану был секретарь партийной организации М. Е. Найденов. А. С. Черняев характеризует Найденова следующим образом: «Он. потерял глаза на войне. На лацкане — неизменный орден Ленина. На факультете просто боялись его категорических суждений, безапелляционных оценок, его “тайного” влияния, казавшейся всемогущей власти. Были убеждены, что от него на факультете зависит все и вся. Это был железный сталинец, упивавшийся своей оголенной до цинизма идеологической ортодоксией»[762]. Таким образом, перед нами частое явление: слабый руководитель (декан) — сильный секретарь.

Спецификой ситуации в историческом образовании было то, что на кафедрах ведущих исторических факультетов МГУ и ЛГУ доминировали академические ученые. Дело в том, что дефицит кадров на фоне быстро растущей армии студентов исторических факультетов приводил к тому, что накануне войны вакансии в университетах и научно-исследовательских институтах заполнялись одними и теми же людьми. Поэтому в исторической науке в годы идеологических кампаний оказался невозможен типичный для того времени конфликт между академическими и университетскими учеными[763].

Но и факультет не был тихой гаванью. Здесь шла борьба за кафедры, ставки, заказы на написание учебников, также непростыми были отношения партийных и беспартийных и т. д. В этом смысле университетский «фронт» мало отличался от академического. В марте 1948 г. на факультете прошла конференция, посвященная вышедшим томам собрания сочинений И. В. Сталина. В отчете истфаковская партийная организации с удовлетворением отмечала, что «положительной стороной этих конференций было вовлечение в их работу беспартийной профессуры и аспирантов. Они сыграли большую роль в борьбе с проявлениями буржуазной идеологии»[764]. Из упомянутого отчета ясно, что между деканом и местной партийной организацией возникли напряженные отношения. В нем неоднократно указывалось на его нежелание идти навстречу партийным активистам.

Одной из причин недовольства партийных была как раз ситуация с кадрами. Отмечалось, что абсолютное большинство печатной продукции преподавателей факультета идет по линии Академии наук. Причину такому положению дел они видели в плохой организации местного издательства: «Объясняется это в значительной мере кустарнической, деляческой системой работы университетского издательства, которая делает ставку не на опубликование капитальных исследований, а на издание отдельных статеек в сборниках винегретного характера»[765].

В центре факультетского скандала в начале года оказалась книга маститого историка Р. Ю. Виппера «История Средних веков» (М., 1947), изданная по решению кафедры истории Средних веков. Ее обвиняли в идеализации христианства, недооценке классовой борьбы, идеализме. Заметную роль в издании сыграл тогдашний руководитель факультета М. Н. Тихомиров (декан с ноября 1945 по октябрь 1947 г.). Поэтому именно на него критика обрушилась в первую очередь. В своем дневнике 10 февраля 1948 г. он записал: «[А. Д.] Удальцов говорит мне, что я как декан факультета выпустил книгу Р. Ю. Виппера “История Средних веков”. Книга — как он выразился досоветская, “старье”. По сему случаю я сказал, что ведь и автор “старье”, ему около ста лет… В целом же я готов принять ругательства на себя, потому что книга интересная, а волков бояться — в лес не ходить. Недаром пришлось воевать за эту книгу, которая впервые дает историю средних веков в целом, т. е. вместе с Россией»[766].

18 марта 1948 г. на открытом партийном собрании исторического факультета был представлен доклад А. Н. Чистозвонова «О Постановлении ЦК ВКП (б) об опере В. Мурадели “Великая дружба”». Основным объектом критики стала, естественно, не опера, а ситуация на истфаке. В центре внимания оказалась книга Виппера. Вот как описал ее докладчик: «Насколько у нас боятся критики и творческо-деловой дискуссии, показало обсуждение книги акад. Виппера “История средних веков”. Когда по инициативе партийного бюро было организовано межкафедральное обсуждение этой книги, группа ученых нашего факультета заняла позицию, ставившую своей целью срыв этого обсуждения. По кулуарам стали распространяться слухи о том, что готовится какое-то избиение маститого ученого, ряд профессоров, в том числе тт. Заходер, Тихомиров (редактировавший эту книгу), профессора кафедры древней истории в полном составе, профессора кафедры славяноведения игнорировали это обсуждение. Не принял в нем участия и коммунист Анпилогов, который дважды ссылался на экстренные дела, выпадавшие по странной случайности именно на те дни и часы, когда проводилось обсуждение книги Виппера. Характерно при этом то обстоятельство, что уклонившись от участия в обсуждении данной книги на факультете, ряд из этих профессоров с полной готовностью впоследствии приняли участие в обсуждении этой книги на дому у проф. Виппера в келейной атмосфере»[767].

Ситуация, когда даже активные партийные историки, вроде Анпилогова, уклонялись от проработки, для партийных органов и идеологов свидетельствовала об отсутствии на факультете должной критики и самокритики и засилье объективизма. В реальности это означало одно: с почтенным историком просто некому было что-то делить. А участвовать в погроме без видимых дивидендов лично для себя энтузиастов не нашлось.

В докладе А. Н. Чистозвонова прозвучала критика и в адрес кафедры Новой истории. Он указал, что ее сотрудники неудовлетворительно провели обсуждение итогов философской дискуссии. И. С. Звавич был обвинен в том, что в своем спецкурсе «Англия и доминионы» обеляет политику Англии. Наконец, преподаватели кафедры слишком безответственно подходили к выбору тем для диссертаций[768].

Эхом сессии ВАСХНИЛ стало партийное собрание исторического факультета 7 октября. На нем В. И. Авдиев посетовал на то, что историки мало занимаются критикой вышедших учебников. Не удовлетворило его обсуждение итогов сессии ВАСХНИЛ на кафедре истории Древнего мира: «Доклад делал тов. Бокщанин, но обсуждение прошло неактивно, выступали не все»[769]. В духе самокритики он признал, что мало занимался изучением древней истории народов СССР.

Толмачев резко критиковал Л. И. Зубока, утверждая, что студенты, которые готовились по его лекциям к экзамену, по вопросу революции 1918 г. в Германии не дали ни одного правильного ответа. Касаясь уже скандальных «Трудов по новой и новейшей истории», он заявил: «Их ошибки показывают, как извращают некоторые коммунисты-историки важнейшие события истории»[770].

Анпилогов напомнил о книге Р. Ю. Виппера «История Средних веков», которую назвал «вредной в идейном отношении», и учебнике М. Н. Тихомирова для педвузов, назвав его «образцом буржуазного объективизма в истории». «В ней красной нитью проходит поповщина, преувеличение роли церкви, отход от освещения классовой борьбы. Неправильно дается характеристика исторических личностей»[771], — утверждал Анпилогов. Происходит это из-за отсутствия партийного рецензирования, то есть проверки печатной продукции членами партии. Заметим, что требование о контроле над печатной продукцией со стороны местных партийных органов звучало и в Институте истории. Очевидно, что это согласованное действие партячеек, идущее, скорее всего, с самого верха.

Слово дали и Н. Л. Рубинштейну, до этого неоднократно обвинявшемуся в «объективизме». Свое выступление он сосредоточил не на критике коллег, а на организационных моментах.

От кафедры истории СССР выступил И. М. Разгон, потребовавший проверить тематику дипломных работ кафедры. Он обратил внимание, что у кафедры после увольнения И. И. Минца до сих пор нет руководителя. Причем руководить кафедрой непременно должен коммунист, поскольку исполняющий обязанности Г. А. Кокиев[772] человек беспартийный. Учебник по истории Средних веков, написанный под руководством Е. А. Косминского, Разгон назвал «немарксистским». «Из всех 21 авторов, участвовавших в издании этого учебника, нет ни одного коммуниста»[773], — нашел главную причину выступавший.

Вопиющая, по мнению оратора, ситуация сложилась на кафедре этнографии. Под руководством С. А. Токарева была защищена дипломная работа «Крестьянские жилища Черниговской области». «Подробно указывается, чем и из чего строятся дома и какими обрядами сопровождается вселение. Это сразу после освобождения от немецких захватчиков, когда народ на развалинах восстанавливал свою жизнь под руководством советской власти»[774], — возмущался Разгон.

М. Т. Белявский описал причины «прорывов» в модной военной стилистике: «Советские историки в этой борьбе должны стоять на передовой линии огня, а наши историки воюют плохо, так как не сосредоточены силы их на направление главного удара… Есть и такие советские историки, которые фактически превратились в пропагандистов буржуазной идеологии»[775]. Он посетовал на то, что у историков, в отличие от биологов, не нашлось своего Лысенко, вокруг которого бы сплотились борцы за проведение линии партии. Начинающий медиевист В. В. Дорошенко обвинил Коган-Бернштейн в том, что она в своих курсах слишком много внимания уделяет вопросам религии[776].

А. Л. Сидоров сконцентрировал свое внимание на положении дел с учебниками. «Создание новых учебников в области исторической науки — государственное дело, ибо мы воспитываем на них советских людей. Учебник Тихомирова полон ошибок, марксизма в нем не найти, и вина лежит на парторганизации. Парторганизация должна руководить и направлять работу беспартийных профессоров, влияя на их идеологию»[777], — говорил он. Заметим, что в это время как раз разгоралась борьба за то, кто же будет готовить новые учебники. В случае успеха это сулило множество преференций, рост авторитета и, конечно же, гонорары. Была и опасность: в случае обнаружения неправильных положений карьера могла пойти крахом.

Присутствовавший декан Г. А. Новицкий пообещал учесть критику и исправиться. Итак, партийное заседание показало, что конфликты на историческом факультете существуют, и именно они вскоре станут питательной средой погромной кампании по «борьбе с космополитами».

В отчетном докладе за 1948 г. партийное бюро указало на существующие на факультете проблемы. Так, И. И. Минц, будучи руководителем кафедры истории СССР, «приглушал развертывание критики и самокритики на кафедре»[778]. С. В. Бушуев вел семинарские занятия на «невысоком теоретическом уровне». Ошибки в опубликованных трудах были отмечены в уже упоминавшихся учебниках М. Н. Тихомирова и Р. Ю. Виппера. Кроме того, методологические ошибки были обнаружены в пособии А. Ф. Миллера «Краткая история Турции» (М., 1948) и еще в неопубликованной статье А. Л. Нарочницкого для готовящегося сборника «Сто лет революции 1848 г.».

Особое внимание было уделено Е. А. Косминскому. В его докладе «О советской медиевистике» были обнаружены «объективистские ошибки», заключающиеся в представлении советской медиевистики как продолжении дореволюционной. Неблагополучно было и с работой кафедры, возглавляемой Е. А. Косминским. До середины ноября она практически не работала[779]. Причины в отчете не указываются, но, видимо, это связано с чередой погромов, начавшихся как раз с сентября.

Таким образом, ситуация на историческом факультете была не такой же напряженной, как в Институте истории. Во многом это было связано с двумя причинами. Во-первых, действиями, точнее бездействием, декана Г. А. Новицкого, не проявлявшего инициативы в деле проведения кампании. Это привело к конфликту с местным партийным бюро. Во-вторых, организовывать полноценную кампанию на историческом факультете не имело особого смысла, поскольку многие преподаватели являлись сотрудниками Института истории, где и прошли основные события.

8. «Борьба с объективизмом» в Московском историко-архивном институте

К 1948 г. в Историко-архивном институте складывалась довольно странная ситуация. Главным источником вредного идеологического влияния считался А. И. Андреев, на которого бесконечно писались доносы, его деятельность официально осуждалась, а районная партийная организация видела в нем проводника буржуазной идеологии. Но при этом его не увольняли. 2 апреля 1948 г. партбюро института провело специальное заседание, посвященное положению дел с Андреевым. Судя по протокольным записям заседания, Андреев прислал специальное письмо, в котором он признавал «ошибки». Большая часть присутствовавших на заседании высказались за то, чтобы оставить ученого в институте. А секретарь партбюро Б. Г. Литвак предложил, в качестве меры по исправлению, дать Андрееву возможность прочитать курс лекций по истории русских географических открытий. В резолюции было записано: «Отметить, что факт подачи письма проф. Андреевым с признанием ошибки своей статьи в трудах свидетельствует, что Андреев стал на путь признания своих ошибок»[780]. Таким образом, партийное бюро фактически взяло курс на сохранение Андреева как преподавателя института. Очевидно, что много для этого сделал Б. Г. Литвак.

В мае 1948 г. Свердловский районный комитет сформировал специальную бригаду, задачей которой являлась проверка ситуации в Историко-архивном институте. По итогам проверки была подготовлена «Справка о положении в ИАИ», где указывалось на неудовлетворительное состояние образовательного учреждения. Указывалось, что в числе преподавателей есть ранее судимые (А. И. Андреев, Л. В. Черепнин), «бывшие дворянки» (О. Н. Тутолмина и Н. А. Павлова) и «бывшая купчиха» (Е. Н. Данилова). У части преподавателей (А. В. Чернов, Н. В. Бржостовская, Д. М. Эпштейн, К. Г. Митяев, И. И. Корнева, О. Н. Тутолмина) имеются репрессированные родственники[781].

В записке указывалось и на то, что директор института Елистратов не справляется со своими обязанностями. В связи с этим в институте произошли серьезные кадровые перестановки. Заместителем директора был назначен молодой выпускник МГУ, кандидат исторических наук А. Д. Никонов[782]. Институт пополнился и кадрами коммунистов: Н. Н. Яковлевым и М. Н. Черноморским.

В Историко-архивном институте борьба с «буржуазным объективизмом» не могла приобрести такого же размаха, как в Институте истории, в силу меньшей значимости учебного заведения для идеологической системы. Тем не менее, и здесь прошли свои проработочные собрания. Объективистские ошибки, ожидаемо, были связаны с наследием А. С. Лаппо-Данилевского[783], а главным проводником зловредных идей был объявлен (тоже ожидаемо) А. И. Андреев.

Как водится, общим собраниям предшествовали заседания кафедр. 24 сентября Андреев провел на кафедре вспомогательных исторических дисциплин обсуждение решений сессии ВАСХНИЛ. В ходе заседания отмечались недостатки трудов Лаппо-Данилевского. Прозвучали призывы больше внимания уделить теории и идеологическим вопросам[784].

С 12 по 14 октября заседания, посвященные «борьбе с объективизмом», прошли в партийном бюро Историко-архивного института. Собрание открывалось докладом секретаря партийного бюро Б. Г. Литвака об итогах сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук. К сожалению, текст доклада обнаружить не удалось. Но выступавшие следом частично озвучили его основные положения. Г. А. Князев связал «объективистские ошибки» на историко-архивоведческим фронте с наследием М. Н. Покровского и отсутствием пособий по архивоведению. Боясь оказаться в числе поборников крамольных идей Лаппо-Данилевско-го, Князев специально остановился на обвинении в этом в его адрес со стороны В. Н. Зеленецкой: «Такие высказывания были со стороны Зеленецкой, когда мы разговаривали по поводу моей диссертации. Я сказал Зеленецкой, что ознакомившись с Лаппо-Данилевским, на меня произвела впечатление исключительно техника. Этим я и выразил свое мнение о Лаппо-Данилевском… О Лаппо-Данилевс-ком у меня имеется совершенно твердое мнение, и по борьбе с идеалистическими умозаключениями Лаппо-Данилевского я кое-что еще сделал»[785]. Не совсем понятно, делала ли Зеленецкая публичные обвинения или Князев шел на опережение и просто страховался, описывая приватный разговор по поводу его диссертации.

Д. М. Эпштейн поведал собравшимся о стремлении Андреева монополизировать в институте преподавание археографии для продвижения идей Лаппо-Дани-левского. Помимо этого, его возмутило то, что Андреев называл немца Г. Ф. Миллера первым археографом в России[786].

К. Г. Митяев вынужденно сконцентрировался на критике в его адрес, прозвучавшей от Литвака во вступительном докладе. Судя по словам Митяева, она в основном касалась его учебного пособия «Теория и практика архивного дела» (М., 1946). «Правильно ли я сделал, что написал эту книгу? И вот сейчас я, как коммунист, отвечаю вам на заданный самим себе вопрос: да, я сделал правильно, что написал книгу, хотя это, может быть, стоило и сил, затраченных на нее, труда и той нагрузки, которую книга получила, стоила мне не мало. Конечно же, если я, как кто-то сказал в шутку, написал о скифах, эта книга мне бы так дорого не досталась, и я сделал правильно, что написал ее»[787], — рассуждал с трибуны Митяев. В русле самокритики он признал наличие недостатков в пособии. В частности, указал на недостаточную разработку вопросов архивоведения советского периода. Коснулся он и нового, готовящегося им, пособия: «Я не знаю, товарищи, может быть и вторая работа, которую я готовлю: “Основная документация советской эпохи”, тоже работа новая, не имеющая предшественников, также вызовет критику, это не означает, что я хотел делать сознательно или плохо делаю свою работу, но допускаю, считаю возможным, вероятным, что и эта вторая работа вызовет критику. Означает ли это, что я должен эту работу прекратить? Считаю — нет. Только путем работы настоящей, созидательной, творческой мы может наше дело двигать»[788].

После этого он перешел к критике положения дел в Историко-архивном институте. Главной проблемой он назвал уход от современности в древнейшие периоды. Это было явным намеком на «историков», среди которых преобладали специалисты по досоветскому периоду. Продвигая интересы «архивистов», Митяев указал, что положение не нормализуется, пока не будет специалистов по архивоведению и документоведению, способных подготовить аспирантов и докторантов. Это заявление прямо подводило к мысли о необходимости усиления архивоведческой и документоведческой составляющей учебного процесса в Историко-архивном институте.

М. Н. Черноморский, недавно пришедший в институт, выявил целых пять форм «протаскивания идеализма». Во-первых, наследие буржуазной науки — идеи Лаппо-Данилевского. Во-вторых, формализм и отсутствие «большевистской страстности». Второе наглядно, по мнению Черноморского, проявилось в учебнике Л. В. Черепнина и Н. С. Чаева «Русская палеография» (М., 1946). В-третьих, фактология и уход от обобщений, что, опять-таки, проявилось в уже указанном пособии. В-четвертых, выхолащивание классовой сущности. Наконец, в-пятых, общая недооценка советского периода со стороны исследователей. В качестве вопиющего примера неправильного воспитания студентов выступавший рассказал, как из аудитории ему пришла записка, в которой спрашивалось: не является ли критика С. Б. Веселовского в «Литературной газете» сведением личных счетов? Эту записку Черноморский охарактеризовал как «позорную», поскольку студенту пришло в голову, что советская печать может быть инструментом сведения счетов. Особенно оратор остановился на кафедре вспомогательных исторических дисциплин: «Если в исторической науке вообще имеются рецидивы, определенные провалы, то мне кажется, что в области вспомогательных дисциплин здесь происходит полное господство буржуазной идеологии, и мне кажется, что здесь надо начинать все с начала»[789].

13 октября заседание открыл Н. Н. Яковлев. Основной огонь критики был направлен на А. И. Андреева. Вначале он напомнил историю со сборником «Петр I». Основное внимание было уделено новой статье А. И. Андреева, посвященной С. М. Соловьеву[790] и опубликованной в «Трудах» Историко-архивного института. Соловьев, заявил Яковлев, считал Суворова «юродствующим», а Андреев, вместо критического подхода, воспевает «сборник» Соловьева, где приводится нелицеприятная характеристика полководца. «Выпады против Суворова, когда он поставлен Сталиным, как выразитель нашей нации!»[791] — негодовал Яковлев. Далее выступавший обратился к кафедре вспомогательных исторических дисциплин, на заседании которой он специально присутствовал. Его возмутило, что там только сейчас приступили к критике Лаппо-Данилевского. Неприемлемыми являются и попытки хотя бы выборочного использования наследия покойного классика. «Мне сообщил т. Елистратов, что он получил записку от Андреева, где он пишет, что у Лаппо-Данилевского “лучшая схема источниковедения и мы вложили в нее идею марксистского содержания”. Эта схема сплошь идеалистическая. Это наводит на печальные размышления»[792], — сообщил собравшимся Яковлев.

Не меньше нареканий вызвали лекции по источниковедению Л. В. Черепнина, который, как утверждал выступавший, не применял классовый подход к анализу источников: «Я должен сказать, что лекции Черепнина, я прочел его стенограммы, проверенные им, очень ярки, очень выразительны, причем он производит впечатление очень серьезное, а какова идея, которой должно руководствоваться? И получается, что нигде идейного вскрытия источников нет»[793].

Исходя из озвученных примеров, Яковлев заявил, что именно кафедра вспомогательных исторических дисциплин больше всего находится в плену «буржуазной идеологии».

И. И. Корнева признала «объективистские» ошибки в подготовленной программе по археографии. При этом она не преминула обвинить в примиренческом отношении к этому Эпштейна[794]. Она предложила усилить в институте внимание к советской истории и создать специальный семинар по советскому периоду. В схожем ключе выступила представительница кафедры всеобщей истории М. Т. Панченкова, посетовавшая на то, что на новейшую историю дается меньше часов, чем на древнейшие периоды.

Заместитель директора по науке, недавно пришедший в институт А. Д. Никонов, основной акцент сделал на организационных моментах. Он отметил, что на заседании не присутствуют студенты, чьи настроения было бы полезно выяснить. Признав наличие серьезных проблем, особенно на кафедре вспомогательных исторических дисциплин, панацею он видел в интенсификации работы коммунистов. Но пока коммунисты не показали себя с лучшей стороны: «Коммунисты на кафедрах взяли на себя роль молчальников и, таким образом, оказались на поводу у чуждой идеологии. В этой роли оказались преподаватели, во-первых, потому, что сжились с обстановкой на кафедре, а во-вторых, сами коммунисты болезненно, непартийно, неправильно реагировали на критику»[795]. Примером такого поведения был назван К. Г. Митяев, который не сумел самокритично ответить на критику в его адрес, прозвучавшую в выступлении Литвака. «Все доводы Митяева были бы пригодны и для Андреева, он пишет, он скажет: я считаю, дерзаю, творю и человеку свойственно ошибаться… Вам, т. Митяев был сделан упрек в формализме, а вы — в район кустов, я же так резко обрушился на Митяева потому, что кому много дано, с того много и спрашивается»[796], — съехидничал Никонов.

Выступавший остро поставил вопрос и о подготовке молодых кадров. По его мнению, Шабалов, Ерошкин, Тутолмина, Корнева засиделись в разряде подающих надежды и не спешат защищать диссертации[797]. Большим недостатком является и то, что на многие дисциплины просто нет замены, поэтому происходит ее «монополизация»[798]. Со всем этим, объявил Никонов, нужно бороться.

Л. Н. Бычков сосредоточился на поиске «объективистских ошибок» в архивоведческих программах. Первой пристрастному разбору подверглась программа «История и организация архивного дела в СССР». В ней, как оказалось, «совершенно отсутствует формулировка идеи превосходства советской организации архивного дела над организацией архивного дела в капиталистических станах»[799]. Не показана реакционная сущность архивной политики царского режима. Посетовал он и на отсутствие классового подхода к архивоведению: «Читая эти разделы программы, можно подумать, что архивами интересовалось только царское правительство, помещики и капиталисты и что передовые русские люди не стремились использовать архивные документы для борьбы с крепостным правом и самодержавием… Но ведь известно В. В. Максакову, хотя он и не является автором программы, но как зав. кафедры, отвечает за нее, что народные массы, восставая против помещиков, уничтожали крепостные акты. А разве не известно, что А. С. Пушкин стремился, правда безуспешно, овладеть тайниками государственного архива, а Герцен добывал компрометирующие царизм документы для опубликования в “Колоколе”? Откуда видно из программы, что только Великий Октябрь спас архивы от гибели, от того плачевного состояния, в котором они находятся сейчас в капиталистических странах»[800]. В программе И. Л. Маяковского «Архивы и архивное дело в иностранных государствах» не подчеркивается превосходство советской архивной системы. Возмутило Бычкова и то, что Андреев призывал изучать и публиковать иностранных авторов[801].

К. И. Рудельсон попыталась вступиться за честь «молодых преподавателей». Она указала на В. Л. Бушуеву, которая «пробыла 3 года на кафедре и буквально палец о палец не ударила, никаких докладов и никаких деловых выступлений от нее не было»[802]. Остальные, по ее уверениям, настолько загружены преподавательской и общественной работой, что им просто не остается времени для написания диссертаций.

От кафедры вспомогательных исторических дисциплин выступила А. Т. Николаева. Она признала, что Андреев недостаточно руководит работой кафедры. Но при этом она призвала не рассматривать кафедру как нечто цельное: нужно подходить к каждому сотруднику индивидуально[803].

Раимов с кафедры истории СССР посчитал неправильным выступление Николаевой, поскольку оно было не самокритичным. Причинами проникновения порочной «идеологии Андреева» выступавший назвал самоуспокоенность и «борьбу, подчеркиваю, так называемую борьбу архивистов и историков. Эта борьба превратилась в прикрытую, чтобы проводить буржуазную идеологию…»[804]. Помимо этого, «…есть товарищи, которые выступают и всегда говорят, что у нас по сути дела все делятся на беспартийных и партийных, это также является прикрытием»[805]. Отметим, что выступление Раимова (надо подчеркнуть — единственного) немного приоткрывает завесу над страстями, которые царили в институте. Интересно указание не только на соперничество «архивистов» и «историков», но и на противостояние партийных и беспартийных. Он связал проблемы с наследием школы С. В. Бахрушина, в которую, якобы, входят Андреев и Устюгов.

В русле самокритики Раимов коснулся и работы его родной кафедры истории СССР. Он заявил, что и здесь есть серьезные проблемы: «Прежде всего руководитель кафедры Новосельский основную линию проводит такую, чтобы никому не мешать проводить такую идеологию, какую он хочет. На одном из заседаний кафедры Устюгов выступал с предложением восстановить школу Бахрушина, Петрушевского, где он сам учился. Так прямо и выступал»[806].

Заседание третьего дня открыл ранее уже выступавший Бычков. Он вновь указал на главную жертву — А. И. Андреева: «Для меня, как и для других товарищей, которые в институте всего лишь месяц, а то и меньше, впервые встречаются с профессором Андреевым в стенах нашего института, не укладывается в сознании то, как это можно мириться с той аполитичностью, с протаскиванием буржуазной идеологии, преклонением перед иностранщиной, клеветой на русский народ и с проявляющимся примиренчеством к этим фактам.»[807].

На удивление спокойно выступил В. В. Максаков. В его выступлении не прозвучало ни одного нового имени. Он указал на серьезность задачи сотрудников Историко-архивного института, поскольку именно они должны разрабатывать теоретические основы документоведения и архивной эвристики. Любопытен его призыв отказаться от «фетишизации» документа и подходить к нему критически (читай — идеологически верно)[808]. В качестве самокритики Максаков вынужден был признать «самоуспокоенность» при составлении программ.

В. Н. Зеленецкая сфокусировалась на критике кафедры истории СССР, где, по ее словам, «так ярки, недвусмысленны идеологические извращения»[809]. Новосельский не прикладывает усилий к созданию программы по истории советского общества. Выступление Николаевой она назвала «не самокритичным» и подтверждающим «тот принцип, который существовал на кафедре вспомогательных исторических дисциплин: мы капитулировали и капитулируем»[810].

Собрание уже шло к концу, и слово дали секретарю по пропаганде и агитации Свердловского райкома партии М. Т. Белоусовой. Очевидно, что она выполняла контрольные и наблюдательные функции и должна была доложить выше о том, насколько удовлетворительно прошло заседание. Особенно она выделила выступление Никонова. Неверно себя вела, по ее мнению, Николаева[811].

Директор института Елистратов подвел итоги, призвав бороться с выявленными недостатками. Правильность критики в свой адрес вынужден был признать Митяев. Николаева заявила: «Я тоже признаю критику, которая была направлена по моему адресу правильной, но я не согласна, что фигура Андреева для меня якобы неясна… Он мне был ясен в прошлом году, когда я выступала и говорила, что это буржуазный идеолог»[812].

Итак, «борьба с буржуазным объективизмом» в Историко-архивном институте превратилась, по сути, в борьбу с Андреевым. Можно смело утверждать, что возглавляемая им кафедра вспомогательных исторических дисциплин оказалась главной мишенью критики. Под ударом оказались и Черепнин, и частично Новосельский.

По итогам партийного заседания 26 октября прошел Ученый совет Историкоархивного института. Основной доклад сделал Н. А. Елистратов. Он подчеркнул, что особого внимания заслуживает тяжелое положение дел на кафедре Андреева, который допустил «грубые политические ошибки». Помимо этого было указано на ошибки в пособии Н. С. Чаева и Л. В. Черепнина. Е. Н. Данилова призывала сократить разделы курса источниковедения, где давался обзор иностранных источников[813]. А. Д. Никонов и Н. Н. Яковлев озвучили свои претензии к Андрееву. Последний заявил, что нужно «выступить с “очень серьезной критикой” С. М. Соловьева и В. О. Ключевского, на которых студенты “чуть ли не молятся”»[814].

В ноябре 1948 г. А. И. Андреева и Л. В. Черепнина перевели на полставки. Студент В. В. Цаплин записал в своем дневнике: «В последнее время на полставки перевели доктора ист [орических] наук А. Иг. Андреева и Л. В. Черепнина. Первому запретили читать дипломатику, второму — источниковедение. Черепнин нам читал в прошлом году очень хорошо, Андреев (в этом году) — хорошо; поэтому с мнением дирекции я не согласен»[815].

Тем не менее, Андреев и Черепнин еще довольно долго будут преподавать в институте, пользуясь любовью студентов. Более того, их поведение можно квалифицировать как максимально независимое в сложившейся ситуации. Например, на партийном собрании 31 марта 1949 г., посвященном вопросу о повышении теоретического уровня преподавателей, А. Т. Николаева пожаловалась: «На кафедре ВИД Андреев бойкотировал работу по организации теоретических кафедральных конференций по философии. Он мотивировал это тем, что на кафедре в основном полставочники и работать в двух институтах по одним и тем же вопросам отказываются, в том числе и он сам»[816]. Когда проводилось первое организационное заседание на кафедре, то на него явились только сама Николаева и Е. И. Каменцева. Аспиранты, следуя примеру Андреева и Черепнина, на эти занятия не ходили. Впрочем: «Сейчас после очередной жесткой критики Андреев дал слово, что будет проводить заседания кафедр по этим вопросам»[817].

9. Борьба с «буржуазным объективизмом» и археологическая наука

В археологической науке борьба с «буржуазным объективизмом» легла на благодатную почву соперничества за лидерство внутри научного сообщества. В среде археологов в то время было всего два археолога-члена Академии наук СССР: членами-корреспондентами были избраны А. Д. Удальцов (1939), ставший директором Института истории материальной культуры им. Н. Я. Марра, а также занимавший пост заместителя директора Института истории, и ленинградец В. И. Равдоникас (1946). Помимо этих, обладающих академическим статусом ученых, можно выделить амбициозных С. П. Толстова и П. Н. Третьякова. По мнению А. А. Формозова, политику в археологии в 1945–1955 гг. во многом определял С. В. Киселев[818]. После публикации учебника по археологии («Введение в археологию» (М., 1947)) претендентом на роль лидера многие считали А. В. Арциховского.

Отношения между ленинградскими и московскими отделениями Института истории материальной культуры им Н. Я. Марра не были безоблачными. Первоначально он назывался Государственной академией истории материальной культуры, а название и статус института получил с 1937 г. Центром традиционно был Ленинград. Но в 1943 г. дирекция была переведена в Москву. Считается, что это вызвало резкое недовольство ленинградских археологов, которые в связи с этим теряли ведущую роль в археологической науке[819].

На роль безоговорочного лидера рвался ленинградский археолог В. И. Равдоникас[820]. Для этого он обладал всеми задатками: имел академический статус, являлся автором пособия для вузов «Истории первобытного общества» (Л., 1947). Был он известен и за рубежом. В частности, он был сторонником теории скандинавского происхождения варягов, опубликовал работы по истории древней Ладоги, за что и являлся членом Норвежской академии наук. Помимо этого археолог обладал деятельным характером. По воспоминаниям М. Г. Рабиновича: «Что поражало в нем больше всего? Пожалуй, темперамент — огненный, неуемный. И вместе с тем — жестокий, шумный, какой-то скандальный. Недаром все старшие товарищи так расшифровывали его фамилию: “Раудо никас” — по-гречески — “палкою побеждаешь!”»[821]. Именно Равдоникас стал возмутителем спокойствия в среде археологов.

После доклада Лысенко, объявившего о существовании двух школ в биологии, прогрессивной и реакционной, идею-лозунг максимально использовал Равдоникас в своем докладе, озвученном в Ленинградском отделении Института истории материальной культуры. Он заявил, что в археологии существует реакционная школа «вещеведения», представителем которой являются ученики москвича В. А. Городцова. Из доклада ясно вытекал вывод о том, что реакционная школа «окопалась» в Москве, в том числе и в московском отделении института. Зримым проявления этой школы был назван учебник А. В. Арциховского «Введение в археологию».

Доклад в целом был одобрен ленинградскими сотрудниками[822]. Впрочем, некоторые призвали не делать акцент на противопоставлении Москвы и Ленинграда. Так, М. И. Артамонов говорил: «Надо громко заявить, что в этом четком разграничении двух течений в нашей науке нет ничего общего с противопоставлением Московского и Ленинградского отделений. И, если в выступлении Владислава Иосифовича такое противопоставление имело место, оно так же неправильно, как прозвучавшее у другого города противопоставление столицы и провинции»[823].

Затем события развивались следующим образом. В начале ноября 1948 г. Равдоникас выступил на дирекции института. Доклад одобрили и было принято решение вынести его на Ученый совет[824]. Фактически Равдоникасу давали зеленый свет на погром. Кроме того, докладчика поддерживал П. Н. Третьяков, являвшийся в те годы сотрудником Отдела науки при ЦК ВКП (б) и профессором АОН при ЦК ВКП (б). Это заставляет думать, что доклад получил одобрение на самом верху.

13 ноября доклад был представлен Ученому совету. Причем, если судить по выступлениям и заявлениям отдельных его членов, никто заранее об этом никому не сообщал. Председательствовал С. В. Киселев. Директор А. Д. Удальцов предпочел «заболеть». Открывало заседание выступление Равдоникаса.

Он напомнил о речи Лысенко о двух школах, а затем связал археологию с биологией на том основании, что археологи должны бороться против расовых теорий. Выступавший признал, что в археологии борьба не столь остра, как в биологии, но все же есть примеры аполитичности и методологических ошибок. Равдоникас приступил к разбору книги А. В. Арциховского «Введение в археологию», причем в качестве образца (о чем заявил прямо) он взял разбор А. А. Ждановым книги Г. Ф. Александрова «История западной философии». Ошибок набралось немало: Арциховский не смог определить предмет археологии, не показал качественное отличие советской археологии от буржуазной, отсутствует историографический обзор, почти не упоминается учение Н. Я. Марра. «Таким образом, уже с самого начала “Введения в археологию” А. В. Арциховский демонстрирует полную аполитичность и безыдейность позиций ее автора, проявляющего странный и, мне кажется, вовсе решительный нигилизм по отношению решительно ко всем теоретическим вопросам в области археологии как исторической науки»[825], — заявил выступавший. Изложение археологических знаний, предложенное Арциховским, Равдоникас назвал чисто описательным. Вообще, по его словам, Арциховский отказался от изучения на основе марризма вещественных памятников как исторических источников, отказался от борьбы против враждебных советской науке идей, не увязывает археологические памятники с другими видами источников — лингвистикой, исторической этнографией и т. д., отказался от учения о стадиальности, отказался от разрешения проблем происхождения народов[826]. Пороки такого подхода были связаны с именем В. А. Городцова: «Артемий Владимирович всецело придерживается вещеведческого, формального направления, направления, идущего от Городцова, в качестве универсальной методологии»[827].

Вывод: Арциховский не владеет методологией советской археологии, а его труды безыдейны. А там, где безыдейность — «туда неизбежно (хочет этого или не хочет автор) проникают враждебные идеи»[828]. В качестве примера Равдоникас привел утверждение в учебнике о прогрессивной роли римлян в развитии Причерноморья. «Римский лагерь, лагерь римских оккупантов на территории Крыма изображается здесь в качестве очага культуры и цивилизации. И это говорится по отношению к той территории, где еще долго не забудут воспоминания о недавней роли представителей нынешней “высшей” расы оккупантов Крыма. Я думаю, что такое освещение роли Рима и римской цивилизации в первые века нашей эры, конечно, в своей основе имеет расистский характер»[829], — заявил Равдоникас. Осветив вопиющие недостатки учебника, докладчик мимоходом напомнил, что положительную рецензию на него написал председательствующий С. В. Киселев. Тем самым вырисовывалась картина полного неблагополучия в среде московских археологов. По мнению Равдоникаса, описанные им факты свидетельствуют об опасности полноценного оформления «формалистического, вещеведческого направления» в советской археологии.

Итак, прогрессивное направление противостоит формалистскому. Но, чтобы закрепить успех, Равдоникасу необходимо было дать характеристику прогрессивному направлению, которое сам бы он и возглавил, постулировать «стандарт» идеального советского археолога. «Передовое прогрессивное направление понимает археологию не как вещеведение, а как историческую науку, изучающую вещественные памятники в качестве исторических источников для того, чтобы, опираясь на них, в увязке с другими источниками, разрабатывать, строить и развивать исторические знания. Это передовое прогрессивное направление заключается в последовательно проводимой линии партийности в науке. Это направление основывается на марксистско-ленинском понимании исторической науки и ее задач, разоблачая все враждебные теории и взгляды, развивает материалистическое мировоззрение и в своей области продолжает и развивает учение Марра»[830]. По словам оратора, в советской науке уже есть конкретные работы, представляющие передовое прогрессивное направление. Это книги Б. А. Рыбакова, С. П. Толстова, Б. Б. Пиотровского, П. Н. Третьякова.

Затем на трибуну вышел сотрудник ЛОИИ А. П. Окладников, который поддержал Равдоникаса, но подчеркнул, что все же археологи стоят на новых позициях, но могут иногда ошибаться. В качестве примера таких ошибок он назвал монографию С. И. Руденко «Древняя культура Берингова моря и эскимосская проблема» (М.; Л., 1947), в которой, вопреки теории Марра об автохтонном развитии этносов, признавалась миграция эскимосов. Руденко, по словам Окладникова, против марризма, он против «возможности самостоятельного, независимого творчества всех племен земного шара»[831].

А. Я. Брюсов высказал свое неудовлетворение докладом. Он отверг многие конкретные заявления Равдоникаса и Окладникова, а затем указал, что в учебнике по первобытному обществу Равдоникаса есть критика буржуазной науки, но нет «положительного ответа»[832]. В заключение он возмутился тем, что такое ответственное собрание было собрано спонтанно, без предварительного оповещения и объявления. Выступление Брюсова уже в некоторой степени срывало негласный сценарий погрома, поскольку легитимность самого собрания была частично поставлена под сомнение.

Но по-настоящему в совершенно иную плоскость собрание было направлено выступлением А. Л. Монгайта. Он резко высказался против основных тезисов Равдоникаса. «…Я считаю, что одно положение его доклада должно быть отвергнуто с самого начала — это попытка выделить якобы существующие два направления в археологической науке»[833], — заявил он. Монгайт признал наличие отдельных ошибок у раскритикованных Равдоникасом археологов, но подчеркнул, что это именно отдельные ошибки, а не целое направление. Обращение к трудам зарубежных археологов выступавший объяснил тем, что советские археологи еще не написали работ по соответствующим темам. Да и как бороться против буржуазной археологии, если даже не знать о чем пишут ее представители, поинтересовался Монгайт. И последнее: учебник Арциховского имеет недостатки, но такие же недостатки есть и в учебнике Равдоникаса, поэтому их нельзя противопоставлять. Выступление Монгайта было встречено аплодисментами.

Итак, собрание явно пошло не в ту сторону. Был объявлен перерыв. А когда началось вечернее заседание, то слово дали Г. Ф. Дебецу. Он попытался если и не вернуть обсуждение доклада в нужное русло, но все же сконцентрировать его на критике Арциховского. Дебец признал, что слова о двух направлениях — явно преувеличение. Но это не отменяет того, что учебник Арциховского плох. Более того, он аполитичен и страдает «объективизмом»: «Кому же не ясно при мало-мальски объективном подходе, что книга Равдоникаса, учебник Равдоникаса мог появиться только при Советской власти, а учебник Арциховского мог появиться, мне, кажется, при любой власти»[834].

Следом слово дали самому Арциховскому. Он признал некоторые недостатки. В частности, отметил то, что в его книге, действительно, мало выводов о социальном строе древнего общества. Мало там ссылок и на Марра, но также мало ссылок на Марра и у Равдоникаса. Отверг он и претензии Равдоникаса к его выводам о существовании римской цивилизации. «Единая цивилизация была от Мавритании до Тавриды… Это общеизвестно, отрицать это невозможно. Не знаю, отрицает ли это докладчик. По-видимому — да. Но уровень его знаний виден из того, что он называет Сципиона Младшего императором, ошибка недопустимая для школьника шестого класса, но Радоникас в истории и археологии ничего, кроме доклассового общества, не желает знать», — не удержался от злой и язвительной отповеди Арциховский. Не удержался выступавший и от другого полемического приема, обвинив Равдоникаса ни много ни мало в потакании гитлеровцам: «Когда я услышал это, мне стало стыдно за Равдоникаса. Значит такими представителями высшей цивилизации, какими в I веке были все-таки римляне, в XX веке он считает гитлеровцев. Да будет ему известно, что высшая цивилизация XX века это мы, Советский Союз»[835]. Кроме того, Арциховский проверил труды Равдоникаса и обнаружил то, что в них слишком мало ссылок на советских ученых, зато поются дифирамбы иностранцам. Якобы, в его книге «Первобытное общество» содержится прямая пропаганда Фрейзера, Леви Брюля и Тэйлора. И наконец заключение-обращение к залу: «И этот человек еще смеет выходить сюда и чему-то нас поучать»[836]. Оно вызвало аплодисменты. Г. Ф. Федоров поддержал Арциховского, заявив, что учебник археологии показывает достижения советской археологии, а не буржуазной зарубежной. А ошибки возникли из-за ряда нерешенных и дискуссионных проблем[837].

Выступление Арциховского показывало, что он готов противостоять стремлениям Равдоникаса дискредитировать его в глазах археологической общественности и идеологических органов. Именно это выступление стало переломным: стало отчетливо ясно, что значительная часть археологов будет сопротивляться попыткам навязать погромную кампанию, которая приведет к смене сложившейся расстановки сил в сообществе.

Ситуация требовала кардинальных мер со стороны проводников линии на критику Арциховского. Слово взял влиятельный Третьяков, который донес до присутствовавших тот факт, что основные идеи Равдоникаса одобрены дирекцией. Он поддержал мнение, что в археологии не сложилось такого же острого противостояния двух школ, которое можно было наблюдать в биологии. Тем не менее, он признал существование склонности некоторых археологов к «вещеведению», нашедшему выражение именно в учебнике Арциховского. Выступление Арциховского он посчитал неудовлетворительным и несамокритичным, фактически сведшимся к перепалке с Равдоникасом. Постарался он сбить пыл и с сочувствующих Арциховскому: «А. В. Арциховский здесь выступил непринципиально, и когда раздались в зале аплодисменты, меня залила краска стыда за тех, кто аплодировал. Я не аплодировал и я очень доволен, что сидел в первом ряду и не видел тех, кто аплодировал»[838].

Схожую позицию отстаивал А. Н. Бернштам, признавший справедливой речь Третьякова. «Несомненно только одно, что если все выступавшие в основном достаточно четко делятся на две группы — одну группу, которая не признает наличие двух направлений, и другую группу, которая признает, что существуют два направления, — то это свидетельствует о том, что такие направления в нашей науке есть. Мне кажется, что это вопрос бесспорный, бесспорный потому, что лица, выступавшие в защиту доклада Владислава Иосифовича, говоря о наличии двух направлений в нашей науке, останавливались на вопросах теории, и товарищи, защищавшие положение о том, что у нас таких направлений нет, скатывались к вопросам эмпирическим и частным»[839], — утверждал он.

В защиту Арциховского выступил его ученик М. Г. Рабинович. Он опроверг тезис о существовании и тем более борьбе двух школ. Выступавший донес до присутствующих то, что при обсуждении доклада Равдоникаса в Ленинграде не все приняли его утверждение о существовании двух школ. По мнению М. Г. Рабиновича, книги Равдоникаса и Арциховского нельзя сравнивать, поскольку они посвящены разным темам. В выступлении Рабиновича Арциховский предстал последовательным борцом с норманизмом и миграционными теориями. Одновременно Рабинович намекал, что в работах Равдоникаса норманизм как раз присутствует[840].

Спустя много лет в своих мемуарах М. Г. Рабинович нарисовал себя человеком, который фактически перевернул ход дискуссии и спас своего учителя от критики. Он утверждал, что он «первый сказал понятно, что не согласен с докладчиком [Равдоникасом. — В. Т.]»[841]. Анализ стенограммы не подтверждает этого заявления. Из нее не следует, что его речь внесла что-то новое в обсуждение. Гораздо важнее представляются выступление А. Л. Монгайта, который первым выступил с критикой Равдоникаса, и поведение самого Арциховского, активно защищавшегося и шедшего в наступление. Вообще совершенно естественно, что в воспоминаниях много несовпадений со стенограммой. Так, заседание, как пишет Рабинович, прошло в 1949 г., а в реальности в 1948 г. Автор явно «перекинул» событие в дни борьбы с «космополитизмом». Не соответствует и порядок выступавших. Так, Третьяков, по воспоминаниям, выступил с заключительным словом в конце собрания, где высказал недовольство докладом Арциховского и поведением его сторонников, но на самом деле оно прозвучало в середине.

Дальнейшее заседание, в основном пришедшееся на 14 ноября, уже скатывалось к сведению счетов не между Арциховским и Равдоникасом и «их школами», а между отдельными археологами. Так, схлестнулись М. К. Каргер и Н. Н. Воронин. Первый обвинил второго в идеализации Древней Руси, а тот заявил, что долг советского археолога показать все величие и самодостаточность древнерусской культуры[842].

Киевский археолог В. А. Богусевич выступил против ленинградца И. И. Ляпушкина, доказывавшего, что генетической связи между культурами Днепровского левобережья нет. Это противоречило выводам самого Богусевича и нарушало стройную схему прогрессивного развития археологических культур региона. За Ляпушкина вступился М. И. Артамонов[843].

Итак, в ходе заседания линия Равдоникаса, официально одобренная дирекцией, не нашла всеобщей поддержки. Прав был Рабинович, писавший, что «игра эта кончилась вничью»[844]. В заключительном слове Равдоникас уже не был столь категоричен и напорист: он сказал, что тезис о двух направлениях носил «постановочный» характер[845]. Резолюция отражала ситуацию отсутствия победителей. В ней говорилось, что некритично отнеслись к наследию буржуазных ученых С. И. Руденко в своей книге «Древняя культура Берингова моря и эскимосская проблема» и В. Д. Блаватский в монографии «Искусство Северного Причерноморья» (М., 1947). В книге А. Н. Бернштейна «Социально-экономический строй орхоно-енисейских тюрок» (М., 1946) обнаружили элементы пантюркизма. Н. Н. Воронину попеняли на идеализацию древней Руси. Было признано, что Арциховский в своем учебнике излагает материал аполитично. А в книге его оппонента Равдоникаса слишком подробно описаны теории буржуазных историков и этнологов[846].

Далеко идущих последствий заседание не получило. Очевидно, что тот факт, что археологи не стали в едином порыве критиковать своего коллегу, как это сделали историки в случае с Н. Л. Рубинштейном, не позволил организовать полноценную кампанию. Равдоникас так и не сумел стать «Лысенко от археологии». Более того, на следующий год, когда нужно было искать и громить историков-евреев, Равдоникас, с его нерусской фамилией, стал весьма привлекательной мишенью и сам примерил на себе роль жертвы.

10. Юбилей «Краткого курса истории ВКП (б)» в 1948 г. и советская историческая наука

Роль книги «История ВКП (б). Краткий курс»[847] в развитии советской исторической науки переоценить трудно. За 1938–1953 гг. она переиздавалась 301 раз и достигла тиража в 42 млн. 816 тыс. экземпляров[848]. Популярный по сути учебник, написанный авторским коллективном (Ем. Ярославский, П. Н. Поспелов, М. С. Волин, И. И. Минц и др.), в работе которого самое активное участие принял сам И. В. Сталин, и не охватывающий всей отечественной и тем более мировой истории, тем не менее сразу после выхода превратился в своеобразный сакральный идеологический текст, обладающий статусом непогрешимого. Обращение к его идеям, оценкам фактов, теоретическим постулатам, да и самому духу стало обязательным условием научно-исторической работы советского историка. Симптоматичный пример: дискуссия о характере социально-экономического строя Киевской Руси в 1940 г. стала возможной после того, как сторонники рабовладельческой концепции обратились к «Краткому курсу» как главному идеологическому обоснованию их правоты[849].

По мнению современного историка А. В. Гусевой: «Советское правительство возлагало большие надежды на “Краткий курс”. Он должен был положить конец многообразию точек зрения, произвольному толкованию важнейших вопросов партийной теории и истории партии, которые были характерны ранее изданным учебникам»[850]. В целом, это верное наблюдение, но нужно учитывать и другое. Вопреки желаниям сталинского режима историки своеобразно, хотя и вряд ли сознательно, адаптировались к новым реалиям. Учитывая то, что абсолютное большинство вопросов истории было затронуто вскользь, а еще больше не затронуто вообще, появление «Краткого курса» только усиливало ситуацию неопределенности в исторической науке, когда положения книги подстраивались учеными под исторические концепции, часто прямо противоположные и конкурирующие.

С самого момента появления «Краткого курса» партия бросила все силы на массированную пропаганду его положений и догм[851]. Простой и директивный стиль книги, однобокие, но понятные каждому выводу прочно вошли в сознание молодых историков. А. С. Черняев вспоминал: «Я попал в университет (на исторический факультет МГУ. — В. Т.) как раз в год появления этого поистине гениального произведения. Надо же было такое придумать! По выбранной теме, по стилю, по конструкции, по языку, по всей компоновке и отбору материала — это прямо-таки высочайший класс с точки зрения поставленной цели. Да, конечно, заучивалось в принудительном порядке. Но заучить человек может только то, что поддается заучиванию. Рассчитано было на леность ума… Создано было произведение, которое уравнивало в публичном языке и форме мышления всех — от слесаря до академика. Поразительно и то, что за двадцать лет существования “новой цивилизации” общество и вся его новая интеллигенция оказались подготовленными принять этот вопиющий примитив в качестве основополагающего источника идейности (которая заменила духовность)»[852]. Показательным в этом смысле является тот факт, что при обсуждении вузовского учебника по истории СССР в 1940 г. студент МИФЛИ некто Шкарян «выразил пожелание… дать в следующем издании [учебника. — В. Т.] итоговые выводы в каждой главе, по примеру “Краткого курса истории ВКП (б)”»[853]. Действительно, зерна легли на благодатную почву.

Насколько молодое поколение некритически подходило к содержанию книги, видя в ней абсолютную истину, хорошо видно из воспоминаний известного историка и обществоведа Е. Г. Плимака. После демобилизации из армии во второй половине 1940-х он обучался на философском факультете МГУ, где, изучая курс истории партии, он, вместе с другом, решили дополнительно изучить протоколы VI съезда партии. Они сразу же обнаружили, что содержание документов противоречит «Краткому курсу». «Суждение наше по поводу сделанного нами открытия было таково: издавали протоколы, видимо, троцкисты, они-то их и сфальсифицировали. О том, что сплошной ложью — от начала до конца — был пропитан сам “Краткий курс”, нам и в голову не могло прийти»[854].

Важнейшую роль в пропаганде сыграл 10-летний юбилей издания, наступивший в 1948 г. Ситуация во внутренней и внешней политике создавала напряженную обстановку вокруг этой даты. В стране проходила кампания по борьбе с «буржуазным объективизмом», насаждался «советский патриотизм».

Юбилейные даты — важнейший ориентир в исторической науке, поскольку именно они наглядно показывают социальную и политическую роль исторического знания и его связь с обществом и действующей властью. По замечанию Л. А. Сидоровой, касавшейся роли юбилейных торжеств 1948 г. в советской исторической науке: «Использование мемориальных дат для сверки идеологических координат было неотъемлемой частью научной жизни… периода. Это в целом общее для человеческой цивилизации свойство эксплуатировалось крайне целенаправленно и агрессивно. Под агрессивностью понимается включение в праздничный хор непременных разоблачительных моментов, которые не следует рассматривать как ложку дегтя в бочке с медом: они служили, скорее, острой приправой, оттенявшей значимость события и подчеркивавшей его победоносность»[855]. Юбилей давал возможность вскрыть ошибки, поднять наиболее острые вопросы в исторической науке, а также указать директивное направление их решения.

Осенью 1948 г. во всех центральных органах печати появились юбилейные публикации. В Ленинской библиотеке была открыта выставка, посвященная «Краткому курсу». Конечно же, юбилей стал лишь поводом для потока дифирамбов в сторону ее «создателя» — Сталина. В газете «Культура и жизнь» была напечатана статья «Всепобеждающая сила идей Ленина-Сталина». В ней напоминалось, что книга опубликована на 63 языках народов СССР. Давно было забыто, что книга писалась усилиями целого ряда авторов, было сказано, что это «труд товарища Сталина»[856].

Этой публикации вторил Л. Слепов: «Сталинская научная история ВКП (б) обогатила наши кадры знаниями законов общественного развития…»[857].

В журнале «Большевик» вначале появилась анонимная передовая «“Краткий курс истории ВКП (б)” — могучее идейное оружие большевизма». В ней главный тезис курса о непримиримой борьбе большевизма с другими идеологическими течениями экстраполировался на современность, прозвучав своеобразным призывом: «изгнать всякие влияния буржуазной идеологии»[858].

Развернутую статью о роли «Краткого курса» в исторических исследованиях опубликовала А. М. Панкратова. Ей вообще принадлежит ключевая роль в увязывании догм и духа книги с ситуацией в исторической науке. Именно ее тексты заняли центральное положение в серии публикаций историков на тему «Краткого курса». Она сыграла роль своеобразного транслятора в массы работников «исторического фронта» пожеланий-требований со стороны идеологов.

Вначале Панкратова обрисовала ситуацию на «фронте исторической науки, как и вообще в области идеологии»[859]. Отметим, что между историей и идеологией фактически был поставлен знак равенства. Повторяя расхожее идеологическое клише, она утверждала, что в мире происходит столкновение между скатывающейся в кризис буржуазной историографией, все отчетливее переходящей на идеалистические позиции, и советской, материалистической наукой, утверждающей постулат о скором крахе капиталистического мира. Положение, когда советские историки могут единым фронтом бороться со своими оппонентами, стало возможным только благодаря появлению «Краткого курса», вооружившего их единой теорией и «покончившего с идейным разбродом.»[860]. Но «Краткий курс» — это еще и эффективное оружие против внутренних уклонистов, тех, чьи работы по тем или иным причинам не сумели вписаться в магистральное направление советской идеологии. Их ошибки связывались с наследием буржуазной науки, что органично вписывалось в идеологемы кампании борьбы с «буржуазным объективизмом». Так, украинские историки, находясь под влиянием идей буржуазных националистов Грушевского, Винниченко и Петлюры, совершили грубые просчеты в «Кратком курсе истории Украины» и в первом томе «Истории Украины»: «Не вскрыты закономерности исторического развития Украины; основные периоды ее истории различаются не по способам производства, а по внешнеполитическим ситуациям, какие складывались на Украине в тот или иной период.»[861]. Положение дел на Украине, действительно, давно внушало опасения. После заката в конце 1920-х — начале 1930-х гг. «империи “положительной деятельности”» (термин Т. Мартина)[862]и последовавшей фактической реабилитации русской культуры как центральной и государствообразующей, украинофильские исторические теории виделись опасными и идеологически вредными[863]. В сентябре 1948 г. в Институте истории АН СССР прошло обсуждение макета «Краткого курса истории Украины», в котором обнаружилось множество пережитков теории М. С. Грушевского[864].

Украинская ситуация вызывала особое внимании по нескольким причинам. Во-первых, на Украине, второй республике СССР, достаточно сильны были националистические антисоветские настроения, поэтому история, всегда являвшаяся основой националистических доктрин, оказывалась в центре внимания. Во-вторых, по всей стране готовились обобщающие истории национальных республик. Серьезные идеологические ошибки уже были обнаружены в «Истории Казахской ССР», теперь их старались избежать. Новая книга по истории Украины должна была стать образцом для написания национальных историй народов СССР.

Националистические ошибки нашли и в «Истории Белорусской ССР», и в уже упоминавшейся «Истории Казахской ССР», и в историях Татарстана и Башкирии. В истории Татарстана приукрашивалась роль Золотой Орды, в истории Башкирии — идеализировались патриархально-феодальные отношения. Более того, авторы нарушили и еще один постулат советского идеологического дискурса 1930-х — 1940-х гг.: история описывалась и изучалась в отрыве от истории русского народа[865].

Не менее важным является изучение новейшего периода. В связи с серией громких разоблачений (школьных учебников по новой истории, монографий Г. А. Деборина, Б. Е. Штейна и др.) особо подчеркивались исключительная важность «изучения этого нового раздела истории и особая научная и политическая ответственность советских историков, его разрабатывающих»[866].

Коснулась в своей статье Панкратова и центрального научно-исследовательского учреждения страны — Института истории АН СССР. Причем оценка была отнюдь не позитивной: «Факты говорят о том, что Институт истории АН СССР до сих пор не ведет по-настоящему научной разработки актуальных вопросов исторической науки…»[867].

Таким образом, юбилей должен был сыграть мобилизующую роль, вдохновив советских историков на борьбу с «прорывами исторического фронта» (риторика того времени. — В. Т.). Для этого необходимо было развернуть критику и самокритику, являющуюся элементом партийной культуры и ставшую излюбленным лозунгом проходивших кампаний. Напоминалось, что историки должны были писать такие книги, которые «вооружали бы наш народ пониманием закономерности движения к коммунизму»[868]. И последнее: «Советские историки должны помнить, что работники идеологического фронта нашей страны всегда стоят на линии огня»[869].

Журнал «Вопросы истории» также не мог пройти мимо юбилейных чествований. В сентябрьском номере была помещена редакционная статья. В ней напоминалось, что появление книги было вызвано не только внутренними потребностями, но и внешней угрозой, потребовавшей «значительного усиления политического воспитания масс»[870]. В публикации повторялись все расхожие клише, касающиеся «Краткого курса». Постулировалось, что советская историческая наука — «самая передовая в мире историческая наука, ибо она вооружена единственно научным методом — теорией исторического материализма»[871]. «Краткий курс» должен был стать оружием каждого советского историка в борьбе против осужденной «школы М. Н. Покровского» и буржуазной историографии. В статье утверждалась схема, по которой именно появление виновника торжеств стало переломной точкой в становлении подлинной марксистской исторической науки в СССР и мире.

Подчеркивалось основополагающее значение текста книги для историков всех периодов и направлений: «В “Кратком курсе истории ВКП (б)” историки нашли указание о смене на протяжении трех тысяч лет трех, а нашей стране четырех общественных формаций. Это сталинское указание раздвинуло хронологические рамки изучения истории СССР на ряд веков, дало возможность конкретно проанализировать рабовладельческие общества на территории Закавказья и Средней Азии и одновременно доказать, что Киевское государство… миновало рабовладельческую формацию и непосредственно. перешло к феодализму»[872]. Курс являлся воплощением «взаимосвязи строго научного подхода к историческим явлениям с подлинной большевистской партийностью». Главным его достоинством являлась «большевистская воинственность и страстная непримиримость в борьбе за чистоту марксизма-ленинизма»[873].

В статье указывался ряд ученых, которые сумели «понять» идеи и дух «Краткого курса» и не совершили грубых ошибок. Это были Б. Д. Греков и С. В. Юшков, В. И. Пичета и Н. С. Державин, Н. М. Дружинин и М. М. Смирин. В конце назывались и те, кто этих норм усвоить никак не смог: Н. Л. Рубинштейн, С. Б. Веселовский, авторы «Трудов по новой и новейшей истории», сборников «Средние века» (1946) и «Византийский временник» (1947), В. Н. Лан, И. И. Минц. Но вскрытия этих недостатков было мало. Как обычно, звучал призыв к усилению критики: «До сих пор еще не изжиты семейственность, нежелание ссориться, боязнь кого-либо обидеть, унаследованная от дореволюционного времени гнилая традиция раболепия перед учеными “авторитетами”»[874]. В заключении наставительно подчеркивалось, что только постоянное обращение к «Краткому курсу» спасает от совершения ошибок в изучении прошлого.

Журнал «Вестник древней истории» также откликнулся на юбилей редакционной статьей. С появлением «Краткого курса» связывался подъем изучения древней истории в СССР. Главным достижением признавалось «установление советскими историками рабовладельческого характера древневосточного общества»[875]. В условиях культивирования советского патриотизма и борьбы с «иностранщиной» автор статьи не преминул отметить, что достигнутое советскими историками знание «недоступно для понимания буржуазными учеными»[876]. С появлением «Краткого курса» связывался и подъем в изучении социальных и революционных движений в древности. Среди достижений перечислялись работы о восстании Спартака, движении агонистиков, восстании Савмака, движении буколов, движении Маздака и др. Заметим, что разработка этих проблем, причем в русле советского марксизма, началась еще до появления «Курса», но юбилейная ситуация заставила авторов статьи связать все события с «сакральной» книгой и ее автором (отсюда неслучайно название статьи — «Сталинский курс»). Наконец, «благодаря» «Курсу», якобы, было поставлено на правильный путь изучение роли личности в истории: «Изучение закономерностей исторического процесса на основе марксистско-ленинской теории дало возможность доказать, что деятельность и политика даже самых выдающихся деятелей древности, как Александр Македонский, Цезарь, Август и другие, определялись не личными их свойствами, а объективными условиями экономической и общественной жизни того времени»[877]. Как обычно, в духе самокритики, редколлегия, взяв на себя роль представителя всех специалистов по древней истории, наметила и нерешенные проблемы: «Не изучена революция рабов, как она проходила в восточно-римской империи. Немалое значение имеет вопрос о смене и развитии форм государственной власти в древнем Риме. Слабо разработана история революционного движения в Греции, восстаний рабов и бедноты. Изучение проблемы разложения рабовладельческого общества даст плодотворные результаты для исследования становления другой общественно-экономической формации — феодализма»[878]. В заключении подчеркивалось, что даже изучение древности, следуя духу «Курса» и «Постановлению ЦК ВКП (б) о постановке партийной пропаганды в связи с выпуском “Краткого курса истории ВКП (б)”», должно отвечать практическим целям и требованиям жизни. Всячески акцентировался революционный характер норм и духа «Курса», который призывает не бояться «заменять устаревшие положения и выводы новыми». Конечно же, в действительности это положение работало крайне односторонне: заменять устаревшие положения позволялось только верхушке партаппарата и особенно лично Сталину, частично «генералам от исторической науки», для рядовых историков это могло привести к печальным последствиям. Любопытно отметить, что, вопреки канону, в статье не были указаны историки, «нарушившие» положения «Курса». Видимо, это было связано с рядом причин: во-первых, позицией редакции, посчитавшей возможным отделаться общими фразами; во-вторых, с тем, что в предыдущих номерах уже вышла серия статей по борьбе с «прорывами исторического фронта».

6 октября прошла совместная сессия Отделения истории и философии и Отделения литературы и языка, посвященная 10-летию выхода в свет «Краткого курса». Вступительное слово сделал директор Института истории АН СССР академик Б. Д. Греков: «Что же касается работников в области наук гуманитарных, то эта книга является буквально настольной, дающей все основы нашей теории, без которой не может быть вообще науки и, в частности, наук общественных. Конечно, мы старались эту книгу положить в основу всех наших работ, но не всегда нам это удавалось выполнить полностью… Само собой разумеется, что в этой книге так много руководящих начал, что мы будем руководствоваться ею и впредь и всегда, но тем не менее надо не только руководить в смысле практического ее применения, а надо выявлять и углублять смысл этой книги»[879].

Следом выступил Г. Ф. Александров, представивший доклад «Диалектический и исторический материализм — теоретический фундамент коммунизма», в котором заявил, что отрицание исторической закономерности «неизбежной победы коммунизма» — это буржуазный идеализм[880]. Основной доклад от историков был представлен все той же Панкратовой и носил название «“Краткий курс истории ВКП (б)” и задачи советской исторической науки». Она напомнила, что 10 лет назад насущной потребностью стала беспощадная борьба с наследием «школы Покровского». «Чтобы ликвидировать теоретическое отставание наших кадров, товарищ Сталин сам взялся за создание “Краткого курса истории ВКП (б)”. В результате этой работы наша партия и вся страна получили труд, который помогает миллионным массам понять законы исторического развития, вооружает нас знаниями этих законов и показывает, как надо преодолевать возникающие на нашем пути трудности»[881].

«Вся история развития советской исторической науки — это история борьбы марксизма с идеализмом и его пережитками»[882], — говорила она. При этом она напомнила, что «никогда еще фальсификация истории в целях защиты империализма и его политики не принимала таких размеров, как в настоящий момент»[883]. Поэтому, с ее точки зрения, особенно вопиющими выглядели попытки некоторых советских историков потакать фальсификаторам истории. «На фронте советской исторической науки. имеются очень опасные срывы, повторение которых может привести к самым печальным последствиям»[884]. В качестве примера были названы А. И. Андреев и С. А. Фейгина, «которые не только не разоблачили подобного рода антисоветские тенденции в буржуазных исторических трудах, но фактически подняли их на щит»[885]. В чем же, с точки зрения выступавшей, заключалась их вина? «Развивая… мысль о том, что петровские преобразования были результатом не исторически сложившихся условий, правильно понятых Петром, а следствием заимствований и влияния высокой английской культуры, т.т. Фейгина и Андреев послушно следуют за своими буржуазными источниками»[886]. Причем С. А. Фейгина, по словам А. М. Панкратовой, в этом шла еще дальше, чем А. И. Андреев. Выступавшая упрекнула ее в том, что для нее научность заключается «в богатстве фактического и документального материала»[887]. Таким образом, С. А. Фейгина отступала от одного из главных постулатов советской исторической науки — примата принципа партийности над принципом объективности. Критике подверглись не только работы А. И. Андреева и С. А. Фейгиной, но и С. Б. Веселовского, М. Н. Тихомирова, сборник «Трудов по новой и новейшей истории» (М.; Л., 1948. Т. 1), курс лекций И. И. Минца.

Итак, во всех докладах и публикациях звучала мысль об усилении борьбы с инакомыслием на «историческом фронте». Статьи, появившиеся в периодике, писались по единому канону: вступительная часть представляла собой набор клишированных фраз и тезисов, авторы вообще стремились дать как можно больше цитат из самого источника, чтобы, не дай Бог, не допустить ошибку в интерпретации канонического текста. Вторая часть, касающаяся состояния той или иной научной области через призму положений «Краткого курса», давала более или менее конкретные оценки (всегда носящие мобилизующий характер), показывала передовиков и отстающих. Несомненно, что воинственные призывы, связанные с юбилеем, способствовали интенсификации идеологических кампаний, задавая координаты для широких масс историков. Юбилей «Курса» насаждал и определенный дух в научном сообществе: утилитаризм по отношению к историческому знанию, воинственный догматизм, преклонение перед рядом канонизированных текстов.

После 1948 г. годовщины публикации «Краткого курса» отмечались с завидной регулярностью: в 1949, 1950, 1951 годах. Стоит задаться вопросом: почему до 1948 г. этого не происходило. Например, в военные и первые послевоенные годы главный идеологический орган журнал «Большевик» не напечатал ни одной статьи, специально посвященной «Курсу». В то же время выпуски журнала за 1947 г. буквально наводнены восторженными отзывами на выходящие собрания сочинений И. В. Сталина и В. И. Ленина. Возможно (это только гипотеза), что ожидался пересмотр на основе новых «сакральных текстов» ряда важнейших положений, нашедших место в «Кратком курсе». Этого не произошло, а юбилей, с помпой отмеченный советскими работниками интеллектуального фронта, подтвердил незыблемость истин, прописанных в книге.

Все же необходимо понимать, что существование «Краткого курса» не внесло в общественное пространство идеологической определенности, наоборот, он нередко создавал прямо противоположную ситуацию. Дело в том, что книга продолжала публиковаться в неизменном варианте, заметно расходясь с текущей официальной исторической политикой[888]. Многие положения «Курса», объявленные незыблемыми, на деле противоречили тому, что теперь утверждалось, скажем, в партийной печати. От историков это требовало немалого мастерства в обхождении острых углов, явных противоречий и поисков правильных интерпретаций. Очевидно, что Сталин понимал, что «сакральный текст» нельзя менять, иначе он теряет свою сакральность.