Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х – 1953 г.)

1. Борьба с «безродным космополитизмом» в МГУ

Кампания борьбы с «буржуазным объективизмом» предваряла более агрессивную и беспощадную антикосмополитическую кампанию, последовавшую в 1949 г. С одной стороны, новая кампания не отменяла предыдущую, но, с другой, акценты в ней заметно сместились. Теперь гонения приобрели явный антисемитский характер.

Антисемитизм в послевоенное время получил заметное распространение. В этом феномене тесно переплетались антисемитские настроения самого И. В. Сталина, влиятельной части партноменклатуры, а также широких слоев населения. Антисемитские проекты внутри партийной элиты зрели еще в довоенное время[889].

При выявлении причин важно учитывать и внешнеполитические аспекты. В 1947 г. появилось неподконтрольное Кремлю государство Израиль, взявшее явный проамериканский союзнический вектор. Необходимо признать и стремление идеологов сформировать образ внутреннего врага, на которого можно было бы списать неудачи во внутренней политике. Евреи для этого идеально подходили[890]. Кампания сопровождалась чистками евреев в сфере государственных и партийных кадров, и в особенности, в сфере культуры и идеологии[891].

Системное изложение термина «космополитизм», по наблюдениям А. В. Фатеева, появилось в «Литературной газете» 17 апреля 1948 г. в передовой статье «Укреплять и развивать лучшие национальные традиции». Естественно, он носил негативные коннотации[892]. Впрочем, термин до этого в идеологических целях уже использовался неоднократно.

Формальным поводом для старта кампании стало разоблачение «антипатриотической группы театральных критиков» в статье в газете «Правда» от 28 января 1949 г.[893]. Членами «группы» оказались евреи, правда, носившие русские псевдонимы. Сама кампания против «космополитов» в центральной прессе была достаточно скоротечной: она проходила всего несколько месяцев: с зимы по весну 1949 г. Уже начиная с лета, главным врагом были объявлены «Тито и его клика»[894].

Антикосмополитическая кампания являлась элементом «зачистки» политической и идеологической системы. Не случайно, что в том же году прошли два крупных процесса: т. н. «Ленинградское дело» и «дело Госплана». Все они заметно изменили конфигурацию сил в партии[895].

На историческую науку происходящее в стране оказало самое прямое и негативное влияние. Именно кампания «борьбы с космополитами» оставила не просто дурные воспоминания в социальной памяти ученой корпорации, но стала фактически мировоззренческим шоком, причиной переоценки сложившейся картины мира.

В связи с ярко выраженным антисемитским подтекстом кампании необходимо прояснить вопрос о том, насколько антисемитизм был распространен среди историков, ведь именно от этого зависело, насколько агрессивно была настроена среда по отношению к евреям. Антисемитские настроения даже в научных кругах имели широкое распространение еще в дореволюционное время. Более того, для тогдашней Европы это была норма[896]. Явными антисемитами были многие известные историки: С. П. Бартенев, И. Е. Забелин, Ю. В. Готье, М. М. Богословский, М. К. Любавский и др.[897] Они являлись учителями многих ведущих советских ученых. Ясно, что настроения учителей вполне могли им передаться. В 1920-е гг. советская власть всячески боролась с антисемитизмом. Поэтому и наблюдалось активное вхождение лиц еврейской национальности в интеллектуальную элиту нового общества. Поворот к новой политике, ставка на патриотические, а не интернациональные, ценности стали стимулом к ползучему распространению антиеврейских настроений[898].

Советские историки (естественно те, кто сам не являлся евреем) не были одинаковы в своем отношении к евреям. Например, В. П. Волгин всячески боролся с проявлениями антисемитизма во вверенных ему учреждениях[899]. В то же время можно перечислить немало известных ученых с явно антисемитскими симпатиями. Таким образом, среда не была однородна, но нельзя отрицать, что некоторыми не в последнюю очередь двигали именно мотивы национальной неприязни.

Сразу следует подчеркнуть, что интеллигенция еврейского происхождения занимала в процентном соотношении значительную нишу в исторической науке. В МГУ практически вся кафедра истории советского общества, возглавляемая И. И. Минцем, состояла из евреев. Такое положение дел, несомненно, мешало желающим получить место на кафедре и только добавляло антисемитизма. А. Л. Сидоров, возглавивший разгром кафедры в МГУ, утверждал: «Я не против евреев, среди которых у меня много друзей и много учеников. Но я против того, чтобы собирали и группировали только их, как это делал Минц»[900].

До 1949 г. термин «космополит» в исторической науке фактически не звучал. В этом ее отличие от филологии, где «космополит» являлось расхожим идеологическим ярлыком еще в кампанию по борьбе с «буржуазным объективизмом». Главным космополитом был назван покойный академик А. Н. Веселовский, активно использовавший сравнительно-исторический метод в своих исследованиях мировой литературы[901]. Любопытно отметить, что в исторической науке, по примеру филологии, необходимо было найти своего классика, на которого можно было бы свалить все «космополитические» ошибки. Из покойных такой «чести» удостоился М. Н. Покровский, из живых — И. И. Минц.

В первом номере «Вопросов истории» за 1949 г. появилась статья (первоначально доклад, сделанный в Ленинграде на заседании Отделения истории и философии АН СССР) И. И. Минца[902], где автор, подобострастно восхваляя значение работ В. И. Ленина и И. В. Сталина для советской историографии, между прочим, написал: «Работами Е. Н. Городецкого, Э. Б. Генкиной, И. М. Разгона, Н. А. Корнатовского, О. А. Шекун и др. положено начало изучению советского периода истории нашей страны»[903]. Эта невинная фраза стала одним из главных пунктов обвинения в адрес И. И. Минца и его «группы».

Любопытно отметить, что статья, прежде чем быть напечатанной, отправлялась на рецензию Е. Н. Городецкому. Он дал в целом положительный отзыв, но указал и на ряд, с его точки зрения, недостатков: «Необходимо устранить повествовательный характер статьи (доклада). Все суждения должны быть подчинены задачам современной исторической науки. Объемы имен следовало бы снять, заменяя их отраслями науки или трудов»[904]. Рекомендация максимально обезличить описание достижений советской исторической науки, как покажут последующие события, окажется очень разумной. Но И. И. Минц не пошел на такой шаг.

25 февраля в Институте истории прошла сессия, на которой В. Т. Круть и Х. Г. Аджемян потребовали искоренить антипатриотические настроения в среде советских историков. Главными носителями этих настроений назывались Н. Л. Рубинштейн, И. И. Минц и «их защитник и покровитель» Е. Н. Городецкий[905]. Их выступления вызвали отрицательную реакцию. По свидетельству С. С. Дмитриева, «Минц во время речи Крутя был вне себя»[906].

На этот раз инициативу в разгроме «космополитов» взял на себя А. Л. Сидоров. С самого начала стало ясно, что главной мишенью новой кампании был намечен И. И. Минц. Очевидно, что все было согласовано с контролирующими органами. Выбор И. И. Минца в качестве главного объекта нападок был несколько неожиданным. «Минц — в роли космополита! Поистине это было удивительно, ибо у партии не было более верного ее члена, чем академик И. И. Минц. Каждый раз, когда звучала труба, призывающая в очередной идеологический поход, академик Минц вспоминал свое боевое прошлое…. подвязывал чресла и шел сражаться с идеологическими врагами партии»[907], — давал ему характеристику А. М. Некрич. Видимо, причины были следующие. Во-первых, проработка такой фигуры, как Минц, являвшийся ведущим историком, должна была наглядно показать, что никому не гарантировано спокойствие. Во-вторых, он был евреем, тем самым прекрасно вписываясь в кампанию. В-третьих, разгром «группы Минца» прекрасно вписывался не только в антикосмополитическую кампанию, но и в кампанию борьбы с «кумовством» и «групповщиной», развернувшуюся в партаппарате.

Для успешного проведения кампании Сидорову нужно было занять ведущие позиции в университетской иерархии. В 1948 г. он стал проректором МГУ, а с начала 1949 г., после смещения Минца, занял должность заведующего кафедры истории СССР. В своей деятельности А. Л. Сидоров опирался на молодых, идеологически проверенных (партийных) соратников, часто бывших фронтовиков: «Многие из учеников А. Л. Сидорова были бывшими фронтовиками. По сравнению со своими “зелеными” товарищами, не прошедшими школы войны, они обладали значительным жизненным опытом и твердо знали, чего хотят. Большинство из них были членами партии. Очень быстро фронтовики заполнили почти все выборные партийные, комсомольские и профсоюзные должности, а также аспирантуру. Они хотели учиться и получать знания, но они считали себя по праву первыми претендентами на освободившиеся вакансии. Вакансий же было немного.»[908]. Разгром «группы Минца» позволял сторонникам А. Л. Сидорова занять лидирующее положение в изучении советской истории, самого престижного направления исторической науки. Антисемитские нотки проходивших проработок прекрасно подходили для этих целей, поскольку сам И. И. Минц был евреем, а среди его учеников много было лиц еврейского происхождения.

В организованной кампании самое активное участие принимали молодые сотрудники факультета, часто только что закончившие аспирантуру или обучавшиеся в ней. Вернувшийся на факультет аккурат к кампании Б. Г. Тартаковский, вспоминал: «Чрезвычайно удивило, огорчило и расстроило то, что активнейшую роль в этой кампании играли мои однокашники… Я и тогда не сомневался, что ими руководили отнюдь не идейные, а чисто карьерные побуждения.»[909].

3 и 8 марта на историческом факультете МГУ прошли отчетно-выборные партийные собрания кафедры истории СССР. Естественно, первую скрипку на них сыграл Сидоров, выступивший с разгромной критикой «группы Минца». В своем докладе он указал на недопустимость проникновения «буржуазного безродного космополитизма» в историческую науку, поскольку «в современной обстановке идеи буржуазного космополитизма в науке. являются идеологическим оружием американского империализма»[910]. При этом, как оказалось, «боевая готовность исторического фронта недостаточна»[911].

В чем же заключался «грех космополитизма»? «Всякое протаскивание идей буржуазного космополитизма в историческую науку, принижение роли русского народа в мировой истории., стремление ослабить чувство советского патриотизма, принизить достижения советского хозяйства, советской культуры, советской науки — являются проявлением враждебной деятельности против нашей Родины в интересах врагов нашей социалистической страны»[912], — громогласно заявил А. Л. Сидоров. Заметим, что при желании каждый мог быть подведен под эти обвинения.

И. И. Минц, по мнению А. Л. Сидорова, — зримое проявление всех перечисленных пороков, «наиболее типичный выразитель и проводник взглядов буржуазного космополитизма»[913]. Ошибок у Минца слишком много, чтобы это было случайностью: искажение фактов, «смазывание значения Октябрьской Социалистической революции, как в исторических судьбах нашего народа, так и в истории всемирной». Были и более страшные преступления: «Важнейшие вопросы, поставленные товарищем Сталиным по истории советского общества, товарищ Минц в своей работе не отразил»[914]. Коснулся Сидоров и статьи Минца «Ленин и развитие советской исторической науки». Характеризуя ее, он говорил, что «венцом надругательства над советской наукой, над трудами В. И. Ленина и И. В. Сталина, является совершенно недопустимое вражеское заявление, что основоположниками по изучению советского периода являются И. М. Разгон, Е. Н. Городецкий и др. Не Ленин, не Сталин, не их работы являются основным фундаментом научной истории советского периода, а работы Минца и членов его группы»[915]. Справедливости ради, заметим, что в самой статье всячески выпячивается значение работ Ленина и Сталина, а такие далеко идущие выводы делаются на основе всего двух слов о работах Е. Н. Городецкого, Э. Б. Генкина, И. М. Разгона, Н. А. Корнатовского, О. А. Шекун, которыми, как написано в тексте, «положено начало» изучению советской истории. Очевидно, что это лишь повод.

Правой рукой Минца был объявлен И. М. Разгон. Его обвинили в том, что в своих работах по истории революции на Северном Кавказе он проводил «вредную» и политически «ошибочную» мысль о том, что чеченцы и ингуши играли революционную роль. При этом обвинение, конечно же, держалось на постановлении об опере В. И. Мурадели «Великая дружба», в котором такая позиция была признана неверной. Более того, утверждалось, что именно Разгон вдохновил авторов оперы[916].

К «группе Минца», по мнению Сидорова, примыкал и Н. Л. Рубинштейн, который являлся заместителем заведующего кафедрой. Но практически кафедрой руководили И. М. Разгон и Г. Н. Анпилогов[917]. Рубинштейна обвинили и в том, что в статье для «Большой советской энциклопедии» он написал о нерешенности вопроса об образовании русского национального государства. И это он посмел сделать после того, как Сталин в своем письмо по случаю 800-летия Москвы «расставил все точки над i»[918].

Сидоров возмущался, что на всех кафедрах истории СССР работают одни и те же люди, близкие к Минцу. Свое отношение к опальному академику выступавший потребовал определить преподавателям кафедры Г. Н. Анпилогову и Е. Н. Городецкому[919].

Не все благополучно оказалось и на кафедре Новейшей истории. Здесь главной причиной «космополитических» ошибок, по мнению Сидорова, являлось забвение ленинской теории империализма. В качестве примера была приведена докторская диссертация И. М. Лёшина «Внешняя политика Великобритании от Версаля до Локарно. 1919–1925» (М., 1947), оппонировали которой при защите А. С. Ерусалимский и И. И. Минц. В ней, оказывается, не показано значение внешней политики Советского государства. Любопытно указание Сидорова, что «в авангарде разбора этой книги шли аспиранты, и они показали, что за книга Лешина»[920].

Возмутило Сидорова и поведение Л. И. Зубока, который на обсуждении в Институте истории «держался там героем, он не признавал никаких ошибок»[921].

Начало итогового решения партбюро, как это обычно, оказалось посвящено успехам, достигнутым в идеологическом воспитании. В актив было записано обсуждение книги Н. Л. Рубинштейна «Русская историография». Особенно выделялось то, что партбюро сумело изменить тематику спецкурсов, диссертаций и дипломных работ. Теперь «около 50 % всех тем дипломных работ и аспирантских диссертаций посвящено истории XX века и советскому периоду»[922].

Щекотливой была ситуация с И. И. Минцем. При объявлении его деятельности порочной возникал вопрос о том, как этому противодействовало партбюро, а если нет, то почему. Поэтому в отчете утверждалось, что бюро неоднократно «выступало с критикой порочной практики бывшего заведующего кафедрой академика Минца…. Но партбюро, не зная ряда фактов всей антипатриотической деятельности Минца, не сумело оценить всю глубину вреда, нанесенного им и его “группой”»[923]. Неубедительным было объявлено очередное покаяние Н. Л. Рубинштейна.

Известие о существовании и разгроме «группы» И. И. Минца быстро разнеслось по Москве. Публичные мероприятия с участием ее «членов» отменялись.

Так, запланированная на 10 марта публичная лекция И. М. Разгона в Политехническом музее сначала была перенесена, а затем и вовсе отменена[924].

15 марта в стенгазете исторического факультета МГУ появилась статья, где звучал призыв «до конца искоренить космополитизм в исторической науке — Минца, Разгона, Городецкого, Верховеня и др.»[925]. Сам Городецкий всячески пытался отмежеваться от Минца. На мартовских собраниях на истфаке он признавал, что, критикуя Минца, не смог вскрыть его вредительской деятельности в области исторической науки[926]. В то же время он старался показать необоснованность прозвучавших обвинений, «то и дело сам переходил от обороны к нападению, в частности на А. Л. Сидорова, указывая на его собственные ошибки в трактовке советской истории»[927]. Конечно же, это не помогло.

Параллельно с развитием ситуации на историческом факультете было организовано специальное открытое объединенное заседание кафедр истории СССР, всеобщей истории и истории международных отношений Академии общественных наук, ставшее официальным стартом антикосмополитической кампании в исторической науке. Во многом это было символичным. АОН было новым учреждением, призванным ковать идеологически грамотные кадры, целью которых являлось утверждение партийной линии в общественных науках и на университетских кафедрах. Восстановить ход заседаний полностью пока не представляется возможным, поскольку поиски их стенограмм не увенчались успехом. Приходится пользоваться лапидарным отчетом, опубликованным в журнале «Вопросы истории», и воспоминаниями очевидцев.

В феврале — первых числах марта состоялись заседания кафедр истории и теории искусств и истории и теории литературы, посвященные «борьбе с космополитами»[928]. Уже 11 марта началось расширенное заседание кафедр истории СССР Академии общественных наук при ЦК ВКП (б), которое продолжилось 14 и 16 марта. И. И. Минц, понимая, что сопротивление бесполезно, предусмотрительно на это мероприятие не пришел, сославшись на болезнь.

В ходе заседания на Минца буквально лился поток обвинений: «извращал», «игнорировал», «не раскрыл», «сорвал», «бездействовал». Ошибки были признаны не случайностью, а закономерностью, вызванной «космополитической» сущностью историка[929].

Собрание открыл директор Института истории АН СССР Б. Д. Греков. Председательствовал А. Д. Удальцов. По воспоминаниям Ю. А. Полякова, особую активность в разгроме космополитов проявили М. П. Ким, А. Л. Сидоров и Д. А. Чугаев. Под огнем критики оказались Минц и «его группа», Н. Л. Рубинштейн, О. Л. Вайнштейн, Г. А. Деборин и другие историки. Выступавшие утверждали, что в работах И. И. Минца была извращена история Великой Октябрьской социалистической революции, не показано ее коренное отличие от буржуазных революций, принижена роль СССР и русского народа, создателя в первого в мире социалистического государства. Более того, И. И. Минцем и его «группой» сознательно была сорвана работа по написанию учебника по истории СССР[930]. «Группа Минца» была обвинена в монополизации изучения и преподавания истории советского периода. По словам А. Л. Сидорова, она сознательно тормозила становление молодых кадров специалистов по советской истории.

Не меньше, чем И. И. Минцу, досталось и И. М. Разгону, который, по словам выступавших, извратил историю взаимоотношений русского народа и народов Кавказа[931], поскольку «представил чеченцев и ингушей революционерами, а осетин — контрреволюционерами»[932]. Именно эта концепция, как утверждалось, легла в основу раскритикованной оперы Мурадели «Великая дружба». По воспоминаниям Ю. А. Полякова, И. М. Разгон просил слова, но выступить ему так и не дали[933].

Помимо указанных выше, критике подверглись Н. Л. Рубинштейн и О. Л. Вайнштейн за принижение истории русской исторической науки. Среди специалистов по новейшей истории упоминались В. Н. Лан и Л. И. Зубок. Их обвиняли в апологетике США[934]. Особое внимание было уделено сыну А. М. Деборина, Г. А. Деборину, автору книги «Международные отношения в годы Великой Отечественной войны: 1941–1945» (М.; Л., 1948). Было заявлено, что Деборин сочиняет легенду об отказе США от империалистической политики. Критике подверглись и лекции И. С. Звавича, посвященные лейбористской партии Англии. Ошибки нашли даже в работах А. С. Ерусалимского.

Особенностью заседаний в АОН стала резкая критика научно-исследовательских институтов Академии наук[935]. Получалась критика со стороны, хотя здесь и была некоторая условность, поскольку большинство сотрудников АОН работали и в Академии наук. Все это не оставляло сомнений, что подобные мероприятия вскоре пройдут в ведущих научных и образовательных центрах страны.

Заседания проходили при стечении большого количества людей. С. С. Дмитриев записал в своем дневнике: «Публики много. Вход затруднен»[936]. По воспоминаниям Г. З. Иоффе, студентов других учебных заведений в воспитательных целях специально водили посмотреть на процесс[937]. Желающих выступить было очень много, но слово давали только критикам. Пытались высказаться и Н. Л. Рубинштейн, и И. М. Разгон, но тщетно[938].

17 марта прошло закрытое партийное собрание исторического факультета МГУ. На нем было решено, что «группа Минца» (Разгон, Городецкий) является наиболее ярким проявлением космополитизма. Их вина заключалась в следующем: принижали роль русского народа; не показали патриотизм движущей силой общества; сорвали написание учебника по истории советского общества; тормозили выращивание новых кадров; «создали на кафедре затхлую атмосферу самотека, делячества и семейственности и занимались безудержным самовосхвалением»; «группа» специально сорвала работу кафедры МГУ и сектора Института истории. Попавшими под влияние «группы Минца» были названы Верховень и Анпилогов. Помимо «группы Минца» «космополитами» были объявлены Н. Л. Рубинштейн и Л. И. Зубок[939].

Под огнем критики оказался и профессор кафедры Нового времени МГУ И. С. Звавич, в чьих работах не нашли «последовательного разоблачения империализма». Кафедры Древнего мира и Средних веков, согласно заключению, поставили «контрабандную» книгу Р. Ю. Виппера по истории христианства. А заведующий кафедрой славяноведения С. А. Никитин имеет в своих трудах ряд ошибок «объективистско-буржуазного» характера[940]. Специально постановили осудить А. С. Ерусалимского и Анпилогова, как избегавших самокритики[941].

Общее открытое партийное собрание кафедры истории СССР постановило, что разоблачение «космополитов» «явилось большой партийной школой для всех членов кафедры…»[942].

17 марта Городецкий читал лекцию. На лекции присутствовал С. С. Дмитриев, который описал ее в своем дневнике. Первое, что бросилось Дмитриеву в глаза, это то, что Городецкий страшно похудел. Он понимал опасность своего положения, поэтому нервничал. После лекции к нему пришло две записки. В одной был вопрос: согласен ли он с М. В. Нечкиной в том, что либерализм никогда не был прогрессивен в истории России. Городецкий ответил, что согласен. Второй вопрос носил явно провокационный характер: «Как быть с курсом ваших лекций, что нужно исправить в связи со вскрытием космополитических извращений?»[943]. Городецкий вынужден был идти по проверенному пути — соглашаться с критикой. «В моих лекциях, изданных в ВПШ, есть крупные ошибки. Я их подвергну критике. В настоящей лекции плохо, что не дана связь между русской культурой и развитием культуры других народов России»[944], — ответил в духе самокритики лектор. В тот же день на закрытом партийном собрании Исторического факультета была принята резолюция, в которой говорилось, что «наиболее ярким проявлением антипатриотической деятельности на Истфаке является деятельность академика Минца и его группы (Минц, Разгон, Городецкий)»[945].

Несколько иначе обстановку, сложившуюся вокруг Городецкого, описывал спустя много лет ученик Ефима Наумовича, тогда староста группы истфака МГУ В. С. Лельчук. Он вспоминал об одной из лекций историка: «Подойдя, как обычно, к кафедре, он повернулся лицом к аудитории, и мы впервые увидели на лацкане его пиджака значок лауреата Сталинской премии: человек открыто, с большим достоинством защищает свое кредо, отстаивает свои взгляды… по сей день я слышу те долгие дружные аплодисменты, которыми наш курс приветствовал Городецкого»[946]. За эти аплодисменты деканат начал проверку курса, но все обошлось. Спустя много лет Лельчук узнал, что тогда всю вину взял на себя К. Н. Тарновский.

Общая беда объединяла. В. С. Лельчук рассказывал, что в это же время был арестован отец Н. Я. Эйдельмана, в будущем известного историка. Когда студенты рассказали об этом Городецкому, тот призвал их поддержать своего товарища всеми силами[947]. Несмотря на поддержку части студенчества, Городецкий вынужден был прекратить чтение лекций по истории СССР. Вместо него к чтению приступил Л. Н. Бычков[948].

25, 26 и 28 марта прошло заседание Ученого совета исторического факультета. Его открыло выступление декана Г. А. Новицкого. В центре критики вновь оказался И. И. Минц. Особенно большое внимание критике академика уделил А. Л. Сидоров[949]. От Минца попытался отмежеваться Е. Н. Городецкий. Тем не менее, он вынужден был признать, что именно по его вине Минц оставался безнаказанным, а скандальная статья вышла благодаря его помощи как сотрудника журнала «Вопросы истории».

Н. Л. Рубинштейн признал, что был просто не готов к той работе, за которую взялся, стремясь написать обобщающую историю русской историографии. В то же время он подчеркивал, что его ошибки носят «объективистский», а не «космополитический» характер. Это не устраивало организаторов проработок: «Всю свою многолетнюю порочную практику в научной и педагогической деятельности проф. Рубинштейн свел только к отдельным “грубым ошибкам” объективистского характера, тогда как на самом деле его пороки коренятся не в отдельных ошибках, а в законченной системе взглядов, в концепции, чуждой марксизму-ленинизму»[950].

Затем слово дали С. С. Дмитриеву. Ему пришлось держать ответ и за М. Н. Тихомирова, с которым был написан совместный учебник по истории СССР. Тревожным сигналом для историков стала публикация еще в октябре 1948 г. рецензии на «Хрестоматию по истории СССР», где составителем был С. С. Дмитриев.

Рецензия была подписана «Р. Самойлов»[951]. Составителя обвинили в том, что не сумел разделить революционеров-демократов и буржуазных либералов. Тем самым историк оказался в плену буржуазно-либеральной историографии[952]. В феврале 1949 г. в той же «Литературной газете» появилась статья А. Громова[953] «По стопам буржуазных историков», в которой утверждалось, что авторы учебника освещали исторические события с либерально-буржуазных позиций[954].

Дневник С. С. Дмитриева позволяет выявить и реакцию историка на кампанию. В записи за 11 марта обнаруживаем любопытный диалог Дмитриева с самим собой. Приведем его полностью: «Обдумываю снова и снова прихожу к твердому выводу, что в космополитизме я не повинен. Я всегда старался воспитывать советский патриотизм и на материале 19 в. показывал первенство русской культуры во многих великих делах. Мои крупные ошибки, допущенные в учебнике и хрестоматии, в основном правильно были показаны в рецензиях и на обсуждениях. От влияния русских буржуазных либеральных историков нужно избавляться, и чем решительнее, тем лучше»[955].

В предложенном отрывке показательно все. И страх, и чувство неуверенности. Но главное, что историк мыслит в рамках того дискурса, который для него определила антикосмополитическая кампания. Дмитриев на полном серьезе сравнивает свою деятельность с критериями «космополитизма», а не рассматривает это как идеологический бред. Более того, он пытается самого себя уверить, что в космополитизме «не повинен». А это пишет человек, критически смотрящий на окружающую действительность. Можно, конечно же, предположить, что фраза записана на всякий случай для посторонних глаз, на случай обыска или даже ареста[956](а травмирующий опыт конца 1930-х, через который прошел и Дмитриев, говорил, что это весьма вероятно). Но обычно в таких случаях дневник прекращали вести или вообще уничтожали. Этого не произошло. Поэтому, вероятнее всего, перед нами яркий пример того, как советский человек мыслит категориями, навязанными извне. Кстати, Дмитриев тут же намечает и тех, кого он собирается критиковать: И. Г. Блюмина, В. М. Штейна, О. Л. Вайнштейна и Н. Л. Рубинштейна. Антисемитский подтекст Дмитриев уловил сразу. «Думаю сказать и о своих ошибках»[957], — закончил запись историк.

На заседании 25 марта произошел любопытный эпизод. Дмитриев, который сидел рядом с Б. Ф. Поршневым, наблюдая картину развязной критики, задался вопросом: «Что лежит в основе всего этого дела?». «Война. Готовить нужно народ к новой войне. Она близится»[958], — ответил проницательный медиевист.

Согласно отчету, напечатанному в «Вопросах истории», выступление Дмитриева было посвящено разбору собственных ошибок. Он признавал, что в его совместном с М. Н. Тихомировым учебнике есть «принципиальные ошибки». Якобы, Тихомиров не рассматривает развитие производственных сил и производственных отношений как основу исторического процесса. Одной из своих ошибок выступавший признал изображение спора славянофилов и западников как ключевого в общественной жизни 40-х гг. XIX в. На самом деле главным было выступление революционно-демократической идеологии против западников-либералов и консервативно-либеральных славянофилов. Ошибки было обещано исправить[959]. Как и планировалось, часть выступления была посвящена критике книги И. Г. Блюмина «Очерки экономической мысли в России в первой половине XIX в.» и В. М. Штейна «Очерки развития русской экономической мысли XIXXX вв.», в которых, по уверению выступавшего, принижается русская экономическая мысль.

Интенсивной критике подверглись И. С. Звавич[960] и Л. И. Зубок. Их критиковали А. С. Ерусалимский и А. Д. Никонов. Впрочем, Ерусалимскому припомнили, что он написал хвалебную рецензию на книгу Л. И. Зубока. А. Д. Никонов сосредоточился на критике Звавича, обнаружив в его научной и педагогической деятельности целую систему «космополитических» ошибок и антипатриотических взглядов[961].

Тем не менее, некоторых историков обвиняли не в «космополитических», а «объективистских» и идеалистических промахах. Теперь это было заведомо меньшим и даже простительным грехом. В основном это касалось медиевистов А. И. Неусыхина, Е. А. Косминского, В. М. Лавровского и т. д. Б. Ф. Поршнев не упустил случая, чтобы не раскритиковать своего принципиального оппонента О. Л. Вайнштейна за монографию про Тридцатилетнюю войну. Уже привычно осудили С. Я. Лурье. Вспомнили идеалистические промахи. Р. Ю. Виппера. А А. В. Арциховский обвинил в «космополитизме» своего визави Равдоникаса.

«Буржуазно-объективистские» ошибки обнаружили и в книгах А. Ф. Миллера «Мустафа паша Байрактар. Оттоманская империя в начале XIX в.» (М., 1947) и «Очерки новейшей истории Турции» (М., 1948). Забегая вперед, можно указать, что в мае того же года на «Очерки…» А. Ф. Миллера вышла ругательная рецензия Г. Акопяна в газете «Культура и жизнь», в которой утверждалось, что автор не показал роли Советского Союза в турецкой революции, не показал классовой природы режима Кемаля Ататюрка, его сговора с империализмом и т. д.[962]Почти через год тот же автор опубликовал критическую рецензию в «Вопросах истории»[963].

По результатам заседаний партийное собрание истфака приняло постановление, в котором просило ректорат отстранить от чтения лекций обвиненных в «космополитизме» преподавателей, в том числе Городецкого[964]. Просьба была удовлетворена. За опального историка пыталась вступиться его ученица Л. М. Зак, которая написала статью в защиту своего учителя[965]. Она выступила против его критиков, обвинив их в поверхностности и недобросовестности: «Эти люди даже не потрудились прочесть написанное Городецким»[966]. Все их обвинения, по ее мнению, были основаны на подтасовках. Более того, сам Сидоров долгое время сотрудничал с Минцем, почему же он не указал на его вредительскую деятельность? Но статья так и не была опубликована, так как было очевидно, что это не поможет. Кроме того, Л. М. Зак должна была защищать кандидатскую диссертацию, поэтому ввязываться в борьбу было крайне опасно.

Подведением итогов стал доклад А. Л. Сидорова на Ученом совете МГУ, прошедшем 11 апреля. На нем он вновь озвучил весь набор, надо сказать довольно стандартный, обвинений[967].

Антикосмополитическая кампания в МГУ привела к серьезным изменениям на историческом факультете, как формального плана, так и в архитектонике местного научно-педагогического сообщества. Сразу же после прошедшей кампании прокатилась волна увольнений. От работы были освобождены И. И. Минц, В. Г. Юдовский, А. М. Разгон, Н. Л. Рубинштейн, И. С. Звавич, Л. И. Зубок[968]. И. С. Звавич вынужден был уехать в Ташкент, где он и умер в 1950 г., не перенеся местный климат и полученный стресс[969]. В. Н. Лан был арестован. Аресту был подвергнут и историк Г. А. Кокиев, умерший в лагере[970]. Ф. А. Коган-Бернштейн была уволена из МГУ и перебралась преподавать в Воронежский педагогический институт. Только в 1956 г. она нашла работу в МГИАИ[971].

По свидетельству А. М. Некрича, Л. И. Зубок, вскоре изгнанный и из Института истории (см. далее), остался в Институте международных отношений благодаря заступничеству В. М. Молотова, дочь которого училась у профессора[972]. По другому «преданию», роль заступника выполнила Светлана Аллилуева, учившаяся тогда на историческом факультете[973].

С Е. А. Косминским из-за регулярных проработок вверенных ему кафедры и сектора случился инфаркт, и он в 1949 г. отказался от заведывания сначала кафедрой в МГУ, а в 1952 г. покинул пост заведующего сектором истории Средних веков Института истории АН СССР. По свидетельству Е. В. Гутновой, он «замкнулся в себе, постоянно болел»[974].

Кампания разрывала личностные связи между учителями и их учениками. Так, А. И. Неусыхин порвал со своим учеником В. В. Дорошенко из-за его критики на заседаниях кафедры истории Средних веков (см. ниже). По свидетельству С. О. Шмидта, М. Н. Тихомиров отказался от руководства в аспирантуре своим дипломником А. М. Сахаровым за то, что тот «поучал» его основам марксизма-лени-низма[975].

Обиды, нанесенные во время проработок, не забывались годами. М. Н. Тихомиров не мог простить Л. В. Черепнину критическую рецензию на совместный с С. С. Дмитриевым учебник[976]. Об этом свидетельствует Н. И. Павленко[977]. Негативное отношение к Л. В. Черепнину явственно прослеживается на страницах дневника М. Н. Тихомирова[978].

В определенной степени перед нами эффект атомизации общества. По мнению основателя тоталитарной теории Ханны Арендт, это делалось намеренно, чтобы превратить общество в разобщенную массу, неспособную к консолидации и сопротивлению[979]. Тем не менее, невооруженным взглядом видно, что атомизация не носила всеобъемлющего характера. Более того, неформальная структура корпорации историков устояла.

Увольнение И. И. Минца привело к тому, что сотрудники факультета, патронируемые академиком, оказались в тяжелом положении. В данном случае мы имеем дело с типичным случаем падения патрона корпоративного уровня. Выстроенная им патронажная сеть сложилась буквально как карточный домик. Так, Г. Н. Анпилогов, отметившийся в ходе «борьбы с объективизмом», вынужден был покинуть исторический факультет и был командирован в Венгрию. В письме от 5 февраля 1950 г. к своему ученику А. П. Пронштейну М. Н. Тихомиров описал последнюю встречу с Анпилоговым: «Недели две назад ко мне явились гости. Кто бы Вы думали — Анпилогов и Разгон. Анпилогов пришел проститься перед отъездом. Первый момент смущения прошел, мы посидели и выпили даже, конечно, я не пил за немочью. По своей оптимистической склонности я был все-таки доволен этим визитом. В конце концов, ведь не в нем же одном дело, хотя я ему и сказал откровенно, что мне он сделал большую неприятность»[980]. И. М. Разгон уехал в Томск, где укоренился и основал собственную школу[981].

В определенном смысле от кампании пострадал даже А. Л. Сидоров. В 1948 г. он сдал в Госполитиздат рукопись своей докторской диссертации «Экономика России в годы Первой мировой войны, 1914–1917». В условиях непрекращающихся погромов, когда любая монография неизбежно вызывала критику, историк предпочел забрать рукопись из издательства[982]. Такой шаг мог быть обусловлен целым рядом соображений. Во-первых, элементарным желанием перестраховаться и не подставляться под удар. Во-вторых, публикация книги неизбежно, согласно ритуалу критики и самокритики, должна была вызвать поток критических разоблачений. В ситуации, когда А. Л. Сидоров рвался по карьерной лестнице, это могло не просто осложнить его путь, но и перечеркнуть все усилия.

2. Заседание кафедры истории Средних веков МГУ

По логике кампаний заседания должны были пройти и специально на кафедрах. Здесь происходила «детализация» найденных ошибок, поиск новых, обнаруживались новые жертвы. Проработки в узких коллективах давали многое: микроклимат в среде, и без того недружелюбный, резко ухудшался, а контролирующим органам давалась новая, весьма полезная информация об ученых. Раскол сообщества делал его более управляемым.

К сожалению, стенограммы кафедральных заседаний почти не сохранились. Их массово уничтожали во время «макулатурных кампаний». Во многом благодаря случаю была сохранена, а впоследствии опубликована стенограмма объединенного заседания сектора Средних веков Института истории и кафедры истории Средних веков МГУ, прошедшего 23 марта.

И кафедру, и сектор возглавлял многострадальный академик Е. А. Косминский. Он же и открыл заседание. Но главную скрипку играл явно не он. В прошлом году, во время «борьбы с объективизмом», его выступления, открывавшие заседания, не пришлись по вкусу сторонникам жесткой линии. Теперь главный доклад делала Н. А. Сидорова. Ее выступление действительно стало боевым и наполненным аналогиями с холодной войной. «Космополитизм — это своего рода бактериологическое оружие в той “холодной” войне, которую силы международной империалистической реакции ведут против всего передового человечества»[983], — говорила она.

Но не броские сравнения были главным содержанием речи. Поиск ошибок и публичное их разоблачение — вот цель Сидоровой. Недаром выступавшая часто подчеркивала, что ту или иную монографию или статью она прочитала по поручению партийного, институтского или университетского начальства[984]. Тем самым, видимо, она стремилась подчеркнуть, что выполняет свой долг, а не реализует собственные амбиции.

Сидорова напомнила, что в Академии наук и на историческом факультете МГУ была обнаружена и разоблачена «группа Минца». Прошлась она и по журналу «Вопросы истории», заявив, что он «измельчал», а в редколлегии «существовала атмосфера благодушия, самоуспокоенности и семейственности»[985]. Она выделила основные признаки «космополитизма»: «1. Проповедь единой мировой науки. 2. Преклонение и низкопоклонство перед буржуазной западной наукой. 3. Принижение исторической роли русского народа, русской и советской культуры. 4. Традиционализм, отрицающий принципиальное существо и значение науки советской, науки, которая зиждется на единственно научном методе марксизма-ленинизма. 5. Игнорирование принципа партийности. 6. Пренебрежительное отношение к вопросу о приоритете русской науки. 7. Идеалистические вывихи, носящие ярко выраженный космополитический характер»[986]. Легко заметить, что некоторые пункты носили противоречивый характер. Так, критику дореволюционных ученых под видом борьбы с традиционализмом могли повернуть как отрицание приоритета русской науки, и наоборот. Принцип партийности вообще был размытой, аморфной формулой. Так же как и «идеалистические вывихи».

Сочетанием различных ошибок был назван уже многократно критикуемый «Византийский временник». Передовая статья, где подчеркивалась преемственность с дореволюционной традицией, была объявлена порочной и лежащей на совести Е. А. Косминского[987].

Много критики прозвучало и в адрес Б. Т. Горянова. Особенно Сидорова акцентировала внимание на его предисловии к книге французского византиниста Ш. Диля, в котором он признавал высокие заслуги ученого перед наукой и рекомендовал монографию советскому читателю. По заявлению выступавшей, «советская наука по истории Византии предстает в этих трудах — предисловиях Б. Т. Горянова — только как некий, если можно так выразиться, “критический перерабатыватель” буржуазного византиноведения»[988].

Проявление «космополитизма» было обнаружено и в творчестве искусствоведов В. Н. Лазарева, М. В. Алпатова и Н. И. Брунова, которые слишком часто ссылались на иностранные исследования. В. Н. Лазареву припомнили историю с его статьей о фресках Св. Софии, где он высоко оценил работу американских реконструкторов. Естественно, не могла в своем выступлении Сидорова пройти мимо О. Л. Вайнштейна и его книги «Историография Средних веков». Она заявила, что сразу же после выхода труда Вайнштейна стала его непримиримым критиком, найдя в нем множество пороков.

Но все перечисленные выше случаи, по мнению Сидоровой, слишком очевидны. Гораздо важнее найти «преклонение перед буржуазной западной наукой у тех наших историков, которые не только с внешней стороны путем ссылок на иностранные работы высказывают свое низкопоклонство, но и являются людьми, не расставшимися с буржуазным влиянием, людьми, которые не критикуют этот материал и те выводы, которые были взяты ими из буржуазной исторической литературы»[989]. Таким ученым был назван А. И. Неусыхин, чья монография «Общественный строй древних германцев» (1929) была объявлена написанной под влиянием идей А. Допша[990]. Автор уже неоднократно каялся за свою работу еще в 30-е годы, но теперь о ней вновь вспомнили. По мнению Сидоровой, несмотря на раскаяние, Неусыхин остался верен своим западным наставникам. Так, в его статьях доминируют методы немецкой историко-юридической школы[991]. Свое вредное преклонение перед иностранной наукой историк передал и своим ученикам. Так, А. И. Данилов и Д. С. Граменицкий не уделили в своих статьях внимания критике буржуазной историографии. В упрек Неусыхину было поставлено и то, что он вместе со своими учениками перевел книгу немецкого историка Г. Зелигера «Социальное и политическое значение вотчины в раннее средневековье». Сидоровой было непонятно, зачем переводить эту работу, явно противоречащую марксизму, если есть труды классиков марксизма на ту же тему.

Выступавшая коснулась и учебников по истории Средних веков, вышедших под редакцией Е. А. Косминского, Удальцова, Сказкина и Вайнштейна еще до войны. Она отметила их европоцентризм, игнорирование истории СССР и Восточной Европы: «В учебнике все изложение ведется так, как будто бы России на свете вообще не существовало»[992].

Специально, преподнеся это как борьбу с традиционализмом, она остановилась на факте положительной оценки советскими медиевистами А. И. Неусыхиным и В. М. Лавровским своих предшественников в лице Д. М. Петрушевского, П. Г. Виноградова и А. Н. Савина. По ее утверждению, А. Н. Савин открыто боролся с Марксом, поэтому все его наследие порочно[993]. Целенаправленный удар пришелся и по М. А. Баргу, которому Сидорова припомнила заседание сектора истории Средних веков, посвященное борьбе с «объективизмом», где молодой историк заявил, что нельзя отказываться от наследия классиков отечественной медиевистики (см. выше). В этом же ключе критиковалась и статья М. В. Левченко «Задачи современного византиноведения», напечатанная в «Византийском временнике», в которой давалась положительная оценка В. Г. Васильевскому[994].

В качестве примера отсутствия партийности приводилась книга М. А. Гуковского «Итальянское Возрождение» (Л., 1947). Н. А. Сидорова, сама будучи специалистом по культуре Возрождения, обвинила автора в преклонении перед Фомой Аквинским. Борьба с томизмом признавалась актуальной в свете кампании против Ватикана, проходившей в СССР в послевоенное время.

Наконец, последним пунктом доклада Сидоровой стал вопрос «об идеологических темах». Здесь выступавшая затронула проблему изучения идеологии. Она решительно выступила против подхода, обозначенного ею как «филиация идей», то есть показа связи идей друг с другом. С ее точки зрения, это можно квалифицировать как идеализм, поскольку в данном случае не показывается социальный фундамент идеологий. Примером таких ошибок были названы работы В. М. Лавровского и Ф. А. Коган-Бернштейн[995]. Очевидно, что в данном случае Сидорова при помощи политических обвинений боролась и против конкурентов по изучению средневековых идеологий, «зачищая» тем самым для себя научное поле. Таким образом, доклад Сидоровой задал остро критический, по сути погромный вектор заседанию.

Е. А. Косминский выступил с признанием своих ошибок, согласившись с претензиями Сидоровой. В основном он касался учебника по истории Средних веков. В то же время он сообщил, что к печати готов новый вариант, где многие просчеты исправлены.

Боевым стало выступление преподавателя кафедры Ю. М. Сапрыкина, сосредоточившего свою критику на работе родной кафедры. Он заявил, что кафедра функционировала из рук вон плохо: не были переработаны старые лекции и спецкурсы, не выпущено ни одной монографии, важные научные проблемы не поднимались и т. д. «Кафедра, как спящая красавица, заснула, и я прошу вас, Евгений Алексеевич, разбудить эту кафедру»[996], — под смех присутствующих обратился выступавший к Косминскому. В одном из немногих результатов научной деятельности кафедры — докладе Ф. А. Коган-Бернштейн, посвященном «Утопии» Томаса Мора, Сапрыкин обнаружил явный «космополитизм». Он посетовал на то, что в среде медиевистов наметилась склонность к эрудиции, а не вниманию к вопросам методологии.

З. В. Удальцова сосредоточилась на работе «Византийского временника». Она указала на факты хвалебной оценки деятельности зарубежной науки, специально коснулась секретаря издания Б. Т. Горянова и его предисловия к книге Ш. Диля. Отдельно она остановилась на спецкурсе А. И. Неусыхина «Германия в XII–XIII веках». Она обнаружила, что в нем не подчеркиваются заслуги русской науки и при этом отсутствует критика немецкой историографии. В то же время в выступлении Удальцовой имеется любопытный момент: недоумевая, почему Неусыхин пользовался только иностранной литературой, она рекомендовала обратиться не только к советским историкам, но и к П. Г. Виноградову и Петрушевскому[997]. Что это? Оговорка, возникшая из-за уже указываемого противоречия, когда отстаивание приоритета русской науки могло привести к «традиционализму»? Или, наоборот, сознательный шаг?

Следом выступал Б. Ф. Поршнев. Главным объектом его нападок стал О. Л. Вайнштейн[998]. «Мое внимание к работам этого историка уже давно привлечено, и я являюсь наступающей стороной, критикуя его работы уже давно»[999], — говорил Поршнев. Дискредитируя соперника, выступавший обрисовал его научную карьеру как череду провалов и махинаций. Так, начав с истории Нового времени, он, якобы потерпев фиаско, переключился на Средние века, считая, что это «тихая гавань». Вайнштейн числился редактором учебника по истории Средних веков для вузов, но, по уверениям Поршнева, «в качестве редактора учебника вузовского… поставил себя сам»[1000].

Касаясь монографии Вайнштейна «Россия и Тридцатилетняя война 16181648 гг.» (М., 1947), на которую Поршнев уже написал отрицательную рецензию[1001], он обратил внимание присутствующих, что в ней были использованы преимущественно иностранные источники. В заключение Поршнев заявил, что Вайнштейн «не одинок»: «Он окружен кафедрой средних веков и, к сожалению, этот законченный космополит оказывает тлетворное влияние на своих сотрудников. Известно, что на этой кафедре укоренился дух самовосхваления, противопоставления ленинградской науки московской и всем остальным учреждениям советской науки»[1002]. Таким образом, вместо ошибок одного человека вырисовывался заговор целой группы. Если в изучении советской эпохи есть «группа Минца», то почему бы не обнаружить такую же группу в медиевистике, — видимо так рассуждал Поршнев. Более того, он недвусмысленно намекнул на связь позиции ленинградских медиевистов и недавно прогремевшего «Ленинградского дела»: «Как в капле воды, в этом нездоровом духе ленинградских медиевистов, конечно, отразилось и это политическое заболевание более крупного масштаба»[1003].

За отсутствующих ленинградцев вступилась В. В. Стоклицкая-Терешкович. Не выдержав, она указала на некорректность критики тех, кто не может ответить лично. На что Е. А. Косминский заявил, что сейчас идет совместное заседание кафедры МГУ с сектором Института истории, а не с кафедрой истории Средних веков ЛГУ, поэтому ленинградских историков и не нужно приглашать. Тогда Стоклицкая-Терешкович зацепилась за последний шанс хоть как-то защитить Вайнштейна: в свете заявления Поршнева о том, что Вайнштейн реального участия в редактировании учебника не принимал, она поинтересовалась, какое участие ленинградский историк принимал в редактировании. Если бы удалось подтвердить то, что сказал Поршнев, то возможно было бы от Вайнштейна отвести критику за ошибки в учебнике. Но Косминский заявил, что Вайнштейн принимал в редактировании самое непосредственное участие[1004].

Выступление З. В. Мосиной свелось к критике научно-периодических изданий: «Вопросов истории» и «Средних веков». Журнал «Вопросы истории» она упрекнула в недостаточной активности в борьбе против «буржуазной идеологии». Но в центре ее внимания оказался уже многократно раскритикованный сборник «Средние века». На этот раз она остановилась на публикациях профессора МГУ Звавича и ленинградского медиевиста Люблинской. Первый стал одной из главных мишеней в ходе разгрома «космополитов» в МГУ. Мосина коснулась его рецензии на книгу М. Добба «О развитии капитализма в Англии». Повод был, по сути, ничтожный: Звавич в своей рецензии написал, что английский историк много внимания уделяет советской историографии, но слабо знаком с трудами Савина[1005]. Это уже был, в классификации Сидоровой, пресловутый «традиционализм».

Как провал Мосина расценила то, что советские медиевисты до сих пор не дали правильной оценки российской дореволюционной историографии, не разоблачили зарубежных «фальсификаторов», пропустили порочные труды академика Р. Ю. Виппера, статьи Коган-Бернштейн. Специально Мосина остановилась на статье Люблинской «Ришелье в исторической литературе XIX–XX вв.». В этой работе обнаруживалось преклонение перед Ришелье и следование за французской буржуазной историографией. А советская историография, по мнению Мосиной, оценена уничижительно. «Эта статья, безусловно, того же самого космополитического характера, какой имеют многие работы ленинградских медиевистов»[1006], — подчеркнула выступавшая.

В критике Люблинской Мосину поддержал и М. М. Смирин. Его возмутила низкая оценка ею монографии Поршнева о крестьянских восстаниях, которая, по его мнению, является новым словом в исторической науке[1007].

Итак, можно констатировать, что наметился «заочный разгром» ленинградских медиевистов и их лидеров — Вайнштейна и Люблинской. Причем группа критиков была чрезвычайно влиятельной: в нее входило целых два сталинских лауреата.

М. А. Алпатов посвятил свое выступление проблеме оценки русской дореволюционной науки. Чтобы разрешить противоречие между тезисом о большой роли отечественной науки в мире и борьбой с «традиционализмом», он предложил оценивать деятельность русских медиевистов до 90-х гг. XIX в., исходя из их большого, даже определяющего вклада в мировую науку, как передовую, а после, когда появились труды Ленина и Сталина, — уже как период упадка буржуазной историографии[1008]. Специально он остановился на А. И. Неусыхине, утверждая, что тот не отошел от своих заблуждений. При этом, учитывая большое влияние Неусыхина на научную молодежь, эти ошибки особенно опасны. В своем выступлении Алпатов озвучил мнение студентов и аспирантов том, что «Александр Иосифович чуть ли не мученик за науку». После этой фразы из зала прозвучал возглас: «Правильно!»[1009].

О Неусыхине говорил и И. Д. Белкин. Он указал, что если тот не признает своих ошибок, то к преподаванию его допускать нельзя, ибо он «выступает как космополит». В этом же ключе вскользь упомянул он и В. М. Лавровского, Л. И. Зубока и О. Л. Вайнштейна. Причем при упоминании книги Вайнштейна «Тридцатилетняя война», которую, по его же признанию, он не читал, Белкин назвал ее «Столетней», чем вызвал смех в зале[1010]. Даже Поршневу досталось от оратора: тот обнаружил в статье «К вопросу о месте России в системе европейских государств в XV–XVIII вв.» принижение роли России на международной арене.

Особый резонанс вызвало выступление аспиранта А. И. Неусыхина, В. В. Дорошенко. Ситуация, когда непосредственные ученики оказывались в рядах критиков, была не такой уж и редкой, но все же это событие оказалось экстраординарным, особенно если учитель многое дал ученику[1011]. Выступление Дорошенко оказалось скомканным, он часто сбивался, расхожие идеологические ярлыки в его речи звучали неубедительно, что отразила даже стенограмма. Видно было, что ситуация для него стрессовая. Выступление молодого медиевиста не содержало ничего принципиально нового по сравнению с уже прозвучавшим. Он неумело покритиковал Е. А. Косминского и А. И. Неусыхина[1012]. Последнего он обвинил в незнании марксизма. Именно его выступление, если судить по язвительным репликам мэтров и их последующим словам, вызвало нескрываемое раздражение и, в первую очередь, обиду[1013].

Удара с этой стороны они не ожидали. По воспоминаниям А. Я. Гуревича, тяжелое впечатление речь Дорошенко произвела и на присутствующих, во всяком случае, на их часть: «Выступление Дорошенко повергло нас в ступор»[1014]. По мнению однокурсника и друга В. В. Дорошенко, С. О. Шмидта, Дорошенко заставили выступить: «Вероятнее всего коммуниста-фронтовика обязали это сделать…»[1015]. Как бы то ни было, университетская карьера историка после этого явно не заладилась из-за обструкции коллег, и он вынужден был уехать в Ригу.

Старостин остановился на работе группы по истории Византии. Помимо статей Б. Т. Горянова об Успенском он упомянул выступление Каждана, в котором, по его уверениям, было сказано, что ничего с 1902 г. в области византиноведения не сделано. Из этого делался вывод, что работы советских историков свелись на нет[1016].

Все свое выступление Е. В. Гутнова посвятила книге Р. Ю. Виппера «История Средних веков». Надо сказать, что такой прием позволял избежать реальных проработок, так как все понимали, что старый академик наказания не понесет. Признала она и неразбериху в работе кафедры[1017].

Наконец, слово дали А. И. Неусыхину. Он заверил, что ошибки, допущенные в книге 1929 г. о германцах, он уже исправил в своих последующих работах. Прозвучавшие упреки в фактологичности он отверг, сказав, что они опираются на работы, вырванные из контекста его научного творчества. Не согласился он и с обвинением в приверженности историко-юридической школе. Касаясь выступления Дорошенко, он ответил, обращаясь к нему непосредственно: «Василий Васильевич, вы во многом ошибаетесь. Ошибаетесь, во-первых, в том, что я не знаю марксизма. Я честно должен сознаться, что с юного возраста я знаю Маркса. Вас не было на свете, я уже знал Маркса»[1018]. В словах авторитетного историка звучали неприкрытые нотки обиды: «Вы очень способный ученик, вашей диссертацией я очень доволен. Вы в выгодном положении в том отношении, что вы ссылаетесь на печатные работы, а у вас печатных работ еще не было»[1019]. В заключение он сказал: «Я прошу верить, что я не космополит, а советский ученый и советский патриот»[1020]. В зале послышались аплодисменты[1021].

В. В. Стоклицкая-Терешкович выбрала уже проверенную тактику: критику учебника Р. Ю. Виппера. Схожим образом выступил и С. Д. Сказкин, потративший почти все свое выступление на разоблачение империалистов и Ватикана. Единственное, он упомянул книгу М. А. Гуковского о Возрождении[1022], назвав ее «скверной» из-за отсутствия марксистско-ленинского осмысления материала[1023].

Речь В. М. Лавровского, в отличие от выступления А. И. Неусыхина, представляла собой признание основных обвинений. А вот Ф. А. Коган-Бернштейн высказалась вполне по-боевому. Она признала наличие ошибок, но отвергла утверждение о том, что она искусственно оторвала свое исследование «Утопии» от социального контекста. «Я хочу еще раз повторить, что ошибки имеются у многих работников нашей кафедры, и, несомненно, я тоже несвободна от этих ошибок… Но я думаю, что вся моя повседневная работа показывает, во-первых, что я имею основание так же, как и А. И. Неусыхин, считать себя марксистом не с сегодняшнего дня. Я на этом воспитана, я на этом выросла, это органически связано с моим мышлением», — подчеркнула Коган-Бернштейн [1024].

М. А. Барг, обвиненный в преклонении перед дореволюционной медиевистикой, говорил о том, что его неправильно поняли, и он всего лишь хотел показать значение русской науки для мира[1025].

Наконец, итоговое слово взял Е. А. Косминский. Он постарался хоть как-то сбить горячку публичных разоблачений и поиска врагов: «Самым худшим, мне кажется, было бы, не разоблачив, называть каждого, у кого имеются ошибки, агентом англо-американского империализма и выбрасывать его из своей среды. Это, мне кажется, очень неподходящий способ»[1026]. По его мнению, все выступавшие не «упорствовали в своих ошибках», хотя и те, кто «нападал», были не всегда правы.

Косминский признал, что кафедрой он не руководит в должной мере. Причиной тому он назвал плохое здоровье. И в случае, если сектор и кафедра решат, что он не может ими руководить, он покинет свои должности.

Отдельно академик остановился на речи Дорошенко, сказав, что «некоторые из упреков меня очень больно задели и показались мне не совсем справедливыми»[1027]. Относительно «Византийского временника» он заявил, что не может отвечать за все, напечатанное в этом издании, а сам он оказался одним из первых, кто подверг его критике. Более того, Косминский призвал не безвольно признавать свои ошибки, а отстаивать свое мнение, если оно верное: «Мы должны стремиться к выявлению истины и в тех случаях, когда мы не правы, сознаваться в нашей неправоте, а когда мы чувствуем себя правыми, то защищаться, потому что большая ошибка — оставлять неправильные обвинения не опровергнутыми»[1028].

Н. А. Сидорова тоже взяла заключительное слово. Она настояла на том, что труды Неусыхина проповедуют «космополитизм». Касаясь выступавших, она с удовлетворением отметила речи молодых З. В. Удальцовой, Старостина и Сапрыкина. Разбирая ответы, «товарищей, которые были затронуты в докладе и прениях», Сидорова признала верным только выступление В. М. Лавровского. Остальные «ответы-оправдания» были «совершенно неудовлетворительны». В качестве примера была названа речь Коган-Бернштейн. Сидорова напомнила, на следующий день пройдет заседание Ученого совета МГУ и там такие выступления не нужны. «Наша общественность ждет от людей, которые являлись до сих пор проводниками буржуазного космополитизма, от Неусыхина, Горянова, Лавровского честного признания своих ошибок на публичном заседании Ученого совета»[1029].

Кроме того, Сидорова потребовала разобраться с теми, кто аплодировал Неусыхину. «Аплодисменты части студенчества… я рассматриваю как антипатриотическую, антипартийную манифестацию и думаю, что эта манифестация не может не привлечь внимание партийной организации института.»[1030].

3. События в Институте истории АН СССР

Институт истории начали сотрясать гонения на евреев еще в ходе дела Еврейского антифашистского комитета (ЕАК)[1031]. В рамках арестов видных деятелей еврейской культуры в СССР 13 января 1949 г. под стражу был взят сотрудник сектора Новой истории И. С. Юзефович. До этого он был членом партии, работал в Совинформбюро. Его объявили еврейским националистом[1032]. Вслед за ним аресту подвергли еще одно сотрудника сектора, редактора-переводчика А. Я. Гуральского[1033]. Положение института усложнилось, усиливалась атмосфера подозрительности и вражды[1034].

Но настоящий погром начался весной. Как это обычно и бывало, первыми на новые директивы откликнулись партийные ячейки. Так, уже 10 марта состоялось заседание общего партийного собрания Института истории. Оно проходило по следам IX Московской областной и VIII городской объединенной конференции ВКП, на которых прозвучало требование разгромить «космополитов» во всех учреждениях.

Вступительный доклад сделал заместитель директора С. Л. Утченко. Он признал, что и в исторической науке можно обнаружить проявление «космополитизма». Среди примеров он назвал уже неоднократно битых Н. Л. Рубинштейна и О. Л. Вайнштейна. Появились и новые жертвы. Так, в книге С. Б. Кана «Два восстания силезских ткачей. 1793 и 1844 гг.» (М., 1948) «совершенно игнорируется национальный вопрос, ничего не говорится о связях Силезии с Польшей, Чехословакией и Россией»[1035]. В учебнике по истории СССР для вузов, по словам выступавшего, мировоззрение Радищева «безобразно» искажено, будучи представленным как «конгломерат западных просветителей». Заключение не сулило ничего хорошего для Института истории: «Главная задача — это борьба с буржуазным космополитизмом, и в этой связи необходимо просмотреть всю продукцию института»[1036].

А. Д. Удальцов обратил внимание на состояние журнала «Вопросы истории», заявив, что в его работе имеются элементы семейственности. Он призвал активизироваться историков-коммунистов, которые, по его мнению, избегают участвовать в дискуссиях[1037]. С оценкой, данной журналу, согласился и представитель его редколлегии И. А. Кудрявцев. Он признал, что влияние издания на историческую науку было незначительным. На его страницах не подвергалась критике работа И. И. Минца и его помощников. «Редколлегия оказывается более способной решать чисто академические, а не политические задачи»[1038], — констатировал выступавший. Касаясь будущего журнала, он указал, что в русле борьбы с космополитизмом необходимо самое пристальное внимание уделить историографическим исследованиям и истории русской культуры.

В. И. Шунков призвал выявлять не только «открытые» формы «космополитизма», но активно искать и скрытых «космополитов»[1039]. Такое заявление от заместителя директора и человека, близкого к идеологических органам, фактически давало сигнал к погрому.

З. С. Мосина гневно разоблачила практику рецензирования, сложившуюся в «Вопросах истории». Она привела несколько примеров, когда критические рецензии (А. Л. Сидорова на И. И. Минца, Н. М. Никольского на книгу Р. Ю. Виппера «Возникновение христианской литературы»), были отвергнуты или заменены более сдержанными. «Таким образом, в редакции существовала атмосфера затхлости и семейственности»[1040], — заявила она.

Панкратова признала, что «Вопросы истории» работают плохо. Одну из причин она нашла в том, что издание стало сугубо академическим, а не острополитическим. Не упустила она и возможности кольнуть В. И. Шункова, напомнив ему, что Институт истории, где он работал в дирекции, так и не организовал дискуссии по книге Н. Л. Рубинштейна «Русская историография»[1041].

Новое собрание состоялось 18 марта и было посвящено обсуждению доклада «Об одной антипатриотической группе историков». Под группой подразумевался И. И. Минц и близкие к нему ученые. Вновь заседание открыл С. Л. Утченко. Он указал, что деятельность Минца и его «группы» нанесла сильный урон науке, а характерными чертами стиля их работы являлось «безделье, переходящее в саботаж, зажим критики и самокритики, насаждение семейственности и групповщины»[1042] [1043]. «Группа Минца» монополизировала изучение истории советского общества. «Несомненно, что академик Минц проводил совершенно определенную политику и в вопросе подбора кадров, и академик Минц у нас в институте всегда стремился окружить себя определенными людьми, специально им подобранными…» 555, — утверждал Утченко.

Под давлением Минца и при поддержке Городецкого в Институт истории были приняты слабые работники. Утченко назвал их имена: Анпилогов, Шелюбский, Лихтер. Из сотрудников, близких к Минцу, были уволены: Разгон, Белкин, Анпилогов, Лихтер, Гуревич, Петропавловская, Волков, Марехина. Утченко не уточнил в связи с чем и когда они были уволены. По его уверению: «Отчисление, проведенное в свое время дирекцией института, за исключением, может быть, отдельных случаев, в целом было правильно и… оно сейчас несколько разрядило атмосферу в институте»[1044].

Е. А. Луцкий покаялся, что, будучи в 1947–1948 гг. заместителем Минца в секторе, не вел в должной мере борьбы с группой Минца. Затем он рассказал о положении дел в секторе советской истории. По его словам, после слияния сектора с Комиссией по истории Великой Отечественной войны из бывших сотрудников Комиссии образовалась сплоченная группа, лидером которой стал Шелюбский. Бороться с ней было трудно, поскольку входившие в нее сотрудники, если были чем-то недовольны, начинали жаловаться на гонения против коммунистов[1045].

Чаадаева рассказала собранию об Анпилогове. Она утверждала, что тот только формально числился в секторе. На самом деле его должность и деньги, которые он получал, были компенсацией от Минца за то, что Анпилогов делал всю работу за академика на кафедре в МГУ[1046].

Полевой заявил, что Луцкий является «одним из самых ярых поклонников Минца»[1047], а «Разгон совершенно обожрался, растолстел, опустился, разложился»[1048]. Выступавший обратил внимание присутствующих, что в секторе Новой истории, возглавляемом Дебориным, те же проблемы, что в секторе истории советского периода. Типиев, Якубовская и Белецкий поддержали тех, кто требовал бороться с Минцем. Типиев назвал сотрудников Главной редакции «Истории гражданской войны», возглавляемой Минцем, «вельможами»[1049].

Но данные собрания, конечно же, были только прелюдией к масштабному разгрому «космополитов» в Институте истории. Очевидно, что в секторах проходили, как это было и в прошлом году, предварительные заседания. Но их протоколы или стенограммы обнаружить пока не удалось.

4. Ученый совет Института истории

Целых три дня, с 24 по 26 марта, в Институте истории заседал Ученый совет. Его работа отличалась значительным масштабом даже по сравнению с аналогичным мероприятием по разгрому «буржуазного объективизма», прошедшим в прошлом году. По традиции заседание открыл директор Б. Д. Греков: «Мы, конечно, не можем стоять в стороне от этого мощного идеологического движения не только потому, что мы члены советского общества, но и потому, что наша наука едва ли не самая острая из всех наук. Ошибки самих историков могут причинить нашей стране больший ущерб, чем ошибки какой-либо другой научной области»[1050]. Он не ограничился шаблонными клише официальной пропаганды, а практически сразу же начал с погрома своих противников, осмелившихся подвергнуть сомнению его теорию феодализма в Киевской Руси. «Напомню, например, о течении, которое хотело изобразить Киевскую Русь в качестве общества рабовладельческого. Несомненно, это огромное принижение нашей истории»[1051], — выступал академик. Он указал, что борьба против неправильного освещения древней русской истории — долг каждого советского историка.

Следом слово дали А. Д. Удальцову, который тогда возглавлял Институт материальной истории и культуры. Он вышел на трибуну и заявил, что не собирался делать доклад, а выступать будет только по просьбе Б. Д. Грекова. Хотя из чтения стенограммы ясно, что доклад оказался гладким и заранее подготовленным. За частоколом идеологических клише о необходимости борьбы с теорией «единого потока», принижением русской культуры, происками Уолл-стрит и т. д. скрывалось нечто более важное для историков: поиск жертв.

Первой жертвой стал сектор советского времени. Обстановка в нем была названа «ненормальной», в чем повинен его глава — И. И. Минц. И. М. Разгон вновь обвинялся в том, что в его работах по истории Северного Кавказа возвеличиваются чеченцы и ингуши, а осетины принижаются. Не меньше проблем и в секторе Новой истории, возглавляемом А. М. Дебориным. Эти два сектора были названы «самыми больными в Институте»[1052]. Плохо дела обстоят и в секторе XIX в., где до сих пор не был дан отпор ошибкам А. И. Андреева и С. А. Фейгиной. В секторе истории Средних веков, где, по сообщению Удальцова, за день до начала работы Ученого совета прошло заседание, «были попытки рассматривать серьезные обвинения, например проф. Неусыхина, как попытки травли против Неусыхина, причем особенно характерно, что такие лозунги встречали поддержку среди студенческой молодежи, которая собралась при обсуждении вопроса о буржуазном космополитизме на заседание этого сектора»[1053]. Таким образом, Неусыхина пытались поддержать не только в МГУ, но и в Институте истории.

Неудовольствие Удальцов выразил и заседанием в секторе истории Древнего мира, возглавляемом Н. А. Машкиным, где неких молодых историков, критиковавших уже покойного В. С. Сергеева, самих обвинили в «космополитизме»[1054]. В заключение он подверг критике и работу дирекции, которая, по его словам, не принимает никаких мер к тому, чтобы проверить деятельность института.

Итак, выступление Удальцова фактически носило направляющий характер. Он сказал все то, что, по идее, должен был озвучить Б. Д. Греков. Возможно, такая тактика была согласована заранее. Директор, имеющий огромной авторитет среди научно-исторического сообщества, представляет «беззубую» речь, не касающуюся почти никого конкретно, особенно сотрудников института. Ясно, что никого из своих подчиненных Греков критиковать не хотел и уклонился от этой обязанности. А вот Удальцов, представитель партии, сотрудник другого учреждения, мог себе это позволить.

Эту же роль играло и выступление А. Л. Сидорова, уже успешно громившего «космополитов» в МГУ. Он подчеркнул инициативу партийной печати во вскрытии недостатков в работе историков, которые оказались к этому не готовы. Помимо уже известных групп «московских космополитов» была обнаружена группа «ленинградских космополитов», куда вошли О. Л. Вайнштейн, В. М. Штейн[1055]и С. Я. Лурье.

Но пройти мимо Минца также было невозможно. Сидоров утверждал, что тот является верным учеником М. Н. Покровского и еще в 1928 г. вместе со своим учителем реабилитировал немецких историков[1056]. Для дискредитации академика было найдено критическое выступление Л. М. Кагановича, прозвучавшее в 1931 г., в отношении трудов Минца по истории партии. Припомнили Минцу и то, что он так и не написал учебник по советской истории.

Касаясь работы Секретариата по истории Гражданской войны, который долгое время возглавлял Минц, Сидоров указал на то, что Секретариат фактически превратился в кормушку Минца и его близких сотрудников (что было близким к истине. — В. Т.). Выступавший описал ужасающую картину захвата Минцем всех командных постов в исторической науке. В принципе, она была близка к реальности, но раньше об этом умалчивалось. Минц был назван основоположником «фактологического описания истории»[1057]. Все концепции истории Гражданской войны в его лекциях расходятся с «Кратким курсом»[1058]. Показательно и следующее заявление Сидорова: «Достаточно раскрыть его лекции… и вы увидите в числе решающих факторов, причин, объясняющих победу советского народа над интервентами, противоречия между империалистами, и этим противоречиям он отводит несколько страниц, и помощь иностранного пролетариата, затушевывая тем самым героическую роль советского народа. Оказывается, советский народ, рабочие и крестьяне, организованные коммунистической партией, в годы гражданской войны не разгромили интервентов, а они их только давили, а разгромила интервентов помощь международного пролетариата»[1059]. Любопытно отметить, что здесь Сидоров в концентрированной форме представил свершившийся в СССР идеологический поворот от интернационалистской риторики, предполагавшей показ солидарности рабочих мира, к националистической, когда помощь международного пролетариата звучит уже как оскорбление.

Нельзя было пройти и мимо «группы Минца». В нее были включены Городецкий, Разгон, Шекун, Верховень, Рубинштейн. В секторе советского общества Института истории в нее входили Гуревич и Шелюбский, а также некие «подпевалы»[1060]. Последние не были названы, но было ясно, что при необходимости в этой категории может оказаться каждый.

Сидоров специально остановился на том, что институт так и не провел обсуждение книги Н. Л. Рубинштейна «Русская историография»: «Наши историки попрятались в кусты и вместо того, чтобы защитить достоинство нашей советской науки против космополитической клеветы, пробовали прикрыться, не ссорясь с Рубинштейном»[1061].

Выступавший следом Е. А. Луцкий присоединился к критике Минца. Он подчеркнул, что ошибки академика уходят корнями в наследие М. Н. Покровского. Но его выступление было явно менее боевым, чем речи предыдущих ораторов. По-боевому, но не внеся ничего принципиально нового в обсуждение и динамику проработок, выступил и А. П. Кучкин.

А. М. Панкратова говорила по-партийному верно, но сдержано. Она подчеркнула, что для борьбы с буржуазной историографией крайне необходимо развивать критико-историографические исследования[1062].

Н. А. Машкин сконцентрировал свое внимание на положении дел в антиковедении. Здесь главной жертвой был выбран С. Я. Лурье. Причин тому было несколько. Во-первых, его книги уже критиковались ранее. А, во-вторых, и это главное, он был евреем. Машкин заявил, что Лурье, в лучших традициях «космополитизма», отрицает патриотизм. Он сообщил, что пришлось отказаться от всех его глав, написанных для готовящейся «Всемирной истории». Также Машкин доложил, что антиковеды давно критиковали работу Лурье, но надеялись, что он «исправится и будет писать, как требует советская общественность»[1063]. Однако, это не наступило. По мнению Машкина, с Лурье поступили слишком мягко: «…У нас получается так, что у нас может быть какая-то принципиально иная, отличная от марксистско-ленинской, точка зрения, человек может ее развивать, а мы в лучшем случае отказываемся от его статей и переводим на другую работу»[1064]. Проштрафившегося ученого перевели на техническую работу по изданию «Боспорских надписей» В. В. Латышева[1065]. Лурье настаивал на публикации надписей на латыни. Тем самым они бы стали доступны для всех специалистов по античности в мире. Но теперь такая позиция оказалась «космополитичной». Новые идеологические реалии требовали публикации только на русском.

В заключение Машкин призвал всех быть бдительными, приведя по сегодняшним меркам в общем-то анекдотичный случай. Будучи главным редактором «Вестника древней истории», он обнаружил, что в статье по античной нумизматике есть рисунки монет со свастиками. Он немедленно потребовал снять статью[1066].

Выступление сотрудницы сектора новейшей истории П. Е. Осиповой превратилось в разоблачение Л. И. Зубока. Она назвала его книгу «Империалистическая политика США в странах Карибского бассейна» проникнутой «космополитическими идейками»[1067], заключающимися в оправдании США.

С. В. Бахрушин сообщил, что в свете новых требований сектор истории СССР до XIX в. приступил к разбору концепций видных буржуазных историков. В первую очередь он назвал А. С. Лаппо-Данилевского, как главу петербургской школы. На очереди стоит В. О. Ключевский[1068]. Специально он остановился на норманизме, который, по его мнению, как научная теория ликвидирован работами Б. Д. Грекова, но продолжает жить как теория политическая[1069].

Аспирант Ю. В. Борисов посвятил свое выступление разоблачению профессора МГУ Ф. И. Нотовича. В его книге «От первой ко второй мировой войне» (Ташкент, 1943) он обнаружил «смазывание роли Советского Союза» во Второй мировой войне и преувеличивание роли союзников[1070]. «Возьмите любую книгу или статью Ф. И. Нотовича и вы найдете минимум советских источников и максимум источников буржуазных»[1071], — говорил Борисов.

На следующий день заседание продолжилось. Его открыл В. Т. Пашуто. Выступление было направлено на критику работы журнала «Вопросы истории». Он обрисовал картину самоуспокоенности в редакции. Между тем, по его мнению, работе журнала присущи те же недостатки, что и Институту истории. Примером ошибок Пашуто назвал публикацию статьи С. Б. Веселовского «Учреждение опричного двора и отмена его в 1572 году», где проводилась идея о бессмысленности опричнины. Здесь выводы Веселовского совпадали с мнением В. О. Ключевского. На основании этого Пашуто сделал заключение: «Таким образом, журнал предоставил свои страницы для пропаганды буржуазно-объективистских взглядов, для возрождения концепции Ключевского»[1072]. Ошибкой редколлегии журнала стала и публикация статьи Н. Л. Рубинштейна о построении курса историографии. Неудовлетворительными оказались и дискуссии, проводившиеся на страницах журнала. «…Нужно, чтобы журнал научился, наконец, по-партийному обобщать явления, происходящие в нашей науке, вскрывать борющиеся в нашей науке направления и уверенной рукой расчищать путь передовому направлению, беспощадно разоблачая все остальные, несоветские, антипатриотические взгляды и тенденции»[1073].

От сектора военной истории выступил генерал А. В. Сухомлин, который набросился на сектор новой истории и его руководителя А. М. Деборина. Он заявил, что «безродные космополиты» орудуют именно под руководством академика. Более того, «благодаря притуплению бдительности работников этого сектора, в этом секторе подвизался националист, враг нашего народа Юзефович»[1074]. Затем он перекинулся на Зубока и Нотовича. За погром Нотовича он похвалил выступавшего в предыдущий день Борисова. «Такую гнусность мог написать по существу наш враг, а не советский человек. Я говорю о том, что написано в работах Нотовича»[1075], — говорил Сухомлин.

Затронул он и сочинения по военной истории К. В. Базилевича, помещенные в первом томе «Очерков военно-морского флота». Правда, сначала генерал говорил только об «объективистских ошибках», но затем заявил и о «космополитических»: «Его лекции и конспекты, читаемые устно и напечатанные, как я полагаю, под руководством Минца и при поддержке Разгона и Городецкого, имеют изрядные основы буржуазного космополитизма»[1076]. Базилевича он обвинил и в отрицании оригинальности русской культуры XVI в.

В заключение он обрушился на Панкратову, посчитав ее выступление недостаточно партийным и явно примиренческим. «Правда, Вы говорили правильно, но говорили уже об известных вещах»[1077], — обращался он к Панкратовой. Здесь он обозначил главный лозунг кампаний: нужно искать новые жертвы.

Э. Б. Генкина сосредоточилась на критике Минца и Разгона. Впрочем, она не сказала ничего нового. В качестве самокритики она признала, что, работая в Секретариате истории гражданской войны и видя работу Минца и его сотрудников, она не боролась против их деятельности[1078]. Касаясь учебника по истории советского общества, готовившегося под рукодством Минца, и в написании которого она принимала участие, Генкина заявила, что работа шла плохо, коллектив никогда не собирался, а она просто сдала свои главы и успокоилась. Выступавшая решительно отмежевалась от «группы Минца»: «Могу сказать, что никакие групповые интересы никогда не связывали меня с Минцем и его группой»[1079].

Трагический оттенок носило выступление Е. А. Косминского. Он уже каялся в ошибках много раз, хотя и старался не терять достоинства. Следуя ритуалу, он объявил реакционными теории Допша и других зарубежных историков, а католическую церковь назвал самой «страшной космополитической силой современности»[1080]. Он признал, что сектор истории Средних веков не сумел адекватно ответить на все вызовы, а только «раскачивается»: «Надо уметь резко отграничить себя от буржуазной науки, а это не сделано»[1081]. В работе вверенного ему сектора есть и элементы традиционализма. Но главное заключалось, конечно же, не в этом. В своей речи Косминский специально остановился на Неусыхине, подчеркнув, что, несмотря на допшианские ошибки в своих ранних работах, Неусыхин оставил эти позиции, хотя и не разоблачил до конца и испытывает влияние германской историко-юридической школы[1082]. В схожем ключе он охарактеризовал В. М. Лавровского, который «с энтузиазмом стремится проводить теоретические основы марксизма», но, увлекшись, «вносит в марксизм-ленинизм элементы, которые являются чужими»[1083]. Таким образом, Косминский попытался смягчить удар по своим коллегам. Частичное признание ошибок и уверение, что они искренне хотят освоить марксистский подход должны были работать именно на это.

Следом на трибуну поднялся А. Г. Ованесян из сектора новейшей истории. Он признал тяжелое положение в коллективе сектора. «Надо прямо сказать, что в Секторе Новейшей Истории была создана обстановка семейственности и круговой поруки, за которую ответственны в первую очередь его ведущие работники тт. Ерусалимский, Миллер, Зубок, а также руководитель Сектора акад. Деборин»[1084]. Он потребовал, чтобы перечисленные выступили и ответили на все обвинения или покаялись.

В некотором роде уникальным стало выступление Н. М. Дружинина, который заявил, что ярким представителем «космополитизма» является. Чаадаев. Но не удержался и он от критики коллег. Так, в курсе ленинградского историка Окуня, которого он назвал «человеком образованным», не нашлось места для истории русской культуры[1085].

Е. И. Рубинштейн сосредоточилась на критике Нотовича и монографии Кана «Два восстания силезских ткачей». По мнению Рубинштейн, Кан совершенно игнорирует то, что Силезия — польская земля: «Задача советского историка — ясно и недвусмысленно указать на то, что вся Силезия… является и являлась исконно польской землей»[1086].

Секретарь партийной организации Л. И. Иванов добавил остроты в заседание. Он объявил «группу Минца» не просто «космополитической», но и «антипартийной»[1087]. Таким образом, это уже «попахивало» антипартийным заговором. Касаясь работы советского сектора, он заявил, что в нем орудовала группа «Гуревича-Шелюбского, невзлюбившая критику и самокритику, не допускавшая к дверям сектора тех, кто был не согласен с бездеятельностью и ничегонеделанием, которые были у сотрудников этого сектора, преследовала всех, кто вырвался из под влияния этой группы и пытался критиковать негодные работы.»[1088]. Но Институтом истории все не ограничивалось: «Антипатриотизм свил свое гнездо и на страницах журнала “Вопросы истории”… В редакции царила атмосфера, которая не содействовала подъему исторической науки, а наоборот, содействовала расцвету этих гнилых негодных теорий, которая содействовала тому, что на страницах журнала помещались чуждые и негодные статьи с гнилыми теорийками»[1089]. Он потребовал серьезно заняться работой журнала.

Лисовский обрисовал трудности работы специалиста по новой и новейшей истории зарубежных стран, который испытывает сильное давление буржуазных ученых, поскольку вынужден пользоваться их трудами больше, чем исследователи других эпох. Он вновь обратился к разбору трудов Л. И. Зубока. По его мнению, особая опасность от книги исходит потому, что в ней перемешаны верные положения и замаскированная «буржуазно-империалистическая пропаганда»[1090]. Неискушенный читатель может не заметить это за правильными марксистскими положениями.

Слово дали и Шекун — секретарю партийной организации Секретариата истории Гражданской войны. Она выступила с критикой Минца и Разгона. Когда ее выступление уже подходило к концу, кто-то с места спросил: а какова ее роль, как секретаря парторганизации, в допущенных ошибках. «Я, как секретарь партийной организации, несу большую ответственность за все это и должна сказать, что причиной была затхлость атмосферы, подбор кадров»[1091], — покаялась Шекун. Касаясь скандальной статьи Минца, в которой он назвал «зачинателей» изучения советской истории, и где упоминалась сама Шекун, выступавшая заявила, что, как историк, она ничего не значила, поэтому это голословное утверждение, Минц не имел права ее упоминать, и она сама первой выступила против статьи своего начальника.

Колосков сосредоточился на разборе книги Г. А. Деборина, сына А. М. Деборина, «Международные отношения в годы Великой Отечественной войны» (М.; Л., 1948), ответственным редактором которой был Л. И. Зубок. Заметим, что до этого книга активной критике не подвергалась. Ясно, что данное выступление должно было ее активизировать. Также вероятно, что критика Деборина-младшего была нацелена на старшего Деборина.

Колосков заявил, что Деборин описал военное время таким образом, что складывается впечатление о том, что главной силой, противостоящей политике Черчилля, был Рузвельт, а не СССР. Вообще, книга Г. А. Деборина отличается открытым восхвалением внешней политики США. «Пожалуй, можно безошибочно сказать, что проф. Деборин, написавший за последние 3 года несколько книг по истории международных отношений, включая сюда и изданные на правах рукописи, является главным распространителем космополитических идей в области истории международных отношений новейшего периода»[1092], — резюмировал Колосков.

Л. В. Черепнин сконцентрировался на разборе статьи Н. Л. Рубинштейна в Большой советской энциклопедии, посвященной истории СССР. «Четыре порока отличают этот очерк»: 1) «не показаны самостоятельные пути развития русской исторической науки»[1093]; 2) «он затушевывает борьбу прогрессивных и реакционных идей в исторической науке XVIII и XIX веков», скатываясь на теорию «единого потока», не показывает роль революционных демократов[1094]; 3) дана неверная характеристика кризиса буржуазной историографии конца XIX — начала XX в., заключающаяся в преувеличении прогрессивных черт буржуазных историков (Н. П. Павлова-Сильванского, А. С. Лаппо-Данилевского)[1095]; 4) не показано то, что советская наука — принципиально новый этап развития исторической науки. Попутно, как вредоносные, были упомянуты монография Еремина «Повесть Временных лет», где «Повесть» была охарактеризована как «приключенческий фильм», то есть без должного пиетета[1096], и пособие С. В. Юшкова «История государства и права СССР», где нет разграничения прогрессивных историков (куда был отнесен В. Г. Белинский) и буржуазных (И. Ф.Г. Эверс)[1097]. Не понравились и одобрительные нотки в оценке «Очерков по истории русской культуры» П. Н. Милюкова.

Черепнин дал и моральную оценку деятельности Минца и Рубинштейна: «В то же время нигилизм Рубинштейна и Минца сочетаются с саморекламой. В статье в “Большой Советской Энциклопедии” Рубинштейн 5 раз называет себя в качестве ведущего историка. Советскому историку должна быть свойственна личная скромность и чувство достоинства и гордости за советскую науку»[1098].

Агрессивным оказалось выступление антиковеда П. Н. Таркова: «То, что сейчас происходит — это не просто очистительная буря. Это борьба серьезная и долгая, вероятно, навсегда, если говорить о борьбе с рецидивами, с реваншизмом»[1099]. Ожидаемо, в центре его критики оказался С. Я. Лурье.

Завершал второй день Л. И. Зубок. В его адрес прозвучало уже столько ругани и обвинений, что на его месте кто угодно мог сдаться и публично покаяться. Свое тяжелое положение признавал и Зубок. Но выступавший воспользовался моментом и выбрал вполне действенную стратегию поведения: он признал за собой ошибки «объективистского» характера, а не «космополитические»[1100]. В конце он заверил, что поможет партии в борьбе с «космополитизмом».

26 марта заседание открыл Р. М. Раимов. Будучи сотрудником сектора истории советского общества, он посвятил свое выступление критике положения дел в секторе, в особенности работе И. М. Разгона. Он заявил, что в разделе «Истории Москвы», посвященном Москве в годы Гражданской войны и написанном Разгоном, все представлено таким образом, что с переездом советского правительства в Москву все только ухудшилось. Впрочем, Раимов практически все свое выступление посвятил доказательству героизма московских рабочих, а не огульной критике коллег.

Академик И. И. Майский указал, что история с Л. И. Зубоком является иллюстрацией неблагополучного положения дел в секторе истории Новейшего времени. Выступления самого Зубока его не удовлетворили, поскольку в них не было признания своих ошибок[1101]. Другим примером ошибок Майский назвал монографию А. Ф. Миллера «Очерки новейшей истории Турции», хотя и подчеркнул, что данная книга на порядок лучше работ Зубока. В книге Миллера, по мнению Майского, недостаточно освещены экономические вопросы. В связи с этим академик посчитал ошибочным выдвижение монографии на Сталинскую премию. Но 3/4 речи Майского заняло разоблачение американского империализма.

К. В. Базилевич сосредоточился на оправдании и опровержении обвинений в свой адрес. Он сказал, что ничего обидного термин «Возрождение» (а его обвиняли в принижении русской истории использованием для ее описания иностранных исторических терминов) применительно к русской истории не несет. Базилевич признал эффективность критики, но потребовал, чтобы эта критика была объективной и товарищеской. Примером нетоварищеской критики он назвал речь Сухомлина, а его инвективы вздорными[1102]. Но и сам Базилевич не удержался от возможности раскритиковать оппонентов. Его мишенью стал профессор МГУ В. И. Лебедев, чей учебник для вузов и конкретно разделы, посвященные Петру I, Базилевич назвал космополитическим, хотя и предположил, что ошибки могу носить непреднамеренный характер[1103].

А. Л. Нарочницкий вновь, естественно в негативном плане, коснулся книг Г. А. Деборина, Л. И. Зубока, Лемина, Лана, С. В. Кана. Но особое внимание он уделил Звавичу. Не преминул он недвусмысленно указать на отнюдь не случайные ошибки журнала «Вопросы истории»[1104].

Из Ленинградского отделения института на заседание приехала Сербина. Она сообщили присутствующим, что Вайнштейн с января 1948 г. уже освобожден от работы в ЛОИИ. Касаясь Лурье, она сказала, что тот не сумел преодолеть своих ошибок, сорвал подготовку публикации боспорских надписей. Вину за запоздалое раскрытие плачевного положения дел Сербина переложила на руководителя группы по истории древнего мира С. И. Ковалева. Только бдительность профессора М. Е. Сергиенко позволила разоблачить деятельность Лурье[1105]. В заключение выступавшая потребовала уволить Лурье из Института истории.

А. И. Неусыхин содержательно фактически повторил свое выступление на совместном заседании сектора истории Средних веков Института истории и кафедры МГУ. Он признал ряд ошибок, но подчеркнул, что является марксистом[1106].

С подведением итогов заседаний выступил В. И. Шунков. В который раз порицая деятельность Минца и Разгона, оратор заявил, что институт за три с половиной года выплатил академику колоссальную сумму в 200 тысяч рублей, и это не считая гонораров[1107]. Кроме того, Академия выделила ему квартиру и дачу. Такой ход был явно продуман: рядовым научным сотрудникам такие блага и не снились, что только подогревало ненависть к академику. Шунков описал, как Минц и его группа монополизировали изучение истории Гражданской войны и Великой Отечественной войны.

Выступавший подчеркнул, что прошедшее заседание не станет последним мероприятием в разгроме космополитов, «потому что далеко не все участки исторической науки были затронуты в выступлениях и потому что ряд наших работников не проявили еще должной глубины и остроты при самой постановке в борьбе с буржуазным космополитизмом»[1108].

Шунков объявил, что остался неудовлетворенным выступлениями С. В. Бахрушина и Е. А. Косминского. По его мнению, они недостаточно разоблачили ошибки своих подчиненных и коллег. Не до конца была вскрыта и гнилая атмосфера в секторе новейшей истории. Тяжелое впечатление произвело выступление Л. И. Зубока.

Несколько неожиданным стала речь Антонова. Неожиданность заключалась в том, что в центре его критики оказался Н. Л. Рубинштейн, но не автор «Русской историографии», а специалист по истории международных отношений и советской истории, автор книги «Советская Россия и капиталистические государства в годы перехода от войны к миру (1921–1922)» (М., 1948). Антонов назвал его «выучеником Минца»[1109]. Набор обвинений был стандартным: смазывание роли Октябрьской революции, идеализация капитализма и империализма и т. д.

А. С. Ерусалимский назвал сектор истории Нового времени «Пиквикским клубом», где царила атмосфера самоуспокоенности[1110]. Он посетовал на медленные темпы работы над плановыми исследованиями. Касаясь Зубока, Ерусалимский донес до присутствующих, что на него поступило заявление об обнаружении в его работах плагиата. Разоблачению подвергся и Звавич.

Завершал мероприятие С. Л. Утченко. Его выступление вносило примирительные нотки. Так, он призвал не переносить ошибки отдельных сотрудников на весь коллектив[1111]. Также он отметил, что во многих выступлениях не было «позитивного момента»[1112], все ограничивалось только критикой.

Отметим, что по итогам заседания не появилось традиционной в таких случаях резолюции. Возможно, что руководство Института истории решило выждать, поскольку ситуация менялась стремительно. Также вероятно, что резолюцию было решено согласовать с контролирующими органами.

5. Разгром «космополитов» в Ленинграде

В Ленинграде разгром «космополитов» начался несколько позднее, чем в Москве. Но ситуация усугублялась знаменитыми «Ленинградским делом» и «делом Госплана», начавшимися в январе 1949 г. и приведшими к разгрому ленинградской партийной организации, а также аресту влиятельных покровителей ленинградцев, братьев Н. А. и А. А. Вознесенских[1113]. Впрочем, о прямой связи «Ленинградского дела» и антиобъективистской и антикосмополитической кампаний говорить вряд ли возможно.

Некоторые петербургские историки склонны напрямую связывать «Ленинградское дело» и идеологические погромы, прошедшие в 1948–1949 гг. Так, В. М. Панеях пишет: «Эти достижения [научные. — В. Т.] не стали, однако, препятствием для начавшейся с конца 1948 г. травли ленинградских ученых старшего поколения, являвшихся носителями традиций петербургской школы. Истерическая кампания по искоренению буржуазного «объективизма», «космополитизма», «охота на ведьм», идеологические проработки затронули не только ленинградских историков. Но в отношении к ленинградцам сказывались давнее недоброжелательство и подозрительность властей. «Ленинградское дело» конца 40-х — начала 50-х годов было «результатом этой подозрительности»[1114]. С «Ленинградским делом» и арестом А. А. Вознесенского Р. Ш. Ганелин связывает критику С. Н. Валка[1115].

Если некоторое влияние «Ленинградского дела», как дополнительного фона, еще можно предположить, хотя и очевидно, что все мероприятия кампаний прошли бы и без него, то напрямую связывать критику историков с гонениями на ленинградских руководителей — явное преувеличение. Об этом свидетельствует и последовательность событий. Например, критика С. Н. Валка датируется еще в осенью 1948 г., во время антиобъективистской кампании, а проблемы у «ленинградской группы» начались только в январе 1949 г., после Всероссийской оптовой ярмарки, прошедшей в Ленинграде без одобрения Кремля[1116].

4 и 5 апреля 1949 г. на историческом факультете ЛГУ под руководством нового декана Н. А. Корнатовского[1117], сменившего на этом посту В. В. Мавродина[1118], прошла конференция «Против космополитизма в исторической науке». Как иронично писал Б. А. Романов, «4 и 5-го кипели историки в Ун[иверсите] те»[1119]. По итогам конференции в газете «Ленинградский университет» появилась статья С. С. Волка «За партийность исторической науки». В ней указывалось, что предыдущее руководство в лице В. В. Мавродина занимало примиренческую позицию по отношению к ученым, в работах которых имелись крупные идеологические ошибки. В деле обнаружения данных ошибок особую роль сыграло партбюро. Именно при его самом активном участии была организована конференция, на которой за два дня побывало, по свидетельству С. С. Волка, полторы тысячи человек.

На конференции за «объективизм» были осуждены работы С. Н. Валка, А. В. Предтеченского, В. И. Равдоникаса, Н. П. Полетики, Б. А. Романова. Буржуазными «космополитами» были объявлены С. Я. Лурье и О. Л. Вайнштейн. В отличие от Москвы в Ленинграде под удар попало немало студентов. «Отсутствие целеустремленности, партийности в воспитательной работе привело к проникновению объективистских идеек в курсовые и дипломные работы»[1120]. Такие ошибки обнаружили в работах студенток Ф. Вайман и С. Байковой, Ю. Баранова и Ю. Соловьева[1121]. Важно заметить, что большинство было осуждено за «объективистские», а не «космополитические» ошибки. А такое обвинение было заведомо менее опасным, чем «космополитизм».

За время погромов на историческом факультете ЛГУ был арестован доцент М. Б. Рабинович, уволены доцент И. Г. Гуткина, профессора Н. П. Полетика, Б. А. Романов[1122]. В 1950 г. был уволен и О. Л. Вайнштейн[1123] и переведен в Киргизский государственный университет.

Настоящей эпопеей стала история В. Я. Голанта, который пытался защитить диссертацию «Восстание в африканских колониях Германии в 1904–1908 гг.». Несмотря на успешную защиту, Корнатовский добился повторной защиты, на которой автора обвинили в расизме за использование в цитате слова «чернокожие».

Ученый совет был вынужден осудить диссертацию. Диссертацию В. Я. Голант сумел защитить только с третьего раза[1124].

Однако, деятельность Н. А. Корнатовского оказалась недолгой. 26 мая 1949 г. его уволили в связи с обнаружением крупных недостатков в работе гуманитарных факультетов ЛГУ. Впоследствии его обвинили в «протаскивании контрреволюционной троцкистской контрабанды»[1125] и осенью 1949 г. арестовали[1126]. Вполне вероятно, что в падении Корнатовского сыграла роль и ставшая знаменитой (на голову ее автора) статья И. И. Минца «Ленин и развитие советской исторической науки» (см. выше), в которой упоминался и Корнатовский.

6. Ленинградское отделение Института истории АН СССР

В Ленинградском отделении Института истории «Ленинградское дело» отозвалось арестом директора ЛОИИ С. И. Аввакумова, занимавшего этот пост с 1947 по 1949 г.[1127]. В письме от 21 января 1949 г. Б. А. Романов сообщил Е. Н. Кушевой: «А у нас новость. Вчера сам собою рухнул Аввакумов: у него отобрали самый важный личный документ и он снят с должности»[1128]. Вскоре Аввакумова арестовали и осудили на 25 лет[1129].

Новым директором был назначен кандидат исторических наук, востоковед М. С. Иванов. Именно под его руководством в ЛОИИ состоялось заседание, посвященное «космополитизму» и прошедшее 13 и 14 апреля. Для помощи приехал уже поднаторевший в проведении таких заседаний В. И. Шунков. Открыл его на правах руководителя М. С. Иванов. В глаза бросается стилистическое и почти дословное совпадение многих пассажей из выступлений А. Л. Сидорова и В. И. Шункова и М. С. Иванова. Очевидно, что текст составлялся при активном участии московских коллег.

По традиции Иванов обрисовал всю опасность «космополитизма» в условиях противостояния с Западом. Он выделил следующие признаки «космополитизма»: теория единого потока (идея о мировой науке); пережитки (для историков это оборачивалось подпаданием под «идейки» и «теорийки» буржуазных ученых)[1130]. Он подчеркнул, что «буржуазный объективизм смыкается с космополитизмом»[1131].

Естественно, что в центре его критики оказался И. И. Минц и его группа. Иванов акцентировал внимание на том, что его предшественник на посту директора ЛОИИ, С. И. Аввакумов, был тесно связан с Минцем и его учениками. Более того, он, якобы, ориентировался не на директора Института истории Б. Д. Грекова, а именно на Минца[1132].

В Ленинградском отделении примерами «космополитических» взглядов являлись работы О. Л. Вайнштейна, которого уже к тому времени уволили. Но еще более «тяжелая вина» лежит на секторе Древней истории, где работает С. Я. Лурье. Его обвиняли в срыве издания «Боспорских надписей», готовившихся совместно с Б. И. Надэлем, который был женат на его племяннице. Издание предполагалось выпустить на латинском языке, но в связи с патриотической кампанией это уже казалось неприемлемым, поэтому к работе была подключена А. И. Болтунова, и публикацию было решено делать на русском[1133].

Иванов подчеркнул, что «для всех работ С. Я. Лурье характерно чрезвычайное преклонение перед иностранной буржуазной наукой, пропаганда ее враждебных марксизму-ленинизму теорий, восхваление буржуазных ученых»[1134]. Он сделал особый акцент на том, что Надэль приходится родственником С. Я. Лурье (пусть и не кровным). Теперь это являлось семейственностью и походило на стиль работы И. И. Минца. Директор заявил, что действия Лурье нанесли институту огромный материальный ущерб, и значительная доля ответственности за это лежит на заведующем сектором С. И. Ковалеве, который не сумел разглядеть ситуацию и вредоносную деятельность своего подопечного[1135].

Помимо «космополитов» среди сотрудников ЛОИИ оказались и другие провинившиеся, которых никоим образом нельзя причислить к «космополитам». К ним были отнесены Б. А. Романов, А. В. Предтеченский[1136] и С. Н. Валк. Так, Романов «замалчивал героические черты великого русского народа…»[1137]. Предтеченский в своей книге «Очерки развития общественно-политической мысли в первой четверти XIX века» (из печати вышла только в 1957 г.) «в буржуазнообъективистском духе сваливает в одну кучу революционных мыслителей и деятелей с либералами и консерваторами. Он принижает роль и значение Радищева и прикрашивает Карамзина»[1138]. С. Н. Валк «не проводит грани между советской марксистско-ленинской исторической наукой и буржуазной историографией»[1139]. Ошибки можно было найти даже в монографии И. И. Смирнова «Восстание Болотникова». Такой шаг позволял вывести из под серьезного удара (поскольку «космополитические» ошибки теперь считались более тяжкими, чем, скажем, «объективистские») ведущих сотрудников ЛОИИ.

Следом должен был выступить руководитель сектора истории Древнего мира С. И. Ковалев. Но он сказался больным и прислал свое выступление, которое зачитал сотрудник сектора Д. П. Калистов. Оно целиком было посвящено критике С. Я. Лурье[1140].

Византинист М. В. Левченко все свое выступление посвятил критике уже многократно битого О. Л. Вайнштейна[1141]. Речь выступавшего, конечно же, была полна передержек и нелепых обвинений даже в рамках кампании, но, по сути, Вайнштейну уже нечего было терять, а новых имен Левченко не назвал.

М. В. Вяткин сконцентрировался на вопросах историографии. Он напомнил о резонансе от книги Н. Л. Рубинштейна и указал, что в статье С. Н. Валка о развитии исторической науки в ЛГУ содержатся схожие ошибки[1142].

С. Я. Лурье вновь оказался в центре внимания в выступлении специалиста по Античности К. М. Колобовой. Она признала коллективную вину сектора за появление его исследований. В то же время она указала, что кое-какие положительные «сдвиги» в его взглядах имеются. Выступавшая рассказала, что эти «сдвиги» в свое время убаюкали ее, и она немного потеряла бдительность в отношении Лурье, который так и не перевоспитался по-настоящему. Все же она предлагала не увольнять оступившегося, а взять его под строгий контроль коллектива[1143].

Заметим, что в речи Колобова указала, что одной из причин произошедших срывов является недостаточное понимание историками учения Н. Я. Марра. Она была последовательной марристкой, и за это еще пострадает во время разгрома марризма.

М. В. Сергеенко попытался хоть как-то оправдать Лурье, заявив, что тот совершил ошибку, довершись Надэлю[1144]. Выступавший покритиковал и учебник по Новой истории А. Е. Ефимова. Правда, он указал, что недооценки роли России в нем нет, но имеются стилистические и объективистские ошибки, вроде того, что Петр I сравнивается с Кромвелем, что является непатриотичным[1145].

А. В. Предтеченский признал верность замечаний. Он согласился с тем, что взгляды Карамзина были реакционными, а российское самодержавие в первой четверти XIX в. не могло играть прогрессивной роли, и проводило реформы только под давлением классовой борьбы[1146].

Академик В. В. Струве выступил кратко. Он вновь говорил об ошибках Лурье: «Никто не может снять вину с С. Я. Лурье, что он, живя в советской обстановке, не пытался пойти в ногу с советской общественностью, помочь советскому историческому фронту в деле решения задач, которые стоят перед ним. Это его большая вина»[1147]. Тем не менее, Струве фактически призвал взять Лурье на поруки коллектива для перевоспитания, а не увольнять.

И. И. Смирнов высказал недовольство тем, что сотрудники, вместо настоящей борьбы со взглядами Лурье, призывают «вести борьбу за спасение Лурье»[1148]. В то же время он заступился за Предтеченского, заявив, что покаяние того было искренним, а готовую монографию историка надо просто доработать, но не закрывать ей дорогу к публикации[1149]. Подверг он критике и книгу Б. А. Романова.

А. И. Молок обрушился на Ф. И. Нотовича, В. И. Лана, Л. И. Зубока и А. Е. Ефимова. Таким образом, критикуя московских коллег, он не коснулся ни одного ленинградского новиста.

Заседание 14 апреля началось с чтения письма Б. А. Романова, который не смог из-за проблем со здоровьем присутствовать[1150]. В нем историк признавал пороки в своей книге «Люди и нравы Древней Руси». На первый план он выдвинул свою книгу «Очерки дипломатической истории русско-японской войны», указав на то, что она принята советской наукой[1151].

Г. Е. Кочин представил подробное, но тонущее в мелких деталях и замечаниях выступление, в котором критически разбирал книги О. Л. Вайнштейна и Б. А. Романова[1152]. С. Н. Валк признал свою статью об исторической науке в Ленинградском университете «неисторической»[1153]. Он попросил организовать обсуждение его книги «Советская археография», чтобы можно было исправить имеющиеся ошибки.

Наконец, слово дали заместителю директора Института истории В. И. Шункову, фактически до этого игравшего роль наблюдателя. Его задачей было вынести вердикт: успешно ли ЛОИИ борется с «космополитизмом» или нет. Шунков ободряюще сказал, что нельзя историков, совершивших отдельные ошибки, причислять к «космополитам»[1154]. Он с удовлетворением отметил выступления А. В. Предтеченского и С. Н. Валка, а также письмо Б. А. Романова, «которые вскрыли корни допущенных ими ошибок и наметили практические пути для их преодоления»[1155]. Не удовлетворило выступление А. И. Молока, который не указал на свои ошибки[1156].

Касаясь Лурье, Шунков высказал сомнение, что специальная работа с ним поможет тому исправиться[1157]. Указав на отсутствие самого Лурье по болезни, Шунков позволил себе каламбур: «У проф. Лурье есть болезнь не только физическая, а есть серьезная болезнь политическая, и излечение политической болезни в данный момент важнее, чем физической»[1158]. Он привел в пример Романова, который не смог приехать, но прислал покаянное письмо. Шунков наметил для дирекции и приоритетные направления исследовательской работы: изучение советской истории и историография.

Выступавший следом У. А. Шустер критиковал Л. И. Зубока[1159]. В. И. Рутенберг посвятил свое выступление О. Л. Вайнштейну и его книге «Историография средних веков»[1160].

А. И. Болтунова, входившая в группу по подготовке «Боспорских надписей» и, следовательно, оказывающаяся под ударом из-за критики Лурье, пыталась себя оправдать. Она заявила, что причина срыва заключается не в том, что Надэль ввел в заблуждение Лурье. Последний знал о проблемах. Сама же Болтунова неоднократно ставила вопрос о срывах в работе группы на месткоме, писала в стенгазете и т. д.[1161]

На фоне остальных агрессивным оказалось выступление А. Г. Манькова. Вначале он подробно остановился на деятельности предыдущего директора Аввакумова. Критику бывшего директора можно было бы счесть за попытку избежать серьезной критики коллег, но Маньков заявил, что Аввакумов «систематически замазывал недостатки работы Отделения»[1162]. Выступление Предтеченского он назвал недостаточно самокритичным, хотя и отметил, что оно его удовлетворяет желанием исправить «порочные позиции и стать на правильный путь»[1163]. Рассуждения коллег о необходимости помочь Лурье преодолеть ошибки он официально отверг: «…Сейчас стоит вопрос не о борьбе за Лурье, а о борьбе против Лурье»[1164].

Наконец, заключительное слово взял М. С. Иванов. Он признал, что обсуждение вопроса о борьбе с «космополитизмом» прошло на «достаточно высоком уровне», а те, кто совершил ошибки «объективистского» и «космополитического» характера, осознают их[1165]. Впрочем, в отношении Лурье Иванов не был так оптимистичен, заявив, что «мы убедить его не сумеем»[1166]. Директор ЛОИИ признал, что не все выступили самокритично. Так, Молок «говорил об ошибках ряда товарищей, но и о своих ошибках нужно было сказать.»[1167]. Закрывая заседание, он заявил: «Я не могу не выразить удовлетворения по поводу того единодушия, которое было проявлено сотрудниками ЛОИИ в деле разоблачения и осуждения буржуазного космополитизма и отдельных космополитических ошибок…»[1168]'.

На волне этого «единодушия» ЛОИИ даже приняло итоговую резолюцию, что, напомним, не сделало центральное московское руководство Института истории. В ней бывший директор Аввакумов обвинялся в связях с группой Минца и срыве организации группы истории СССР советского периода, а также «замазывании» недостатков работы отделения. «Космополитическими» объявлялись работы Вайнштейна и Лурье. Элементы «национального нигилизма» нашли в книге Б. А. Романова «Люди и нравы Древней Руси». Ошибки «объективистского» характера признавались в трудах А. В. Предтеченского и С. Н. Валка.

Дирекция отделения подчеркнула, что особое внимание теперь будет уделяться изучению историографии и истории советского периода[1169]. Перед дирекцией Института истории было решено поставить вопрос об исключении Лурье из состава Ученого совета ЛОИИ и последующем увольнении, а также повторном ознакомлении с диссертацией И. Б. Надэля[1170].

Итак, борьба с «космополитами» в ЛОИИ прошла менее шумно, чем в московском Институте истории. Заседание показало заметную сплоченность коллектива, когда даже «безнадежного» Лурье еще пытались хоть как-то спасти. Показало оно и нежелание сотрудников ЛОИИ «топить» друг друга, чем с особым упоением занимались их московские коллеги. Новое руководство также не желало выслуживаться сверх меры. Все же С. Я. Лурье[1171] и Надэль были уволены. Готовую монографию А. В. Предтеченского так и не опубликовали, она вышла в свет только в 1957 г.[1172]

Судьба самого ЛОИИ также оказалась непростой. Через некоторое время директор отделения М. С. Иванов вступил в конфликт с Б. Д. Грековым. А. Л. Сидоров вспоминал: «В Ленинграде он [Б. Д. Грекова. — В. Т.]оставил зав. ЛОИИ Иванова, автора работ о персид[ской] революции. Этот “начальник” принес много огорчений Грекову. Его побаивался и сам Греков, ибо он писал бесконечные доносы на сотрудников и самого академика»[1173]. Как утверждается в докладной записке Отдела науки, в 1951 г. между Ивановым и Грековым «сложились ненормальные взаимоотношения. Б. Д. Греков ставил вопрос о замене т. Иванова, мотивируя это тем, что М. С. Иванов пытался решать кадровые вопросы за его спиной. Кроме того, Б. Д. Греков, как сейчас стало известно, пристрастно был информирован, что якобы Иванов ответственен за распространение компрометирующих его слухов»[1174]. Следствием конфликта стало увольнение М. С. Иванова, на смену которому пришел к.и.н. Б. М. Кочаков.

В 1950–1952 гг. в ЛОИИ прошла серия увольнений, связанная с общей оптимизацией Института истории и направленная на повышение идеологической лояльности кадров. Согласно записке секретаря Ленинградского обкома Н. Д. Казьмина от 10 февраля 1953 г., адресованной А. М. Румянцеву, в отделении работало 33 сотрудника, из них 18 являлись членами партии. «За последние три года, — говорилось в записке, — освобождено от работы в отделении института 14 человек, как не отвечающих требованиям по своим деловым и политическим качествам. Вместо них принято 9 молодых сотрудников. Вместе с тем следует отметить, что в ЛОИИ АН СССР до настоящего времени имеется ряд сомнительных в политическом отношении сотрудников»[1175]. Назывались фамилии К. Н. Сербиной, Ш. М. Левина, Б. А. Романова, Д. П. Каллистова, А. И. Копанева. Их рекомендовалось уволить. Но точечные увольнения не понадобились, в апреле 1953 г. отделение было ликвидировано[1176].

7. Московская Высшая партийная школа

Специальное, многодневное расширенное заседание прошло и на исторических кафедрах Московской Высшей партийной школы 4 и 6 апреля. Его возглавлял Ф. В. Потемкин. ВПШ являлась центром подготовки партийных кадров, а регулярные публикации курсов лекций ее преподавателей служили пособиями для сотрудников других вузов. Курсы лекций в ВПШ, опубликованные на правах рукописи, считались «неким эталоном»[1177]. Поэтому внимание к идеологической чистоте здесь было на первом месте.

В центре проработки оказался Е. Н. Городецкий. С резкой критикой выступил доцент Дацюк, который проанализировал на предмет идеологического соответствия его лекционные курсы, посвященные отечественной истории конца XIX — начала XX в. Дацюк обнаружил в них «вопиющие» ошибки. Он утверждал: «Городецкий изображает весь этот период нашей отечественной истории с антипатриотических позиций, изображает историю России в приниженном, а подчас прямо фальсифицированном виде»[1178]. Даже предмет истории Городецкий понимает, якобы, извращенно, не так, как Сталин. Вместо анализа производительных сил показывает «историю царизма, царских министров»[1179]. Но самое страшное заключается в том, что автор систематически стремится принизить русскую историю, подробно описывая негативные явления и лишь бегло упоминая прогрессивные. Непростительные ошибки совершены в освещении такой важной проблемы, как история национальных движений. Обвиняемый описывал лишь угнетение царизмом национальных окраин, и не касается прогрессивных моментов пребывания народов в составе России: «Никакого показа идеи дружбы народов, важного тезиса, что русский народ был защитником и другом народов, населявших Россию»[1180]. Такая позиция, по мнению Дацюка, является сугубо буржуазно-националистической (!?). Более того, Городецкий вообще принижает все русское, особенно культуру и экономическое развитие. Например, он утверждает, что Россия даже после отмены крепостного права стояла по производству хлеба ниже Алжира. Москву он изображает как большую деревню. Даже на парижской выставке, в изображении автора лекций, русским не нашлось ничем похвастаться, кроме павильона винной монополии. Дальше — хуже. Городецкий стремился умышленно «унизить ленинизм», поскольку не показал, что «центр мирового революционного движения переместился в Россию»[1181]. Как «космополит» он «старается лишить рабочее движение его национальных истоков»[1182]. Наконец, Городецкий всячески помогал Минцу в его преступной деятельности: «Мы видим, что Городецкий никогда не боролся против Минца в тех учреждениях, где проводился зажим научных кадров, торможение роста науки, осуществлялась эта отвратительная монополия. Городецкий смотрел не только равнодушно, но прямо участвовал в этом»[1183]. Более того, на лекции в Московской областной партийной школе он положительно отзывался о Минце.

Выступавший критиковал и других членов кафедры истории СССР, в частности, К. В. Базилевича. Правда, выступавший подчеркнул, что «никаких отдаленных аналогий между позицией К. Н. Базилевича и Городецким и Минцем не может существовать»[1184]. Схожие недостатки имели место в работах С. С. Дмитриева, которые Дацюк также отделил от ошибок Минца. В конце, согласно ритуалу, оратор попенял себе в том, что не сумел целенаправленно вести борьбу против Минца и Городецкого[1185].

Ивашин коснулся работы кафедры международных отношений. Особенно досталось Дубинскому и Н. Л. Рубинштейну. Первый, по словам критика, не показал экспансионистскую политику США на Дальнем Востоке, а его лекции изобилуют иностранными цитатами[1186]. Н. Л. Рубинштейн в своих лекциях не показал организационную роль Америки в период иностранной интервенции в СССР в годы Гражданской войны. Более того, такие же ошибки Ивашин обнаружил и в монографии Рубинштейна «Советская Россия и капиталистические государства в годы перехода от войны к миру (1921–1922)» (М., 1948)[1187].

Затем выступавший остановился на трудах А. Л. Нарочницкого. Его ошибки, обнаруженные в лекциях по истории международных отношений в XIX в., он охарактеризовал как «отсутствие политической остроты»[1188]. Более того, по словам Ивашина, на ошибки в лекциях Нарочницкого поступили сигналы от слушателей.

Немало внимания Ивашин уделил и деятельности С. П. Сурата — заместителя руководителя кафедры и одного из руководителей заочной школы. Как он утверждал, работа велась очень плохо, и именно заочное отделение «протащило под грифом ЦК работу Деборина»[1189]. С высокой долей вероятности можно говорить о личных счетах Ивашина с Суратом.

Другой сотрудник кафедры, Кайтуков, предварительно раскритиковав И. И. Минца, указал и на то, что Бурджалов исказил в своих лекциях образ Герцена, представив его слишком большим либералом[1190].

Собственным ошибкам посвятил выступление Базилевич. Но выстроил он его так, чтобы опровергнуть обвинения Дацюка, который неоднократно до заседания критиковал его лекции. Выступавший сначала заявил, что «с большим удовлетворением слушал выступление т. Дацюка, когда он давал характеристику моему курсу, отмежевал его от порочных работ Минца и указал, что имеется ряд недостатков, которые надо преодолеть…»[1191]. Но ранее, по словам Базилевича, критика Дацюка не была конструктивной. В частности, тот заявлял, что книга Базилевича не является марксистской. Надо отметить, что Базилевич вообще болезненно реагировал на обвинения в отходе от марксизма[1192]. «Только сегодня я убедился из выступления Дацюка, что он расценил свои предыдущие заявления как ошибки»[1193], — заявил Базилевич.

Выступил и декан исторического факультета МГУ Г. А. Новицкий. Он напомнил о разгроме «космополитов» на своем факультете и о поведении Городецкого, который возражал против многих критических выступлений. Не обошел вниманием Новицкий Зубока и Звавича. Последний, по его уверениям, вообще пытался в лекциях для слушателей Высшей дипломатической академии «протащить мысль» о том, что высадка американцев в Нормандии стала переломным моментом во Второй мировой войне[1194].

Заседание 6 апреля открыл Сурат, посвятивший свое выступление разоблачению уже упомянутого Дубинского и его брошюры «Война на Тихом океане». «Тов. Дубинский дает основание предполагать читателю, что дела дальневосточно-тихоокеанские являются исключительно делом американо-японского империализма и что Россия не является величайшей тихоокеанской державой мира»[1195].

Шишова вновь обратилась к лекциям Базилевича. Она заявила, что их автор не умеет или не желает рассматривать исторический процесс в свете марксистско-ленинской теории. Не везде, где надо, используются им цитаты классиков марксизма-ленинизма. И вообще: «Цитаты из классиков сами по себе, а фактический ход истории им излагается своим чередом»[1196].

Н. Л. Рубинштейн признал необходимость критики. Но он решительно не согласился с попыткой Ивашина, указавшего на ряд действительных недостатков, приписать ему то, чего у него нет. В отместку Рубинштейн заявил, что у Ивашина в лекциях для заочников нет ни слова об американской интервенции в Советскую Россию[1197].

С Дацюком в критике Городецкого оказался солидарен Насырин, добавивший также, что Городецкий не показал влияние русской культуры на западную[1198]. Огня добавил доцент Якунин. Он гневно рассказывал, как «Городецкий тормозил работу историков союзных республик. Он мешал разоблачению буржуазных националистов, не реагировал на сигналы об извращениях в разработке истории казахского народа. В результате этого появилась вредная книга “История Казахстана”, целиком направленная против русского народа»[1199].

Наконец, очередь дошла и до самого Ефима Наумовича. Он пытался опровергнуть все обвинения. Для этого был выбран, казалось бы, единственно верный путь: он сам обрушился с критикой на Минца. Городецкий вынужден был выступить против человека, которому, по сути, во многом был обязан своей профессиональной карьерой. На вопрос-требование Сидорова, прозвучавший в МГУ, об определении отношения к Минцу Городецкий дал публичный ответ. Он утверждал, что он давно боролся с «космополитизмом» Минца, но в то же время признал, что недостаточно его критиковал. С разбором его лекций Дацюком он не согласился категорически. Не показывал прогрессивных явлений? Это потому, что на период выпало «две большие полосы реакции». «Я никуда от этого уйти не мог. Должен ли я был смягчить? Нет, не должен»[1200], — заявлял Городецкий. Да, действительно русской культуре уделено мало места, но никакого принижения допущено не было. Более того, в подобных изданиях других авторов такого раздела не было вообще. Вот с промышленной выставкой в Париже, действительно, получилось не очень хорошо. Не показаны достижения науки? Это потому, что в российском обществе из-за узкоклассовой политики царизма не было предпосылок для того, чтобы изобретения нашли должное применение. «Были вопиющие противоречия, которые могла преодолеть Октябрьская социалистическая революция»[1201]. Извращается предмет исторической науки. Ничего подобного, в курсе много лекций, посвященных вопросам развития производительных сил. Городецкий подытожил: «Я хочу показать, какими методами критикует меня Дацюк, какие это нечестные, недопустимые в партийной практике методы»[1202]. Он потребовал расследования деятельности Дацюка и защиты от его клеветы. Не вдаваясь в подробности, стоит отметить, что в ходе дискуссий в ВПШ отчетливо выделились две группы: тех, кто стремился ограничиться только повторением уже прозвучавшей критики, и тех, кто, как доцент Дацюк, хотели вывести критику на новый уровень, предъявить новые, еще более острые обвинения.

Со всеми обвинениями, хотя и указав на то, что они часто были преувеличены, согласился Дубинский, который обещал их исправить[1203]. А вот Бурджалов вступился за Базилевича и Городецкого. «Большевистской критике чужды крикливость, шумиха, огульное шельмование людей»[1204], — сказал выступавший.

Итоги собрания были подведены в газете ВПШ — «Сталинец». В издании подчеркивалось, что члены кафедр были до глубины души возмущены деятельностью Минца и его приспешников, среди которых оказался и сотрудник ВПШ — Е. Н. Городецкий, который отказывался признавать свою вину.

Ефим Наумович попытался продолжить сопротивление. 29 марта он отправил письмо в партийный комитет ВПШ. В нем он стремился отвести от себя обвинения. Касаясь своего выступления в Московской областной партийной школе, он подчеркивал: «Ни одного слова в защиту Минца ни в этом, ни в каком-либо другом выступлении никогда сказано не было. Напротив, в своем выступлении в Областной школе я говорил о вредной монополии Минца. Я утверждал, что Минц ориентировался на отсталых слушателей и читателей»[1205]. Он обвинял доцента Дацюка в клевете и требовал для него партийного взыскания.

В ответ на письмо партийный комитет ВПШ сформировал комиссию в составе Е. Н. Анисимовой, А. Н. Зайкиной и О. М. Лукашовой для проверки заявления Городецкого. Выводы комиссии звучали как приговор. Как сообщалось в заключении, проверка лекционных курсов историка показала, что им было сделано чрезвычайно много ошибок. «1. Совсем отсутствует указание на то, что в конце XIX и начале XX в. центр революционного движения пролетариата переместился в Россию. 2. Ленинизм в ряде случаев показывается. не как высшее достижение., а как национально ограниченное, чисто русское движение. 3. крайне неполно освещается. II съезд РСДРП. 4. Целые разделы. представляют собой не историю народов СССР, а историю самодержавия. 5. Не показаны протесты рабочих против антиеврейских погромов. 6. Русская культура представляется неполно. 7. Неправильно освещает экономику России в послереформенный период, изображая Россию как страну абсолютно отсталую во всех отношениях.»[1206]. На основе выводов комиссии 6 мая партийный комитет постановил, что критика в сторону Городецкого является абсолютно оправданной, а его поведение расценили как «попытку противодействовать справедливой критике.»[1207]. С такими идеологическими ошибками преподавать в партийной школе было нельзя. Его отстранили от чтения лекций. Становилось очевидным, что сопротивление бесполезно.

Последней попыткой Городецкого защититься было письмо на имя Маленкова. Возможно, что ему никто не ответил, потому что в июне он написал еще одно письмо уже на имя Д. Т. Шепилова[1208], где просил обратить внимание на его положение. Результатом было молчание.

Ко всему прочему на Городецкого поступил донос, в котором утверждалось, что тот помогал брату историка И. М. Разгона — Л. М. Разгону, осужденному в 1937 г. Якобы, Городецкий на бланке Отдела пропаганды написал ему рекомендацию, где просил устроить на работу по исторической специальности. Ефим Наумович, естественно, это отрицал[1209].

Затем последовало обвинение в идеологических ошибках, допущенных при составлении сборников документов, посвященных советской истории. На этом эпизоде следует остановиться подробнее, поскольку он прекрасно иллюстрирует не только проходившие кампании, но и принципы археографической работы в 1930-1940-е гг. в области издания документов советской истории.

Городецкий отчитывался письменно. Первым разбирался сборник «Документы Великой пролетарской революции», изданный в 1938 г. Составителями сборника являлись Городецкий и Л. М. Разгон, редактором — Минц. Ефим Наумович подробно описывал принципы работы коллектива. Так, из 540 документов Военно-революционных комитетов 30 оказались подписаны лицами, впоследствии объявленными врагами народа. «Документы были опубликованы со снятыми подписями»[1210]. В отдельных случаях фамилии убирались, некоторые документы изымались. Но сам факт появления документов, подготовленных врагами народа, вызвал пристальное внимание органов. Городецкий каялся: «Вместо критического отношения к документу, тщательного их отбора и проверки, у меня было известное преклонение перед архивным документом»[1211]. Впрочем, этот «недостаток» был списан на И. И. Минца, который «не дал нужного направления» и не помог «начинающим научным работникам»[1212]. Городецкий признал, что «допустил засорение сборника политически вредными материалами»[1213].

Следующим разбирался сборник «Документы истории Гражданской войны» т. I. Нарекания вызвало то, что документы в разделах давались в хронологическом порядке. Таким образом, работы Ленина и Сталина оказались не первыми, а лишь по датам их появления. «Такое слепое следование за датами было проявлением ложно понятой научности, дурного академизма. Не только главы, но и все разделы сборника следовало открывать ленинскими и сталинскими документами»[1214]. Кроме того, неосмотрительно были включены белогвардейские и зарубежные источники. «Публикация этих документов является ошибкой»[1215].

Сборник «Документы о разгроме германских оккупантов на Украине» (М., 1942) вызвал критику из-за того, что там были опубликованы немецкие источники. Городецкий оправдывал это тем, что «необходимо было показать… зверский режим насилия и грабежа, установленный оккупантами на Украине»[1216]. А свое участие в сборнике историк вообще отрицал, доказывая, что его имя включили в число составителей без его ведома. Заявление заканчивалось следующей фразой: «Я глубоко осознал свою вину…, постараюсь исправить ошибки»[1217]. Впоследствии Городецкий подчеркивал, что, несмотря на определенные достижения в археографии советского периода, культ личности Сталина негативно сказался на публикации архивных документов[1218].

Несмотря на проработки, Ефим Наумович остался на историческом факультете МГУ. Но долгое время его работы не печатались, впрочем, как и других членов «группы Минца». Почему Городецкого не выслали в какой-нибудь провинциальный вуз, как И. М. Разгона, можно только гадать. Возможно, из-за того, что он все-таки не фигурировал как непосредственный участник «группы Минца», а только «покрывал» ее. Может быть, сыграла роль и его активная защита. Но, скорее всего, были и другие причины. Кстати, в дальнейшем, по свидетельству Г. З. Иоффе, Минц и Разгон «скрытно» не любили Городецкого за его действия во время идеологических кампаний[1219].

8. «Борьба с космополитами» в Московском историко-архивном институте

Накануне новой кампании заметно изменилась кадровая структура Историкоархивного института. Особенно важно отметить, что вместо Б. Г. Литвака, старавшегося защитить Андреева и решать вопросы в рабочем порядке[1220], в ноябре 1948 г. место секретаря партийной организации занял А. В. Бычков. Из института ушел А. Д. Никонов.

Антикосмополитическая кампания прошла в Историко-архивном институте не в пример рутиннее, чем «борьба с объективизмом». 12 апреля 1949 г. было организовано специальное закрытое партийное собрание. На нем присутствовало 62 члена и 10 кандидатов в члены партии. С общим докладом «Задачи партийной организации в борьбе с космополитизмом в педагогической и научной работе» выступил директор института Н. А. Елистратов. В докладе содержались стандартные примеры «космополитизма» в философии и истории. Главным «космополитом» был объявлен И. И. Минц и его группа. В заключение, желая хоть что-то добавить от себя, Елистратов позволил себе импровизацию, приведя вопиющий пример «космополитических ошибок»: «Группа космополитов дошла до такой наглости, что в 1944 г. в Пединтитуте им. В. И. Ленина была принята к защите диссертация на еврейском языке на тему “Борьба еврейского народа против русских погромщиков”»[1221].

Главным проводником «космополитизма» институте ожидаемо назвали А. И. Андреева и возглавляемую им кафедру вспомогательных исторических дисциплин[1222]. Кроме того, были упомянуты Черепнин и Новосельский. Первый критиковался в первую очередь за книгу «Русская палеография». «…Книга “Русская палеография”… вызывает серьезные возражения прежде всего с методологической стороны. Расположение материала носит в ней формальный характер. История письменности излагается в отрыве от экономического, социального, политического и культурного развития Русского государства»[1223], — утверждал Елистратов. Припомнилось и предисловие к книге С. Б. Веселовского «Феодальное землевладение Северо-восточной Руси». В лекциях по источниковедению Черепнин отрицал связь Грибоедова с декабристами, а литературное творчество трактовал как «результат бездумного вдохновения»[1224]. Вердикт: «Проф. Черепнин стоит на позициях формализма, схоластики»[1225]. Новосельского упрекали в том, что он пропустил в печать статью А. И. Андреева о С. М. Соловьеве, тем самым не проявив «необходимой принципиальности»[1226].

Программу по исторической географии, составленную В. К. Яцунским, Елистратов трактовал как «объективистскую»: «Поражает отсутствием раздела о всяких русских открытиях и их значении для географической науки»[1227]. Более того, были умалены заслуги В. Н. Татищева в развитии дисциплины тем, что его труды были названы лишь «начатками» исторической географии[1228].

А вот в работе кафедры архивоведения, наоборот, увидели значительные улучшения по сравнению с прошлым годом. Но и там нашли серьезные ошибки. Так, в программе по истории и организации архивного дела в СССР «совершенно упустили из вида необходимость отразить в ней ведущую роль великой русской нации в строительстве архивного дела в нашей стране»[1229]. Из программы «Теория и практика архивного дела» К. Г. Митяева потребовали убрать всю литературу, где авторы носили нерусские фамилии.

Итак, доклад Елистратова мало чего, а главное — кого, добавлял по сравнению с кругом обвиняемых, очерченным во время кампании по «борьбе с объективизмом». Главная вина вновь ложилась на А. И. Андреева и Л. В. Черепнина. Такая ситуация выглядит нелогично, поскольку смысл любой кампании заключался именно в поиске новых жертв. Здесь же видно, что директор, который отличался исполнительностью в реализации указаний партии, ограничился элементарным повторением обвинений, уже звучавших ранее. Скорее всего, это объясняется несколькими причинами. Во-первых, слабыми позициями самого Елистратова, не пользовавшегося как уважением в среде профессорско-преподавательского состава, так и поддержкой районной партийной организации. В этих условиях начинать «охоту на ведьм» и наживать врагов было опасно. Во-вторых, основная критика была направлена против А. И. Андреева и, частично, Л. В. Черепнина, уже подвергшихся проработке в институте в ходе «борьбы с буржуазным объективизмом». Но тогда их так и не уволили, поэтому теперь они оказались удобными объектами критики.

Присутствовавшие приветствовали доклад. Это и не мудрено: он не приводил к очередному витку поиска виноватых, а затронул только «безнадежных»: А. И. Андреева и Л. В. Черепнина. Но традиционных в таких случаях взаимных обвинений избежать все же было невозможно. А. Т. Николаева в своем выступлении указала на Яцунского, чью статью «Задачи и предмет исторической географии» назвала образцом «явного преклонения перед буржуазной наукой Запада»[1230]. Я. Ш. Щеголев в свою очередь обвинил Николаеву в том, что в ее выступлении не прозвучало призыва к немедленной перестройке кафедры. И. И. Корнева вспомнила о когда-то работавшем в Историко-архивном институте С. Н. Валке и заявила, что его монография «Советская археография» советская только по названию[1231]. Максаков вспомнил, что Андреев как-то ему сказал, что Миллер, по сути, русский человек[1232]. В резолюции были повторены все пункты, озвученные Елистратовым.

26 апреля 1949 г. Л. В. Черепнин выступил на Ученом совете МГИАИ с докладом «А. С. Лаппо-Данилевский — буржуазный историк и источниковед». Выступление было одобрено, хотя и указывалось на его недостаточную остроту[1233]. В этот день из института был уволен А. И. Андреев, переехавший в Ленинград на работу в местное отделение Института истории естествознания и техники[1234]. А 27 апреля в институте прошел суд чести, на котором осужденные преподаватели должны были каяться не только перед коллегами, но и студенческой аудиторией[1235]. Антикосмополитическая кампания привела к окончательному выдавливанию из Историко-архивного института Андреева и Черепнина.

Впрочем, одиозный директор Елистратов также был вскоре уволен, что было связано с общим «перетряхиванием» партийных кадров в Москве. В 1950 г. должность председателя исполнительного комитета Московского городского Совета покинул Г. М. Попов, которого обвинили в зажиме самокритики и стремлении сконцентрировать в своих руках власть[1236]. Это привело к перетасовке местной партийной системы. Возможно, директор Елистратов в ее ходе потерял своих покровителей из районного комитета. 14 января 1950 г. на партийном собрании института партийный актив обрушился на своего директора, обвиняя его в отсутствии самокритики, хамском поведении по отношению к преподавателям и студентам, черствости и формализме, невыполнении обещаний и многом другом.

Видно, что это стало полной для него неожиданностью. Он признал правильной критику. «Но всю критику этого собрания ему сейчас трудно осмыслить и в ней разобраться»[1237]. Литвак напомнил, что «общественное мнение было таково, что Елистратов не может руководить». Поэтому директор, боясь критики, спровоцировал «склоку». «Директор со своей стороны не проявил нужной разворотливости втянуться в новую работу, не старался повышать уровень знаний, необходимый для руководства высшим учебным заведением. А коллективу нужен руководитель, который бы соответствовал его движению вперед. Про т. Елистратова этого сказать нельзя. Необходимо глубоко задуматься над этим вопросом»[1238], — заявил Литвак.

В резолюции было записано: «В работе дирекции… преобладает формально-бюрократический стиль, пренебрежительное и бездушное отношение к нуждам и запросам студентов и профессорско-преподавательского состава. Отсюда — оторванность дирекции от коллектива Института. Т. Елистратов болезненно воспринимает критику и самокритику, направленную в адрес дирекции, расценивает ее как личную обиду»[1239]. После непродолжительной борьбы[1240] Елистратова сместили, и его место заняла А. С. Рослова, которая сумела оградить институт от дальнейших погромных кампаний[1241].

Таким образом, идеологические кампании проходили в Историко-архивном институте со значительной спецификой, обусловленной особенностями этого учебного заведения и кадровой ситуацией. Давало о себе знать противостояние между «архивистами» и «историками» и большое количество совместителей. Центральной фигурой проработок стал А. И. Андреев. Л. В. Черепнин пострадал в ходе проведения кампании в МГИАИ даже больше, чем в Институте истории. Особенностью Историко-архивного института является и то, что размах «борьбы с буржуазным объективизмом» оказался большим, чем антикосмополитическая кампания. Вероятно, это связано с общими особенностями развития ключевых для Историкоархивного института направлений — источниковедения и вспомогательных исторических дисциплин. Острие критики оказалось направлено на Андреева по той причине, что он являлся проводником чуждой для советского марксизма источниковедческой теории, разработанной А. С. Лаппо-Данилевским[1242]. Таким образом, возникшая во второй половине 1930-х возможность хотя бы частично интегрировать теоретическое наследие дореволюционной историографии в советскую гуманитарную науку так и не была реализована вследствии идеологического давления.

Именно поэтому самой громкой кампанией для Историко-архивного института стала «борьба с объективизмом», в которой одним из главных лозунгов была борьба с наследием «буржуазных» ученых.

9. Борьба с «космополитами» в археологии

Антикосмополитическая кампания у археологов не получила такого же масштаба, как это было в Институте истории. Возможно, причин тому было несколько. Во-первых, враждующие группы находились в некоторой растерянности в связи с неопределенностью, сложившейся после обсуждения доклада Равдоникаса. В такой ситуации предпринимать смелые шаги не хотел никто. Во-вторых, в прессе почти не появлялись упоминания об археологических работах в контексте борьбы с «космополитизмом», что также не стимулировало к активизации критики.

Как бы то ни было, антикосмополитическое собрание прошло 29–30 марта 1949 г. и в Институте истории материальной культуры. 29 марта его открыл директор А. Д. Удальцов, донесший до сотрудников смысл «космополитических грехов»: «Буржуазный космополитизм является в наших условиях, в условиях Советского Союза, пресмыканием перед заграницей, перед Западом, перед его загнивающей культурой. Это вместе с тем идеи “единого потока” развития культуры без различия местных и национальных особенностей, это принижение самобытного развития русской культуры и провозглашение внешних культурных влияний как якобы основы ее развития, принижение достижений нашей советской культуры, нашего советского искусства, нашей советской науки»[1243]. По словам Удальцова, в области исторической науки таких отщепенцев «жалкие горстки», но они все же имеются. В основном они сконцентрировались на важнейших участках исторического фронта — истории советского общества и новейшей истории.

Но в чем же заключается «космополитизм» в области археологии? И на это был дан ответ, правда, неуверенный: «Думается, что это прежде всего представления о том, что развитие культур советских народов протекало под влиянием внешних культурных влияний, что оно не являлось самобытным, а что якобы исключительно под влиянием более высоких культур за рубежом народы Восточной Европы и других областей Советского Союза совершали свое культурное развитие»[1244]. В данном случае он привел только один пример. Так, встречается термин «римская провинциальная культура», который относят к культуре «полей погребальных урн». На самом деле, по мнению Удальцова, эта культура ранних восточнославянских племен[1245].

Но главным вопросом являлось то, есть ли «система ошибок» в работах археологов. Такую систему нашли у Равдоникаса[1246]. Еще несколько месяцев назад он претендовал на то, чтобы быть лидером советской археологии. Но судьба превратна. Фигура Равдоникаса для антикосмополитической критики оказалась весьма удобной: отчество Иосифович, член иностранной (Норвежской) академии наук, норманист, наконец, человек, которого в отместку готовы были с упоением критиковать очень многие.

Отдельные «космополитические» ошибки докладчик нашел в книге С. И. Руденко «Древняя культура Берингова моря и эскимосская проблема». Объективистские промахи наличествовали в учебнике Арциховского[1247]. В заключение Удальцов выразил надежду, что выступающие следом еще приведут конкретные примеры ошибок в археологии.

Но новых жертв никто искать не стал. Главный враг в лице Равдоникаса был назван, и практически вся критика обрушилась на него. Больше всех усердствовал Л. П. Зяблин, который из-за норманистских взглядов ленинградского ученого обвинил того в пособничестве Гитлеру[1248].

Б. А. Рыбаков представил антинорманистов как вековых, начиная с XVIII в., борцов против немецких ученых-норманистов. Примером космополитических ошибок был назван Равдоникас, а учебник Арциховского, наоборот, Рыбаков представил как «первый советский учебник, не имеющий прецедентов»[1249]. Другой ученик Арциховского Д. А. Авдусин также сконцентрировался на критике Равдоникаса. Сам Арциховский признал свои ошибки, но основную часть выступления посвятил дискредитации Равдоникаса.

Н. Н. Воронин выступил против своего врага М. К. Каргера. Вначале он признал, что когда-то сам увлекался теорией влияния романского стиля на древнерусское зодчество. Но теперь проводником этой теории является именно Каргер, который «поставил лишь вопрос о том, откуда была “заимствована” техника мозаичных и инкрустированных полов»[1250].

В. В. Шлеев обвинил в миграционизме армянских историков Я. А. Манданяна и М. Х. Абигяна. Кроме того, они доказывают, что Урарту — это государство древней грузинской народности, а грузины — родственники хеттов[1251].

А. П. Окладников, хотя и признал ошибки Равдоникаса, все же позволил себе подчеркнуть, что книга Арциховского неудачна[1252]. М. Г. Рабинович призвал широко обсудить работу Института истории материальной культуры.

На заседании 30 марта А. Н. Бернштам предложил написать книгу по истории археологии, где бы доказывался приоритет отечественных археологов[1253]. В качестве примера ученого, который не признает приоритета отечественной науки, он назвал Н. В. Пигулевскую, которая в книге «Сирийские источники по истории народов СССР» практически не упомянула советских историков. Нельзя, чтобы работники отмалчивались, «”тихая заводь” может быстро затянуться тиной и превратиться в болото»[1254], — завершил свое выступление Бернштам.

В итоговой резолюции главным «космополитом» был объявлен Равдоникас, а Арциховскому рекомендовалось исправить ошибки в своем учебнике и выпустить новое издание[1255].

Итак, особого разгула страстей, как то было в Институте истории, у археологов не наблюдалось. Равдоникас заочно был назначен главным и по сути единственным «космополитом». Настоящая буря в археологической науке начнется на следующий год из-за разгрома марризма. Впрочем, еврейское происхождение мешало идеологической чистоте археологии. Дело в том, что древнейшие периоды активно использовались в патриотическом воспитании, поэтому предпочтительнее, чтобы раскопки велись русскими (или украинцами и белорусами). Так, проводивший раскопки Москвы М. Г. Рабинович был от них отстранен[1256].

10. Проверка Института истории АН СССР в 1950 г.

Разгром «безродных космополитов» и обнаружение их в огромном количестве в главном научно-историческом учреждении страны сигнализировал вышестоящим инстанциям, что в Институте истории не все в порядке. Очевидно, что относительно либеральный и вальяжный стиль руководства Б. Д. Грекова уже не устраивал, и предполагалось ужесточить контроль над кадрами учреждения. Для этой роли как никто другой подходил А. Л. Сидоров, «прекрасно» проявивший себя во время погромных кампаний в МГУ, АОН и Институте истории. Его поставили во главе комиссии, которая должна была проверить работу института за 1945–1949 гг. В состав комиссии, помимо Сидорова, вошли А. В. Арциховский, С. А. Никитин, А. А. Губер, Н. Л. Рубинштейн (специалист по международным отношениям), И. С. Галкин, И. И. Смирнов.

Проверка проводилась с 3 по 20 января 1950 г. Предварительно был составлен план работы комиссии, который включал восемь пунктов:

Предполагалось закончить работу по секторам к 15 января, а 20 января доложить об итогах Президиуму АН СССР.

В подготовленном внушительном отчете подробно анализировалась работа Института. По традиции вначале рассматривались объективные условия труда научного коллектива. Опять-таки, по традиции делался категорический вывод о том, что условия для работы института «исключительно благоприятные», поскольку «Институт истории не может пожаловаться на недостаток руководящих методологических указаний»[1258].

Не найдя объективных причин провалов, проверочная комиссия нашла их в сфере идеологических недоработок, противопоставляя положение в институте идеальному идеологическому образу советского ученого-историка: «От советских историков требуется высокая партийность и большевистская воинственность, идейная целеустремленность и организованность во всей их научно-исследовательской работе, напряженная борьба за выполнение государственных заданий, за создание высококачественных научных работ как по истории нашей социалистической Родины, так и истории других стран и народов. Между тем в деятельности Института истории все эти качества либо слабо развиты, либо вовсе отсутствуют»[1259]. Далее перечислялся длинный ряд работ сотрудников института, подвергшихся критике.

Рассматривая организацию научной работы, комиссия, опираясь на мнение партийного актива в лице С. Л. Утченко, Н. А. Сидоровой и А. П. Кучкина, указала, что в планировании существует полная неразбериха. Планы института и секторов не согласованы. Было отмечено, что мало выполняется работ по новой и новейшей истории, доминируют труды по древности. Даже специалисты сектора истории XIX — начала XX в. предпочитают заниматься историей первой половины XIX в., а не актуальной тематикой начала XX в. Вопиющее положение в секторах новой и новейшей истории: «…В плане…преобладают внешнеполитические темы и совершенно не представлена история трудящихся классов, экономическая история, история революционных движений. В секторе новой истории вообще никто не занимается вопросами империализма, тем более американского, в плане сектора нет тем, относящихся к истории славянских стран и Востока»[1260].

В тяжелом состоянии, по мнению членов комиссии, находится подготовка фундаментальных многотомников по истории СССР, всемирной истории и истории Москвы. «Характерным для работы Института над историей Москвы является та же медлительность, неповоротливость, проистекающая, судя по всему, из политической недооценки этого издания»[1261]. В Ленинградском отделении планирование также поставлено неудовлетворительно, поскольку практические все плановые темы были заменены внеплановыми поручениями.

На идеологическом участке, согласно отчету, также оказалось все неспокойно. Дирекция и руководство секторов повинны в появлении целого ряда идеологически порочных трудов, оказавшихся проявлением «буржуазного объективизма» и «безродного космополитизма». Это публикации С. Б. Веселовского, А. И. Андреева, И. И. Минца, И. М. Разгона, Б. А. Романова, И. Нотовича, С. Я. Лурье, Л. И. Зубока, С. Н. Валка, А. И. Яковлева. «Ученый совет оказался не в состоянии развернуть борьбу против буржуазной идеологии и ее влияния среди части сотрудников института. Наоборот, он сам во многих случаях освящал своим авторитетом порочные в идейном отношении работы»[1262]. В качестве примеров такой близорукости назывались докторская диссертация Д. А. Баевского, которая уже была утверждена к печати, но в ней обнаружили «серьезные идейно-теоретические ошибки»[1263]. В докторской диссертации Раджабова «Развитие общественной мысли в Узбекистане», защищенной в Институте истории, были выявлены националистические ошибки, и она была отклонена ВАКом. Не меньше пререканий вызвала диссертация П. Г. Софинова «Борьба за Юг и Каспий», где автор, как выяснилось, обошел «деятельность партийной организации и Советов в период борьбы за Юг и Каспий… и тем самым неправильно показал роль товарища Сталина в этой борьбе, изобразив его, по сути дела, как одиночку»[1264].

Не проявили активности институтские сотрудники и в обсуждении книги по русской историографии Рубинштейна, «не подхватили сигналов газеты “Культура и жизнь” по поводу ошибок академика Минца»[1265].

Определенную роль в повышении бдительности сыграли собрания, посвященные борьбе с «объективизмом» и «космополитизмом». Но это были только первичные шаги, которые не нашли продолжения. Развитие критики и самокритики, а также отчисление целого ряда сотрудников, обвиненных в идейных ошибках, по мнению авторов доклада, способствовало улучшению атмосферы в институте, но не решило всех проблем. Более того, «эту борьбу. надо усиливать и развивать», потому что «в институте чувствуются настроения закончить “кампанию”. Эти настроения проявляются в том, что в секторах не развертывается систематическая работа по разоблачению различных концепций буржуазной историографии, как русской, так и зарубежной»[1266]. Проверяющие подметили, что в условиях, когда все, что ни напишешь, может оказаться раскритикованным, сотрудники сконцентрировались на археографической работе.

Проводниками буржуазных теорий являлись «старые ученые», «которые в свое время воспитывались на идеях и концепциях буржуазной исторической науки, и которые во многих случаях до сих пор полностью не освободились от (далее зачеркнуто — проклятого) идейного наследия прошлого»[1267].

Неудовлетворительно строилась и кадровая политика. По подсчетам комиссии, за 2 года было уволено более 50 научных сотрудников[1268]. С удовлетворением было отмечено, что отчислению подверглись академики Минц и Деборин[1269]. В кадрах отмечалась нехватка «ученых членов партии»[1270], которые должны были придать идеологически верный вектор работы. Нарекания вызвала и работа аспирантуры, где аспиранты «избегают актуальных тем, связанных с Великой Отечественной войной и послевоенным периодом»[1271]. Докторанты не ставят широких проблем, а стараются ограничиться узкими темами. Нет работ по историографии, за исключением докторанта В. Е. Иллерицкого.

Обрисовав картину ужасающего состояния, комиссия сделал однозначный вывод: «…Институт работает неудовлетворительно и не выполняет поставленных перед ним задач»[1272]. Было предложено десять шагов по выходу из ситуации. Среди них и срочное укрепление института проверенными, идейно выдержанными кадрами, которые предполагалось ввести как в Ученый совет, так и в отдельные сектора. Для остальной массы сотрудников предлагалось провести переаттестацию[1273].

В сентябре 1950 г. об итогах проверки сообщили на самый верх — Г. А. Маленкову. В. Кружковым и А. Митиным была составлена докладная записка, датированная 1 сентября 1950 г. В ней отмечалось, что Институт истории достиг некоторых успехов в своей деятельности. Но этого явно недостаточно, поскольку на главных участках идеологического фронта сотрудники института оказались не на высоте. «В некоторых работах, подготовленных и выпущенных за последние годы, имеются ошибки методологического и политического характера, свидетельствующие о наличии в среде историков чуждых марксизму-ленинизму взглядов буржуазного объективизма и космополитизма»[1274]. «Объективистские» ошибки выразились в том, что некоторые историки стремились возродить традиции «русской буржуазной историографии, стереть грань между советской и буржуазной исторической наукой»[1275].

Бросался и традиционный уже упрек в том, что институт не ведет разоблачения буржуазной историографии. Планирование осуществлялось не из потребностей советского государства, а из научных интересов исследователей. «Буксуют» многотомники.

Серьезным недостатком работы института является крен в сторону изучения древнейших периодов, а новейшая история, в том числе и история СССР, оказывается на периферии. Утверждалось: «За последние десять лет институт не выпустил ни одной научной работы, посвященной истории советского государства и строительства социализма в СССР»[1276]. Если это утверждение и было преувеличением, то явно небольшим. Объяснялось такое положение дел кадровой ситуацией, отсутствием квалификации у специалистов по новейшей истории. Вообще кадровая политика, по мнению авторов записки, глубоко порочна: «Имели место случаи, когда научные сотрудники подбирались по признаку семейственности, приятельских отношений, что привело к засорению коллектива института случайными, малоподготовленными людьми и политически сомнительными лицами»[1277]. Вставка о семейственности — явный плод творчества сотрудников Агитпропа, в отчете комиссии этого не было. Утверждалось, что «только за последние 2 года из института было отчислено 60 научных сотрудников, как не отвечающих требованиям института по деловым и политическим качествам»[1278]. Отметим, что отчет комиссии говорил о более 50 уволенных сотрудников.

Далее: плохо поставлена работа аспирантуры. Неудовлетворительна работа Дирекции и Ученого совета. Много претензий было предъявлено и лично Б. Д. Грекову, который «мало уделяет внимания руководству институтом ввиду перегруженности работой по совместительству»[1279]. Его заместитель С. Д. Сказкин «фактически самоустранился от руководства институтом»[1280].

Указывая рекомендации по устранению «срывов», которые поступили в адрес института и его руководства, авторы записки от имени отдела пропаганды предлагали усилить кадры института выпускниками АОН. Были названы Воронецкая, Митрофанова, Борецкий и Грабарь.

Таким образом, в записке усилился акцент на негативные, с точки зрения советской идеологической машины, черты, многие выводы комиссии сознательно выпячивались и подчеркивались, увеличивались масштабы ошибок. Проведенная проверка стала поводом для серьезных изменений в работе института. Уже летом в институте прошел слух, вскоре подтвержденный, что А. Л. Сидоров назначен заместителем директора[1281]. Учитывая его роль, было очевидным, что он будет следующим руководителем.

Аргументов в выводах о неблагополучии в работе института добавило и дело референта Отделения истории и философии В. В. Альтмана, тесно сотрудничавшего с Институтом истории. В начале 1951 г. он был арестован как шпион. На заседании партийной ячейки вспомнили, что разоблаченный «шпион» тесно общался с М. А. Алпатовым и продвигал его книгу о французской буржуазной историографии на Сталинскую премию[1282]. История с Альтманом стала еще одним сигналом к усилению партийной бдительности.

Обстановка в Институте после антикосмополитических заседаний и проверки явно не улучшилась. Бесконечные собрания секторов, партячейки и Ученого совета, на которых искали и исправляли ошибки, окончательно стали нормой. Даже А. П. Кучкин, который нередко сетовал на то, что дискуссии в институте проходят не по-боевому[1283], в начале 1952 г. озвучил, что за последнее время (какое — не уточняется) принял участие в 240 (!) собраниях. «У меня создается впечатление: помимо нашей воли, вероятно, но у нас какая-то часть этих заседаний, может быть, значительная часть становится самоцелью — заседания ради самих заседаний»[1284], — возмутился он.

11. Разгром «космополитов»: восприятие современниками

Антикосмополитическая кампания произвела колоссальное впечатление на современников: жертв, невольных участников и просто наблюдателей. Ее антисемитский подтекст был для всех очевиден. Поступить в университет и аспирантуру евреям стало заметно сложнее. Происхождение становилось главным препятствием[1285]. В то же время, по воспоминаниям современников, двери в педагогические институты оставались открытыми[1286]. Некоторые после успешной защиты диссертации не получали работы в Москве или Ленинграде, а вынуждены были уезжать в провинциальные вузы (что было не самым плохим вариантом) или перебиваться несистематическими заработками[1287].

Безусловно, кампания была рассчитана на серьезный психологический эффект. Именно кампания по борьбе с «космополитами» была запечатлена в широком круге источников личного происхождения. Для начала обратимся к дневникам. Их немного. Давно замечено, что даже те, кто систематически вел дневник, во время идеологических кампаний не делали практически никаких записей. Это заметно на примере дневников М. В. Нечкиной[1288] и И. И. Минца[1289]. Систематическая фиксация событий и их оценки исчезают. За 1948-1950-е гг. записи в их дневниках отсутствуют. Связано это было с атмосферой страха и боязнью того, что дневник может стать компрометирующим документом. Тем не менее, сохранились дневниковые записи отдельных историков. Самым насыщенным является дневник С. С. Дмитриева. Он, наоборот, обратился к нему в самый трудный момент, видимо из-за желания хоть кому-то доверить свои невеселые мысли и описать злоключения.

Практически первая запись за 1949 г. наглядно демонстрирует атмосферу: «…Нужно делать заметки хотя бы для самого себя. Много раз принимался я их делать и бросал. Не раз и уничтожал. Времена такие, что искренность и откровенность не помогают существовать»[1290]. Несмотря на опасения, дневник наполнен описаниями антикосмополитических собраний, которые внушали чувство неуверенности в завтрашнем дне, ощущение опасности. «Людьми все более овладевает чувство неуверенности во всем: имею в виду людей интеллигентных занятий. Все ценности продолжают переоцениваться, все смешивается и сдвигается, грозя оставить пустое место в итоге такого хаотического мыслетрясения и людетрясения» [1291], — отмечал С. С. Дмитриев.

На страницах часто можно найти обороты: «напряжение растет», «напряженная атмосфера» и др. Апокалиптические настроения усиливались с каждой страницей. Запись от 20 марта 1949 г.: «Тяжелая туча нависла над историками, многих не досчитаются, когда она минует»[1292].

Своеобразным психологической защитной реакцией стало притупление остроты восприятия происходящего. С. С. Дмитриев признавался: «Живу последние месяцы в состоянии какой-то апатии ко всему. Мизантропия вполне овладела. Омерзела политическая трескотня и блудословие. Омерзели жалкие и подлые люди кругом. Одичание народа просто поразительное. В сущности, никому ни до чего нет дела. Интересы брюха и денег вполне заменили все другие… Растление личности достигло едва ли не до предела [так в тексте — В. Т.] в нашем обществе, вызывающем одно презрение»[1293]. Единственным выходом из сложившейся ситуации Дмитриев считал «внутреннюю эмиграцию»[1294]: «Нарастает одно всеопределяющее желание уйти из этого лживого, грубого и жестокого общества, где наука заменена политиканством, а о литературе и искусстве лучше не поминать»[1295]. В сложившейся ситуации единственным реальный выход для ученого он видел в работе «в стол».

«В конце концов когда же в России людей, пишущих книги, не называли вредными и опасными, не объявляли сумасшедшими, не снимали с кафедр и не отправляли, “куда Макар телят не гоняет”?»[1296], — фаталистично сам себя спрашивал историк. Любопытно отметить, что С. С. Дмитриев, как специалист по истории России XIX в., «примиряет» на себя судьбу известных преследуемых вольнодумцев. Так, очевидно, что, когда Дмитриев пишет о том, кого объявляли сумасшедшим, то имеет в виду П. Я. Чаадаева.

Непрекращающиеся погромы привели к тому, что авторы, а еще больше редакторы, боялись пропустить любую фразу, которую можно было бы истолковать, как «космополитическую» ошибку. Непрекращающиеся придирки и правки могли у кого угодно отбить любое желание писать: «Бесконечные придирки, в большинстве мелочные и неосновательные, к хрестоматии [Хрестоматия по истории СССР / Под ред. М. В. Нечкиной, С. С. Дмитриева. М., 1941. 2-е изд. М., 1949, — В. Т.]. Правка ее мне так опротивела, что прямо это дело как особая и тяжелая болезнь. Если все проделать, что предлагают и требуют, то на всю жизнь проникаешь к себе и “науке” истории омерзением»[1297].

Естественно, что от участников не ускользнула и антисемитская составляющая кампании. С. С. Дмитриев признавал: «…Многие из еврейской молодежи прошли школу национализма в этот несчастный март 1949 г.»[1298]. Антисемитский подтекст кампании, как отвратительное явление, отмечается и мемуаристами. А. М. Некрич писал: «Набор еврейских фамилий, сдобренных для внешнего приличия двумя-тремя русскими или армянскими фамилиями, не оставлял сомнения в том, что под космополитами подразумеваются евреи и что кампания носит антисемитский характер»[1299].

Иррациональность кампаний и их негативные последствия подчеркивают многие. Ю. А. Поляков отметил: «Борьба с космополитизмом не сопровождалась расстрелами и арестами, но оставила глубокие моральные травмы»[1300]. Он вспоминает атмосферу непонимания современниками логики происходящего.

Но, кроме страха и неуверенности в завтрашнем дне, кампании породили и весьма любопытный феномен переоценки окружающей реальности. Многие посмотрели на советское общество другими глазами. Нередко (а это случай не единственный, достаточно вспомнить А. М. Некрича, А. Я. Гуревича и др.) подвергшиеся проработкам превращались не в деморализованных жертв, а начинали, исходя из полученного опыта, по-новому оценивать окружающую реальность. Так, А. М. Некрич вспоминал: «Кампания против космополитов заставила меня глубоко и серьезно задуматься над тем, что происходит в нашей стране»[1301]. Схожие наблюдения находим и у А. Я. Гуревича: «Нам, вернее, тем из нас, кто был готов открыть глаза на происходившее, становилось все яснее, что в нашем обществе далеко не все так благополучно, как это рисуется пропагандой, что внутри страны действуют силы, которые ведут дело к возрождению событий 1937–1938 годов»[1302].

Многие именно после проработок разочаровались если не в советском строе, то, во всяком случае, в сталинском режиме. После описанных событий у Городецкого также произошло переосмысление сталинской действительности. Именно борьба с «космополитами» развеяла у него существовавшие иллюзии. Если в 1930-е гг. Городецкий верил в политику Сталина, то затем перешел на антисталинские позиции[1303]. Судьба Городецкого — это судьба представителя советской партийной и научной элиты. Во время послевоенных кампаний советская система отчетливо показала, что для нее нет неприкосновенных, а старые заслуги не учитываются.

Естественно, что прошедшие события заронили в души этих людей не только страх, но и желание изменить эту систему, сделать ее более предсказуемой и безопасной. Именно они станут опорой последовавшей относительной либерализации строя после смерти Сталина.

12. Механизм проведения собраний

Прошедшие собрания имели свою логику и структуру. Ее неоднократно отмечали, хотя и по-разному, в своих воспоминаниях современники тех событий. Так, А. Я. Гуревич писал: «Как строился сценарий проработки? Вначале слово берет секретарь партийной организации, рисующий общую обстановку обострения классовой борьбы, попытки буржуазной идеологии проникнуть в наши ряды. Проводниками этой идеологии объявляются лица, “которым мы, товарищи, должны дать решительный отпор”. После этой “увертюры” предоставляется слово для доклада кому-то из организаторов проработки… Затем объективности ради критикуемому дается право ответа. Объективность была, конечно, мнимой»[1304]. Схема, предложенная Гуревичем, явно неверна и упрощена. Так, собрания всегда открывались руководителями организаций или подразделений, а не секретарями партийных организаций. Сама структура собрания была куда сложнее и витиеватее.

Д. С. Лихачев предлагает более сложную картину. Он пишет о «ритуале» проработок. Проработка, по его мнению, включала обвинение, которое строилось на отдельных вырванных фразах. Особую роль играла толпа, которая подпитывала взвинченную атмосферу[1305].

Итак, на основании уже представленных фактов можно детальнее реконструировать «ритуал» проработочных собраний. Их всегда открывали руководители организации или глава ее структурного подразделения (сектора, кафедры), если собрание проходило в нем. В МГУ собрание открывал декан Г. А. Новицкий, в ЛГУ — декан Н. А. Корнатовский, в Институте истории — директор Б. Д. Греков, в ЛОИИ — директор М. С. Иванов и т. д. Они давали общую установку на необходимость борьбы с негативными явлениями («объективизмом» и «космополитизмом»). После этого выступали руководители подразделений, в который были обнаружены серьезные ошибки. Их речи носили покаянный характер. Кроме того, они должны были указать на незамеченные ранее ошибки их сотрудников. Иногда в числе первых давали слово представителям партийной организации (Н. А. Сидорова), хотя это было не обязательно. Чаще всего партийные активисты выступали где-то в середине. После речей начальников на трибуну приглашались сотрудники и преподаватели рангом пониже, которые искали крамолу в трудах своих коллег. Тем не менее, если коллектив был сплочен, иногда собрание могло затухать, люди предпочитали говорить общие фразы, сдабривая их воинственной риторикой. Тогда в бой бросались специальные «заводилы», которые возмущались тем, что собрание уклоняется от решения поставленных задач. Нередко динамика собрания напоминала волны, которые то затухали, то усиливались.

Положение обвиняемых было чрезвычайно тяжелым. Во-первых, чтобы эффективно защищаться, необходимо было запоминать многочисленные обвинения и хорошо помнить собственные тексты, даже написанные много лет назад. Сама напряженная атмосфера давила и деморализовывала. «Во взвинченной атмосфере зала обвиняемому трудно было запомнить все сказанное и проверить. Обычно ему предоставлялось слово после всех выступлений, не давая права ответа на каждое выступление отдельно. Обвиняемого стремились сбить выкриками с мест, шумом “возмущения” и т. п.»[1306]. Во-вторых, немаловажно и то, что многими историками управлял страх, приобретенный в предыдущие годы: «Доминантной духовной и политической атмосферы был СТРАХ, подчас иррациональный, не поддававшийся обузданию и разумному осмыслению»[1307].

Наконец, заключительное слово брали «контролирующие», связанные с Агитпропом (В. И. Шунков, А. Л. Сидоров) или партийные активисты (Н. А. Сидорова). В конце обязательно выступал либо руководитель организации, либо его заместитель. Они подводили итоги, говорили о том, что было хорошо, а что неудовлетворительно. Руководители или их замы нередко вносили примирительные нотки, понимая, что после таких страстей коллектив может стать неуправляемым. По итогам заседаний, как правило, принималась резолюция. Отчет о собраниях готовился и в Агитпропе.

Несомненно, проработки были рассчитаны и на сторонних наблюдателей. Неслучайно, что на шумные заседания приводили студентов из разных вузов. Это часто достигало ожидаемого эффекта. «От такого опыта трудно оправиться. Когда бьют тебя самого, возникает, по крайней мере, психологическое противостояние. А когда у тебя на глазах избивают других, чувствуешь прежде всего собственную незащищенность, страх, что это может случиться и с тобой. Чтобы отгородиться от этого страха, человек заставлял себя верить, что, может быть, “эти люди” все-та-ки в чем-то виноваты, а ты не такой, и с тобой этого не произойдет»[1308], — размышлял над этим вопросом И. С. Кон.

13. Участники событий: опыт классификации

Выше была описана фактическая канва идеологических кампаний по борьбе с «буржуазным объективизмом» и «безродным космополитизмом». Поскольку они стали наиболее яркими проявлениями практики проведений идеологических кампаний в послевоенное время, то логично именно на их примере проанализировать стратегии поведения вовлеченных в них историков.

В мемуарной и научной литературе уже существуют суждения на этот счет. Так, А. М. Некрич разделил всех вольных и невольных участников на три группы: преследователи, преследуемые и «народ». «Последний, к сожалению, не “безмолвствовал”, а активно поддерживал гонителей»[1309].

Ю. П. Зарецкий выделил следующие стратегии поведения жертв на проработочных собраниях: 1) оборонительная (раскаяние и самооправдание); 2) наступательная, когда жертва сама обвиняла гонителей; 3) умиротворяющая, заключающаяся в сглаживании ошибок конкретных людей и признании коллективной вины; 4) оспаривающая, суть которой заключалась в оспаривании ряда обвинений[1310].

В свете представленных выше фактов, приходится признать, что имеющаяся систематика явно недостаточна и неполна. Отдавая себе отчет в условности любой типологии, постараемся предложить ряд классификаций, позволяющих структурировать калейдоскоп людей и их поведение в описанных выше условиях. Критерии для классификации также могут быть разными и, как это нередко бывает, все они имеют право на существование.

Итак, первым критерием разделения можно указать принадлежность к партии. Тогда участников кампаний следует разделить на партийных и непартийных. Выше уже писалось, что принадлежность к партии — важнейший социальный маркер в советском обществе. Партийные, точнее партийный актив, — это часто самые деятельные участники погромов. Сам факт принадлежности к партии заставлял следовать сложившимся социальным стереотипам поведения. Партийный не мог промолчать на собрании, наоборот, он должен был быть впереди всех в деле разоблачения врагов. В этом смысле показателен пример А. Г. Манькова. Если судить по дневникам 30-х гг., то заподозрить его в симпатиях к советской власти сложно. Но в 1949 г. он уже был членом партии, и на собрании в ЛОИИ выступал гораздо агрессивнее и жестче, чем абсолютное большинство коллектива, в основном состоящего из беспартийных и уже немолодых ученых. Крайне важно, что партийные стали проводниками чуждой для старого академического сообщества культуры, на основе которой и базировались идеологические кампании. Выше уже было указано, что партийные ритуалы и стандарты поведения лежали в их основе.

Но, конечно же, предложенная классификация не дает объемной картины поведения тех или иных людей в ходе собраний. Поэтому следующую классификацию можно выстроить исходя именно из этого критерия.

Итак, ясно, что две самые большие группы составляют те, кто являлся гонителем, и те, кто оказались в числе гонимых. Нередко роли смешивались, но все же четко можно увидеть: кто жертва, а кто палач. Отдельно следует выделить крупных руководителей, которые оказывались в числе тех, кого нельзя критиковать, но и которые обязаны были выступать с поддержкой линии партии, как правило, без особого энтузиазма. К ним следует отнести Б. Д. Грекова и В. В. Струве.

Но внутри жертв и гонителей была и своя градация. Начнем с гонителей. Во-первых, здесь можно выделить контролеров, то есть тех, кто пусть нередко и формально, но контролировал ход заседаний и отвечал за нужный результат. В свою очередь их можно разделить на «жестких» и «компромиссных». Первые рьяно искореняли крамолу, делали гораздо больше, чем от них требовали. К ним смело можно отнести А. Л. Сидорова, Н. А. Сидорову, с оговорками В. И. Шункова. Вторые выполняли необходимый минимум, но старались не выходить за его рамки. В такой ситуации заседания заканчивались «меньшей кровью». К тем, кто был склонен к компромиссу между требованиями и интересами корпорации историков, можно отнести С. Л. Утченко, С. Д. Сказкина, М. С. Иванова и др.

Во-вторых, особую группу составляли участники, которые добавляли динамики в проходившие заседания. Это были профессиональные «гангстеры пера» (С. А. Покровский), партийные активисты (Толмачев, Л. И. Иванов, А. П. Кучкин, А. Г. Маньков, В. Т. Пашуто и др.), требующие выполнения предписаний и бескомпромиссной борьбы.

В-третьих, можно выделить «критиков-корректоров», то есть участников, которые признавали ценность критикуемого исследования или научного творчества жертвы, но при этом находили немало вопиющих ошибок. К таким критикам следует отнести А. Д. Удальцову, Е. В. Гутнову и др.

В-четвертых, «научные оппоненты», то есть те, кто при помощи идеологической дискредитации историка стремились утвердить собственную концепцию или лидирующее положение в научно-исследовательском направлении. К ним относились, например, Б. Д. Поршнев, боровшийся с О. Л. Вайнштейном.

В особую категорию целесообразно классифицировать «наблюдателей» от вузов (Е. А. Долбилин, И. И. Мордвишин). Их роль заключалась в представлении провинциальных вузов и критике столичных, в первую очередь, академических знаменитостей.

В отношении гонимых уместно говорить о стратегиях поведения. Здесь также можно выделить немало типов. Во-первых, «соглашательская» позиция, заключающаяся в том, чтобы признавать ошибки, но не озвучивать новых и не искать ранее не упомянутых жертв. К этой категории можно отнести руководителей подразделений и глав кафедр: Е. А. Косминского, А. М. Деборина, С. В. Бахрушина и др.

Во-вторых, полное признание ошибок, сопровождающееся зачастую просьбой дать возможность их исправить (С. А. Фейгина, С. Н. Валк).

В-третьих, популярной стратегией было признание ошибок частично, но при этом не соглашаясь с главными обвинениями в теоретико-методологических и политических ошибках, (А. В. Ерофеев, Ленчнер, А. И. Андреев, Эггерт).

В-четвертых, были и те, кто отрицал обвинения. Они с фактами на руках указывали на то, что их работы искажались, мысли извращались, а политические ошибки, им приписанные, не имеют под собой никаких оснований (Нотович, Зубок).

В-пятых, были и «защитники», которые могли попытаться защитить от обвинений отдельных людей или определенные идеи (как М. А. Барг, призвавший не отрицать наследия дореволюционной медиевистики). К ним следует отнести А. М. Манфреда, В. В. Стоклицкую-Терешкович.

В-шестых, можно выделить и стратегию, названную Ю. П. Зарецким «примиряющей». С конкретных людей внимание переключалось на общие вопросы или акцентировалось, что ошибки совершил коллектив.

В-седьмых, некоторые сваливали ошибки на давно умерших. Например, Н. М. Дружинин обвинил в «космополитизме» П. Я. Чаадаева. В этом случае самой популярной фигурой был М. Н. Покровский, чье наследие было признано причиной космополитических ошибок.

Наконец, особую группу составляли те, кто демонстративно не явился на заседания. К ним можно отнести С. Я. Лурье. Многие не пришли, сославшись на здоровье. Как записал в своем дневнике филолог Б. М. Эйхенбаум: «Инфаркт становится распространенной болезнью»[1311].

Итак, пришло время проанализировать значение кампаний для развития корпорации советских историков. Кампании — явление сложное и многослойное. Они несли разнообразные функции, причем, как с точки зрения их организаторов в недрах партии, так и с точки зрения исполнителей и рядовых участников.

Для советской идеологической машины это, безусловно, была апробированная форма мобилизации населения и поиска «внутренних врагов». Это не вызывает сомнений. Но остается вопрос о том, можно ли разделить две крупнейшие кампании 40-х гг.: «борьбу с буржуазным объективизмом» и «безродным космополитизмом». Часто их объединяют в одну под предлогом того, что их содержанием была борьба с «низкопоклонством перед Западом»[1312]. Кампании действительно превращались в своеобразный снежный ком, который вбирал в себя идеологемы предыдущих, но акценты в них все же смещались.

Что касается исторической науки, то такой подход, видимо, сложился из-за того, что первые серьезные исследования кампаний были посвящены Н. Л. Рубинштейну и его книге «Русская историография». Поскольку Рубинштейна яростно критиковали и в первую и во вторую кампанию, то и разделять их не было особого смысла[1313]. Поэтому и появилось устойчивое словосочетание «борьба с буржуазным объективизмом и космополитизмом». Немалую роль в этом сыграли и мемуары историков, где «объективистская» кампания не отделяется от «космополитической»[1314]. Но разделить их, все же, следует.

Уже современники понимали, что обвинение в объективизме куда менее опасно, чем в «космополитизме». Более того, одни историки (С. Б. Веселовский, С. Н. Валк, А. И. Яковлев и т. д.) обвинялись в «объективизме», но никогда не обвинялись в «космополитизме». Критерием разделения кампаний является их этническая направленность. Так, в разгроме «объективистов» явно преобладали русские историки. А антикосмополитическая кампания уже носила направленный антисемитский характер.

В этой связи возникает вопрос о направленности кампании по «борьбе с объективизмом». На первый взгляд может показаться, что ее жертвами были историки «старой школы», а молодые советские кадры расчищали себе таким образом путь[1315]. В определенном смысле это так. Но реальная картина, как обычно, гораздо сложнее. Среди обвиненных и пострадавших немало явно не входящих в круг историков «старой школы». Достаточно вспомнить Л. И. Зубока, З. К. Эггерт, О. Л. Вайнштейна, Н. Л. Рубинштейна, В. Т. Горянова и мн. др. Это наводит на мысль, что на самом деле состав критикуемых формировался в значительной степени ситуационно, в зависимости от конфликтов в самой корпорации, наличия или отсутствия покровителей и т. д.

Таким образом, конфликт становится одной из важнейших причин такого количества критикуемых. Само «сообщество» историков готово было искать врагов внутри себя. Важно отметить, что иногда корпорация выступала более или менее монолитно, если уровень конфликтов внутри нее был не высок. Тогда организаторы сталкивались с серьезными проблемами, а идеологические импульсы, призванные разжечь охоту на врагов, просто гасились. Например, это произошло в Ленинградском отделении союза писателей[1316]. По сути это же случилось в ЛОИИ.

Но противоречия и конфликты внутри научно-исторической корпорации были слишком сильны и требовали выхода. Кампании и стали таким выходом. Конфликты были между партийными и беспартийными, между людьми, жаждущими власти (И. И. Минц и А. Л. Сидоров), между историками «старой школы» и марксистами, так и не признавшими их за своих. Особую роль в них играли «маленькие люди», являвшиеся сторонними для корпорации фигурами и добавлявшие остроты в процесс (см. ниже).

Кампании проходили в сложившейся системе отношений между историками и партноменклатурой. Поэтому гонимые нередко обращались за покровительством, или использовали свои связи для борьбы с конкурентами. В государстве, где все выстраивалось в форме властной вертикали, где на руководящие посты не выбирались, а назначались благодаря многочисленным договоренностям и компромиссам, победить своего соперника можно было только при помощи его дискредитации в глазах контролирующих органов.

Многие таким образом делали карьеру. А. Н. Сахаров вспоминает: «Сегодня почему-то считается, что ответственность за все… несли лишь руководящие партийные и государственные структуры. Однако, это не совсем так. С восторгом в этих кампаниях, в нагнетании этой атмосферы участвовали миллионы людей, а у нас на истфаке [МГУ. — В. Т.] — десятки студентов, аспирантов, преподавателей, которые делали борьбу за “идеологическую чистоту” своим призванием, морально уничтожали всех, кто попадался на крючок подозрения. Заодно в этом мутном потоке многие комсомольские и партийные вожаки, весьма посредственные в науке и на экзаменах, ловили рыбку — ковали карьеру, добивались положительных характеристик, рекомендаций в аспирантуру, благоприятных распределений на работу, оттесняли своих конкурентов по учебе, по жизни»[1317]. Важно только подчеркнуть, что именно власти создали такую ситуацию, когда нормальная в общем борьба за научное и административное влияние воплотилась в форму идеологического погрома.

Сложным вопросом остается роль фронтовиков. Выше уже отмечалось, что повышение общего уровня социальной агрессии, связанного с военным временем, несомненно, сыграло свою роль в размахе кампаний. Но можно ли говорить о фронтовиках как особой группе в условиях кампаний? Думается, что нет. Участие в Великой Отечественной войне становится важнейшим фактором карьеры, бывших военных активно продвигали на первые роли в партии и комсомоле. Но они совершенно не обязательно играли ведущую роль в погромах, хотя их голос и был значим. Очевидно, что поведение определялось не принадлежностью к фронтовому поколению, а, опять-таки, ситуационными факторами. Они не действовали как-то обособлено от остальной группы, их голос тонул в общем шуме.