Игра в «Мурку»

БЕСЕДЫ О РОССИИ

Шпион-Воен-Совет, он же Кнессет Зеленого Дивана, он же просто компания, состоящая из Теодора, Баронессы и их друзей, решили, что Сереге может прискучить сионизм, если они будут слишком надоедать рассказами о нем русскому агенту, как быстро навязли у них в зубах политинформации, марксизмы-ленинизмы, как наскучивает неизменно любая целенаправленная промывка мозгов пусть даже в самых благих и оправданных целях. Даже ежегодный день памяти Холокоста, зная упорство человеческой психики, Теодор впускает к себе не всякий раз, а только тогда, когда какой-нибудь пронзительной деталью, которыми так богата история Катастрофы, вдруг словно хлестнет его по глазам, вроде того рассказа, который он услышал по телевизору от пожилого импозантного мужчины. Этот мужчина, судя даже по нынешнему его виду, был смазливым мальчишкой, когда он лежал на животе на концлагерных нарах, как запечатлено это много раз на старых фотографиях. Но в ту ночь на него взгромоздился кто-то сверху и, стянув с него штаны, заткнул мальчику рот хлебом, и тот ел и молчал. Когда все закончилось, он обнаружил, что шапка его украдена. Лагерные власти, знал каждый твердые немецкие правила, расстреливают тех, кто является утром на перекличку без шапки. Тот, кто кормил мальчика хлебом, не хотел, чтобы ночная любовь и кормежка стали известны. Мужчина с экрана признался, что не знает, чью шапку он украл в ту ночь и кого расстреляли вместо него следующим утром.

Из вышеприведенных соображений решено было в очередную встречу с Серегой поговорить с ним о России, чтобы он комфортнее чувствовал себя в своей шпионской сети. Кроме того, может быть, откроет Серега им глаза на явления в России, ими не понятые, не замеченные, не оцененные. Ведь сведения их о России отрывочны и неполны.

Серега их несколько остудил, заявив, что он в России был за последние годы не чаще их, а в Африке — так и российские телеканалы далеко не везде имеются. Борис поднял тему «Россия и религия».

— В России так устроено общественное сознание, — начал он в своей обычной радикальной манере, — что если новая власть — атеисты, то и в народе нетрудно найти атеиста, а культурная элита выдвигает настоящих христопродавцев, а если новая власть осенит себя крестным знамением, то и народ осеняет, а уж в культурной элите возникают такие яркие людские типы, что кажется, хоть сейчас волоки их на крест, они только будут просить, чтобы гвоздь был не просто гвоздь, а железнодорожный костыль, да поржавее.

«Все-таки порядочный русофоб этот Борис», — не впервые сказал себе Серега. Баронесса, первой заметив тень на Серегином лице, поспешила сказать ему, чтобы он на наскоки Бориса не обращал внимания, он на все и на всех наскакивает, сказала она, и пусть как-нибудь в другой раз попробует Серега расспросить Бориса о еврейской религиозности — еще и не то услышит.

— Вот только жалко российских евреев, — продолжал Борис, дальнейшее развитие мысли увлекало его больше, чем возможность возразить Баронессе, — ведь и им хочется поучаствовать в этом интеллектуальном пиршестве. Ведь это невозможно вытерпеть, чтобы столь важный процесс в жизни общества происходил без их участия. Но ведь не с лапсердаком же и с пейсами! Не с брюками же, заправленными в носки! Не в качестве побочного нонсенса. Они и маются, бедолаги, ищут пути. И наблюдать за их маетой внимательному зрителю — и забавно и грустно. Столько отчаянных прыжков в холодную воду! Столько живых восторгов и очаровательных ужимок! Очень яркие и запоминающиеся сцены бывают. Женщины, как всегда, при этом выглядят непосредственнее, ну, и заходят дальше.

— Меня недавно поразило наблюдение героя Набокова, — сказал Теодор, еще не отцепивший от себя репейник фразы Бориса о кресте и железнодорожном костыле: «…влюбленность англичан в Чехова, влюбленность немцев в Достоевского». Время написания — 1930 год. Из этой фразы, показалось мне, расходятся в разные стороны плавным кругом две жирные линии со стрелками, чтобы в конце концов столкнуться у своего основания.

— А вы… не боитесь? — спросил Серега.

— Чего? — уточнил Борис.

— Бога, — ответил Сергей.

После небольшой паузы Теодор нехотя произнес:

— Религия и национальный вопрос — две области, в которых либеральное общество установило режим молчания, напоминающий своей беспрекословной обязательностью и непререкаемостью итальянскую омерту. При этом тебе в рот кладут облатку, а с последующим поносом предоставляют разбираться в одиночку.

Воспользовавшись паузой в речи Теодора, Борис перехватил инициативу, но тоже не стал отвечать на прямо поставленный Серегой вопрос, а принялся балагурить.

— Я недавно прочел статью, — сказал он, — в которой утверждается, что в человеческом мозгу имеется центр, отвечающий за религию. Причем в статье не объяснено, производит он ее или только обеспечивает биологическую поддержку. Этот центр, скорее всего, лежит где-то недалеко от той области, которая отвечает за различия в мужской и женской психике. Ведь известно, что женщины более склонны ко всему сверхъестественному.

Борис посмотрел на Аталию. Она осветила его улыбкой, в которой было что-то от стоматологических щипцов, которые тоже раскрываются в улыбке, перед тем как взяться за дело. Теодор отметил про себя, что к присутствующим дамам последнее замечание Бориса действительно не относится. Религиозности Баронессы препятствует ее рационализм, Аталии и изотерическому мышлению сойтись невозможно. Изотерическое мышление у женщины — симптом глубокой жизненной неудачи или ее предчувствия, Аталия же не выглядит сломленной ни на йоту. Она это тут же и подтверждает, заявив Сереге, что она лично находится в поиске — она ищет такую религию, которая объяснила бы ей внятно, почему Всемогущему Господу Богу в нашей земной жизни до такой степени все по барабану.

— Кстати, не путайте, — вставил еще Теодор, — на христианство вообще (а не на православие, скажем, или католичество) в России, мне кажется, напирают в основном евреи, полагая, что происхождение Иисуса дает им некоторые если не преимущества, то права, если не права, то претензии на права. Самые оптимистичные выступают с понятием иудео-христианской цивилизации. У меня на этом термине русский Microsoft Office Word 2003 один раз глубоко задумался, а во второй раз и вовсе упал. Но вполне возможно, что виноват в этом не русский Word, а сыроватая американская Vista, а лично мне этот термин нравится, как все, что сближает людей и народы. Вообще-то, — заметил Теодор, — разговоры о России у нас сегодня получаются свернутыми на сторону, как нос еврейского боксера.

— Охота вам щипать русских евреев, — вмешалась в разговор гуманная Аталия, — это бестактно. К тому же они необходимый элемент русского прогресса и выполняют важную функцию в обществе — на них порядочный русский человек оттачивает свою толерантность. Русские евреи, таким образом, — это абразивный инструмент, точильный станок коллективной русской совести!

Ждали продолжения речи Аталии, но поскольку никакого продолжения не последовало, то Теодор еще добавил примирительно, что он вообще-то не против религии и даже симпатизирует протестантизму американского толка.

— Он от атеизма отличается только в одном пункте — в вопросе о существовании самого Бога. Во всем остальном их подход к жизни и базисные ценности не отличаются от подходов и ценностей благонамеренных атеистов. Ведь протестанты, как и атеисты, полагают, что от Бога нельзя получить ответа на вопрос, сколько соли нужно класть в суп.

Компания теперь перешла к другой популярной теме, которая возникает всякий раз, когда речь идет о России, — к русскому капитализму. Рассказали пару старых анекдотов о «новых русских», которые, как оказалось, Серега упустил, находясь в Африке, и, услышав их впервые, очень развеселился. Особенно ему понравился анекдот, в котором старый еврей встречает «нового русского», и «новый русский» говорит старому еврею: «Папа, дай денег».

— Ну, это уже в прошлом, — заметил Серега снисходительно.

Чтобы подчеркнуть сложность и неоднозначность русского капитализма, его неразрывную внутреннюю связь с русской гуманистической традицией, с которой порою грубо срывают шинель на площадях, привел Теодор и такой анекдот: два киллера ожидают свою жертву в подъезде, и, когда далеко за полночь объект ожидания все еще не появляется, один из киллеров говорит другому: «Послушай, я начинаю за него всерьез беспокоиться».

— Все же прав был, наверное, Горбачев, нужно было осторожнее браться за дело, — обронил рассудительный Аркадий.

— А что? — неожиданно согласился Теодор. — Он вообще говорил правильные вещи, но только неправильным тоном. Из-за этого неправильного тона я его тоже не оценил. Еще поговорили о русской культуре. И тут Серега вполне расчетливо замолчал, предвкушая еврейские дифирамбы русской культуре.

— Набоков сказал, — не разочаровал Серегу Теодор, — что русскую историю можно рассматривать с двух точек зрения: как эволюцию полиции и как развитие изумительной культуры. И мне в рамках такого подхода русские евреи послевоенного периода видятся стихийными набоковианцами, поскольку были опасливы насчет КГБ и любили Пушкина.

Последнему утверждению, как азам науки о евреях, учили Серегу и в школе КГБ, где слово «жид» не звучало — это было бы и против фасона, и ставило бы работника элитной службы на одну доску с… Нет, нет, слово «евреи» произносилось без ограничений, принятых в общем русском мире того времени. И это было еще одним признаком избранности школы, которая по части элитного духа и из естественного чувства соперничества очень старалась не уступать некоторым частным

школам Альбиона времен расцвета Британской империи.

Теодор тем временем вспомнил пожилую пару, очень старавшуюся ему с Баронессой хоть чем-то помочь в тот начальный период в стране, когда они были безработны и неприкаянны. Горячее сочувствие этих людей никак не соответствовало их возможностям. Теодор с Баронессой быстро поняли это, но проявляемая стариками симпатия и солидарность подкупали. Пара новых репатриантов приходила в гости к старожилам пенсионерам, встречавшим гостей на веранде, где они сидели, положив ноги на пластмассовые табуретки, и угощали Теодора с Баронессой апельсинами из своего сада.

Тогдашних бесед Теодор вспомнить уже не мог, но фразу старика: «Я был несколько лет в России. У них же ничего нет. Им даже жрать нечего», — в первый раз он пропустил мимо ушей. Повторенная во второй раз, она вызвала у него раздражение. В одно из следующих посещений, когда та же фраза прозвучала в третий раз, Теодор стиснул зубы, но промолчал. Вдвоем с Баронессой они возвращались домой (на съемную квартиру) молча. Старики были милы, очень хотели им помочь обустроиться. Читать им лекцию о «Повестях Белкина» и серебряном веке в русской поэзии было бессмысленно.

— Все было бы хорошо с русской культурой, если бы не князь Андрей Болконский, — вдруг заявил Борис, — он, в некотором смысле, хуже педофила! Вы не представляете, скольких хороших еврейских девушек он попортил еще в 9-м классе, сколько из них его потом ждали, не дождались, сколько из них так никогда из-за него замуж не вышли!

«Нет, этот только похожий на поэта Пастернака Борис — все-таки активный русофоб! — решил про себя Серега. — Такой не то что у поэта — у чекиста кость отнимет!»

За русскую культуру снова встал горой Теодор, которого не зря, видимо, Серега облюбовал на набережной в Тель-Авиве:

— Зато Гоголь своими персонажами сколько еврейских душ успокоил. Ведь тот, кто умеет смеяться над собой, никогда не будет по-настоящему ни для кого опасен. Ах, какая прелесть эти «Мертвые души»! И какая жалость, что русская литература пошла развиваться дальше в сторону серьезности и сам Гоголь погиб в попытке стать серьезным, как того ожидало от него русское общество.

При упоминании о Гоголе лицо Теодора обрело выражение, в котором непонятно чего было больше — мечтательности или сладострастия.

«Вот Теодор соответствует представлениям и потребностям КГБ относительно еврейского населения России, — подумал Серега с одобрением и даже с нежностью. — Наш еврей!»

Самого же Теодора упоминание имени Гоголя, кажется, ввело в такой транс, что могло почудиться, будто посреди домашнего салона поднимается от полу медленно и прямо, будто ухваченный невидимым подъемным краном, громадный Гоголь — и сразу в бронзе, сразу в плаще и с таким значительным и острым носом, какого во всей великой России до него не было и после, наверное, уже никогда не будет.

А хорошо бы, и в Еврейском Государстве вырастить такой нос, подумал Теодор. Когда все разошлись, он поднялся в кабинет, достал том, но не Гоголя, а Набокова, чтобы прочесть еще раз отрывок про полицию и культуру. Нашел, прочел и вдруг рассмеялся, потому что ему в голову неожиданно пришло объяснение того, почему кагебист Серега так легко смешался с ними: человеку на Западе трудно отделить русскую государственность от собственно русских и поверить в то, что в житейской повседневности они парадоксально редко бывают похожи на свое государственное устройство, даже если его поддерживают. Мы же родились в аксиоме этой странности и вполне сжились с ней, сформулировал он.