Игра в «Мурку»

НЕПРИГЛЯДНЫЕ ПЛАНЫ АМЕРИКИ

Еще одно задание поручает Сереге и «Брамсовой капелле» полковник Громочастный — узнать планы Америки по размещению сил НАТО в ближнем зарубежье.

— За кого он нас принимает? — возмущается Теодор. — Мало ему ПВО, бритвы с кислотой! И он разве не знает, сколь интимны наши связи с Америкой?

— Америка нам и за мать, и за старшую сестру, — подтвердила Аталия, и Серега на нее покосился было, но потом улыбнулся, и Аталия ему подмигнула.

Идея родилась у Виктора. Нужно отправить кого-нибудь в Америку, якобы искать работу в режимных фирмах, а в «курикулум вите» указать знание языков ближнего зарубежья. Клюнут — значит, есть такие планы.

— Что же, эта ваша «Брамсова капелла» сползает теперь к реальному шпионажу в пользу России против Америки? — спрашивает удивленный Читатель. — Где же ее принципы?

«Брамсова капелла» в щекотливой ситуации, это так. Члены ее хотят помочь Сереге и, видимо, надеются как-нибудь не навредить и Америке. Ведь и Еврейское Государство сильно не планами, а интуицией, укладываемой на фундамент импровизации. То есть решим сейчас проблему с Серегой, а потом посмотрим, как не навредить Америке. Со времен Адама не изобрело человечество более продуктивной системы мышления. Мы, кажется, упоминали уже где-то в другом месте о том, что Германия, лучшая планировщица мира, проиграла две спланированные и инициированные ею войны. Вот вам доказательство от противного. А не поможет интуиция — случай придет на помощь или кто-нибудь, от кого такой помощи никак не ждешь.

— Чтобы искать работу в Америке, нужен грин-кард, — сказала Баронесса.

— Сделаем, — ответил Серега, сопроводив утверждение пренебрежительным жестом.

— Кого делегируем в Америку? — поинтересовался Аркадий. Борис глянул на него с подозрением и ответил:

— Тольку-Рубаху.

Виктору с Аталией Анатолий незнаком, остальные помнят его по курсам иврита. Очень общительный, он ругал Еврейское Государство, не пустившее его в Америку, называл его «израиловкой», язык почти не учил и приходил больше общаться и выпить бесплатного кофе. Теодор, озабоченный в то время своим слабым английским, затеял с ним было разговор на языке Америки, но кандидат в американцы английского языка тоже не знал.

— Что мы здесь делаем? — спрашивал он. — Правительство — дураки, Кнессет — вор на воре, дурак на дураке. Соседям в зубы дать как следует — некому, кругом азиатчина. Да что там — искусственное государство!

— Но ведь ездят все вокруг нас на искусственных ослах японского производства, и вроде ничего, — возразил ему Теодор. — Я вот присматриваюсь к «Субару».

Затронули в беседе цены на авиабилеты в Америку, Толька-Рубаха сказал:

— Куплю как-нибудь билет в Америку в два платежа, а по прибытии в Нью-Йорк второй платеж отменю, пусть ссаживают с обратного рейса. Однажды еще одну шутку придумал на ту же тему:

— Буду в Нью-Йорке, начну звонить каждый день в аэропорт Кеннеди, что в самолете на Тель-Авив бомба, пока рейс совсем не отменят.

— Он же английского не знает, — вспомнил Теодор.

— Вот и хорошо! — ответил Борис. — Только в Москву об этом не стукни! — сказал он Сереге.

«Ну что за сволочь русофобская, — подумал Серега, — когда я на кого-нибудь стучал? Раз окончил школу КГБ, значит, сразу — стукач? Кто окончит школу КГБ, тому стучат, а он до такой пакости никогда не опустится». Серега все же решил смолчать и согласно кивнул: мол, хорошо — не стукну.

— И вы думаете, там клюнут на это? — спросил Аркадий с сомнением в голосе и особенным, обращенным вверх и в сторону ударением в слове «там».

Клюнут — не клюнут, ближнее зарубежье в России при любом раскладе на подозрении, любой материал сгодится, — уверил Виктор присутствующих.

Предложение отправлено было немедленно. Быстрой была и реакция полковника. «Одобряю, — отвечал он Сереге, — только пусть выучит этот ваш Толька-Подштанник киргизский и туркменский языки. И таджикский — тоже».

— Как же это можно? — удивился Пронин, — столько языков изучить.

— Ты потому и работаешь, Володя, на внутреннем фронте, что иностранных языков не знаешь, — нахмурился полковник.

— Сколько там может быть слов на все три языка скопом? — спросил он Пронина. — Пусть все выучит, а иначе не видать этому Подштаннику грин-карда как своих ушей. Так и передай. Между нами, и пятидесяти слов на этих языках ему в Америке за глаза хватит. Был у нас замечательный эксперт по этой стране, В. В. звали…

— Не помню такого среди наших экспертов, — сказал Пронин.

— Он и сам об этом не подозревал, — ответил Громочастный загадочно. — Так вот он докладывал, что в Америке царит уверенность: кто выучит русский алфавит, уже может читать «Анну Карамазову» в подлиннике.

— Думаете, Петр Иосифович, эта информация будет представлять ценность?

Будет — не будет, а все-таки, как говорит Серега, определенный «кисуй тахат»^[16] (нелишняя предосторожность). Если будет что не так с ближним зарубежьем, у нас материал готов — предупреждали, предоставляли разведданные из надежных источников. Об английском языке Тольки-Рубахи полковник не спросил, не подумал, не заподозрил.

На очередную пятницу пригласили Тольку-Рубаху на заседание Шпион-Воен-Совета. Решили сказать ему, что имеется конфиденциальная информация от друзей в Америке, что есть шанс туда перебраться, но нужны им эксперты по Туркмении, Киргизии и Таджикистану. Если выучить по тридцати слов в каждом языке, то этого достаточно, чтобы в Америке стать экспертом.

— А вы чего же? — спрашивает Толька-Рубаха.

— А мы за тобой потом, — нашелся Аркадий, — ты у нас будешь вроде разведчика. Помнишь, послал Иисус Навин разведчиков высмотреть земли ханаанские?

— Не помню, — честно сказал Толька.

— Неважно, Толь, — бросил Борис. — Главное, осуществишь мечту.

— Это точно, — ответил Толька-Рубаха, — не увижу, как эти дебилы страну раздают, вместо того чтобы врезать как следует!

— Да уж врезали когда-то римлянам от души, — не сдержался Теодор, — страна ведь — не лошадь, загонишь, другую из конюшни не выведешь.

— Да тебе-то что? Ты же уедешь, — сказал вдруг Виктор.

Толька-Рубаха в глубине души уверен — нельзя не мечтать свалить отсюда, к тому же в Америку, где все большое и настоящее, где «sky is the limit». Случается сталкиваться ему с молчанием в ответ на его речи, с холодком, но мало ли людей с заморочками. И на сей раз что-то было не так, он даже заерзал, прошелся неуверенным взглядом по лицам и слегка покраснел. «Какого черта! — подумал он, — они же сами меня для этого пригласили».

— Ты не голоден, Толя? — поспешила на выручку Баронесса. — Можно лафу с хумусом и фалафелем.

— Вы еще спойте: «Каше ли… вэ ха-мита коль ках кара…» («Тяжело мне… моя постель так холодна…» — песня на восточный мотив), — Анатолий, кажется, расстроился, потому что получилось грубовато.

— А что? — отозвалась Аталия. — Я могу и танец живота станцевать!

Она выдернула блузку из брюк и стала завязывать ее узлом пониже груди.

— Ничего, Толик! — сказал Борис, поощрительно улыбаясь Аталии, но возвращаясь к теме. — Еврею там устроиться раз плюнуть, а еврею из России — тем более. У них в Америке все больше на законах и правилах. А если сочетать, как только мы, евреи из России, умеем, еврейскую инициативу и русские навыки обхождения с законами, то обоснуешься, глазом моргнуть не успеешь. Евреи там хорошо стоят. Мы как-то с Теодором сидели на совещании в Бостоне, когда еще работали вместе в старт-апе EyeWay Ltd., я усомнился в одном решении, сказал негромко Теодору: «писте халоймес» («несбыточные мечты» — идиш). И тут же, представь себе, улыбнулся каждый третий американский инженер, и все американские инвесторы тоже улыбались, а один из них отвел меня в сторону и сказал: «Борис, мы родились, чтоб сказку сделать былью. Нужно постараться».

Тон, которым все это проговорил Борис, был, на взгляд Теодора, несколько издевательским, а Толька-Рубаха и так уже почувствовал неловкость. Борис же, кажется, вошел во вкус.

— Еврейское Государство — наша гордость, — изрек он, — Америка — наша мечта. Что главнее — гордость или мечта? Конечно, мечта! — добавил он с пафосом.

Теодор с опаской глянул на Баронессу, сдержится ли она, не рассмеется ли, чутье у Баронессы на иронию тренированное, тем более что ее мыслительный процессор, не тратя времени на формулировки, срабатывает быстро.

Вообще Теодор давно уже пришел к выводу, что умение формулировать мысли — отнюдь не есть ультимативный признак ума. Даже наоборот, искусство заключать бесконечно сложные явления в ограничительные и обобщающие суждения на удивление легко осваивается дураками. А Ленин

с Троцким и Гитлер, утверждал он, — впечатляющие и даже ослепительные примеры того, к каким чудовищным последствиям может привести внедрение в массовое сознание обобщающих и хорошо сформулированных концепций. Эти рассуждения Теодора в книге, претендующей на легкость и ироничность, кажутся автору слишком тяжелыми и декларативными. Разум и вкус говорят руке: вычеркни!

— А может, оставим? — спрашивает автора Теодор.

— Нет, — отвечает категорически автор и вычеркивает.

Но Теодор не оставляет размышлений на ту же тему и вечером пишет в знакомую нам тетрадь.

«Две концепции: космополитизм и национальная идея. Первая говорит:

— Я снимаю все проблемы.

Вторая спрашивает:

— Где?

— Что значит — „где“?

— Где это удалось?

— Пока нигде, но я убеждаю, воспитываю, и дело движется. Ведь движется? Признаешь?

— Признаю. Долго еще?

— Что?

— Двигаться.

— Сколько надо будет. Дело-то правильное!

— А нет ли в этом насилия над тем, кто не хочет?

— Чего не хочет?

— Иного рядом.

— Но он же не прав!

— Почему?

— Нужно быть терпимым!

— Как?

— Закалять себя.

— А если затянется?

— Вооружиться терпением.

— А если не получится?

— Надо стараться, надо учиться жить вместе. Эта проблема нелегка, но ее можно и нужно решить и уладить.

— А зачем?

— Что „зачем“?

— Решать и улаживать, если можно не создавать?»

Теперь же все смотрели на Бориса и Тольку-Рубаху. Вид у Теодора, когда он произносит двусмысленные пассажи с издевательским оттенком, — невинный, Борису же не удается спрятать характер. Вот и сейчас — положил ногу на ногу и на высокое колено — ладони, одну на другую, ни дать ни взять писатель Владимир Набоков на старой фотографии.

— Не слушайте их, Толя, — вдруг заявила Аталия, — они никуда не собираются.

Баронесса неожиданно для Теодора изобразила согласие. Теперь уже Борис с Теодором переглянулись. Что это? Женский бунт на корабле? Не иначе как женщины, сговорившись, решили дать сионистский бой за душу Тольки-Рубахи, не поощрить «йериды» (сионистский термин, означающий значительное понижение человеческой ценности вплоть до полного нравственного оскудения, случающееся с субъектами, покидающими Еврейское Государство). Теперь уже заметил Теодор, что и Баронесса и Аталия принарядились сверх обычного, «намазались», по выражению Баронессы, тщательней.

Толька-Рубаха выглядит окончательно сконфуженным.

«Хороша „капелла“, — подумал Серега, — поди исполни с ней третью симфонию Брамса».

Еще поговорили о чем-то постороннем, но смущение оставалось в воздухе, вскоре Толька-Рубаха стал прощаться, пообещал подумать, купить словарь языков Ближнего Зарубежья, и рубаха на нем слегка взмокла, хотя кондиционер работал исправно.

— «Яфей нэфеш!» (прекраснодушные хлюндрики, дрянь людишки, левые интеллектуалы), — ругнулся Борис, когда закрылась дверь за Толькой-Рубахой. — Победили, сберегли Тольку-Рубаху! А как же с Серегой — сионистом «ба дэрех» (в развитии)? Не поможем ему? Не жить ему в Тель-Авиве, в Шхунат-Бавли? Придется ему скрываться от полковника в Нетании, рисковать там жизнью из-за криминальных разборок? В Тель-Авив въезжать тайком, в пробках?

«А не такой уж он русофоб», — подумал Серега и даже сделал вид, что не заметил, какие на него, оказывается, имеются у Бориса планы, и может быть, не только у него одного, а и у прочих его агентов тоже.

Борис бывает резок.

— Г'ыба ищет, где глубже, евг'ей, где луче, — Борис изливает желчь обиженного идеалиста, сожалея только, что лишь два грассирующих «р» в этой фразе не позволяют ему выразить всю глубину своего негативного чувства.

Но тут не сдержался Читатель и сам влез в нашу повесть. Причем он явно выглядит возмущенным.

— Ваш Борис страдает глупой петушиной надменностью, — заявляет он, — эти его брыкания — выходки обиженного мальчишки, чей рыцарский порыв не поддержан и не разделен товарищами! У него все признаки философской незрелости. Он игнорирует современную либеральную мысль, в согласии с которой научились мы не предъявлять к человеку чрезмерных претензий, уважать его свободу, принимать иное, быть просто терпимыми, наконец!

Что тут скажешь Читателю! Прав Читатель. Невозможно с ним спорить. Вот и Набоков — бросил разубеждать англичан насчет большевистского чуда в России, занялся делом и преуспел. Отчего же не следовать примеру великих? Но пока мы рассуждаем, взвился Борис.

— Вы полагаете, — говорит он, обращаясь к обидевшему его Читателю, — что веками формировавшееся понятие об отечестве и связанные с ним эмоции испарились? Не верю! И ксенофобия никуда не делась! Ну, научились ее частью преодолевать, частью скрывать! Скажите, зачем нужна Анти-диффамационная лига в Америке? Не желаю, чтобы меня защищала Антидиффамационная лига! Это отвратительно! Не хочу лиги! Не сметайте мне со стола великодушия крошки терпимости!

Подождем немного, пока улягутся страсти и успокоится Борис.

Подождали.

— А что, если вырастет у Тольки-Рубахи сын — еврейский генерал? — спросила Аталия. — Что? И тогда не жалко?

Компания задумалась. Действительно, уедет Толька-Рубаха, и не вырастут его сыновья еврейскими генералами, затеряются их следы в Оттаве, в Майами.

— Отдельно взятый человек, и Толька-Рубаха тоже, не бывает адекватен самому себе даже в течение одних суток, — сказал Теодор. — Я, например, утром смел, полон творческих сил и агрессии, решителен, а вечером из меня можно веревки вить и на них вешаться, до того я трусоват и склонен к конформизму. Сделаю что угодно, лишь бы всем угодить. Не поручусь, что кто-нибудь из нас не окажется лет через десять под каким-то предлогом, а то и вовсе без предлога на другом континенте.

Борис подозрительно взглянул на Аркадия.

— Между прочим, Америка заселена бывшими англичанами и прочими европейцами, — заметил Теодор Борису.

— Англичане пришли туда хозяевами страны, а Толька-Рубаха останется там тем же, чем был здесь, — заявил Борис, но к радикальному его накалу уже примешалась усталость. Он махнул рукой.

— М-да, мироощущение «там лучше» легко становится частью натуры еврея, — Теодор снова пытается выглядеть глубокомысленным. — Двухтысячелетнее наследие, — вздохнул он и продолжил тираду: — При этом его, еврея, перемещение из одной точки в другую — это как передвижение пешки по шахматной доске.

— Пешка, добираясь до восьмой линии, становится ферзем, — сказал Аркадий. — Разве в Америке еврейская пешка не выходит в ферзи?

— По моим наблюдениям — в ладьи, — ответил Борис.

— Ладья — это ведь тоже неплохо, — отозвался Аркадий.

— Если бы я был Парменионом, мне хватило бы ладьи.^[17]— «Ты хочешь завоевать то, чего мне и даром не нужно», — напомнил Теодор слова Диогена, сказанные Александру. — Разные системы ценностей, только и всего. А помнят и Александра, и Диогена. Ладно, вычеркиваем Тольку-Рубаху, он ведь все равно не выучит ни киргизского, ни туркменского, а тем более — таджикского, — говорит Теодор и на этом, кажется, хочет закруглить обсуждение.

— Вот вы третируете Анатолия, — неожиданно отозвался русский разведчик, — а ведь ваше отношение к нему попахивает классическим европейским антисемитизмом. По какому праву вы пытаетесь навязать ему свой образ мысли и свои ценности? Что же теперь — еврею уже нельзя жить в Америке или, например, в России? — Серега довольно удобно развалился на диване и ел яблоко.

— У него появилось море свободного времени, — Борис улыбался, кивая в сторону Сереги, — книжки читает, пока мы трудимся в поте лица.

Он обратился к Сереге:

— Хочешь назад в Электрическую компанию, умник? Моше небось продрог уже там между проводами, а Хаим устал тащить кабель из бухты?

— Если возвращаться к обычной трудовой деятельности, то, пожалуй, не в Электрическую компанию. Я ведь не только художественные и по истории книги читаю, я занялся ядерной физикой, — заметил Серега.

Яблоко елось, а Серега задумчиво улыбался своей открытой улыбкой. «Брамсова капелла» смотрела на него со вниманием, ожидая возможного продолжения. Серега не мог разочаровать свою агентуру в такой момент.

— У каждого свое понимание свободы, — сказал он, — разве не может, например, еврей полюбить русскую ширь, прикипеть душой к неяркому ее пейзажу, разделить до конца ее непростую судьбу? Вот как поэт Пастернак, например?

— Пастернак? — переспросил Теодор.

— Этот наглец далеко пойдет, — заметил Борис, когда остальные уже давились от смеха.

— Я совершенно серьезен, — сказал Серега. Он положил огрызок яблока на салфетку, другой салфеткой вытер руки и поднял на окружающих глаза, а в них, как в русском небе, — ни капли лжи.

Скоро в салоне установилось молчание. Теодор поднял голову, его глаза показались Сереге теперь темными и очень большими, хотя он точно знал, что они светло-карие и совершенно обычных размеров. Все дело было в его серьезности.

— Ни в одном микроколлективе в России я не был отвержен. Скорее наоборот, — сказал он. — Наверное, поэтому даже тень такой возможности приводит меня в ужас.

Инженерное словечко «микроколлектив» отвлекло Серегу от смысла сказанного.