Игра в «Мурку»

АВТОМОБИЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ НА ГОЛАНЫ

— По-моему, Серега не очень представляет, куда его забросила жизнь, — сказал Теодор в пятницу вечером, когда компания была в сборе в своем обычном составе и развлекалась, как обычно, высокими разговорами.

То есть Теодор и Баронесса были милы со всеми, Аркадий — так же высок и худ и не потерял ни волоска со своей коротко стриженной головы. Одухотворенность и живость восприятия делали Бориса чем-то похожим на поэта серебряного века русской поэзии — пожалуй, на Пастернака. Вот только если бы некому внимательному и интеллигентному, но мало знакомому с поэзией псу предложили взглянуть на некоторые фотографии настоящего поэта тех времен, он бы, наверное, подумал, что перед самым щелчком фотоаппарата у него отняли кость. Посмотрев же на нашего Бориса, он пришел бы к выводу, что такой человек вполне мог бы быть тем, кто эту самую кость у поэта и отнял. Виктор выглядел беспечным, но конечно, не в такой степени, как Серега. А Аталия? Аталия — женщина-наготове. К чему наготове? Не всегда можно знать о бывших «сложных девушках», к чему они окажутся наготове. Случалось нам заприметить их издалека подтянутыми женщинами, ведущими на поводках притихших мужчин, — непереносимое зрелище. Бывает и линяющая, теряющая краски скандальность, бывает жизнь-подвиг разного калибра. Но мы, конечно же, не все видели. И уж если мы отметили женскую подтянутость как свойство, которое бросается в глаза при знакомстве с дамами, то осталось заключить, что подтянутость наших дам — разного свойства: Баронессы — спокойная, Аталии — на легком, но ощутимом подъеме.

— Да, пожалуй, — согласился Борис. — Надо бы ему показать страну нашими глазами, рассказать историю.

— Объяснить, почему мы здесь, а не там, — поддержал Теодор. — В общем, шаблонный курс молодого бойца для начинающих сионистов. Не выдумаем же мы для него какой-то особой программы.

— Резонно, — согласился Аркадий и замолчал. Борис с Виктором согласно кивнули головами, и женщины не возражали.

Виктор напомнил, как во время их первой встречи спросил Серега, шутя и с легким прищуром, болтая тапочкой:

— А нет ли в вашем сионизме привкуса… э-э-э… сегрегации и апартеида?

— Апартеид и сегрегация, — отвечал тогда без подготовки Борис (Серега не мог знать, что он подвел ему оседланного коня и даже помог попасть ногой в стремя), — всегда вокруг нас. Мы, например, не тащим к себе в дом первых встречных с улицы (Серега поежился), а принимаем у себя друзей (Серега приободрился). И почему, например, сибирская нефть должна принадлежать одной России? («Ага, — подумал Серега, — вот какой оборот!») Сокровища земных недр — достояние всего человечества. Я и в этом усматриваю проявление сегрегации. Это нефтяной апартеид и углеводородная сегрегация.

— Завтра же и повезу его на Голаны, — с энтузиазмом сказал Теодор. — Поедем вдвоем, чтобы не отвлекался на разговоры, на женщин.

Серега по приобретенной им в Африке привычке утром любил поспать, тем более что Электрическая компания не посягала больше на его время и не распинала с утра пораньше на очередном высоковольтном столбе. По этой причине забрать Серегу с улицы Жаботинского в Рамат-Гане, где он заночевал у пожилой пары агентов российских спецслужб (он еще не подобрал себе квартиру в Шхунат-Бавли), удалось только в 10 часов утра, хотя Теодор намекал, что в такое дальнее путешествие неплохо бы выехать часов в семь, если не в шесть. Он заметил, что из окна на 3-м этаже их провожали две пары глаз, показавшихся ему немного испуганными. Серега перехватил взгляд Теодора.

— Мы их используем только для ночевок, — пояснил Серега, — хорошие, в общем-то, люди. Бздливые немного, но это можно понять — при Сталине жизнь начинали.

Мимо рамат-ганских небоскребов, мимо центрального тель-авивского вокзала, такого приземистого, что ему, кажется, не то что небо, а и почву скрести утомительно, они съехали на приморское шоссе, но съехали из-за ошибки Теодора, лелеявшего уже вдохновение для предстоящей речи, не в ту сторону, а по Теодоровой привычке езды домой — на юг вместо севера. Пришлось разворачиваться у центра Азриэли, и Теодор, раз уж случилась ошибка, показал Сереге рисунок Рами Меири на стене училища «Макс Файн» — смешной человечек, раздирающий себе пасть пальцами.

— Это и у нас в России умеют, — заметил Серега.

Приморское шоссе было совершенно свободно в субботнее утро. Может быть, поэтому Теодор опять ошибся и закатил в Герцлию, взяв не ту полосу. Но и отсюда он выбрался довольно скоро, и теперь уже ничего не мешало ему добраться до поворота на Зихрон-Яаков. Первым делом Теодор решил заехать в Тверию, показать Сереге Генисаретское озеро, где Йешуа из Назарета основал экономичный рыбный промысел и ходил по воде, как по асфальту. Всегда лучше начать с уважения к культурным традициям гостя, решил Теодор, хотя Серега, судя по всему, окончил школу КГБ в то время, когда там христианские ценности проходили с критическим уклоном. Но, может быть, отзывали Серегу из Африки на курсы повышения квалификации, Теодор тактично не стал осведомляться. Во всем, что касается религии, считает он, лучше всего принимать театральную позу благородной почтительности, которую оказывают друг другу при встрече в русском фильме два французских дворянина в шляпах с перьями и при шпагах: глубокий поклон, при котором кончики

придержанных за эфесы шпаг фаллически приподнимаются, но в духе ритуала, приподнимаясь и глядя в противоположные стороны, излучают только достоинство и никак не угрозу или пренебрежение.

По дороге приступил Теодор к рассказу о сионизме. Начал в соответствии с программой краткого курса не с Бога, не с Адама и Евы, не с Авраама, Исаака, Иакова. Даже не с Моисея и царя Давида, а прямиком с Кишиневского погрома и тезки своего Теодора Герцля. Пока речь шла о погромах, Серега слушал тихо, когда же дошли до кибуцев, заинтересовался доярками, спросил: как они? Теодор не преуспел с ответом, отметив про себя, что вот и он знает о сионизме далеко не все. Заехав в рассказе несколько вперед по обычной своей непоследовательности, рассказал Теодор о том, как вместе с Россией интриговали сионисты против Америки, чтобы провозгласить Еврейское Государство. Тут снова оживился Серега. «Вот видишь! — сказал. — Надо бы нам вот так всегда — вместе». Рассказал Теодор о еврейских толстовцах, о любви к русским песням. И такой сионизм Сереге тоже понравился.

Так, за разговорами, приехали в Тверию. Запарковали машину. Подошли к озеру. Постояли на набережной. Посмотрели на Тверию, посмотрели на озеро — поехали дальше. Но прежде чем подняться на Голанские высоты, еще поискал чего-то Теодор в окрестностях Генисаретского озера и наконец остановился у какого-то современного, но низкого зданьица.

— Что здесь? «Джон Баптист», — прочел Серега на здании.

— Это кто? А, знаю, — Иоанн Креститель.

Посмотрели на реку Иордан, Серега оценил пренебрежительно ее ширину, вытряхнул из кармана брюк пару крошек, на вид несъедобных, попытался скормить их рыбкам. Затем попросил Теодора спуститься к реке, присел вместе с ним на корточки у самой кромки, взял его руку и макнул в воду.

— Это зачем? — спросил Теодор, но Серега только хитро улыбнулся в ответ. Мол, не такие поверхностные курсы повышения квалификации в нашей организации. Еще приобрел Серега в магазинчике бутылочку со святой водой из реки Иордан.

— Для полковника, — сказал. — Мелочь. На нарушение субординации не тянет, только подчеркивает профессиональную подготовку, — пояснил он Теодору.

«Не так уж он прост», — решил для себя Теодор. Теперь ничего не мешало подняться им на Голаны. Ну что рассказывать о Голанских высотах? Если вы там бывали — знаете, как там дышится, как просторно, как звенит тишина, какие есть там озера и водопады, как роится и пахнет чистейший воздух, какая там первозданная нетронутость старых минных полей. А чтоб еще полнее насладиться широтою раскрывшихся далей, апрельской зеленью с черными валунами, которые разбросаны будто специально, чтобы очаровать и расшевелить душу, хорошо бы нам, подобно тому как запивают кофе водой, мысленно заезжать при этом в Бней-Брак, как когда-то заехал туда Теодор с той только целью, чтобы развернуться на трассе Гея. Проплутал полчаса в переулках и выехал с трудом на улицу Жаботинского, но уже в Рамат-Ган.

Проехали Голанские высоты из одного конца в другой, постояли на площадке, с которой открывается чудная артиллерийская позиция на дружественную России Сирию. Несмотря на то что начал Теодор про сионизм не с начала, а по краткому курсу сионизма — с погромов и Герцля, дошел он только до подлости англичан, именуемой ими real politic, и их Белой книги, не позволявшей евреям ступить на землю предков до провозглашения государства. Поскольку про подлость англичан Серега был наслышан на курсах повышения квалификации, то он вовсе не удивился. Но тут стали они спускаться с Голан к Кирьят-Шмоне, и такие перед ними развернулись пропасти, такие открылись красоты, что Теодор прямо захлебывался от восторга, указывая на них Сереге. Смотри, смотри, говорил он, сосны пирамидальные, словно из стены, на склоне обрыва почти горизонтально растут! Точно монголы в пиршественных халатах копья вперед наставили. Знаю, что монголы на лошадях воевали саблями, но здесь они словно спешились и приготовили копья к бою! А вот сюда посмотри, Серега! В эту пропасть! Видишь? Правда, до чего красиво? И так Теодор распалился, расписывая красоты еврейского севера, что Серега уже не столько смотрел на красоты, сколько на Теодора, и чувствовал удивление в коктейле с завистью и проникся уважением к энтузиазму Теодора, от которого разило такой любовью к своему Отечеству, какую даже школе КГБ привить ученикам не всегда удается. Но потом Серега все же отвлекся от речей слегка охрипшего Теодора и сам начал смотреть вокруг, не слушая речей сиониста.

Когда съехали на равнину, Теодор будто и сам стал ровнее, и речи его стали рассудительнее, и хрипота прошла.

— И ведь придется нам, Серега, рано или поздно отдать Голаны, — сказал он с грустью в голосе.

— Зачем отдавать? — встрепенулся Серега. — Не нужно отдавать.

— Ради мира, Серега. Ради мира, — сказал Теодор.

И развел теорию. Со слов его выходило, что чем меньше Еврейское Государство, тем для него лучше. Потому что, чем больше территория, тем больше на ней Соседей и тем меньше концентрация еврейского населения. И в идеале было бы хорошо, если бы Еврейское Государство стянулось в точку. Тогда концентрация еврейского населения стремилась бы к бесконечности.

— И сила Еврейского Государства в этом случае возросла бы бесконечно! — заявил Теодор.

— А сила почему? — искренне удивился Серега.

— А помнишь, Серега: «Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва»?

— Ну, помню, конечно, — отвечал Серега. Он мысленно вынул из карты Россию, выковырял и Еврейское Государство, повертел их в руках, отложил Еврейское Государство в сторонку, двумя руками приладил на место Россию, затем осторожненько вернул карте Еврейское Государство и прижал его ногтем, втиснув между Соседями и морем.

— Вот! А за точку уже совсем отступать некуда! Позади точки — только точка! — провозгласил Теодор победным тоном.

Дальше они ехали молча. Видимо, Серега обдумывал Теодорову политическую геометрию. Да и сионизм он сегодня почувствовал как будто с другой стороны. Так они доехали молча до Нацрат-Илита, куда Серега попросил Теодора отвезти его. Разве что состоялась между ними еще одна беседа по дороге — Теодору захотелось поддеть Серегу.

— Слышал ли ты, Серега, о тайных масонских знаках? — спросил Теодор.

— Слышал, конечно, — ответил Серега, — но нам в школе КГБ говорили: поменьше отвлекаться на эти знаки, а больше заниматься самими евреями.

Теодор чертыхнулся, а Серега расхохотался. «Он совсем непрост», — подумал Теодор и продолжил.

— Разумно, — сказал он. — А ты сам никогда не задумывался о символике, заключенной в букве «е»? Например, в ее использовании в качестве заглавной буквы в именах и фамилиях?

Серега вспомнил свою агентурную кличку Есенин.

— Буква «Е» в начале имени или фамилии обозначает еврея? — спросил он.

— Именно, — ответил Теодор и замолчал.

— Как быть с Онегиным? Ведь он Евгений.

— Давай подумаем, — отвечал Теодор, -

Кто, кроме евреев, начинает в первом же предложении рассказывать о болезнях?

— Передержка. Это ведь он не о себе, а о дяде.

— Серега, включи логику. Если дядя его… Кто тогда сам Евгений?

— Понятно. А Ерофеев?

— А ты у него в книгах хоть раз встретил слово на букву «е»?

— Нет, только на «ж».

— А жалует он этих на букву «ж»?

— Не очень.

— То-то же. Маскировка.

— Никто ведь не жалует… — сказал Серега и осекся, теперь Теодор засмеялся.

— Другие не жалуют и помалкивают, чтобы не связываться, а он издевается. Никто, Серега, — Теодор приподнял назидательно указательный палец правой руки, которую он с этой целью оторвал от руля, — никто не станет издеваться в своей книге над «ж», если он сам не «е».

До самого Нацрат-Илита уже совсем не было молвлено между ними ни слова. В какой-то момент болотный запах заполнил машину. Теодор выключил кондиционер и открыл окна. Ворвавшийся снаружи воздух уже не пахнул болотом, но столкнулся с музыкой (наугад вытащенный из бардачка Бетховен). Неожиданный коктейль был сразу отмечен обоими пассажирами. Так они и едут дальше: задумчивый Теодор, приумолкший русский разведчик, немецкая музыка и шумящий под колесами и врывающийся воздухом, эхом и запахами Ближний Восток.

В Нацрат-Илите было у Сереги дело к другой пожилой паре агентов. Серега должен был разобраться с этим делом на месте. Там женщина вроде бы мутила воду, склоняя мужа к измене Родине. Нужно было ее переубедить, для этого вез ей Серега ностальгический подарок — когда-то опубликованный самиздатом устав КГБ, организации, которой уже вроде бы нет. Но существуют, должен был сказать склонным к отпадению агентам Серега, передавая подарок, другие организации, новые, а Родина остается той же. Родина, она и есть Родина, повторял Серега слова майора Пронина из недавно полученной им шифрограммы, особенно когда правила верности ей определяются этим уставом.

И все же сионизм не шел у Сереги из головы. Он поерзывал на сиденье автомобиля рядом с водителем и, когда расставался с Теодором на въезде в Нацрат-Илит, где должны были подобрать его то ли муж, то ли жена, ненадежные агенты, вышел из машины, посмотрел Теодору в глаза и сказал, как будто бы даже не от себя, а от имени всей Великой России:

— Нет, нельзя отдавать Голаны.

При тусклом свете фонарей автобусной остановки, где высадил Теодор Серегу, лицо его казалось особенно серьезным, задумчивым и значительным. Ни до, ни после этого момента уже никогда не покажется Серега Теодору таким похожим на поэта Есенина в великие и грустные моменты его жизни. Они простились, и, отъезжая, думал Теодор, что Серега, пожалуй, даже и не внук еврея. Ну, может быть, правнук.

Дальше поехал уже Теодор в одиночестве через края больше деревенские, а от всего деревенского у Теодора всегда щемило сердце. А у кого не защемит? Еще, будто продолжая беседу с Серегой, он как бы и ему объяснял свои чувства таким вот образом: ты представь, Серега, идешь ты с Красной площади на Манежную и дальше держишь путь на Тверской бульвар, а по дороге у тебя между Манежной площадью и Тверским бульваром — вдруг пшеничное поле с васильками по обочинам или усадьба Ясная Поляна. Разве у тебя не защемило бы сердце? Но нет рядом Сереги, он сейчас разбирает устав с двумя заблудшими овцами. Ну, нет, не заблудшими. Нашел же их Серега, пьет с ними чай, закусывает мацой, что осталась от праздника Песах. Хорошая маца, вымочена в воде, обжарена в курином яйце на оливковом масле.

— С молоком было бы и того лучше, — говорит Серега. Несут ему молока.

А Теодор едет дальше, и теперь щемит у него сердце от вида эвкалиптовых деревьев по обочинам. Темно уже, но хорошо представляет их себе Теодор, хоть и отнимает свет его фар только часть дороги у тьмы. Много раз читал он и слышал, как осушали эвкалиптовой посадкой болото, изгоняли малярию. Знает, слышал. И тем более щемит у него сердце, потому что кажутся ему эвкалипты очень старыми псами, которые осушили болота, растерзали малярию, а теперь стали никому не нужны, и выбросили их на дорогу. Да не просто выбросили, а в придорожную канаву. И вот выбрались они из канавы и стоят у дороги с обвисшей шерстью, обтекают зацветшей водою и смотрят на Теодора и ничего у него не просят. И так жалко стало Теодору старых придорожных эвкалиптов… Вот ведь есть у Теодора странная склонность к грустным мыслям. Всю оставшуюся дорогу проехал он словно бы в полусне, словно и не заметил дороги, будто и вправду Еврейское Государство было уже одна только незаметная точка на карте мира.

И скажет тут иной искушенный читатель, что очень уж ему подозрительна эта теория с точкой. И что нет ли в ней хитрости и замысловатых уловок. Нет ли намека: мол, неужели хватит бессердечности у какого-нибудь медведя прихлопнуть такого малюсенького клопа своей огромной лапищей?

— У медведя, может, и не хватит бессердечности, — ответит самому себе читатель, — но ведь клоп на то и клоп, чтобы на эту лапу, огромную и благодушную, тут же и вскочить в целях своего пропитания.

Ну что же вы так подозрительны, читатель, может быть, эта точка — вовсе и не клоп, а божья коровка? «Божья коровка, полети на небко, там твои детки кушают конфетки». Неужели не помните? Помнит, помнит читатель детство, и его невинные песенки, и тонкую девичью руку, по которой движется божья коровка к вершине холма на костяшке. И вот уже близко к цели наша коровка, и уже вот-вот взлетит, но, как котенок, играя с клубком, готовится к встрече с мышкой, так эта девчушка на божьей коровке учится морочить головы взрослым мужчинам. Вот она поворачивает кисть руки, и уже снова божья коровка далеко от вершины, пока не отчается, не приподнимет красные кукольные крылышки, не расправит крылышки настоящие, прозрачные, но тоже такие смешные, и не полетит своим невысоким полетом.

А еще иной искушенный читатель послушает рассуждения Теодора и скажет, что есть, видимо, у него (очень, впрочем, «теодоровская») склонность к имитации словесных стилей действительно прославленных и великих, которые ловко использует он для пропаганды сионистских идей. И слышали мы, что он книжки читать горазд. Ну так что же, спросим мы в ответ, что имитация? Почему бы нет? Нынче и граффити на заборах признается за вид искусства. И мы тоже, хоть и любим Вермеера Дельфтского, а, не выпуская руль из рук и прищурившись, не упустим случая отловить какой-нибудь уж очень с вымыслом фрагмент из граффити на пролетающей мимо стене. А по поводу сионистских идей: что же, родину свою трехтысячелетнюю полюбить запоздалой любовью — разве позор?

Вернувшись, пересказал Теодор день Баронессе. Поужинал, принял душ и заснул, что называется, как убитый. Да, видимо, не совсем как убитый, потому что вскоре ему уже снился странный сон, навеянный то ли близостью к природе, то ли демографическими проблемами, которые привели его к мысли о концентрации Еврейского Государства в одной точке. Во сне этом он лежал на травке и читал книжку, опершись на локоть. Но вот опустил он книжку на траву, чтобы обдумать прочитанное, а из-за книжки смотрит на него во все глаза маленькая зеленая смешная головка. И Теодор на нее смотрит и думает: что за чушь такая, кому может принадлежать такая маленькая смешная головка? И тут видит, что смешная головка продолжается длинным зеленым туловищем без ног. Да ведь это змея, осознал Теодор. Глянул, а около первой — еще змея, и еще змея, и все трое головки над травой приподняли и на Теодора смотрят. И ничего смешного уже в этих головках Теодор не находит. И тут прямо холодом обдало его всего, ведь где-то рядом дремлет на траве Баронесса. Невероятным усилием воли воздвиг Теодор во сне прозрачную стену, какие ставят иногда вдоль больших дорог от шума и приклеивают к ним черные фигурки птиц с расправленными крыльями, чтобы предупредить об опасности птиц настоящих. И за этой стеной уже видит Теодор тьму-тьмущую змей. И глядят они на него как деревенские дети из-за стекла, запертые злой ведьмой в хате: у одного нос расплющен набок, у другого губы разъехались, у третьего — и то, и другое, а у четвертого — так даже кажется, что один глаз намного больше другого.