Игрокамера Bet

Фрагмент 24. Готический шпиль.

Церковь за аркой в стене напоминала елочную игрушку, и в ней действительно отдыхали лошади. Я спустился по ступенькам, открыл дверь и, несмотря на полумрак, сразу же углядел их при входе, в правом углу. Меня поразили не столько уздечки с дорогими камнями, сколько огромные полотняные уборы на головах лошадей, подвязанные на шеях изысканными шнурками.

В разных углах церкви горели свечки, но не перед иконами, а просто так. Несколько перебитых икон валялось на полу. Подсвечники тоже находились в нерабочем состоянии — ими, наверное, здесь все подряд крушили. Их тусклый свет больше пугал, чем помогал разглядеть смутные контуры предметов и людей.

Из алтаря доносились нечленораздельные выкрики — кажется, на итальянском. Шесть рыцарей сидели на ступеньках у входа — точнее, у пролома. Дверцы были снесены неким мощным антирелигиозным телом. Один из охранников двинулся ко мне, но главный сделал жест, чтобы он меня оставил. И я заглянул за иконостас, откуда доносились возгласы. Тут было значительно лучше с освещением. Если сравнивать с остальной частью церкви, то это следовало, не мелочась, назвать иллюминацией.

На большом столе в центре спала девушка. Ее голова свесилась вниз. Распущенные длинные волосы прикрывали лицо. Девушка не утруждалась приличиями и позволяла себе находиться в присутствии мужчин без одежды. Правда, благородные вельможи, возлежавшие рядом, вероятно, из чувства стыдливости накрыли ее священническими одеждами с крестами.

Сами вельможи — а глядя на их прикиды, не приходилось сомневаться, что знатные — расположились вокруг выломанного из стены камня, на котором мозаикой изображался какой-то святой с блюдцем нимба вокруг головы. Рядом виднелась дыра, и мне не составило труда предположить, что в нише за святым хранились богатства. Они лежали на полу блестящей кучей у ног почтенных игроков.

В странноватом воздухе церкви порхали знакомые, разгоняющие скуку флюиды. Шпилевые флюиды! Аристократы бросали кости на огромном камне — он выполнял функцию игрового стола. Я сразу понял, что эти из наших. Возлежали они на множестве красных подушек и попивали вино из золотых церковных сосудов.

Мне стало стыдно за мою ливерпульскую майку и белесые джинсы — выгонят сейчас из приличного общества, как бомжа. Но зато у меня на указательном пальце был перстень Цезаря, в который они вперились.

А еще меня спасла обувь. Мода, конечно, глупая, но иной раз просто необходимая штука. Благородная троица вместе со слугами уставилась на мои шузы. Загиб их носовой части вызвал смятение и шепоток.

Старец, у которого, как мне показалось, не двигались глаза, но зато каждая черточка лица жила напряженной обособленной жизнью, отчего возникало ощущение, что под кожей старцевой физиономии проходит битва микроорганизмов — с маневрами, фланговыми ловушками, предательствами и героизмом элитных воинов, — так вот, старец в пурпурных сапогах выслушал склонившегося к его уху халдея и поприветствовал меня:

— Здравствуй, чужеземец! Я дож Венеции Энрико Дандоло. А это Бонифаций Монферратский — король Салоник. — Он указал на задумчивого и грустного мужчину, кивнувшего патлатой головой.

— А вот Балдуин Фландрский — император Византийский. — Жест не потребовался, так как, кроме бочковидного увальня, аристократов в алтаре не наблюдалось.

— Мы хозяева Константинополя, — продолжал дож.

— Мы взяли его оружием и нашей доблестью, посрамив нечестивых схизматиков-греков. Нам покорилась почти вся Византия. А скоро и Иерусалим откроет святыни нашим рыцарям, принявшим знак креста.

— Не стоит торопиться в Иерусалим. Нам и тут хорошо, — хихикнул, сунув мордочку в кубок, Балдуин.

— Вот молодость… Все знает, всех уму-разуму учит, нас, стариков, ни во что не ставит. О мире горнем забывает.

— Вы бы, дож, вспомнили о горнем мире, когда требовали с нас долг в пятьдесят тысяч серебряных марок за переправу войск через море. Если бы вы нас сюда в погашение долга не привели, мы бы уже давно в Иерусалиме слезы покаянные пускали, — подал голос Бонифаций, превратившийся из печального рыцаря в рыцаря саркастического.

— Ничего, Гроб Господень за это время не заплесневел, — заржал Балдуин.

Дож вспомнил обо мне и вернулся к допросу с элементами знакомства:

— Сам, увы, почти ничего не вижу, чужеземец, но у меня есть внимательный слуга-докладчик. И ты, судя по его словам, мусульманин?

Тут я почувствовал серьезное затруднение. Мне всегда казалось, что принадлежность к религии — вопрос формальный. То есть я крещен, и что с того? Но те, с кем я хотел пошпилить, считали данный вопрос важным (за один и семь), а значит, если мой ответ их не устроит, то могут быть последствия (за один и два). И мне придется отвечать за свою веру, то есть за ее отсутствие. И поймут ли они вообще слово «атеист»? Провернув в голове всю эту сложную и противоречивую комбинацию, я решил уклониться от прямого ответа:

— Как счастлив я, что оказался в сей поздний час в столь изысканном обществе, которое своим проницательнейшим взором сумело узнать во мне пришельца из отдаленных земель. Уверяю, нас не разделяют границы верований и религий, а объединяет общее увлечение — азарт, игра в кости. Мы все рыцари одного братства!

Я гордился собой! Я верил собственным словам! Я видел в них высокий смысл и одухотворенность идеалами игровых сообществ. Я все это видел… Но дож-то слепец!! Он не видел всего этого! И продолжал дознание:

— Так как тебя все-таки зовут?

— Глеб Тертулин.

— Тертулин… Армянин? — укорил меня Балдуин. — Вы, схизматики, настолько надоели Господу, что у Него ваши беззакония рвоту вызывают, — не вдаваясь в тонкое богословие, сокрушался карапуз-император.

— Нет, не армянин, — извивался я на сковородке допроса. — Да кто сейчас разберет происхождение? Все нынче перемешались — любовь правит миром, как и заповедал Господь, — подытожил я.

— Эти слова открывают в тебе человека незнатного, — уязвил меня император Балдуин.

— Аристократ знает предков в худшем случае со времен Карла Великого. А вообще-то особы королевской крови ведут свою родословную от Иисуса Христа. — Тут Балдуин отчего-то смутился.

— Но одет он, как человек богатый, и посмотрите, какой у него перстень! — то ли вступился за меня дож Дандоло, то ли захотел окончательно уличить мою сомнительную натуру. — И обувь, и обтягивающая пурпурная накидка, выкрашенная, судя по описаниям моего слуги, соком моллюсков. Так кто же ты?

Я вобрал в свои чахлые, иссушенные автомобильными выхлопами легкие воздух… Воздух с ароматами ладана и… да-да, и кровью тоже почему-то пахло… Я собрался с силами, и тут пробудилось милое создание, спавшее на столе. И запело детским, прямо-таки пионерским голосочком: «Constantinopolitana, civita dui profana». Она откинула расшитое церковное тряпье и в совершенно нецензурном виде, то есть даже без трусов, подбежала к дожу и легла, как соскучившийся щеночек, под руку. Чтобы Дандоло гладил.

— Что это за славная песенка? «Град Константинополь, ты был нечестивым» — правильно перевожу? — Я снова попытался свернуть их внимание на другую тему.

— Она права, — заметил Дандоло. — Еще как права. Константинополь — чудовищный город. Когда-то давным-давно я должен был здесь отстаивать свою честь.

— Император Мануил ударил его жезлом меж бровей, и он с тех пор слегка подслеповат, — ехидно заметил разобиженный на весь мир Бонифаций. — Вот Дандоло и отомстил нынче грекам!

Дож сделал вид, что он не только слепой, но еще и глухой:

— …отстаивал честь. И отстоял! Но в результате почти ослеп. — Вращательные движения щек и бровей дожа как бы закручивали мое внимание к его глазам, чтобы я мог удостовериться в истинности его слов, но Дандоло из воспоминательной области быстро переметнулся в область реального:

— А ты, как я посмотрю, хорошо осведомлен в латыни — песенки разбираешь, — удивился дож. — Так какой язык твой родной?

Я не уверен, что в небесах есть Бог. Но в чем я убежден на сто процентов, так это в активной жизнедеятельности ангела-хранителя. Он выуживает меня из самых мерзостных ситуаций, тащит к чему-то хорошему, когда я потонул в дерьме и никакого выхода не предвидится. Ангел-хранитель энергично пихнул мою руку в карман и пнул под язык:

— Моим родным и любимым является язык музыки — вот послушайте. — И я извлек свой новенький мобильный.

Вот когда стало очевидно, что на полифонию и прочие музыкальные прибамбасы денег жалеть не стоит. Я поставил Вивальди и вызвал восторг. Восторг и полное доверие. Ни один император больше не интересовался моим происхождением. Они по очереди брали мобильник, и я учил их нажимать на клавиатуру и запускать разные мелодии.

На всякий случай, чтобы не рисковать, я решил утаить остальные возможности мобильного — в частности видеокамеру. В противном случае, наверное, мог бы напроситься на костер за колдовство. Дандоло — мужик крутой, и лучше под руку ему не попадаться.

А вот Балдуин посредственность. От посредственности же более всего следует ожидать подлости. Про Бонифация я еще никакого мнения не составил — значит, он может оказаться хуже остальных, вместе взятых. То, что он, по-видимому, на кого-то озлоблен, тревожный синдром. Поэтому лучше называть телефон музыкальной шкатулкой. Так понятнее.

— И ты говорил, что твоя страсть — игра? — Дож наконец оторвался от мобилы. — Ты готов поставить чудесную шкатулку на кон и присоединиться к нам?

— А что на кону?

— Смотри, эта куча золотых побрякушек, которые мы извлекли из стены, — моя, уже моя. Балдуин послал в город слуг за алмазами. А Бонифаций, потеряв все богатства, собирается сделать ставкой родину. Ведь обширные земли Византии — это теперь ваша новая родина?

— Глубокоуважаемый Энрико, — передернуло Бонифация. — Насмешка ваша получилась язвительной, как выстрел большой катапульты, но ведь хорошо себя чувствует не тот, кто во время боя много стрелял из катапульты, а тот, кому достался город после битвы.

— Ах, Бонифаций-Бонифаций, сколь приятно подносить ядра слов для выстрелов твоих изысканных шуток, — снова постебался Дандоло.

— Ну, от изысканных слов к делу, достойному настоящих рыцарей. — Я не мог удержаться в тесных рамках приличий, игральные кости уже заставляли постукивать мои собственные от нетерпения. — Объясните, пожалуйста, правила и конкретизируйте ставки. Поехали!