Игрокамера Bet

Фрагмент 48. Предать, а потом красиво расписать.

Я проспал целый день и почти всю ночь. Проснулся, когда город был еще с трудом различим на темном фоне неба. Йосеф нерушимо спал, а мои воины нет. Как только я вышел из шатра, они сразу преградили мне дорогу.

— Парни, да зачем мне бежать? Иерусалим вот-вот падет. «Линия» на взятие уже закрыта. Ставки не принимаются.

Парни молчали. Молчали так, что идти дальше охоты не возникало. Я размял суставы, полюбовался намечающимся восходом и от прекрасного перешел к насущному — поискал глазами туалет. С этими сооружениями в округе была напряженка, поэтому пришлось гадить на глазах у солдат.

Раз вы так, то я хорошенько пукну! Для начала. Самое паскудное, что подтереться нечем — даже травы на скалистом склоне в радиусе ста метров не росло. В карманах были сотки грини и листочек ставки на воскресенье. Я попросил солдат принести мне сумку с Апокалипсисом, чтобы отодрать от него кусочек. Но стражники хохотали и собирались извлечь максимум удовольствия из бедственности моего положения. Их скотство сохранило сочинение апостола в неприкосновенности.

Мне предстоял сложнейший выбор: можно использовать сто долларов, а можно листочек от ставки. Выигрыш давал четыре с половиной тысячи рублей. Но ставка — полнейший стремак: победа ПСЖ над «Метцем» с минус два. За четыре с полтиной. Начало европейского сезона — праздник все-таки. С другой стороны, «низовущая» Франция может подвести. Так что в перспективе это скорее обычная бумажка. Но сотка — ничто, ставка — все! Сотку потратил — и нет ее. А ставка до вечера пятницы согреет мне душу надеждой.

Я экономично использовал сотку, вторая не понадобилась. Гордо продемонстрировав девальвированный лик Франклина моим мучителям, я ушел в шатер, лег на циновку и стал всячески кряхтеть и сопеть, чтобы разбудить Йосефа. Но он спал слишком безмятежно для человека, переметнувшегося к врагу по ходу боевых действий. Я пробовал храпеть и ворочаться, чмокать и фыркать, но ничего не помогало. Кончилось тем, что я так утомился от этой деятельности, что опять заснул.

Утром — уже вторым утром по моему распорядку — короче, во втором тайме утра меня растолкал Йосеф, и тут открылась причина его спокойного сна. Тягучие фишки вроде берушей! Он их с большими трудностями вынимал. И хотел было привлечь для этой процедуры меня, но обошелся своими силами.

Йосеф за ночь перевоплотился. То есть все было при нем, как и вчера. Те же длинные волосы, аристократический профиль с небольшим изъяном в виде не слишком развитого подбородка, та же усталая сутулость, тот же боевой шрам на левой руке. В общем, все то же самое, но только это был не он. Совершенно не он. От восторженно-мистического настроя его возвышенной души не осталось и следа.

Если накануне Бог выводил его на нужные тропинки, подталкивал в правильные пещеры и наделял способностью видеть происходящее в грандиозном историческом масштабе, то теперь Йосеф корил себя за то, что следует исключительно за сатаной. Он хмурил переносицу и в основном молчал, а о перемене в его миросозерцании можно было судить по бормотанию, в котором он выворачивал душу, как варежку.

Завершилась самоэкзекуция обличительным монологом. То есть я, конечно, высказывался в ответ и пытался перевести словесный поток в диалог, но Йосеф меня не слушал и лишь жалобно постанывал в паузах между предложениями.

— Я не люблю свой народ и презираю родину. И тем не менее пишу этот огромный труд, — генерал кивнул на баул с пронумерованными и обмотанными палками, похожими на ту, которую подарил мне апостол Иоанн, — пишу, чтобы оправдать иудеев в глазах потомков. Так велит мне долг! Хочу снять вину со всех обманутых мятежниками несчастных иудеев, к которым я, увы, уже не имею никакого отношения. Правда, для них для всех я предатель. Это духовное самоубийство — писать на языке народа, который ненавидит тебя и от которого ты отрекся. Народа, который осквернил человеческой кровью свою величайшую святыню — храм царя Соломона.

— Ух ты, у меня собачку звали Соломоном, — обрадовался я.

— Ужас! Назвать животное, символизирующее язычника, назвать пса именем царя, отмеченного благоволением Яхве, — не это ли мерзость запустения, реченная пророком Даниилом?

— Но он был хорошим псом.

— Боже мой, Боже! — Йосеф закрыл бегающие глазенки руками. — Что в умах людей? Куда они идут? Не могу их понять. Увы, я один! Совсем один. Без народа… Хочу стать римлянином, а не выходит. И вот я отрабатываю свой хлеб — пишу сочинение, которое прочитают лишь придворные. Честные люди не поверят мне, потому что они прекрасно будут понимать — я живу на деньги Рима и обслуживаю интересы Рима. Оккупантов из желания выслужиться я изображаю ангелами, а они… Я проклятый человек, — мелодраматически резюмировал Йосеф с соплями и слезами.

Воины прибежали на шум.

— Он в печали, — кивнул я на распростертое тело.

Судя по спокойной реакции солдат, подобные выходки были не чужды Йосефу. Раз в неделю происходили — за два и три. Ну, раз в две недели — это вообще за один и шесть! Верняк! Воины тут же покинули шатер, и я составил им компанию, потому что смотреть на расхристанного генерала мало удовольствия. Йосеф почувствовал, что остался без аудитории, вышел ко мне как ни в чем не бывало и запустил в прокат вторую серию:

— Такое же яркое безжалостное солнце было, когда я вышел из пещеры. Я провел несколько дней в темноте, смягчаемой маленькой плошкой с горящим в масле фитилем. И вот дневной свет ударил в глаза нестерпимым потоком. Вокруг кричали римские солдаты, а у меня в голове еще вертелись контуры судорожных человеческих тел, пронзаемых своими же товарищами, которые сами тут же погибают. Стоны, хрипы, кровь, агония — жуткое зрелище. Я много убивал. Приказывал убивать и убивал сам. Но там был парень — лет четырнадцати-пятнадцати… Совсем мальчик. И он уже воевал. Он защищал Йодфат. Я видел его на крепостных стенах. Он считал меня образцом доблести, ждал от меня борьбы с римлянами до конца и очень расстроился, когда я предложил сдаться. Мальчик кричал, чтобы я опомнился, и когда голос всеобщего безумия вынес страшное решение о смерти, юноша возликовал! Он ненавидел врагов и не мог представить себе плен и службу на захватчиков. Я для вида согласился со всеми, покивал головой, и он обнял меня от переполнявших его чувств. Парень все время смотрел влюбленными глазами и не отходил ни на шаг — я стал для него вроде отца, погибшего при защите города. Он оказался пятнадцатым, когда стали приводить в исполнение безбожный замысел. Оказался пятнадцатым, потому что хотел быть рядом со мной. Клянусь всем, что осталось во мне святого, я предложил ему поменяться местами. Но он сам бросился на мой меч. Еле заметный отблеск огня из плошки высветил его счастливое лицо. Он успел прошептать на прощание: «Благородный Йосеф, до встречи в раю». Он, наверное, думал, что вскоре я окажусь там же, где он. Из темной пещеры, окруженной римлянами, мы все, сорок человек, разом перенесемся в другую пещеру, светлую пещеру, пещеру Яхве. Интересно, что этот мальчик сказал бы мне сейчас, если бы жизнь вернулась к нему на несколько мгновений?

Я тактично промолчал. Йосеф, вероятно, продолжил бы изложение других малопривлекательных подробностей своей жизни, но весьма кстати прибежали посланники от Тита и позвали в его шатер.

С нашего холма было видно, как вокруг стен города заваривалась вкусная боевая каша. Ветер доносил вой и крики. За один и два — Иоанн не подвел: начался последний штурм! Пора заняться ногтями, а то все обкусал от стрессов. Как вернусь, надо сделать педикюр, чтобы перстень Тита хорошо смотрелся. Если носить такую крутую вещицу, так уж нужно полностью ей соответствовать.

Моя стража шла поодаль, а Йосеф брел рядом и зудел. Он даже по-отечески обнял меня, но я сделал вид, что споткнулся о камень, сбился с шага и тем самым освободился от его прикосновений. На всякий случай. Его, с одной стороны, можно считать везучим — ведь выжил, когда народ кругом погибал. Но, с другой стороны, у него жизнь не очень-то ладится, и сам он ею недоволен. Это факт. Утащит, чего доброго, фарт, который я получил от апостола Иоанна.

— Все бессмыслица, — не замечая моей настороженности, бубнил Йосеф. — Нет правого и виноватого. Даже не так… Кто жив, тот и прав — вот истина. И плевать мне на то, что думают по ту сторону стены. Главное, я здесь в безопасности и на моей стороне империя. Таланту нужны сильные покровители. А все проклинающие меня закончат свои бездарные дни в ущелье за городом. Ты видел его?

— Нет, мне не дали сходить на экскурсию — сразу к тебе привели.

— Зря — разок следует посмотреть. В ущелье защитники Иерусалима сбрасывают тела погибших от голода, стычек с римлянами и междуусобицы. Там смрад и слизь. Бесформенная мерзость, которая несколько недель назад еще дышала, говорила и гневно бросала камни со стен в своего бывшего полководца Йосефа. Только за то, что я уговаривал их проявить благоразумие и сдаться. Совесть моя чиста! Сколько пламенных слов я потратил, чтобы заставить их сложить оружие и таким образом сохранить жизни! Но они не желали прислушиваться к голосу добродетели. Поделом им! Раньше у нас главной помойкой считался Гееном. Туда свозили все отбросы, мертвечину, всю падаль, а потом сжигали.

Считалось, что там вход в ад. Так вот, теперь два Геенома, и главный — то место, где на солнце смердят трупы этих негодяев. От них не останется ни памяти, ни костей, ни праха. И даже их души исчезнут из мира, потому что это души отчаянных грешников. А труд мой останется в веках!