Империя боли. Тайная история династии Саклеров

Как оказалось, Артур вынашивал и более серьезный секрет - секрет, который он унесет с собой в могилу, но который при жизни делил с Биллом Фролихом: одной из структур, в которой Артур имел тайную долю, был его мнимый конкурент, агентство L. W. Frohlich. Для внешнего мира Саклер и Фролих были конкурентами. Но на самом деле Артур помогал Фролиху налаживать бизнес, вкладывал в него деньги, направлял ему клиентов и, в конце концов, вступил с ним в тайный сговор, чтобы разделить фармацевтический бизнес. "В то время было очень, очень важно... убедиться, что ты сможешь получить как можно больше бизнеса", - объяснит спустя десятилетия давний адвокат Артура Майкл Зонненрайх. Сложность заключалась в том, что из-за правил конфликта интересов ни одно агентство не могло вести два счета по конкурирующим продуктам. "Поэтому они создали два агентства", - сказал Зонненрайх. Это соглашение "не было незаконным", настаивает он. Но он признал, что она была создана намеренно, чтобы скрыть явный конфликт интересов.

Артур Саклер и Билл Фролих были друзьями на всю жизнь. У ряда руководителей L. W. Frohlich возникло подозрение, что Саклер может иметь финансовую долю в агентстве. Но сам Артур всегда отрицал это. Правда заключалась в том, что у него действительно была доля, и не просто миноритарная. По словам Зонненрайха, Артур был контролирующей силой агентства: "Фирма Фролиха, по сути, была фирмой Артура".

Но связь между ними была еще глубже. Не только Артур был близок с Биллом Фролихом: Мортимер и Рэймонд Саклер также стали друзьями и доверенными лицами немецкого админа. Возможно, они увидели в нем родственную душу: шулера середины века, который переосмыслил себя и теперь готов покорить мир. Они вчетвером - братья Саклеры и Фролих - называли себя "мушкетерами", как три мушкетера и д'Артаньян в романе Александра Дюма. Мариэтте казалось, что близость братьев и Билла Фролиха "необычна" - это клуб, из которого исключены все остальные, даже жены. Мужчины засиживались до поздней ночи на сайте , обсуждая и дискутируя о своей работе и планах на будущее. Девиз мушкетеров Дюма гласил: "Один за всех и все за одного". Снежным вечером в конце 1940-х годов братья и Билл Фролих стояли на углу улицы на Манхэттене и заключили аналогичный договор. По словам Ричарда Лезера, адвоката, который представлял интересы всех четырех мужчин и впоследствии оформил соглашение, они обязались объединить свои совместные деловые активы. Они будут помогать друг другу в бизнесе и согласятся разделить все свои корпоративные активы. После смерти одного из них оставшиеся трое унаследуют контроль над бизнесом. Когда умирал второй, наследниками становились двое. Когда умирал третий, последний мушкетер получал контроль над всеми предприятиями. А когда умирал последний, все предприятия переходили в благотворительный траст.

Это было серьезное обязательство. У Билла Фролиха не было детей, но братья Саклеры были все женаты и имели детей. Мортимер женился на уроженке Шотландии по имени Мюриэль Лазарус и переехал в Грейт-Нек на Лонг-Айленде. У них было две дочери, Кате и Илен, и сын Роберт. Рэймонд и Беверли переехали в Ист-Хиллз, также на Лонг-Айленде, и у них было двое сыновей, Ричард и Джонатан. На момент заключения соглашения у Артура были дочери Кэрол и Элизабет с Элзой, а вскоре у них с Мариэттой должен был родиться сын, а затем и дочь. Заключая договор, мушкетеры хотели сказать, что их собственные дети не унаследуют их деловые интересы. Вместо этого каждый из них будет иметь право оставить своим наследникам разумную сумму, а остальное перейдет, в конечном счете, в благотворительный фонд. "К 1950 году я заработал достаточно для своих детей и внуков", - говорил позже Артур. "Остальное пойдет в общественный фонд". Такая гражданская позиция могла быть следствием социалистической философии, которую разделяли братья: они создавали богатство, но не накапливали его.

Братья не относились к этой идеологии легкомысленно. Более того, это была принадлежность, за которую им вскоре придется расплачиваться. Когда началась Корейская война, Комиссия по атомной энергии США обратилась в больницу Кридмура за помощью в исследовании последствий ожогов, вызванных радиоактивными веществами, . Возможно, именно эта связь с федеральным правительством привлекла внимание к Creedmoor, но возникли подозрения, что в больнице действует "коммунистическая ячейка" . Страна находилась в состоянии "красной войны", и, как оказалось, ФБР тихо расследовало дела братьев Саклер и обнаружило доказательства связей с коммунистами. В 1953 году Мортимер и Рэймонд были уволены из Кридмура после того, как отказались подписать "клятву верности" Соединенным Штатам, поскольку она требовала от них сообщать о людях, замешанных в "подрывных делах".

В итоге Артур сам уволился из Кридмура. До конца жизни он рассказывал о том, как пострадали близкие ему люди в эпоху маккартизма. Но на самом деле братья уже тогда стремились расширить свой портфель, не ограничиваясь рекламой и психиатрическими исследованиями. В статье New York Times об увольнении Рэймонда и Мортимера отмечалось, что братья открыли офис в здании на 15 East Sixty-Second Street, недалеко от Центрального парка, в Верхнем Ист-Сайде Манхэттена.

"Артур был прекрасным буфером для Мортимера и Рэймонда", - говорит адвокат Ричард Лезер. "Он был не просто старшим братом, он был настоящим отцом семейства". Еще до того, как Мортимер и Рэймонд были выдворены из Кридмура, Артур разрабатывал другой план для Саклеров. В 1952 году он приобрел небольшую фармацевтическую компанию для своих братьев. Официально это было бы партнерство; каждому брату принадлежала бы треть. Но деньги принадлежали Артуру, и он фактически был молчаливым партнером: Мортимер и Рэймонд будут управлять бизнесом, а Артур будет стоять за кулисами. Они купили компанию за 50 000 долларов. Это было не так уж много: компания по производству патентованных лекарств с несколькими обычными продуктами, 20 000 долларов годового счета и узкое здание из красного кирпича на Кристофер-стрит в Гринвич-Виллидж. Но у него было крепкое, голубых кровей имя, которое братья решили сохранить: Пердью Фредерик.

Глава 4. ПЕНИЦИЛЛИН ДЛЯ БЛЮЗА

Однажды в 1957 году на сайте химик по имени Лео Штернбах сделал поразительное открытие. Штернбаху было около сорока лет, и он работал в лаборатории в Натли, штат Нью-Джерси, в обширном кампусе швейцарской фармацевтической компании Roche. Последние несколько лет "Рош" пыталась разработать небольшой транквилизатор. Торазин, препарат, который с таким успехом применялся в психушках вроде Creedmoor, был известен как "главный" транквилизатор, поскольку был достаточно мощным для лечения психотиков. Но амбициозные руководители фармкомпаний понимали, что существует очень много пациентов, страдающих от таких тяжелых состояний, при которых необходим основной транквилизатор. Поэтому они решили создать малый транквилизатор: менее мощное лекарство, которое могло бы лечить более обыденные (и распространенные) недуги, такие как тревожность.

Один из конкурентов Roche, Wallace Laboratories, первым выпустил на рынок незначительный транквилизатор под названием Miltown, который стал пользоваться бешеным успехом. До появления Милтауна нервные или невротичные люди могли успокаивать себя барбитуратами, седативными препаратами или алкоголем, но эти средства имели нежелательные побочные эффекты: они вызывали сонливость или опьянение и могли вызывать привыкание. Милтаун, как утверждалось, не имеет никаких побочных эффектов, и стал блокбастером. Внезапно все стали принимать Милтаун. И не было никакой стигмы, связанной с употреблением этого препарата. Вы могли бы дважды подумать, прежде чем признаться коллеге, что ваш врач назначил вам курс торазина, но в "Милтауне" не было ничего постыдного. Напротив, он стал модным - наркотик для вечеринок в Голливуде. Люди хвастались тем, что у них есть рецепт.

Фармацевтическая промышленность, как известно, стадная, поэтому другие компании теперь взялись за разработку собственных мелких транквилизаторов. В компании Roche Лео Штернбах получил простой приказ: изобрести препарат, который сможет превзойти Милтаун. "Немного измените молекулы, - говорило ему начальство. Сделайте что-то настолько отличное, чтобы мы могли запатентовать его и взимать премию за продажу конкурирующего продукта, но не настолько отличное, чтобы мы не смогли оттеснить "Милтаун" с рынка".

Штернбаха, который считал себя химиком из химиков, такое руководство несколько раздражало. Когда он рос в Кракове, Польша, , его отец был химиком, и Лео брал химикаты из отцовского магазина и экспериментировал, соединяя различные элементы, чтобы увидеть, что может вызвать взрыв. Он испытывал глубокое чувство преданности компании Roche, потому что она позволяла ему заниматься любимым делом, а также потому, что компания могла спасти ему жизнь. Когда началась Вторая мировая война, Штернбах работал в Цюрихе, в штаб-квартире материнской компании Roche, Hoffmann-LaRoche. Швейцария официально была нейтральной страной, но многие швейцарские химические компании решили провести "арийскую агитацию" своих сотрудников, очистив их от евреев. Hoffmann-LaRoche этого не сделала. Поскольку положение европейских евреев становилось все более тяжелым, компания, признав, что Штернбах, по его словам, был "вымирающим видом" , приняла меры предосторожности и перевезла его в США.

Штернбах чувствовал себя в долгу перед Roche из-за этой истории. Но он уже два года безуспешно пытался придумать препарат, который мог бы конкурировать с Милтауном, и его начальство стало проявлять нетерпение. Он создал более дюжины новых соединений, но ни одно из них не давало того, что он хотел. Штернбах был расстроен. Хорошая химия требует времени, а он не любил, когда его торопят. И вот, когда руководство уже было готово свернуть проект и заставить его работать над чем-то другим, на сайте его ждал прорыв. Он экспериментировал с маловероятным соединением, которое до этого момента использовалось в основном в синтетических красителях, когда понял, что, возможно, наткнулся на тот самый ответ, который так долго искал.

Он назвал этот новый состав Roche compound No. 0609. Испытав его на мышах, он обнаружил, что это соединение не вызывает у них сонливости, как это делал Милтаун (несмотря на репутацию препарата, не имеющего побочных эффектов). Напротив, он расслаблял их, но оставлял бодрыми. Прежде чем подать заявку на патент, Штернбах сам принял большую дозу нового препарата, тщательно записывая в блокнот ощущения, которые он при этом испытывал. "Бодрость", - написал он. Это было то, что искала компания Roche. Они назвали новое лекарство Librium, что является портманто от слов "освобождение" и "равновесие". Для его продвижения на рынке они обратились к Артуру Саклеру.

"Никто в Roche, никто в агентстве, никто из нас не знал, насколько большим станет Librium", - вспоминает Джон Каллир. Артур поручил Каллиру работу над новым аккаунтом, но "это было непросто, потому что у нас не было продукта для иллюстрации". Кроме того, было важно, чтобы Roche и МакАдамс охватили этой кампанией широкую аудиторию. Всего несколькими годами ранее могло показаться, что маркетинга непосредственно среди врачей вполне достаточно, но после Милтауна такой подход казался причудливым. Пациенты начали ходить к своим врачам и просить назвать каждый новый чудо-препарат по имени. Когда Roche провела клинические испытания Librium, компания с энтузиазмом заключила, что препарат может лечить удивительный спектр недугов. Беспокойство. Депрессия. Фобии. Навязчивые мысли. Даже алкоголизм. С каждым новым "показанием" потенциальный рынок для препарата расширялся. Но если Librium должен был стать лекарством для широких масс, как Артур Саклер и его команда в McAdams могли разработать кампанию, которая бы охватила их?

На их пути сразу же возникло одно препятствие: в то время правила FDA запрещали фармацевтическим компаниям напрямую рекламироваться среди потребителей. Но, как знал Артур, существует множество способов привлечь внимание общественности. В апреле 1960 года в журнале Life была опубликована статья под заголовком "Новый способ успокоить кошку". В статье были представлены две фотографии рыси в зоопарке Сан-Диего. На одной фотографии рысь была свирепой, обнажив клыки. На другой она выглядела спокойной и благодушной. На самом деле казалось, что она нюхает цветок. В статье объяснялось, что это чудесное изменение настроения животного произошло после того, как врачи ввели ему "новый транквилизатор под названием "Либриум"". Ветеринар с уверенностью рекламного агента заявил, что "в отличие от предыдущих транквилизаторов, которые делали зверей вялыми и подавленными, Librium оставляет их активными, но делает их по-настоящему нежными и дружелюбными". В статье вскользь упоминается, как будто не в этом вся суть истории, что Librium "в конечном итоге может найти важное применение у людей".

Эта статья, появившаяся в одном из самых тиражных журналов страны всего за месяц до выхода Librium на рынок, вряд ли была случайностью. Статья была подготовлена компанией Roche по адресу , и один из специалистов по связям с общественностью компании Arthur Sackler был отправлен "помогать" журналисту, написавшему статью. "Пиарщик был с нами на каждом дюйме пути, на каждом обеде, на каждой выпивке", - рассказывал позже репортер. "Он был очень гладким парнем... который не оставлял нас в покое".

И эта статья была лишь первым залпом. Roche потратила 2 миллиона долларов на маркетинг Librium в первый же год его появления. Компания рассылала по кабинетам врачей виниловые пластинки с аудиозаписями, на которых врачи рассказывали о преимуществах Librium. МакАдамс завалил врачей десятками почтовых рассылок и разместил экстравагантные рекламные развороты в медицинских журналах. Как отмечал один из критиков , опубликованный в медицинском бюллетене в 1960 году, многие утверждения об эффективности Librium не были "подкреплены убедительными доказательствами". Но утверждения казались неопровержимыми: в конце концов, их делали врачи для врачей, часто на страницах престижных журналов. Можно было бы подумать, что журналы заинтересованы в проверке рекламы, которую размещают такие люди, как Артур Саклер и Билл Фролих, но многие из этих изданий в значительной степени зависят от доходов от рекламы. (К концу 1960-х годов медицинский журнал "Новая Англия", в котором появилось много рекламы Артура, зарабатывал таким образом более 2 миллионов долларов в год, причем большую часть из них получали компании, производящие лекарства).

Артур стал уникальной фигурой в фармацевтическом бизнесе, считает его давний заместитель Уин Герсон. Он почти проницательно понимал, "что может сделать фармацевтика". И его время было как нельзя более удачным. Одна реклама Librium, опубликованная в медицинском журнале, рекламировала таблетки как панацею от "Эпохи тревоги", и оказалось, что холодная война была идеальным моментом для внедрения транквилизатора в массы. Гонка вооружений продолжалась. В ночных новостях регулярно появлялась информация о советской угрозе. Ядерная катастрофа казалась не просто возможной, а вероятной. Кто бы не был немного взвинчен? Одно исследование показало, что в Нью-Йорке до половины населения страдает от "клинической" тревожности.

Когда в 1960 году был представлен Librium, в первый месяц его продажи составили 20 000 долларов. Затем произошел настоящий взлет. Уже через год врачи выписывали 1,5 миллиона новых рецептов на препарат каждый месяц. В течение пяти лет пятнадцать миллионов американцев попробовали его. МакАдамс рекламировал Librium как убийцу категории, не просто очередной транквилизатор, а "преемника транквилизаторов". Таким образом, Артур и его коллеги помогли превратить препарат Лео Штернбаха в то, что на тот момент было самым большим коммерческим успехом в истории лекарств. Но Roche еще не закончила.

Штернбах не играл никакой роли в маркетинге Librium. Конечно, был рад ошеломительному успеху препарата, но он уже вернулся в лабораторию и занялся любимым делом. Он искал других представителей того же химического семейства, что и Librium, чтобы узнать, могут ли быть другие соединения, которые также станут эффективными транквилизаторами. К концу 1959 года, еще до выпуска Librium, Штернбах разработал другое соединение, которое, как казалось, могло быть более эффективным, чем Librium, поскольку действовало в меньших дозах. Решать, какие названия давать новым лекарствам, было скорее искусством, чем наукой, и уж во всяком случае, не специализацией Штернбаха. Поэтому название для препарата придумал кто-то другой из сотрудников Roche, обыграв латинское слово valere, что означает "быть в добром здравии". Они назвали его валиумом.

Однако прежде чем выпустить валиум в 1963 году, компания Roche столкнулась с необычной проблемой: она только что представила новаторский транквилизатор Librium, который все еще пользовался огромным успехом. Если компания выпустит второй транквилизатор, который будет действовать еще лучше, не приведет ли это к каннибализации собственного рынка? Что, если валиум вытеснит либриум?

Ответ на эту головоломку лежал в рекламе - в компетенции Артура Саклера. После успеха "Либриума" компания Roche стала самым важным клиентом Артура. Агентство МакАдамса переехало в новые офисы на Пятьдесят девятой улице, 130, и теперь в нем работало около трехсот человек. Целый этаж в новом помещении был отведен для работы с Roche. "Артур был в довольно тесных отношениях с руководством Roche", - вспоминал арт-директор McAdams Руди Вольф. "Всегда ходили слухи, что Артур управляет Roche".

Либриум и валиум были небольшими транквилизаторами. Они действовали практически одинаково. Команде Артура МакАдамса нужно было убедить мир - и врачей, и пациентов - в том, что на самом деле эти препараты разные. Для этого нужно было предложить их для лечения разных болезней. Если Librium был лекарством от "тревоги", то Valium должен был назначаться от "психического напряжения". Если Librium мог помочь алкоголикам не пить, то Valium мог предотвратить мышечные спазмы. Почему бы не использовать его в спортивной медицине? Вскоре врачи стали выписывать транквилизаторы Roche при таком комичном спектре заболеваний, что один врач, написав о валиуме в медицинском журнале, спросил "Когда мы не используем этот препарат?". Для Артура и его коллег именно это делало валиум таким легким товаром для продажи. Как заметил Уин Герсон, "Одно из замечательных качеств валиума - то, что его могли использовать практически все специальности".

Как раньше в палатах Кридмура женщин было больше, чем мужчин, так и теперь выяснилось, что врачи выписывают транквилизаторы Roche женщинам гораздо чаще, чем мужчинам. Артур и его коллеги воспользовались этим явлением и начали активно продвигать Librium и Valium среди женщин. Описывая идеального пациента, типичная реклама валиума гласила: "35 лет, холост и психоневротик". В одной из ранних реклам Librium была изображена молодая женщина с охапкой книг и предполагалось, что даже с обычным стрессом, связанным с поступлением в колледж, лучше всего справиться с помощью Librium. Но на самом деле в рекламе Librium и Valium использовалось такое разнообразие гендерных тропов середины века - невротическая одиночка, расстроенная домохозяйка, безрадостная карьеристка, климактерическая сварливая женщина, - что, как отмечает историк Андреа Тоун в своей книге "Век тревоги", транквилизаторы Roche, казалось, предлагали быстрое решение проблемы "быть женщиной".

Roche была едва ли не единственной компанией, использовавшей подобную неискреннюю рекламу. У компании Pfizer был транквилизатор, который она рекомендовала использовать для детей, с иллюстрацией маленькой девочки с заплаканным лицом и предложением, что препарат может облегчить страхи перед "школой, темнотой, разлукой, посещением стоматолога, "монстрами". "Но как только Roche и Артур Саклер выпустили Librium и Valium, ни одна другая компания не смогла с ними конкурировать. На заводе Roche в Натли огромные машины для штамповки таблеток с трудом справлялись со спросом, выпуская десятки миллионов таблеток в день. Поначалу Librium был самым назначаемым препаратом в Америке, пока в 1968 году его не обогнал Valium. Но и тогда Librium удержался, оставаясь в пятерке лидеров. В 1964 году на валиум было выписано около двадцати двух миллионов рецептов. К 1975 году эта цифра достигла шестидесяти миллионов. Валиум стал первым в истории препаратом стоимостью 100 миллионов долларов, а компания Roche стала не только ведущей фармацевтической компанией в мире, но и одной из самых прибыльных компаний. Деньги текли рекой, а когда они поступали, компания разворачивалась и реинвестировала их в рекламную кампанию, разработанную Артуром Саклером.

Еще в детстве, в Эразмусе, Артур договорился о комиссионных за проданную рекламу, чтобы его вознаграждали за успех, и с тех пор он предпочитал эту модель. Прежде чем согласиться рекламировать "Либриум" и "Валиум", он заключил с компанией "Рош" сделку, по которой должен был получать на растущие бонусы в зависимости от объема проданных лекарств. И год за годом объем продаж рос. Для админа новые транквилизаторы были идеальным продуктом, химической необходимостью для беспокойной современной жизни - или, как их называли некоторые, "пенициллином для блюза".

28 февраля 1955 года Мариэтта родила второго ребенка, дочь Дениз. На этот раз на родах присутствовал Артур. Она родилась с прямыми черными волосами, отец осмотрел ее и признал здоровой. Когда пятью годами ранее родился сын Артура, Артур Феликс, единственными гостями, пришедшими на празднование в больницу, были Рэймонд и Мортимер. Но за это время звезда Артура взошла, и на этот раз больничная палата была заполнена букетами, присланными друзьями, коллегами, соратниками и поклонниками Артура, и казалось, что поток доброжелателей, пришедших выразить свое почтение, не иссякает. Как изменилась их жизнь, подумала Мариэтта. Она была в восторге.

В эти годы Артур повсюду носил с собой большой портфель. В нем лежали бумаги, связанные с различными карьерами и жизнями, которые он поддерживал, чтобы он мог переходить из одной среды в другую, материализуясь внезапно, как супергерой, который прилетает, чтобы спасти день. Как будто его медицинских исследований и процветающей рекламной фирмы было недостаточно, он начал издавать еженедельную газету, ориентированную на врачей. Артуру всегда нравились сближения и синергии - способы, с помощью которых различные части его жизни могли работать в гармонии, и в "Медицинской трибуне" публиковались статьи, как правило, благоприятные для Артура и его клиентов. В ней также было много рекламы. "Medical Tribune была его ребенком", - вспоминал бывший сотрудник McAdams Фил Кеуш, рассказывая, что Артур "заставлял" клиентов McAdams размещать рекламу в газете. Вся цель заключалась в том, чтобы достучаться до врачей и повлиять на них ("просветить" их, настаивал Артур), поэтому Medical Tribune субсидировалась за счет рекламы фармацевтических компаний и распространялась бесплатно. Вскоре охватила миллионы врачей в США и (в иностранных изданиях) по всему миру. Одним из крупнейших рекламодателей Medical Tribune была компания Roche, и на протяжении десятилетий практически в каждом номере появлялись тщательно проработанные многостраничные развороты, посвященные как либриуму, так и валиуму.

Похоже, Артур осознавал, что некоторые могут воспринять потенциальный конфликт между его ролью руководителя медицинской газеты и фармацевтической рекламной фирмы. Однажды он объяснил, что его стремление оставаться как можно дольше незаметным и анонимным проистекает из чувства, что это позволит ему "делать вещи так, как я хочу их делать". Поначалу его имя нельзя было найти нигде на титульном листе газеты - как и признание читателям, что направляющая рука редакции, стоящая за изданием, оказалась в значительной степени инвестирована в наркобизнес. Но Артура эти конфликты не беспокоили. В течение многих лет "Медикал Трибьюн" и агентство МакАдамса занимали одно и то же офисное помещение. В некоторых случаях у них были общие сотрудники. Все это было частью семьи.

Строя свою жизнь с Мариэттой и двумя детьми на Лонг-Айленде, Артур продолжал поддерживать близкие отношения со своей первой женой, Элзой Саклер, которая после развода продолжала пользоваться его именем. "Мы с доктором Саклером оставались близкими друзьями и деловыми партнерами", - отмечала позже Эльза. (Даже в своей собственной семье Артур был "доктором Саклером".) Поскольку он записал половину McAdams на имя Элзы, в течение многих лет Артур и его бывшая жена были единственными акционерами фирмы. Он также проводил много времени с Эльзой в квартире на Центральном парке на Западе, куда он поселил ее после развода. Предположительная причина этих визитов заключалась в том, что он хотел присутствовать в жизни двух своих старших дочерей, Кэрол и Элизабет. Но он также наслаждался постоянными отношениями с Элзой. Они были не только друзьями, но и доверенными лицами. "Мы общались ежедневно", - вспоминала Элза, говоря, что они с Артуром "были в постоянном контакте". Артур был, по словам одного из его собственных адвокатов, "очень закрытым человеком", скрытным, который с каждым годом и с каждым новым эталоном успеха все тщательнее следил за своей публичной персоной. Возможно, потому, что Элза знала его еще до того, как он стал величественным доктором Саклером, знала его еще тогда, когда он был просто Арти из Бруклина, он мог открыться ей так, как казалось слишком рискованным с другими людьми. Когда у Артура появлялись интересные новости - когда он заключал крупную деловую сделку или добивался новых лавров, - он спешил рассказать об этом Эльзе первым. Однажды она была с друзьями на выступлении в Карнеги-холле, а когда шоу закончилось, они обнаружили Артура, который вышагивал у входа в зал, ожидая ее. Он знал, что она была там в тот вечер, и хотел поделиться с ней какими-то новостями.

В старом голландском фермерском доме на Лонг-Айленде первоначальное удовлетворение Мариэтты Саклер от того, что ее муж полюбовно разобрался со своей бывшей женой, переросло в нечто более тревожное. Конечно, она знала, что Артур испытывает чувство вины за то, что бросил жену и детей, чтобы жениться на ней, и считала, что Артура следует похвалить за то, что он пытается поддерживать отношения с Кэрол и Элизабет. Но на самом деле он был настолько поглощен своей работой, что не мог уделять огромное количество времени Мариэтте и ее детям. Дом на Сирингтаун-роуд был прекрасен, но он был изолирован, один, окружен лесом, и, когда Артур с утра до позднего вечера пропадал в городе, Мариэтта чувствовала себя совершенно одинокой.

Их семейная жизнь приобрела предсказуемый ритм. Всю неделю Артур работал в городе, беря на себя все новые и новые обязанности, и часто встречи затягивались до поздней ночи. Мариэтта по-прежнему готовила вкусный ужин поздно вечером и наряжалась к его приходу. Но когда он возвращался домой, Артур не хотел говорить о своей работе, и это казалось Мариэтте особенно несправедливым, ведь в отличие от других домохозяек на Лонг-Айленде она могла все понять - у нее было медицинское образование! Но Артур был просто измотан. Теоретически выходные должны были оставаться для семьи, но когда он приезжал домой на выходные, то в основном спал, чтобы восстановить силы после напряженной предыдущей недели. Они компенсировали эту отчужденность бурной сексуальной жизнью. Но вскоре Мариэтте стало казаться, что она живет в позолоченной клетке.

Для компании она завела маленькую собачку, фокс-терьера, которого назвала Боттомсом, потому что у него было черное пятно на задней части тела. А ее сын, маленький Артур, в итоге проводил много времени с добродушным садовником Джорджем, который помогал ему по дому и учил тому, чего не знал человек, чье имя он носил. При всей своей преданности идее семьи Артур практически не был родителем. Однажды, когда Дениз было около шести лет, она прыгала на скакалке в доме, и Артур сделал ей замечание, предупредив, что она может что-нибудь сломать. "Поиграй со мной, папочка", - умоляла она.

"Я подожду, пока ты станешь взрослым", - сказал Артур. "Тогда я с тобой поговорю".

Артур приходил домой все позже и позже, и в конце концов стал звонить по вечерам и говорить, что его вообще не будет дома. Мариэтта знала, что он поглощен работой. Но ее беспокоило, что в свободное время он пару раз в неделю ужинал с Эльзой и ее детьми на Манхэттене. По утрам в субботу он возвращался в город, чтобы пообедать с другой семьей, а затем провести остаток дня в офисе.

В McAdams, где Артур уже , казалось, вел двойную жизнь, потому что приходил и уходил, а также обслуживал другие свои карьеры, не оставалось незамеченным, что он, похоже, вел двойную жизнь и дома. Джон Каллир иногда подвозил Артура в офис, и по крайней мере в одном случае Артур поручил Каллиру заехать за ним утром в квартиру на Централ-парк-Уэст.

Либриум и валиум сделали Артура Саклера очень богатым. Но даже в то время, как они это делали, начали появляться тревожные признаки того, что чудодейственные препараты, разработанные Лео Штернбахом в компании Roche, возможно, не так уж чудесно избавлены от побочных эффектов, как предполагалось рекламными кампаниями. Компания Roche уверяла врачей и регулирующие органы, что эти препараты можно назначать без опасений злоупотребления, поскольку в отличие от барбитуратов эти транквилизаторы не вызывают привыкания. Как оказалось, эти заверения были основаны скорее на желаемом, чем на науке. На самом деле, когда компания проводила все эти клинические испытания, чтобы установить множество различных медицинских заболеваний, для которых Librium и Valium могли бы стать решением проблемы, они не провели ни одного исследования, посвященного вопросу о возможности злоупотребления.

Компания Roche не просто легкомысленно полагала, что сильнодействующие препараты, которые она собиралась представить публике, безопасны: компания намеренно замалчивала доказательства обратного. В 1960 году компания Roche привлекла профессора Стэнфорда и врача по имени Лео Холлистер для консультаций по Librium. Холлистер беспокоился, что если Librium настолько хорош, как утверждала компания Roche, то им будут злоупотреблять. Поэтому он решил провести тест. Он назначил высокие дозы либриума тридцати шести пациентам в течение нескольких месяцев, а затем перевел одиннадцать из них на плацебо. Десять пациентов, которых резко отстранили от препарата, испытали неприятные симптомы отмены; у двоих из них начались судороги. Когда Холлистер сообщил об этом в Roche, руководители компании были недовольны. "Я не пытался убить их препарат, - вспоминал он позже. Он просто считал, что пациенты должны знать, что образ, который создавали Roche и МакАдамс - таблетка счастья, полностью лишенная недостатков, - не соответствует действительности".

Компания Roche не была опечалена выводами Холлистера. Более того, когда он опубликовал результаты своего исследования, медицинский директор компании в ответ заявил, что Холлистер неверно истолковал результаты своего исследования. Абстиненция была не признаком опасной физической зависимости от либриума, а обострением основного заболевания, которое либриум должен был устранить в первую очередь. Другими словами, все, что требовалось пациенту, - это больше либриума.

Тем не менее, все чаще встречались случаи, когда реальные потребители становились безнадежно зависимыми от транквилизаторов. Столкнувшись с подобными фактами, компания Roche предложила другую интерпретацию: хотя некоторые пациенты, по-видимому, действительно злоупотребляли Librium и Valium, это были люди, которые использовали препарат не в терапевтических целях. Некоторые люди просто обладают аддиктивным характером и склонны к злоупотреблению любым веществом, которое вы им предлагаете. Такое отношение было типичным для фармацевтической промышленности: плохи не лекарства, а люди, которые ими злоупотребляют. "Есть люди, которые просто становятся зависимыми от чего угодно - практически от всего. На днях я прочитал о человеке, который умер от того, что выпил слишком много колы", - рассказал Vogue Фрэнк Бергер, который был президентом Wallace Laboratories, производителя препарата Miltown. "Несмотря на все ужасы, которые вы читаете в СМИ, зависимость от транквилизаторов возникает очень редко". В 1957 году в одной из питтсбургских газет в синдицированной колонке "Вопрос врачу", опубликованной на сайте , был задан вопрос о том, "возникает ли у пациентов зависимость от транквилизаторов". Ответ заверил читателей, что, вопреки возможным опасениям, "использование транквилизаторов не превращает нас в нацию наркоманов". Газета назвала автора этого совета "доктором Мортимером Д. Саклером".

В 1965 году федеральное правительство начало расследование в отношении либриума и валиума. Консультативный комитет Управления по контролю за продуктами и лекарствами рекомендовал отнести транквилизаторы к контролируемым веществам, что значительно затруднило бы их приобретение потребителями. И Roche, и Артур Саклер восприняли эту перспективу как серьезную угрозу. Артур, как правило, скептически относился к государственному регулированию в области медицины, и он понимал, что новые меры контроля над мелкими транквилизаторами могут разрушительно сказаться на его доходах. В течение почти десяти лет компания сопротивлялась попыткам Управления по контролю за продуктами и лекарствами США контролировать Librium и Valium, и в этот период Roche продала этих препаратов на сотни миллионов долларов. Только в 1973 году Roche согласилась "добровольно" подчиниться контролю. Но один из советников Управления по контролю качества пищевых продуктов и лекарственных средств США ( ) предположил, что время этого разворота было выбрано не случайно: в тот момент, когда Roche признала свое поражение, истекал срок действия ее патентов на эти препараты, что означало, что Roche больше не будет обладать эксклюзивным правом на их производство и будет вынуждена снизить цены в условиях конкуренции со стороны дженериков. Как заметил друг и тайный деловой партнер Артура Билл Фролих, срок коммерческой жизни фирменного препарата - это короткий промежуток времени между моментом, когда вы начинаете его продавать, и моментом, когда вы теряете патентную эксклюзивность. Roche и Артуру не нужно было вечно бороться с регулированием; им просто нужно было задержать его до окончания срока действия патентов.

К тому времени, когда компания Roche разрешила контролировать свои транквилизаторы, валиум стал частью жизни примерно двадцати миллионов американцев и самым распространенным в мире лекарством, отпускаемым по рецепту, и самым распространенным злоупотреблением им. Потребовалось время, чтобы страна осознала негативное влияние валиума, отчасти потому, что для рядовых потребителей была в новинку идея о том, что лекарство может быть опасным , даже если оно выписано врачом. Моральная паника по поводу наркотиков в Америке, как правило, фокусировалась на уличных наркотиках и играла на страхах перед меньшинствами, иммигрантами и незаконным влиянием; идея о том, что можно подсесть на таблетку, выписанную вам врачом в белом халате со стетоскопом на шее и дипломом на стене, была несколько новой. Но в конце концов такие авторитеты, как бывшая первая леди Бетти Форд, признали, что боролись с валиумом, а сенатор Эдвард Кеннеди обвинил транквилизаторы в том, что они породили "кошмар зависимости и привыкания". Компания Roche была обвинена в "чрезмерной рекламе" препарата. Группа Rolling Stones даже написала песню о валиуме "Маленький помощник матери", текст которой напоминал о кампании МакАдамс, направленной на женщин. "Сегодня маме нужно что-то, чтобы успокоиться", - пел Мик Джаггер. "И хотя она не совсем больна, у нее есть маленькая желтая таблетка".

"Валиум изменил наше общение с врачами", - говорил позже заместитель Артура Уин Герсон. Он по-прежнему гордился этим препаратом. "Из некоторых людей он сделал наркоманов", - допускал он, - "но этот препарат работал". Для Артура, однако, существовал парадокс. Полируя свой имидж в обществе, он во многом полагался на видимость благопристойности и представление о себе как о праведном и рассудительном враче. При этом его состояние можно напрямую связать с безудержной продажей двух транквилизаторов, вызывающих сильное привыкание. Конечно, у Артура было много деловых интересов: он открывал компании направо и налево и вкладывал деньги в самые разные отрасли. Но первоначально дом Саклеров был построен на валиуме, и кажется важным и показательным, что до конца своей жизни Артур преуменьшал свою связь с этим препаратом, подчеркивая свои достижения в других областях и намеренно умалчивая (или вовсе упуская) тот факт, что его первое состояние было сделано на медицинской рекламе. В конце концов, он начал признавать свою роль в качестве издателя Medical Tribune, добавив свое имя в мастхэд и написав собственную колонку под названием "Один человек и медицина", в которой он высказывался по медицинским вопросам современности. В этих колонках Артур часто выступал против опасности сигарет, указывая не только на риск для здоровья, связанный с курением, но и на опасность зависимости. Однако он, казалось, был не в состоянии применить такую же тщательную проверку к своей собственной роли щедро оплачиваемого защитника опасного продукта, вызывающего привыкание. И поскольку Артур так эффективно продвигал на рынок не только свою продукцию, но и свою собственную персону, не вызывающую сомнений, его редко просили объяснить этот диссонанс. В тех редких случаях, когда он все же обращался к теме пагубного влияния валиума, он повторял слова своих клиентов из Roche и производителей других транквилизаторов: зависимость вызывают не таблетки, а личности пациентов, которые ими злоупотребляют. Валиум - безопасный препарат, настаивал он, и сообщения об обратном не вызывали у него ни сомнений, ни сожаления. Люди, у которых возникали проблемы с препаратом, должно быть, "смешивали его с алкоголем или кокаином", говорил он.

Другим человеком, разделявшим эту точку зрения, был Лео Штернбах. В то время как Артур хитроумно договорился о получении прибыли от Librium и Valium пропорционально их продажам, Штернбах не заработал целое состояние. Вместо этого ему заплатили 1 доллар за каждый патент, что было стандартной практикой для штатного химика в Roche. Когда его изобретения стали самыми продаваемыми фармацевтическими препаратами в мировой истории, компания Roche выплатила Штернбаху бонус в размере 10 000 долларов за каждый препарат. Однако он не испытывал горечи. У него не было желания иметь виллы или яхты, не было дорогих хобби, которым он хотел бы предаваться. Вместо этого он безропотно доживал свои дни, занимаясь химией. Как и Артур Саклер, Штернбах сопротивлялся любому чувству ответственности за негативные стороны мелких транквилизаторов. Он всего лишь изобрел эти соединения и вывел их на рынок. Он не чувствовал моральной ответственности за их последующее неправильное использование населением. "Я имею в виду, что всем можно злоупотреблять, - сказал Штернбах.

Глава 5. КИТАЙСКАЯ ЛИХОРАДКА

Когда Артур и Мариэтта переехали в голландский фермерский дом на Лонг-Айленде, они поняли, что у них недостаточно мебели. Артур договорился с людьми, продавшими им дом, о покупке стола и спального гарнитура, а Мариэтта привезла из Германии старинный комод, который был семейной реликвией. Но этого было недостаточно, чтобы заполнить большое пространство, и, когда супруги приглашали гостей на ужин, им приходилось импровизировать, перенося стулья из столовой в гостиную, чтобы каждый мог присесть.

Пока Мариэтта будет сидеть дома, она решила, что установит книжные полки и шкафы. Так получилось, что неподалеку жил краснодеревщик, и он тоже был немцем, из Баварии. Однажды в субботу Мариэтта уговорила Артура отправиться вместе с ней на в мастерскую краснодеревщика. Когда они рассматривали выставленную мебель, взгляд Артура упал на необычный стол из палисандра. Когда он спросил о нем, краснодеревщик объяснил, что стол принадлежал местному жителю, который коллекционировал старую китайскую мебель и иногда приносил ее на реставрацию. Заинтригованный, Артур спросил: "Не знаете ли вы, не хочет ли он продать что-нибудь из своих предметов?"

Когда Артур Саклер видел что-то нужное ему, он начинал добиваться этого с неослабевающим рвением; так он добивался Мариэтты. Поэтому на следующий день он договорился о встрече с владельцем стола. Его звали Билл Драммонд, и жил он неподалеку, в доме на ранчо в Рослин-Хайтс. Драммонд был родом из Чикаго, но вот уже тридцать лет он то и дело жил в Китае, где у него был антикварный бизнес. Его брат все еще жил там, хотя после прихода к власти коммунистов в 1949 году он был вынужден переехать в Гонконг. В доме Драммонда было много красивой китайской мебели: столы из тикового дерева, лакированные письменные столы с золотой фурнитурой, репродукции предметов, которые когда-то украшали Летний дворец императора в Пекине. У китайской мебели "двойное лицо", - любил повторять Драммонд, - "уважение к тому, что остается невысказанным". У самого Драммонда было двойное лицо: поначалу его мебельный бизнес был лишь прикрытием для его настоящей работы в качестве американского шпиона в Китае, работавшего на Управление стратегических служб, предшественника ЦРУ. Но идея оставить все недосказанным могла прийтись по вкусу только Артуру Саклеру. Многие из этих предметов на самом деле были недавними репродукциями дизайнов, которым были сотни лет. Но они были сделаны на века и обладали прочностью, неподвластной времени, которой Артур восхищался. Казалось, они всегда существовали и всегда будут существовать.

Антикварная китайская мебель не была в моде в пригороде Лонг-Айленда в 1950-х годах. А после прихода к власти в Китае коммунистов Соединенные Штаты ввели эмбарго на все товары из этой страны, поэтому поставки были ограничены. Но, как заметил один из давних друзей, Гарри Хендерсон, Артур "гордился своим "глазом" на то, что было упущено из виду, будь то в искусстве, корректуре или логике". И предметы, которые Драммонд выставил на продажу, особенно мебель эпохи Мин, поразили воображение Артура. Он импульсивно решил купить их: не один-два предмета, а столько, что Мариэтта забеспокоилась, смогут ли они себе это позволить.

В дополнение к мебели Артур купил у Драммонда керамику эпохи Хань и другие предметы антиквариата. Это открытие китайской эстетики, казалось, пробудило что-то внутри него. Мариэтта разделяла мнение мужа о красоте китайского искусства и дизайна, но Артур погрузился в этот новообретенный интерес со страстью, граничащей с одержимостью. У него никогда не было хобби как такового; будучи ребенком депрессии, он был склонен направлять все силы на профессиональный рост. Но теперь у Артура были деньги, и в охоте за этими драгоценными реликвиями древнего общества было что-то такое, что его завораживало. "Именно в то время Артур заразился китайской лихорадкой, - говорит Хендерсон, - и так и не смог ее преодолеть".

На каком-то уровне Артур всегда ценил искусство. В детстве он посещал Бруклинский музей и ходил на вечерние занятия по скульптуре в Купер-Юнион. Мариэтте казалось, что он был творческой личностью, которая могла бы сделать карьеру в искусстве, если бы не депрессия и необходимость обеспечивать родителей и братьев. Но верно и то, что люди, достигшие определенного уровня богатства и профессиональной известности, в определенный момент начинают покупать предметы искусства. Возможно, такой способ приобретения - попытка заглушить внутренние сомнения в собственном месте в культуре, а возможно, он просто представляет собой новую сферу, которую нужно завоевать. Но задолго до Артура Саклера богатые состоявшиеся люди имели предсказуемую привычку искать удовольствие и смысл в картинах, скульптурах и антиквариате. Дж. П. Морган, умерший в тот год, когда родился Артур, сделал вторую карьеру коллекционера. В итоге он потратил половину своего состояния на предметы искусства.

Вскоре Артур уже ходил по аукционным домам, изучал музейные каталоги и тома по истории и археологии Китая. Он подходил к коллекционированию со всей строгостью ученого, стремясь, как он выражался, собрать большой "корпус материалов" и затем изучить его. Когда он возвращался на Лонг-Айленд поздно вечером после марафонского дня в городе, он забирался в постель к Мариэтте, затем доставал стопку научной литературы и оставался читать. Семья начала посещать музеи более систематично: , выискивая китайские галереи, быстро просматривая коллекции, Артур выбирал конкретные предметы для пристального изучения и читал диктанты своим смущенным детям, сравнивая выставленные работы с теми, которые принадлежали ему. Он тщательно следил за тем, чтобы правильно произносить все китайские названия.

Погружаясь в этот новый мир, Артур вступил в небольшое братство таких же одержимых коллекционеров. Однажды, в 1957 году, он приобрел тридцать бронзовых изделий в аукционном доме Parke-Bernet на Манхэттене. После этого он обнаружил, что все они были куплены одним и тем же человеком, врачом из Нью-Джерси по имени Пол Сингер ( ). Наведя справки о Зингере, Артур обнаружил, что этот доктор был человеком его типа - психиатром и эмигрантом, бежавшим из Австрии в 1938 году. Зингер был экспертом-самоучкой, знатоком с безупречным глазом, который приобрел свое первое произведение азиатского искусства, бронзовое изображение бодхисаттвы Манджушри, когда ему было всего семнадцать лет.

"Я купил все вещи, которые вы продали", - сказал Артур Зингеру, когда тот связался с ним по телефону. "В следующий раз, когда вы захотите что-нибудь продать, , давайте избавимся от посредников".

Артур обнаружил, что Сингер живет в скромной трехкомнатной квартире в Саммите, штат Нью-Джерси, загроможденной от пола до потолка драгоценными китайскими артефактами . Это был человек, который разделял его увлечение, но имел значительное преимущество. Когда Артур начал проводить с ним время, вспоминал позже Сингер, "я встретил очень жаждущего ученика". Артур засыпал его острыми вопросами об истории китайского искусства и механике коллекционирования, и Зингеру было приятно наблюдать за тем, какое удовольствие вызывают произведения искусства у этого нового посвященного. Он показал Артуру коллекцию прекрасных китайских нефритов, и когда Артур взял первый экземпляр и подержал его в руках, "его словно током зарядило", - вспоминал Зингер. По мнению Сингера, по-настоящему серьезное коллекционирование было обусловлено схемой возбуждения и разрядки, которая была прямо-таки эротической: "Пульс бьется быстрее, созерцатель видит красоту, которой хочет обладать. Он готов отдать все свои силы, чтобы обладать ею".

Мариэтта тоже увидела это в своем муже. Она понимала, что Артура возбуждает "охота", что выявление драгоценного артефакта и последующее выяснение, как его заполучить, - это "тайный, чувственный" процесс. Как только Артур зарекомендовал себя не просто дилетантом, а серьезным коллекционером, люди стали показывать ему свои редчайшие сокровища. Один из дилеров, с которым он познакомился, человек по имени Дай Фубао, называвший себя Мистер Тай, имел магазин на Мэдисон-авеню, с лестницей, ведущей в специальную комнату в подвале, где покупатель мог пообщаться с предметом, прежде чем согласиться заплатить за него. Однажды Сингер позвонил Артуру и сообщил, что в руки мистера Тая попал документ, написанный на шелке, известный как the Ch'u Manuscript и датируемый 600 годом до н. э. "Если бы вы выбросили в Гудзон всю свою нынешнюю коллекцию, это не имело бы значения, пока вы являетесь владельцем этого куска шелка", - сказал Сингер.

Когда Артур пришел в магазин мистера Тая, торговец признал, что у него есть рукопись, но сказал, что не хочет ее продавать.

Артур отказался принять ответ "нет". "Либо вы дилер, либо коллекционер", - сказал он. "Если вы коллекционер, я не смогу вести с вами дела, потому что вы конкурируете со мной. Если вы дилер, вы должны назначить цену и продать этот бесценный манускрипт". Мистер Тай назначил цену в полмиллиона долларов. Артур заплатил ее.

Закулисная атмосфера этих сделок отвечала природному чувству секретности Артура . "У меня есть одна из тех вещей, которые касаются важности конфиденциальности", - говорил он. Ему было удобнее всего действовать вне заголовков газет и не по правилам". Его сын Артур позже вспоминал, как его отец вел дела подобным образом, отмечая: "Это были сделки, заключаемые на основе рукопожатия". Для своих новых партнеров в мире искусства Артур был фигурой загадочной. Он был властным, целеустремленным, решительным и стремился, по возможности, сохранить свою анонимность. Иногда он назначал встречи с представителями аукционных домов в отеле, где был зарегистрирован под вымышленным именем. Никто, похоже, не мог с уверенностью сказать, как Артур Саклер заработал свои деньги - похоже, люди не знали о связи с валиумом, - но что они точно знали, так это то, что Артура были деньги, и много. Иногда он звонил в аукционный дом с просьбой отменить торги, потому что намеревался купить каждый лот. Он приобрел репутацию человека, который тратит деньги щедро и, как считали некоторые, без разбора: по словам одного директора музея, Артур покупал "целые коллекции, казалось, одним взглядом".

Но если он был расточителен, то также был ревностным переговорщиком. "После заключения сделки, - вспоминал тот же директор музея, - Саклер неизменно начинал торговаться". Мариетте казалось, что широкие познания Артура во всем - от налогового кодекса до психологии людей, с которыми он имел дело, - делали его жестким переговорщиком. У него была привычка, вспоминает она, , "добиваться максимальной выгоды от каждой сделки, контракта или соглашения, чтобы получить последний дополнительный кусочек в свою пользу".

В дом на Лонг-Айленде прибывали новые коробки, полные изысканных предметов. Дети помогали их открывать. Иногда по этому случаю приезжали другие ценители. Разбор коробок приобретал духовный аспект спиритического сеанса, когда Артур доставал ритуальную бронзу и древнее оружие, зеркала и керамику, кости с надписями и архаичные нефриты. Зрители издавали свист благоговения, когда Артур и его семья обращались с этими мистическими предметами, общаясь с призраками и прикасаясь к истории.

Конечно, со всеми этими бесценными артефактами в доме детям было трудно бегать без дела. Однажды на званом ужине один из гостей спросил дочь Артура Дениз, чего она больше всего хочет. "Большую собаку!" - ответила она, но потом поймала себя на том, что у больших собак большие хвосты, которые могут опрокинуть древнюю бронзу. (В итоге на сайте появился йоркширский терьер с коротким хвостом. Они назвали его Джейд).

К сорока годам Артур уже многого добился, когда начал коллекционировать. Но именно искусство "вывело его на мировую арену", - заметила Мариэтта. В течение десяти лет он собрал одну из величайших коллекций китайского искусства, которые когда-либо собирались. Его коллекция бронзы не уступала ни одному музею. Его лаки были лучшими в частных руках. Чем бы ни была вызвана эта страсть к коллекционированию, она имела важную гражданскую функцию, подумала Мариэтта. В конце концов, разве без щедрости семьи Медичи наступило бы Возрождение? Обладала бы Флоренция той вечной коллекцией архитектуры, живописи и скульптуры, которая есть сегодня? Приобретения Артура принесли ему такое общественное признание, какого не было у рекламы и медицины. Но, что еще важнее, считала Мариэтта, идея собрать коллекцию античных шедевров, коллекцию, которая будет носить его имя и будет настолько значимой, что будет жить и после его жизни, предлагала Артуру нечто иное: "возможность бессмертия".

Возможно, имея в виду эту идею, Артур настаивал на том, что он не просто плутократ, собирающий безделушки: он создает долговечное общественное благо. Это было научное предприятие, утверждал он, поэтому работы, которые он собирал, не должны были просто украшать его дом или лежать на складе. Они должны выставляться, изучаться искусствоведами и обсуждаться на общественных симпозиумах. В конце 1950-х Артур начал осваивать новую сферу деятельности, которая прекрасно сочеталась с его страстью к коллекционированию: филантропию. Он начал давать деньги Колумбийскому университету - не своей альма-матер, Нью-Йоркскому университету, а более престижному учебному заведению Лиги плюща, в котором никто из членов его семьи не учился. В 1959 году он организовал то, что назвал "подарком Саклера", для поддержки дальневосточных исследований в университете. Он также выразил заинтересованность в создании того, что он назвал "Фондом Саклера", счета, который мог бы субсидировать как академические исследования, так и покупку предметов, которые стали бы частью "Коллекции Саклера".

Артур Саклер со временем прославился своей необычайной щедростью, но с самого начала его филантропия была также упражнением в семейном брендинге. Он достиг совершеннолетия в городе, который обогатился и преобразился благодаря вкладу богатых людей, воздвигших гражданские памятники, носящие их собственные имена. В 1935 году он учился в медицинской школе, когда бывший особняк промышленника Генри Клея Фрика был превращен в "Коллекцию Фрика". Дж. П. Морган и Эндрю Карнеги, Рокфеллеры и Меллоны оставили в городе не только свой след, но и свои фамилии. Так почему же Саклеры должны действовать иначе?

Однако это создало для Артура одну проблему. Как он мог примирить такое горячее желание признания имени Саклер с его столь же сильным предпочтением личной анонимности? Артур не стеснялся оговаривать свои подарки: вскоре он станет известен на сайте как автор длинных, обязывающих, юридически оформленных соглашений, регулирующих его различные пожертвования. А его собственная амбивалентность по отношению к публичности отражена в его посланиях к администрации Колумбийского университета. В одном из писем он требовал, чтобы "никакая личная реклама в виде общих пресс-релизов, фотографий или других форм не была связана с этим грантом". Как объяснил один администратор университета другому, "доктор Саклер весьма щепетилен в вопросах использования своего имени" и предпочитал, чтобы его лично не упоминали ни в каких рекламных объявлениях. В то же время он хотел, чтобы все материалы, приобретенные на средства фонда, были обозначены как часть "коллекции Саклера в Колумбийском университете". Он хотел получить потомство, но не огласку. Меньше всего Артуру хотелось привлекать внимание к собственному богатству и имуществу, причем делать это таким образом, чтобы возникали вопросы о пересекающихся карьерах. Он разрешил эту дилемму, представив семейное состояние просто появившимся, полностью сформировавшимся, как будто Саклеры - не три брата-выскочки из Бруклина, а отпрыски какой-то давней династии, такой же древней и почтенной, как мебель эпохи Мин. Артур был квинтэссенцией self-made man, но он ненавидел это выражение - "self-made man". Так что коллекция Саклера в Колумбийском университете появилась на свет, словно девственница, без особых связей с человеком, который ее создал.

Это будет семейное предприятие, и не одно: Артур сказал Коламбии, что, как только фонд будет создан, взносы будет делать не только он, но и "члены моей семьи". Артур всегда привлекал своих братьев и жен к участию в своих делах, хотя иногда было трудно понять, делает ли он это для того, чтобы предоставить им реальную долю, или просто использует их в качестве прикрытия для своей личной собственности. Фонд Саклера не стал исключением. В начале его деятельности было собрано около 70 000 долларов. Но средства поступили не от Артура, а от Рэймонда, Мариэтты и первой жены Артура, Элзы Саклер. Эти взносы поступили в Columbia в течение четырех дней друг за другом, что поставило вопрос о том, действительно ли эти средства поступили от Рэймонда, Мариэтты и Элзы или это были деньги, которые Артур дал им, чтобы они пожертвовали школе. Трудно было определить, где заканчивается один банковский счет и начинается другой. А чтобы упростить (или усложнить, в зависимости от точки зрения) ситуацию, все, похоже, были представлены одним и тем же бухгалтером, близким другом и доверенным лицом братьев Саклер по имени Луис Голдбурт.

В 1962 году в Коламбии состоялась первая выставка коллекции Саклера. Поскольку Артур никогда прежде не занимался ничем подобным, он с трепетом ждал начала выставки и надеялся, что она будет иметь ошеломительный успех. Колумбийский университет согласился предоставить в распоряжение выставки ротонду Мемориальной библиотеки Лоу - красивое здание с колоннами, построенное по проекту знаменитого архитектора Чарльза Фоллена Маккима, которое должно было напоминать античный храм и было построено по образцу Пантеона в Риме. Но Артур беспокоился о том, как предметы будут смотреться в тусклом интерьере ротонды без окон. Тогда он позвонил в Tiffany, поскольку восхищался тем, как компания выставляет ювелирные изделия в витринах своего магазина на Пятой авеню. Это была классическая новация Артура - импортировать новейшие технологии из глянцевого мира торговли, чтобы привнести немного блеска в затхлую атмосферу Колумбийского университета. Кто-то из сотрудников Tiffany направил Артура к одному из своих экспертов по оформлению витрин, который так красиво расставил и осветил каждый предмет, что Артур и Мариэтта уговорили этого человека, а позже помочь украсить их дом. Выставка открылась 20 ноября 1962 года, и Артур написал предисловие к каталогу, в котором выразил надежду, что выставка подарит посетителям "острые ощущения открытия" и повысит "наше уважение к человеку - его мастерству, искусству, изобретательности и гению".

Тем не менее, администраторы Колумбийского университета по-прежнему скептически относились к братьям Саклер, подозревая, что за их благожелательностью может скрываться какой-то скрытый мотив. В какой-то момент Луис Голдбурт сообщил университету, что Мортимер и Рэймонд заинтересованы в передаче в дар "некоторой собственности в Саратога-Спрингс". Это оказался небольшой участок земли, не связанный ни с университетом, ни с какими-либо другими якобы академическими целями, но в свое время на нем располагалась фабрика, принадлежавшая фармацевтической компании, которую купили братья. "Похоже, что этот - налоговая уловка", - отметил в досье один из администраторов.

Но неудобная реальность заключалась в том, что, когда речь шла о меценатах, Колумбия не могла позволить себе быть разборчивой. Это был университет, испытывающий нехватку денег, и в отношениях с богатыми братьями уже установилась четкая динамика - Колумбия будет брать все, что сможет получить. В письме Артуру в 1960 году один из университетских чиновников упомянул, что прочитал в газете о новой грандиозной штаб-квартире компании Pfizer, строительство которой в то время близилось к завершению на Сорок второй улице. "Надеюсь, вы сможете навести справки об их старой мебели", - писал администратор, патетически предполагая, что Артур мог бы выпросить для университета несколько старых столов и стульев.

Со временем Артур стал более категоричным в отношении использования имени своей семьи. По меткому выражению его личного адвоката Майкла Зонненрайха, , "если вы ставите свое имя на что-то, это не благотворительность, а филантропия. Вы получаете за это что-то. Если вы хотите, чтобы на ней было ваше имя, это деловая сделка". Артур предложил Колумбии установить в библиотеке Лоу мемориальную доску с надписью "Коллекции Саклера" в память о его отце, Исааке Саклере. В письме в университет он предложил, чтобы на сайте "на всех фотографиях объектов Саклера всегда указывалось: "Коллекция Саклера", "Галерея Саклера" или "Институт Саклера". Внутри университета люди, работавшие в Columbia , считали Артура сложным и странным человеком. "Доктор Саклер - очень необычный человек", - отметил один из чиновников в служебной записке, добавив, что позиция университета была такова: "Пока деньги продолжают поступать, не беспокойтесь об этом". "

Но у Артура было свое видение Колумбии, которое он описал в одном из писем президенту университета как "мечту": он хотел построить музей Саклера. С одной стороны, это было приятным предложением для университета: новый объект, посвященный истории искусства и изучению Восточной Азии, оплаченный богатым донором и имеющий собственную коллекцию искусства мирового класса. Но, как ни странно, Рэймонд и Мортимер Саклеры начали отдельный разговор с университетом о финансировании строительства научного центра, который бы носил фамилию семьи. Уже в зрелом возрасте Артур называл своих младших братьев и сестер "младшими братьями". Он так часто говорил за них - указывал, что им делать в профессиональной сфере, кому жертвовать деньги, - что можно было легко представить семью как монолит: все консультируются с одним и тем же бухгалтером и пользуются одним и тем же крупным банковским счетом, если бы все знали. И все же здесь был признак, пусть и едва уловимый, разлада.

Артур позаботился об этом. "Я не сомневаюсь, что интерес моих братьев к созданию Института наук о жизни неизбежно вызовет определенный интеллектуальный конфликт", - написал он президенту Колумбийского университета. "Однако историческая перспектива позволяет предположить, что уникальная возможность, существующая в настоящее время в области искусства, вероятно, больше не повторится, и этот важный аспект отличается от ситуации в области науки". На этом все и закончилось. Больше не было никаких серьезных разговоров о том, что Рэймонд и Мортимер будут финансировать строительство здания, посвященного наукам о жизни.

В голландском доме на Лонг-Айленде был красивый пруд, и Артур засадил его бамбуком, надеясь создать на своем заднем дворе эффект китайского пейзажа. Но бамбук, как известно, инвазивный вид, и после посадки его трудно контролировать. Побеги продолжали распространяться вверх и наружу, пока не стали угрожать поглотить весь задний двор. "Приходилось постоянно обрезать их", - вспоминает друг семьи, который часто бывал у нас в гостях. "Бамбук захватил весь двор".

В доме все больше накапливалось коробок. Артур покупал китайское искусство с такой скоростью, что новые приобретения появлялись быстрее, чем семья успевала их открывать. Наверху, внизу, на чердаке - везде были коробки. Не сбавляя темпа, Артур организовал отправку новых покупок в различные частные хранилища. Вскоре объем принадлежащих ему материалов достиг такого уровня, что их уже невозможно было понять и уследить человеческим глазом; вместо этого они стали уделом упаковочных листов, описей, бесконечных пачек бумаги, на которых строчка за строчкой были проставлены минутные пометки, даты, цены, номера партий, каталожные обозначения. И все равно Артур не останавливался. Он собирал без устали, ненасытно. Вскоре и счета стали накапливаться, потому что он тратил целое состояние. Как только деньги от транквилизаторов поступали на его счета, они тут же улетучивались обратно, и Артуру казалось, что он должен работать еще больше, чтобы успевать собирать коллекцию. Даже его друг Пол Сингер, разделявший его страсть, но не имевший тех средств, которые Артур тратил на ее удовлетворение, заметил, что "искра", которую он увидел в глазах Артура, когда тот держал в руках первый кусок нефрита, теперь превратилась "в пламя".

"Каждая покупка затмевала предыдущую, - вспоминает Мариэтта. Как только сделка завершалась, вся привлекательность, которой, казалось, обладал предмет, уходила на второй план, и он жаждал следующего завоевания. Ей казалось, что в его все более маниакальном коллекционировании она уловила страх перед старением, разочарованием, смертью. "В этой сфере он мог быть хозяином, мог контролировать себя, чего не мог сделать ни в медицине, ни в бизнесе, ни в личной жизни", - писала она. "Артур находил в предметах безопасность и комфорт; они не могли причинить ему вреда, не могли предъявлять к нему требований".

Глава 6. ОКТОПУС

Когда доктор Генри Уэлч вышел на сцену, в зале воцарилась тишина. Сотни врачей, химиков, руководителей фармацевтических компаний и руководителей собрались в Вашингтоне, округ Колумбия, на Четвертый ежегодный симпозиум по антибиотикам . Они собрались в роскошном отеле Willard с видом на Национальный молл, всего в нескольких кварталах от Белого дома, чтобы провести серию презентаций о новейших разработках в области антибиотиков с участием приглашенных докладчиков со всей страны и со всего мира. Это был первый день конференции , утро середины осени 1956 года, и Уэлч, который был одним из организаторов мероприятия, тепло приветствовал участников.

Это не будет одна из тех перфомансных речей ранним утром, которые толпа, сосредоточенная на том, чтобы устроиться и найти кофе, наполовину игнорирует. Уэлч был важной фигурой в фармацевтических кругах: начальник отдела антибиотиков в Управлении по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов, человек, способный сделать или разрушить лекарство. Люди в комнате хотели услышать, что он скажет. Он не был доктором медицины, но имел докторскую степень по медицинской бактериологии, и его считали авторитетом в этой области . Квадратнолицый и щекастый, в очках в роговой оправе и с мясистым телосложением бывшего спортсмена, Уэлч был для фармацевтической промышленности эквивалентом героя войны: во время войны он разработал систему тестирования и утверждения всех спасительных пенициллинов, которые поставлялись американским войскам за границу, за что был награжден федеральным правительством Золотой медалью "За выдающиеся заслуги".

Люди, собравшиеся в тот день в зале, чувствовали, что выполняют важную миссию, неразрывно связанную с американскими национальными интересами. Перед началом конференции Уэлч получил телеграмму из Белого дома, в которой президент Эйзенхауэр приветствовал собравшихся, отмечая, что зарождающаяся индустрия антибиотиков, "развитая благодаря совместным усилиям ученых и руководителей компаний ", "сыграла важную роль в спасении жизней тысяч граждан".

Начав свое бодрое приветствие, Уэлч сослался на "всемирный интерес" к исследованиям, которыми они все занимаются, и на "огромный долларовый рост этой молодой индустрии". По его словам, вместе они ведут эпическую битву против микробов. Они добились больших успехов, но война еще не выиграна, потому что широкое применение антибиотиков привело к появлению новых, закаленных в боях бактерий, устойчивых к этим лекарствам.

Пока Уэлч говорил, худой мужчина с оливковым цветом лица и усами-карандашом смотрел на него с приглушенным волнением. Его звали Феликс Марти-Ибаньес, и он был обаятельным, хотя и немного бесцеремонным врачом и партнером Уэлча по организации мероприятия. Марти-Ибаньес был психиатром по образованию, практиковал в Барселоне и был ранен во время гражданской войны в Испании, прежде чем иммигрировал в Соединенные Штаты. В Нью-Йорке он занимал должности в ряде фармацевтических компаний, включая Roche, и проводил исследования в приюте Creedmoor, где работал в тесном контакте с братьями Саклер. В письме, написанном в 1956 году, Артур Саклер назвал Марти-Ибаньеса своим "самым дорогим другом", отметив: "В медицине нет человека, более того, ни одного человека, которого я знаю, к которому я испытывал бы большую привязанность, чем к Феликсу".

Как и Артур, Марти-Ибаньес считал себя человеком эпохи Возрождения. Он рассуждал на самые разные темы с мягким испанским акцентом и любил утверждать, что его отец, который был профессором в Испании, является автором "около пятисот книг". Помимо публикации медицинских работ совместно с Саклерами, Марти-Ибаньес писал романы, рассказы, тома истории медицины и колонки в популярных журналах (Cosmopolitan, 1963: "Болеть больше не "модно"").

В последние годы Марти-Ибаньес работал на Артура в его рекламном агентстве William Douglas McAdams. Но он также сосредоточился на издательской компании, которую он основал несколькими годами ранее, под названием MD Publications. MD выпускала глянцевый журнал о медицине , в котором было много роскошной рекламы фармацевтических компаний. Компания также издавала пару технических журналов, Antibiotics and Chemotherapy и Antibiotic Medicine and Clinical Therapy, которые Генри Уэлч редактировал совместно с Марти-Ибаньесом. Журналы были спонсорами этой конференции. Именно Марти-Ибаньес предложил Уэлчу поработать вместе. Эти два человека были очень разными: если Марти-Ибаньес был ярким культурным европейцем с привычкой говорить цветистыми смешанными метафорами, то Уэлч был простодушным американцем середины века. Однако между ними завязалась тесная дружба, причем Марти-Ибаньес занимался бизнесом в Нью-Йорке, а Уэлч продолжал руководить своим отделом Управления по контролю за продуктами и лекарствами в Вашингтоне. Марти-Ибаньес любил посылать Уэлчу письма по адресу с комичными рисунками на полях, например, крошечным мультяшным человечком, тянущимся к большой бутылке транквилизатора "Милтаун".

Если идея о том, что регулятор FDA является редактором частного журнала, освещающего ту самую отрасль, которую он регулирует, кажется немного странной, ни Уэлч, ни Марти-Ибаньес на этом не зацикливаются. А если у кого-то в FDA и были проблемы, то они знали, что лучше их не поднимать. "Уэлч имел твердое мнение и не терпел противоречий", - вспоминал один из бывших сотрудников. Уэлч создал отдел антибиотиков в FDA, и он был не прочь померяться силами с бюрократией или воспользоваться своими прерогативами. Когда он захотел построить бассейн в своем доме в пригороде Мэриленда, он приказал куче своих подчиненных из FDA покинуть агентство на полдня и прийти копать его самостоятельно. ( Они "чувствовали себя обязанными", - вспоминает другой бывший коллега из FDA. "Чтобы сохранить свою работу").

Конференция в Уилларде была организована совместно с FDA, но все расходы были оплачены журналами, которые издавали Марти-Ибаньес и Уэлч. В письме к Уэлчу Марти-Ибаньес описал "уникальную возможность", которая представилась им двоим, чтобы "направить" симпозиум в то русло, которое "будет наиболее полезно для аудитории наших изданий". С самого начала их отношений Уэлч знал или, по крайней мере, подозревал, что есть еще один молчаливый партнер, который имеет долю в журналах: некий неназванный спонсор, который помогает финансировать все предприятие. Но когда он спросил Марти-Ибаньеса, кто это может быть, испанец уклонился от ответа, заявив, что "частные и конфиденциальные аспекты нашей работы" не должны быть "открыты никому". Даже Уэлчу.

"Сейчас мы находимся в третьей эре антибиотикотерапии", - триумфально объявил Уэлч в отеле Willard. Первая эра включала в себя антибиотики "узкого спектра", такие как пенициллин. Вторая эра наступила с появлением препаратов широкого спектра действия, таких как препарат Террамицин компании Pfizer, которые были эффективны против целого ряда вызывающих заболевания бактерий . Третья эра, пояснил Уэлч, будет характеризоваться "синергетическими" комбинациями различных методов лечения, которые смогут поражать даже те болезни, которые не поддаются традиционным антибиотикам.

Несколько иностранных гостей, присутствовавших в то утро в бальном зале , выразили беспокойство по поводу того, что американский царь по антибиотикам так сильно похож на представителя отрасли. Но такие скептики были в меньшинстве. "Самые смертоносные болезни побеждены антибиотиками", - гласила The Washington Post, описывая конференцию в восторженных тонах и восхваляя "победу" над упрямыми инфекциями и силу "так называемых чудо-препаратов". Не прошло и часа после выступления Уэлча, как компания Pfizer опубликовала на сайте пресс-релиз, в котором приветствовала "третью эру в лечении антибиотиками" и представила новый препарат Sigmamycin, который компания назвала первой "синергетической комбинацией", способной атаковать "микробы, которые научились жить со старыми антибиотиками". В релизе отмечалось, что не менее авторитетный специалист, чем Генри Уэлч из FDA, назвал синергетические комбинации "новой и мощной тенденцией".

Для Уэлча и Марти-Ибаньеса конференция имела оглушительный успех. Но симпозиум, и в частности вступительная речь Уэлча о "третьей эре" в антибиотиках, вскоре вовлечет обоих мужчин в скандал и федеральное расследование, которое положит конец карьере одного из них и втянет Артура Саклера и его братьев.

Однажды в 1960 году Артур Саклер купил дом на Манхэттене. Это была импульсивная покупка. Он даже не посоветовался с Мариэттой. Это был небольшой таунхаус, четыре этажа и подвал, на Восточной Пятьдесят седьмой улице. Когда он удивил Мариэтту новостью о том, что купил новый дом, она пошутила, что он "слишком мал для всех нас, но в самый раз для него!". Она признала, что это здание пригодится Артуру в его бизнесе, да и вообще, в доме на Лонг-Айленде ей было тесновато. После рождения Дениз Мариэтта ненадолго вернулась к работе, сдав медицинские экзамены. Но Артур не понимал, почему она настаивает на работе, а она чувствовала себя виноватой, находясь вдали от детей, и в итоге через год отказалась от карьеры. Если бы семья переехала в город, возможно, это дало бы ей возможность проводить больше времени с Артуром. Поэтому, пока Артур занимался оформлением нового дома, Мариэтта следила за переездом себя, своих детей, собаки, хомяка, и помета белых мышей. Они оставили дом на Лонг-Айленде в качестве места отдыха на выходные. Вскоре после переезда Мариэтта начала вести переговоры с женщиной, владевшей идентичным таунхаусом по соседству, чтобы купить его и объединить, что Саклеры в итоге и сделали.

Мариэтте нравилась мысль о том, что ее дети будут жить в городе, где они смогут получить разнообразный опыт и стимул, выходящий за рамки узкой идиллии их пригородной жизни на Лонг-Айленде. В городе, размышляла она, они могли бы встретиться с "нищим, слепым, попрошайкой". Она относилась ко всему этому как к городскому сафари, полному опасностей, но в то же время удивительному и прекрасному. Когда маленький Артур был готов отправиться в свою новую школу в большом городе, она дала ему компас на случай, если он заблудится.

Таунхаус на Пятьдесят седьмой улице находился всего в нескольких минутах ходьбы от здания на Восточной Шестьдесят второй улице, 15, где братья Саклер недавно открыли свой магазин. Здесь, в узком известняковом здании в двух шагах от Центрального парка, располагались офисы братьев, занимавшихся исследованиями в области психиатрии, новые фонды, созданные ими для управления благотворительностью, издательские интересы и ряд других, более мелких предприятий. Отсюда братья могли добраться до агентства МакАдамса на Пятьдесят девятой улице или до своей фармацевтической компании "Пердью Фредерик" в Гринвич-Виллидж.

Будучи младшим сыном, Рэймонд Саклер проводил много времени , ухаживая за их матерью, Софи. После нескольких лет молчаливого обращения Софи наконец начала разговаривать с Мариэттой, и в итоге между ними установились теплые отношения. Но Артур испытывал противоречивые чувства по отношению к матери и проводил с ней как можно меньше времени. Он испытывал к ней огромное уважение и благодарность за все, что она вложила в него. Но Софи была властной и всегда была такой. Она следила за тем, чтобы ее светские сыновья отмечали Песах и другие светские праздники, но в остальном Артур держался от нее на расстоянии. В конце концов у Софи обнаружили рак легких. Мортимер оставил ее в своем доме и организовал ей медицинское обслуживание. Когда младшему Артуру Саклеру исполнилось тринадцать лет, семья решила устроить для него бар-мицву, мотивируя это тем, что Софи будет приятно видеть, как первенец ее сына посвящается в веру. Службы в синагоге не было, только вечеринка в "Уолдорф Астории", но пришла вся семья. Старший Артур надел галстук-бабочку. Софи сияла от гордости, на ее шее висела веревочка с жемчугом.

В начале века компания Purdue Frederick добилась успеха, выпустив Gray's Glycerine Tonic, "эликсир" на основе хереса, который, по мнению компании, стимулировал аппетит, способствовал питанию и должен был приниматься "всякий раз, когда необходимо или желательно общее тонизирующее средство". На сайте появилась шутка о том, что это средство для поднятия настроения "очень хорошо зарекомендовало себя во время сухого закона". В более поздние годы компания Purdue специализировалась на выпуске ряда негламурных продуктов, таких как средство для удаления ушной серы и слабительное под названием "Сенокот", предназначенное для "ухода за толстой кишкой". ( "Вы не думали о том, что в одной из ваших рассылок Senokot может быть карта мира с географией запоров?" спросил Феликс Марти-Ибаньес у Реймонда и Мортимера в 1955 году. Запор, отметил он, был "мировой проблемой"). Но теперь компания стремилась использовать этот несколько неловкий успех, выходя на другие рынки. В то время как Рэймонд сосредоточился на внутренней стороне Purdue, Мортимер отправился за границу в попытке расширить компанию. Мортимер был самым экстравертным из братьев Саклер и самым свободолюбивым. Он хорошо вжился в роль странствующего международного бизнесмена. "Завтра днем я отправляюсь в Брюссель, затем в Амстердам, Лондон и к вечеру пятницы возвращаюсь в Париж", - писал он Марти-Ибаньесу из отеля Eden au Lac в Цюрихе в 1960 году. "В следующие выходные - либо Скандинавия, либо дом, в зависимости от новостей из Нью-Йорка". Если Артур был поглощен манией коллекционирования произведений искусства, то Мортимер развивал свою собственную манию - манию путешествий. "Я закончил четырехдневные уроки катания на лыжах в прекрасном Санкт-Морице и стал настоящим лыжным жуком, с нетерпением жду Вермонта, Питтсфилда, западных точек и возвращения в Италию, Францию, Швейцарию и Австрию в следующем году", - писал он, добавляя с тоской: "Но Ривьера все еще не заменима".

Рассвет 1960-х годов стал для Саклеров великим моментом. Казалось, что многие их стремления воплощаются в жизнь, и так много еще предстояло сделать. В письме Марти-Ибаньесу Артур писал, что в "в те редкие минуты, когда я могу поднять голову над водой", он думал о том, "что ждет братьев Саклер в будущем". Но Артур не знал, что на оживленных тротуарах на углу Пятой авеню и Шестьдесят второй улицы, смешавшись с толпой, идущей в Центральный парк и обратно, стояли федеральные следователи, взявшие под наблюдение штаб-квартиру Саклеров.

Проблемы начались, когда Артур Саклер попал под пристальное внимание назойливого репортера-расследователя по имени Джон Лир. Научный редактор журнала Saturday Review, Лир пришел из журнала Collier's, где приобрел репутацию дотошного и театрального журналиста. В августе 1950 года, через пять лет после ядерной атаки США на Японию, Лир опубликовал в Collier's статью под названием "Хиросима, США", в которой в жутких, пусть и предположительных, деталях описывалось, как могла бы выглядеть советская ядерная атака на Нью-Йорк с сайта . На обложке была изображена апокалиптическая полноцветная иллюстрация нижнего Манхэттена, охваченного пламенем, с мостами, рухнувшими в реки, и грибовидным облаком, затмевающим небо. Как и Артур Саклер, Лир знал, как привлечь внимание людей.

Однажды вечером в конце 1950-х годов Лир ужинал со знакомым врачом-исследователем. Когда они закончили трапезу, тот пригласил Лира посетить больничную лабораторию, где он работал. Доктор был обеспокоен одним вопросом, который он хотел обсудить с Лиром. "Взгляните на эти вещи", - сказал он, открывая ящик, заполненный рекламой фармацевтических препаратов и бесплатными образцами новых лекарств. Реклама часто была мошеннической, - с негодованием сказал доктор. В них содержались ничем не подкрепленные утверждения о том, на что способны лекарства. Это была большая история, - настаивал он, показывая Лиру серию рекламных объявлений сигмамицина, комбинированного антибиотика "третьей эры", который компания Pfizer представила на конференции в Уилларде еще в 1956 году.

В одном из рекламных объявлений - брошюре на сайте , которая была разослана врачам по почте, - говорилось,

Все больше врачей считают сигмамицин антибиотиком выбора

На ней были изображены визитные карточки с именами, адресами и часами работы восьми врачей, которые, судя по всему, поддерживали продукт. Один врач находился в Майами, другой - в Тусоне, третий - в Лоуэлле, штат Массачусетс. Сигмамицин был не просто "высокоэффективным", говорилось в рекламе, но и "клинически доказанным". Пока Лир изучал брошюру, доктор объяснил, что написал каждому из названных врачей по адресу , чтобы узнать о результатах клинических испытаний, которые они предположительно проводили . Он протянул Лиру пачку конвертов. Это были написанные им письма. Все они были со штемпелем "возвращено автору - невостребовано".

Заинтригованный, Лир сам написал докторам. Письма возвращались невскрытыми. Он отправил телеграммы, но ему сообщили, что таких адресов не существует. Наконец, он попытался позвонить по номерам телефонов, указанным на визитных карточках в рекламе, но безуспешно: номера тоже были вымышлены. Компания Pfizer разослала эту рекламу с фальшивыми рекомендациями врачам по всей стране. И она выглядела такой правдоподобной, такой реальной, с особым налетом авторитета, придаваемым восемью докторами медицины. Реклама была отполированной, впечатляющей и в корне обманчивой. Агентство Артура Саклера подготовило ее по адресу .

В январе 1959 года Лир опубликовал первые результаты своего расследования в статье на сайте Saturday Review под названием "Извлечение чуда из чудодейственных лекарств". Резко контрастируя с эйфорией, которая обычно сопровождала общественное обсуждение антибиотиков, Лир предположил, что эти препараты назначаются в диком избытке, часто без каких-либо серьезных медицинских оснований, и что повсеместная и изощренная фармацевтическая реклама разделяет часть вины за это.

После публикации статьи на Лира обрушился шквал писем. Несколько медиков, с которыми он связался, предположили, что если Лир будет заниматься именно этой темой коррупции в медицине под влиянием бизнес-интересов, то ему стоит обратиться к человеку, который руководил отделом антибиотиков в FDA, по имени Генри Уэлч. Лир позвонил Уэлчу и попросил об интервью.

По словам Уэлча, так совпало, что ему позвонил Лир. Он как раз сидел в тот момент, чтобы написать Лиру письмо обо всех "ошибках, которые вы допустили в своей статье".

Лир отправился в Вашингтон, чтобы встретиться с Уэлчем, и они проговорили два часа. Уэлч выглядел непринужденно. Он заверил Лира, что все опасения по поводу маркетинга новых лекарств были неуместны. Конечно, - насмехался он, - американские врачи "не настолько наивны, чтобы быть одураченными рекламой". Опасность антибиотиков также была преувеличена, продолжал Уэлч, и если у Лира были источники в медицинском сообществе, которые говорили ему обратное, то это были люди, которые "говорили по незнанию". В хрестоматийном вашингтонском приеме Уэлч пригласил на интервью своего помощника из Управления по контролю за продуктами и лекарствами, и, как показалось Лиру, его функция заключалась в том, чтобы выразить глубокое согласие с всем, что говорил Уэлч. Но теперь Лир перевел стрелки, сказав, что хотел бы поговорить с Уэлчем наедине, и вежливо попросил подчиненного удалиться. Когда они остались наедине, Лир сказал, что ему удалось поговорить с источниками, которые предполагают, что Уэлч получает значительный доход от двух журналов, которые он вел вместе с Феликсом Марти-Ибаньесом.

"Откуда у меня доход - мое личное дело", - огрызнулся Уэлч, отбросив притворную приветливость.

Это показалось Лиру необычной позицией для государственного чиновника. Уэлч объяснил, что эти два журнала находятся в ведении компании под названием MD Publications и что у него нет никаких финансовых обязательств перед этой компанией. "Я связан с ней только как редактор, за что получаю гонорар", - сказал он, добавив, что ему нравится редактировать журналы, "и я не намерен от них отказываться". Лир надеялся задать еще несколько вопросов. Например, о "третьей эре" антибиотиков. Но Уэлч стал хрупким, и интервью было окончено.

Выпроводив Лира из своего кабинета, Уэлч мог подумать, что на этом дело закончилось. Но если это так, то он сильно недооценил Джона Лира, потому что Уэлч был не единственным чиновником в Вашингтоне, с которым Лир разговаривал. На самом деле Лир недавно встречался с несколькими сотрудниками сенатора США - сенатора, который, как оказалось, разделял склонность Лира к расследованиям.

Сенатор Эстес Кефаувер был румяным, с сыромятной кожей государственным служащим ростом метр восемьдесят три, выросшим в горах Теннесси. Юрист, получивший образование в Йеле, он был южным либералом и тем самым искренним доброжелателем, который иногда даже своим сторонникам может показаться немного влюбленным в собственную добродетель. Кефаувер был защитником доверия, председателем мощного подкомитета по антимонопольной политике и монополиям. Это было время, когда комитеты Конгресса обладали огромной властью и ресурсами. Когда в конце 1950-х годов Кефовер начал изучать фармацевтическую промышленность, в его подкомитете на полную ставку работало тридцать восемь человек.

Кефаувер любил расследовать дела. Десятилетием ранее он стал известен на всю страну, начав новаторское расследование деятельности мафии . Он объездил всю страну, проводя слушания в Чикаго, Детройте, Майами и других городах, вызывая для дачи показаний главарей преступного мира с такими именами, как Джейк "Жирный палец" Гузик и Тони "Большой тунец" Аккардо. Слушания транслировались по телевидению, в то время, когда телевидение было еще относительно молодым средством массовой информации, и они собрали беспрецедентные рейтинги. Пресса назвала слушания Кефовера "величайшим телешоу, которое когда-либо показывало телевидение". Журнал Time трижды помещал сенатора на обложку. Кефовер баллотировался в президенты в 1952 году, победив Гарри Трумэна на праймериз в Нью-Гэмпшире, но в итоге проиграв демократическую номинацию Адлаю Стивенсону. Четыре года спустя он снова неудачно баллотировался в Белый дом, на этот раз в качестве кандидата в вице-президенты от Стивенсона. К 1958 году Кефаувер, похоже, смирился со своей ролью влиятельного сенатора, и именно в этот момент знаменитый телевизионный борец с преступностью обратил свое внимание на наркоиндустрию.

Начав расследование, сотрудники Кефаувера объехали всю страну и опросили около трехсот человек. Следователи были в тесном контакте с Джоном Лиром, и он в кулуарах снабжал их советами и ценными контактами. Когда Кефовер занимался расследованием деятельности мафии, он заметил, что рэкетиры изолируют себя от общества с помощью якобы законных адвокатов, политиков и фиксеров. Сталелитейная промышленность делала то же самое, платя огромные деньги профессиональным торговцам влиянием в костюмах в полоску. В ходе нового расследования Кефовер заметил, что руководители фармацевтической промышленности возвели эту форму борьбы с помощью хорошо оплачиваемых доверенных лиц в ранг искусства. "Эти фармацевты платят за лобби, по сравнению с которым сталелитейщики выглядят как продавцы попкорна", - заметил один из его сотрудников. Кефовер заметил, как мафия может коррумпировать правительство - как они подкупают шерифов и разбрасываются такими деньгами, что государственные органы, которые должны были следить за их деятельностью, вместо этого становятся кооптированными. Опять же, казалось, что здесь есть параллель с фармацевтическим бизнесом. Кефаувер считал, что регулирующие агентства можно слишком легко одурачить, заставив их выполнять поручения регулируемой ими отрасли. Но когда в конце 1959 года он начал созывать слушания, он, возможно, не был готов к тому, что они выявят.

Одним из свидетелей, вызванных в подкомитет, была женщина по имени Барбара Моултон, которая пять лет проработала экспертом по лекарственным препаратам в FDA, а затем в знак протеста ушла в отставку. По ее словам, агентство "полностью провалило" свою задачу по контролю за тем, как продаются лекарства, отпускаемые по рецепту. Моултон рассказала о том, что в FDA царила атмосфера неослабевающего давления со стороны фармацевтических компаний и культуры , в которой регулирующие органы, вместо того чтобы регулировать деятельность фармацевтических компаний и их продукцию, проявляли рабскую почтительность к частному сектору. По ее словам, настойчивость Моултон в том, чтобы действительно выполнять свою работу, затормозила ее продвижение в агентстве. Один из руководителей сделал ей замечание за то, что она не была "достаточно вежлива с представителями фармацевтической промышленности". Моултон привела в пример антибиотик Sigmamycin компании Pfizer как типичный случай, когда агентство подвергло новое лекарство скудной проверке. "Я не могу поверить, что кто-то, кто разбирается в клинической медицине антибиотиков, мог честно прийти к выводу, что они обосновывают заявления, сделанные в отношении этих продуктов", - сказала она. Лекарственная промышленность "вводит в заблуждение" врачей, заключила Моултон. Представление о том, что FDA действительно защищает американских потребителей, - не более чем утешительный миф.

Изначально слушания были посвящены монопольному ценообразованию в фармацевтической промышленности. Но как только Кефаувер и его сотрудники начали вызывать свидетелей и задавать им вопросы, расследование переориентировалось на более глубокие и широко распространенные проблемы обманчивого маркетинга лекарств. Кефаувер был терпеливым, но настойчивым собеседником. Он был мягко воспитан, почти меланхоличен и неизменно вежлив: давал свидетелю договорить, потом глубоко затягивался сигаретой, а затем осторожно задавал острый вопрос. Когда президент компании Pfizer Джон Маккин приехал из Бруклина, чтобы защитить свою компанию, Кефаувер указал на то, что собственный медицинский директор Pfizer обнаружил, что 27 процентов людей испытывают побочные эффекты от препарата, который компания рекламировала как не имеющий побочных эффектов. "Вы обрушились на медиков со своей рекламой", - сказал Кефовер. "По моему мнению, вы скрыли от врачей Соединенных Штатов самый важный факт".

В какой-то момент слушаний перед комитетом выступили несколько пиарщиков, и Кефовер в своей неторопливой, методичной манере начал задавать вопросы о Четвертом ежегодном симпозиуме по антибиотикам в отеле Willard несколькими годами ранее и, в частности, о речи, которую произнес на этом симпозиуме Генри Уэлч. В этой речи Уэлч говорил о "третьей эре в антибиотиках", и эта фраза так понравилась руководителям компании Pfizer, что они немедленно включили ее в свою рекламу сигмамицина. Кефаувер вызвал для дачи показаний молодого человека по имени Гидеон Начуми, и Начуми рассказал, что, когда он учился в медицинской школе, несколькими годами ранее, он взял отпуск, чтобы заработать деньги в рекламном бизнесе. Сначала он работал над проектом Pfizer в William Douglas McAdams, а затем перешел в саму Pfizer, где служил штатным копирайтером. Конечно, именно МакАдамс создал мошенническую рекламу с визитными карточками. Но Кефаувера больше интересовал опыт, который Начуми получил в Pfizer. В какой-то момент в начале осени 1956 года, по свидетельству Начуми, он получил задание "переработать речь доктора Уэлча". Речь, как ему сказали, будет представлена на Четвертом ежегодном симпозиуме по антибиотикам. Перед конференцией, как рассказал Начуми, Генри Уэлч передал в Pfizer копию предложенных им замечаний "для одобрения". После этого компания поручила Начуми быстро отредактировать речь, чтобы придать ей "изюминку". Сотрудники подкомитета получили по повестке копию оригинального проекта речи Уэлча, и когда Кефаувер представил ее Начуми, молодой доктор признал, что единственным существенным изменением, которое он внес, было добавление в речь фрагмента о "третьей эре антибиотиков". Кто-то в компании Pfizer придумал эту фразу, объяснил он, в качестве маркетинговой "темы" для сигмамицина. Не то чтобы Pfizer так восхищалась фразой человека из FDA, что позаимствовала ее для своей рекламы. Компания вставила свою собственную рекламную копию прямо в речь.

"Вы точно помните, что именно вы предложили включить это предложение?" - спросил Начуми один из помощников Кефаувера.

"Да, сэр", - ответил Начуми. В конце концов, объяснил он, наличие такой цитаты от такого "авторитетного лица", как начальник отдела антибиотиков FDA, позволило компании выстроить целую рекламную кампанию. По его словам, в рекламе Pfizer рассвет третьей эры обозначался изображением сияющего солнца, восходящего над морем. "Думаю, можно понять его живописную ценность", - размышляет Начуми. "Она как бы намекает, что разработка сигмамицина сопоставима по важности с открытием антибиотиков широкого спектра действия и, возможно, даже пенициллина".

Как выяснилось, последние замечания Уэлча были опубликованы в одном из журналов, которые он редактировал вместе с Феликсом Марти-Ибаньесом. По условиям договора с Марти-Ибаньесом Уэлч имел право на половину дохода от продажи переизданий. А компания Pfizer после симпозиума заказала переиздания. Много переизданий. Если быть точным, Pfizer заказала 238 000 копий речи.

"Это была постоянная шутка в офисе", - свидетельствовал другой пиарщик Pfizer, Уоррен Кифер. Конечно, предполагаемая цель заказа переизданий на сайте заключалась в том, чтобы компания могла раздавать их в рамках своей рекламной кампании. Но сколько экземпляров приветственных слов доктора Генри Уэлча на Четвертом ежегодном симпозиуме по антибиотикам можно было раздать в реальности? В ходе всей рекламной кампании удалось избавиться лишь от нескольких сотен.

"Они были сложены вокруг вашего офиса?" поинтересовался Кефаувер.

"Они обычно захламляют кладовую", - ответил Кифер.

"В конце концов их... выгнали?"

"Полагаю, что да, - сказал Кифер.

И теперь Кефаувер перешел к убийству. "По какой причине вы купили их так много, вы знаете? Если они вам не пригодились?"

Пиарщик не знал, что делать. Но для любого, кто был внимателен, ответ был очевиден: покупая все эти переиздания, компания Pfizer подкупала Генри Уэлча.

В то время как в Вашингтоне в течение нескольких месяцев проходили слушания, сотрудники Кефаувера вели расследование в отношении Саклеров. Возможно, Артур и не был лично замешан в различных нарушениях, которые вскрывал комитет, но он постоянно всплывал на поверхность с той или иной степенью вероятности. МакАдамс был его агентством. Pfizer был его клиентом. Сигмамицин - его кампания. Феликс Марти-Ибаньес был его другом и работал в McAdams. В ходе расследования дела о наркотиках до меня время от времени доходили слухи о "братьях Саклер", - писал в служебной записке 16 марта 1960 года один из доверенных помощников Кефаувера Джон Блэр. Поначалу Блэр полагал, что Саклеры - это "периферийная" операция. Но чем больше он изучал дело, тем чаще появлялось это имя. Блэр узнал, что у Марти-Ибаньеса был молчаливый партнер в его издательском предприятии MD Publications. Он был уверен, что это и есть Саклеры.

"Любая организация, которая смогла установить столь тесные связи с самым влиятельным человеком в правительстве в отношении антибиотиков, вряд ли является чем-то из ряда вон выходящим", - писал Блэр, добавляя, что "тайная манера", в которой действовали братья, "позволяет предположить, что здесь может быть нечто большее, чем кажется на первый взгляд". Когда сотрудники Кефаувера попытались подсчитать многочисленные интересы Саклеров, выяснилось, что они чрезвычайно плодовиты. Но братья настолько эффективно скрывали свою деятельность, что оставались загадкой даже для правительственных следователей. "Есть три брата Саклер - Артур, Рэймонд и Мортимер", - пишет Блэр. "[Они], как говорят, психиатры". Он упомянул женщину по имени Мариэтта, которая "может быть женой Артура".

Следователи обнаружили штаб-квартиру семьи на Шестьдесят второй улице, "неприметное здание", которое при ближайшем рассмотрении оказалось "ульем активности". Часть почты, поступавшей в это здание, была адресована агентству МакАдамса, часть - издательству MD Publications. Следователи выявили не менее двадцати отдельных юридических лиц, связанных с этим зданием. Но трудно было сказать, где заканчивается одна и начинается другая, потому что "вся операция была покрыта тайной".

На нескольких больших листах бумаги сотрудники попытались нарисовать схему разросшейся паутины интересов Саклеров: в маленьких квадратиках были указаны названия корпораций и частных лиц, а также переплетение соединяющих их линий. "Империя Саклеров - это полностью интегрированная операция, - писал Блэр. Они могли разработать лекарство, провести его клинические испытания, получить благоприятные заключения от врачей и больниц, с которыми у них были связи, разработать рекламную кампанию в своем агентстве, опубликовать клинические статьи и рекламу в собственных медицинских журналах и использовать свои связи с общественностью для размещения статей в газетах и журналах".

Работая в тандеме со следователями, журналист Джон Лир написал статью в Saturday Review, в которой назвал Артура "руководящим гением МакАдамса" и задался вопросом, какую роль он может сыграть в разворачивающемся скандале с участием Марти-Ибаньеса и Уэлча. Кефовер, расследуя дела мафии, обнаружил, что все они, как правило, пользуются услугами одних и тех же бухгалтеров, и теперь Лир отметил, что доверенный бухгалтер Саклеров, Луис Голдбурт, похоже, представлял интересы всех участников. В письме сотрудникам Кефаувера Лир писал, что Голдбурт был "первой реальной связью, которую мне удалось установить между Марти-Ибаньесом и Саклером". Он нашел документ, в котором Марти-Ибаньес называл Голдбурта "нашим главным бухгалтером". Он также сообщил, что, по словам одного из его информаторов, "Артур Саклер является молчаливым партнером Фролиха" - предполагаемого конкурента Артура, агентства Л. В. Фролиха. В какой-то момент Лир вырезал из медицинского журнала карикатуру, на которой был изображен осьминог со щупальцами, протянувшимися к "производству лекарств", "медицинской рекламе" и "медицинским журналам". Лир отправил вырезку Джону Блэру с припиской: "Владелец этого конкретного осьминога - семья из трех человек".

Больше всего следователи хотели установить прочную связь между братьями Саклер и Генри Уэлчем. В определенный момент они пришли к выводу, что Марти-Ибаньес был "просто подставным лицом" для Саклеров, но в том-то и дело, что пока подставные лица выполняли грязную работу, Марти-Ибаньесу было трудно возложить на Саклеров какую-либо ответственность за его поведение - или даже за осведомленность о нем. Все изменится, если следователи смогут обнаружить какую-то прямую связь между братьями и человеком из FDA.

Что касается самого Уэлча, то его положение выглядело плачевным. Чем больше подкомитет копал, тем больше шокирующих нарушений он обнаруживал, и Уэлч оказался в самом центре событий. В марте 1960 года, когда следователи выдавали повестки и брали показания, он перенес небольшой сердечный приступ. 5 мая Кефовер сообщил Уэлчу и Марти-Ибаньесу, что через две недели они оба должны явиться на Капитолийский холм для дачи показаний. Уэлч поклялся защищать свою честность, заявив, что придет и будет бороться с обвинениями , "если вам придется нести меня на носилках".

Но он так и не появился. Марти-Ибаньес тоже отказался выступать, сославшись на собственное здоровье. "Доктору Уэлчу, как говорят, грозит сердечный приступ, если он выступит в качестве свидетеля", - писали газеты. "А у доктора Марти-Ибаньеса, по слухам, настолько тяжелый случай глаукомы, что ему грозит слепота".

Марти-Ибаньес втихую пытался найти своему другу мягкую посадку. В марте он написал Биллу Фролиху письмо на адрес с пометкой "Лично и конфиденциально". "Генри Уэлч был у нас на прошлой неделе, - писал Марти-Ибаньес, - и мы обсудили многие вещи, включая его будущее". Марти-Ибаньес сказал Фролиху, что Уэлч подумывает о том, что ему, возможно, пора покинуть правительство. Он хотел перейти в частный сектор, что дало бы ему возможность использовать свои "уникальные связи с лидерами фармацевтической промышленности". Возможно, у Фролиха найдется для него работа, предположил Марти-Ибаньес, добавив: "Я знаю, что вы всегда ищете хороших людей".

Но к тому времени было уже слишком поздно спасать карьеру Генри Уэлча. Когда сотрудники Кефаувера выдали повестки в суд на получение банковских документов, они сделали потрясающее открытие. Генри Уэлч сказал Джону Лиру, что получал лишь "гонорар" за свои услуги по редактированию двух журналов вместе с Марти-Ибаньесом. Но это была ложь. На самом деле он получал 7,5 процента от всех доходов от рекламы, поступавших в MD Publications, и 50 процентов от доходов, полученных от перепечатки статей в двух журналах, которые он редактировал. В FDA Уэлч получал зарплату в размере 17 500 долларов в год, что соответствовало его статусу одного из самых высокопоставленных чиновников в агентстве. Кроме того, как выяснили следователи, в период с 1953 по 1960 год Уэлч заработал $287 142 на своих издательских предприятиях. "Как только эти цифры станут известны, они убьют этих парней", - воскликнул один из сенаторов, имея в виду Уэлча и Марти-Ибаньеса.

Когда данные были опубликованы, Уэлч с позором уволился из FDA. Он продолжал утверждать свою невиновность, обвиняя в своем смещении "политику" и говоря: "Я бросаю вызов любому, кто найдет в журналах хоть одну статью, абзац или предложение, которые отражают отсутствие редакционной или научной добросовестности". Но с Уэлчем было покончено. Он избежал уголовного преследования, получил полную пенсию и уехал на пенсию во Флориду. Тем временем FDA объявило о пересмотре всех лекарств, одобренных Уэлчем.

Это был значительный трофей для расследования. Но Кефаувер не закончил. Он хотел допросить Билла Фролиха и послал ему повестку. Однако сенатор обнаружил, что один небольшой кризис общественного здоровья, поразивший нацию, возник, похоже, из-за его собственной выдачи повесток, и, подобно Уэлчу и Марти-Ибаньесу, Фролих отказался давать показания, предоставив письмо от своего врача, в котором говорилось о "заболевании глаз, которое может быть усугублено его внешностью". На случай, если кто-то усомнится в этом оправдании, Фролих ничего не оставил на волю случая, совершив импровизированную поездку за пределы страны. Комитету сообщили, что он заболел "где-то в Германии".

В декабре 1961 года в прессе появилось сообщение о том, что Кефовер скоро завершит слушания, пояснив, что он надеется, что собранные им доказательства вызовут поддержку законодательства, направленного на исправление "злоупотреблений в индустрии наркотиков". Но в статье отмечалось, что прежде чем завершить расследование, хотел вызвать последнего свидетеля: "доктора Артура М. Саклера, председателя правления компании McAdams".

Мариэтта всегда замечала за своим мужем одну особенность - его способность "отключаться от всего, кроме единственной области, на которой он сосредоточен". Пока вокруг него крутились расследования, статьи и слушания , Артур был занят управлением своим бизнесом, коллекционированием и семьями. Он презирал Кефаувера, которого считал демагогом, стремящимся заполучить фармацевтическую промышленность. Артур никогда не доверял государственным регулирующим органам и был склонен презрительно считать их неуклюжими бюрократами - людьми, которые, вероятно, пошли на государственную службу, потому что не смогли поступить в медицинскую школу. Теория Кефаувера, жаловался Артур, заключалась в том, что "практикующие врачи были либо дураками, либо болванами", а медицинским исследователям и научным публикациям "нельзя было доверять". Артур был особенно чувствителен к любым намекам на то, что он лично может быть погряз в конфликте интересов. Но он отвергал любые подобные предположения как "инсинуации" и "досужие разговоры" и настаивал на том, что все, что он когда-либо делал, - это пытался помочь людям.

Он всегда избегал публичности, а теперь, когда она появилась, благодаря расследованиям, проведенным газетой Saturday Review и Сенатом США, публичность оказалась настолько опасной, насколько он давно предполагал. Ряд известных врачей, входящих в редакционные советы журналов, которые издавал Марти-Ибаньес, начали издавать звуки протеста, посылая назойливые запросы о том, не являются ли "три доктора Саклер" тайными владельцами журналов. (Марти-Ибаньес написал, что Саклеры были "дорогими и восхитительными друзьями", но при этом категорически отказался отвечать на этот вопрос). Один известный врач сказал Newsweek: "Раньше я был рад, что мое имя стоит в совете директоров одного из изданий". "Теперь я испытываю отвращение. Я ушел в отставку".

Когда ему пришла повестка в суд, чтобы явиться в Вашингтон, Артур не стал заявлять о травме глаза или бежать в Европу. Впоследствии его решение стоять и бороться станет мифической главой в его биографии. "Это была эпоха маккартистских охот на ведьм, поэтому каждый в фармацевтическом бизнесе боялся разорения", - вспоминает рассказ, опубликованный фондом семьи Саклер. "Саклер предложил взять на себя основную нагрузку по проверке всей отрасли". Он нанял Кларка Клиффорда, легендарного вашингтонского адвоката и фиксера, который был близким советником президента Трумэна. И 30 января 1962 года Артур вошел в зал заседаний Сената.

"Комитет приступит к работе", - сказал Кефаувер. Он отметил, что одной из тем слушаний была реклама и продвижение лекарств. "Заявления об эффективности лекарств часто чрезмерны", - сказал Кефаувер, а предупреждения о побочных эффектах "часто полностью отсутствуют". Поэтому сегодня им предстоит выслушать человека, который руководил одной из двух ведущих фирм по рекламе лекарств . "Торжественно ли вы клянетесь, что показания, которые вы дадите, будут полной правдой и ничем, кроме правды?" спросил Кефовер.

"Да, - ответил Артур.

Это был важный момент для сотрудников Кефовера - самого осьминога. Они неделями разрабатывали сценарий допроса, составляя вопросы, которые должен был задать Кефовер, и правдоподобные ответы, которые мог бы дать Саклер.

"Я доктор медицины и председатель правления компании William Douglas McAdams", - сказал Артур. "В настоящее время я являюсь директором Лаборатории терапевтических исследований и профессором терапевтических исследований в Бруклинском фармацевтическом колледже Лонг-Айлендского университета". Я опубликовал, представил или доложил около шестидесяти работ в медицинских изданиях, на международных конференциях по психиатрии и физиологии", - продолжил он. Для справки комиссии он принес с собой библиографию: "Я был бы признателен за включение ее в протокол". Артур отметил, что его психиатрические исследования "получили признание здесь и за рубежом". По его словам, у него было две карьеры: медицинская и деловая. Он занимался ими "параллельно во времени, но независимо друг от друга".

Когда он в последний раз был на Капитолийском холме десять лет назад, Артур не был так уверен в себе. Он пришел с шапкой в руке, умоляя о финансировании, и был поставлен на место сенатором-антисемитом. Но Артур Саклер, присутствовавший сегодня в зале, был совсем другим человеком: культурным, утонченным и обладающим огромным медицинским авторитетом. У него был патрицианский акцент, которым он орудовал в разговоре с собеседниками, как ножом. "Казалось, он парадирует свой голос как явный признак своих достижений", - вспоминал один человек, знавший его. Когда Кефаувер и его коллеги задавали вопросы о том, как производятся и продаются лекарства, Артур был невозмутим и любезен, иногда проявляя легкое нетерпение к невежеству этих немедицинских типов. В агентстве МакАдамса работали не только админы, заметил он. Там работали врачи, причем многие. Под "преимущественно медицинским руководством" фирмы МакАдамс придерживался кредо, согласно которому "хорошая этичная фармацевтическая реклама играет положительную роль в укреплении здоровья общества". Артур уже давно понял, что всегда полезно преуменьшать размеры своего влияния и активов, и теперь он настаивал на том, что McAdams вовсе не было одним из двух крупнейших агентств медицинской рекламы. На самом деле это была довольно крошечная операция . "Нам в McAdams, естественно, льстит мысль о том, что мы важны", - промурлыкал он. "Но холодные цифры показывают, что мы относительно невелики в экономической сфере".

Кефаувер предпочитал вести допрос, используя собственную вежливость, чтобы усыпить ложное чувство безопасности свидетеля, и позволял ему говорить до тех пор, пока он не загонит себя в угол. Но этот вежливый подход не понравился Артуру Саклеру. Медицинская реклама спасает жизни, - провозгласил Артур во всеуслышание, - потому что она сокращает время между открытием нового лекарства и его применением врачами. "Каждая неделя, каждый месяц или год, в течение которых быстрые, надежные фармацевтические коммуникации сокращают разрыв между открытием и применением лекарства, спасает жизни пациентов, их комфорт, моральный дух и деньги", - продолжал он, добавив, что будет рад предоставить сенаторам "справочный материал для этого".

Все те подробные планы сражений, которые разработали сотрудники Кефаувера, официально ушли в прошлое. Артур читал лекции комитету так, словно они были студентами-медиками первого курса. Артур заявил, что врачей никогда не соблазнят поверить в ложную рекламу, и вообще, что за ложная реклама? Большая часть рекламы, которую он видел, и уж точно вся реклама, которую он производил, была более чем разумной. Он прервал свой солилоквиз надолго, чтобы сказать: "Надеюсь, я не слишком тороплю события", после чего продолжил. В какой-то момент Кефаувер почти извиняющимся тоном спросил, не может ли Саклер "уступить место для вопроса".

"Сенатор Кефаувер, могу ли я продолжить, просто потому что считаю, что мои показания прояснят ситуацию, так что дальнейшие вопросы могут и не понадобиться", - ответил Артур.

Это заставило сенатора замолчать, но ненадолго. В конце концов он просто прервал Артура, выпалив вопрос, на что Артур, не отрываясь, ответил: "Мы перейдем к этому через минуту, сенатор".

Это было необыкновенное представление. В какой-то момент один из сотрудников рявкнул: "Доктор, вы закончили?". Но он не закончил. Он оспорил факты комитета и их интерпретацию. "Сенатор Кефаувер, я хотел бы прояснить этот момент", - сказал Артур, исправляя какое-то элементарное заблуждение. "Если бы вы лично прошли обучение, которое требуется врачу для получения степени, вы бы никогда не совершили этой ошибки".

Он танцевал и танцевал, но ни один из них не смог нанести удар. Конечно, не существует терапии, полностью лишенной побочных эффектов, - признал Артур. Но когда Кефаувер спросил его о конкретном побочном эффекте - выпадении волос, связанном с приемом сердечных препаратов, Артур отшутился: "Я предпочел бы иметь тонкие волосы, чем толстые коронарные сосуды".