Иностранная литература, 2023 № 06

Как я ска-ал моему

другу, ведь я всегда

треплюсь, — Джон, я

ска-ал, хотя зовут его по-

другому, тьма окру

жает нас, и что

можем мы против

нее, или, была не

была, купим, бля, мощную тачку,

езжай, ска-ал он, христа

ради, смотри

куда е-ешь.

Церковь — это бизнес, а богачи —

Бизнесмены.

Если дергают колокола,

Набивается беднота.

И когда бедняк умирает, ему —

Деревянный крест,

Второпях служат мессу.

А когда умирает богач,

Причащают неспешно,

И крест золотой,

И doucement, doucement

На кладбище шествуют.

И бедняки — в восторге,

“Вот безумие-то!” — дивятся.

Найди “Я

тебя люблю” где-

то в

зубах и

глазах, отку

си, но

смотри, чтоб не

больно, ты

хочешь так

сильно так

мало. Слова

говорят все.

“Я

люблю тебя”

снова,

тогда для

чего

пустота, чтобы

полнить, полнить.

Я слышал слова

и слова

дыр полны

до боли. Речь

это полость.

С женою жили мы одни

И в ссорах проводили дни.

Она орет, и я ору.

Все походило на игру.

Но вот один я. Грянул гром.

И в доме покати шаром.

И жизнь мне стала не мила

С тех пор, как милая ушла.

Я ей пишу “вернись, мой свет”,

Она мне “отъебись” в ответ.

Так разве с мужем говорят?

Скормил бы ей крысиный яд!

Но я люблю тебя, жена,

Детишек — тоже. Потому,

я так считаю, ты должна

вернуться к мужу своему.

“Нет, — говорит, — ты причинил

Мне зло и выбора не дал.

Сам, — говорит, — все очернил”.

И в голосе ее металл.

“Супруга! — говорю, скорбя, —

Такие речи — не к добру.

Ведь никого кроме тебя

На целом свете! Я не вру!”

Она ответствует, браня,

Наперекор и вопреки:

“То — для тебя. А для меня

Есть и другие мужики.

Ношу теперь я, что хочу,

Пою, танцую, хохочу.

И ты, тиранишка дрянной,

Не властен больше надо мной!”

Неужто так речет она,

Та, что мне Господом дана,

Когда разверзлись небеса,

И воссияла в них краса?

Она, она. И до сих пор

Звучит любви во славу хор,

И я любовь свою пою…

О прекрасная леди зари и ночных небес,

О леди, что кушает с ложечки или без,

В златотканых одеждах или совсем без одежды,

О прекрасная леди мечты моей и надежды,

О прекраснейшая из всех распрекрасных леди,

В милости или во гневе, в любом, даже самом

неожиданном свете

Летом, осенью и зимой, при любой погоде,

Распрекраснейшая из всех и всё в таком роде,

Покуда кроток я и тих,

Дай, леди, срок закончить стих.

А когда настает потом,

Метрдотель подносит нам чек.

И, мгновенье спустя, раздается смех

В зале совсем пустом.

Сдачу возьмешь, со стола сгребая,

Руки — ласты, а рожа, как дверь сарая,

Безразмерная голова,

Ничего в ней нет, только глаза два —

Это, кажется, ты, чувак,

Или я. Держусь как могу.

Соберу в охапку себя вот так

И в два счета сбегу.

Дверью хлоп, за порогом — ночь,

Как другие ночи мои точь-в-точь.

По пустынной улице вниз.

Вдруг навстречу — подруга Лиз.

Остановит свой “кадиллак”,

Я запрыгну в него вот так,

И быстрее вихря мы с ней летим.

Мы друг друга хотим.

Там, старик, над нами — огромный звездный чертог.

И откуда-то яблочный мне подают пирог,

Да еще белый шарик мороженого в придачу,

И я ем это как хочу,

Не спеша.

И хотя понятно, что надо мной смеются,

и кругом чуваки,

даже если ловки, как кошки,

с треском проваливаются,

я-то не провалюсь,

я в своем лукошке.

В картине Робера

Брессона мы видели яхту,

вечер на Сене,

с полной иллюминацией для

молодой и, должно быть,

безденежной пары, на соседнем мосту,

классических “он и она”

всех историй, которые

можно тут рассказать. И

проходят, конечно, годы, но

я сочувствовал молодому

обиженному французу,

понимал его чуть ли не самодовольный

надрыв и дистанцию

между ним и его подругой.

В другом из

фильмов Брессона был

стареющий Ланцелот в

неуклюжих доспехах среди

невысокого леса,

в крови и в тумане,

и он, и конь его, оба

пытались вернуться

в замок, который

тоже был невелик. Меня

пробрало то, что

жизнь в конце

концов такова. Ты

влюблен. Ты стоишь

в лесу, истекая

кровью, на пару с конем.

И все это правда.

Как бы я далеко

ни уходил, оно

оставалось там,

где было обретено.

То, что осталось,

было чувством различия,

воображеньем

упорного расстояния.

Когда-то

и где-то

могло быть и по-другому,

лицом, повернутым —

любимым,

запомненным,

искомым уже

повсюду,

теперь же, когда

все это снаружи,

а ты внутри

снова стал, кем был,

различия не найти,

и ясности нет ни тени,

ни воздуха, ни путеводной нити,

как ни тяни.

Что (цветы мои, вы где?)

том Уильямса здесь де…

Передвинули всю мебель.

Был здесь кто? Нет, только Мэйбел.

Господи, туман в башке.

Шило-мыло-кот в мешке.

Что увидел, что узнал,

с тем и лягу в свой пенал,

то и вспомнится в конце:

симбиоз в одном лице

“Мы” ли мыли здесь окно?

“Ты” есть “я”, а “я” никто.

“Шишел” прав ли? “Я” ли право?

Не над “мы” ли здесь расправа?

“Мы” несчастливы, семья

состоит всегда из “я”

Вот чего я не забуду

(незабудки, вы повсюду):

руки Мэйбел, мамин взгляд,

небо в Каннах год назад,

Кена Коха удивленье —

наше в три утра явленье

с предложеньем взять (остынь!

в жены Барбару Эпстин.

“Помню, помню!” — подвывает.

Память, шулерша, кивает

и на это, и на то.

Голова (эх, решето)

все обязана хранить

и сей(с)час(тье) хоронить.

Кто сказал что ты

не хотел стяжать

что хотел раздать

серебро и медь

накопил купил

что хотел иметь

не транжирил зря

и болеть нельзя

а иначе-то как

накопить еще

меди в тайниках

на клочок земли

чтоб собраться вместе

там все могли

если сам не хвор

если хватит сил

выходить во двор

кровь ушла из жил

кости все почти

переломаны

и ослеп как крот

в животе бурлит

шум и треск в ушах

старый ты ишак

но зато ни долгов

ни счетов каков

от страховки прок

если скоро в гроб

если можно ждать

невозможно встать

а ребята все заняты делом

все еще делают деньги

Теперь вижу

Что это всегда был я —

Фотоаппарат

Настроенный на

проявление себя в кадре

Или труба

По которой вода

Может и побежит

Или курица

Мертвая к ужину

Или план

У мертвеца в голове.

Ничего такого

Если учесть

Как оно все начиналось.

Как у Зукофски

“Появившись совсем молодым

На свет что уж очень стар”.

Век был уже в разгаре,

когда я появился, и вот он

заканчивается, и мне

тоже осталось недолго.

Но разве нельзя было

устроить все чуточку симпатичней,

как говорила моя

мама, разве надо было

убивать всех и вся,

разве правда должна

быть так неправа?

Я знаю, что телу не терпится.

Я представляю собой только слабый голос.

Но я любил, люблю

и не хочу сентиментальности.

Я хочу не более чем домой.

Простой мотив — бардак, барак,

общее место, общий страх,

сообщество и общий крах —

все в голове. Глаза закрой.

Кони бегут. Небес покрой

и мыслей удивленный рой —

все в голове. Что там внутри,

зачем там площадь и пери

метр? На чье лицо смотри?

Как будто там, и все же тут,

как будто к нам сюда идут,

пространства непонятный труд.

Что если луч моей руки —

извне? Что если он, реки,

меня меняет вопреки?

И все пришедшее извне,

как бы в нетерпеливом сне,

как речь, застрявшая во мне.

Не странно ли, что лебедь — это звук,

Я думал: Божий гнев, предвестье мук,

но тут — лишь тишины озерный круг.

Цепные псы пусть лают всякий раз,

как взвоет ветер. Говорят, подчас

не псы, а лебедь охраняет нас.

Так сохрани же этот лес и пруд,

где ругань псов сквозь лебединый круг

беззвучия — мысль пробуждает вдруг.

В себя впуститься, заново прийти

туда, где начинались все пути

со сказки, что стара как мир, прости —

“Цветок прелестный”, — говорилось там, —

“за тридевять…” К магическим местам

вернется эхо, к белым лепесткам,

и, вглядываясь, видишь неспроста,

как в зеркале, всю белизну листа

и мир, где холодеет красота.

Так молвит череп, тайны страж:

“Теперь иди сюда, нестраш-

ной смерти отдан твой багаж”.

Где был ты, что осознавал —

не формы, воздух создавал,

хоть в сердце трепет созревал.

Пора в спокойствии глядеть,

Как тело начинает тлеть,

Как птица покидает клеть.

Пространство снова хочет быть

и обретает плоть и прыть,

чтоб вглубь нырять и дальше плыть.

Жизнь и субъект, чей труд — искать

попутчика себе под стать,

с которым время срифмовать,

будут блуждать еще в миру,

не чая сохранить к утру

свет звезд и детскую игру.