Иркутск – Москва

Глава 3

Глава 3. Хотеть не вредно

Литерный экспресс «Порт-Артур — Москва», 23 апреля 1905-го года

— Прикинь, чихнула… — Петрович кое-как нащупал на столике носовой платок и от души, прочувствованно высморкался. В процессе чего осознал, что сон ушел, впереди ждут великие дела, но его… или не его тело к ним совершенно не готово, — А славный был анекдотец. Почти как та девочка в песочнице: хорошо хоть, что все кишки с таким чохом не повылетели. И где я умудрился так простыть?

Вопрос прозвучал риторически. Достаточно вспомнить долгое ожидание Макарова на продуваемом ангарскими дыханием вокзале, ночные донжуанские похождения в едва оттаявшем от сибирской зимы Иркутске, или про безумную гонку «с ветерком» на бричках к поезду адмирала Тирпица, задержанного губернатором Кутайсовым, до прибытия «куда-то» запропастившегося «херра Руднеффа»… Итог этих «геройств» очевиден: горло болело и саднило. Голова горячая, плюс к тому же гудит, словно чугунный колокол.

«Но, может, головка „бо-бо“ после вчерашнего? Не стоило мешать легкое с крепким? Только куда денешься, если родичи кайзера желают под занавес поднять тост за дружбу и союзничество двух наших империй и выбирают для этого какой-то термоядерный бальзам. Им доложили, видишь ли, о нездоровье русского адмирала. Хотя, понятно, почему доложили. С соплями-то все в полном ажуре. Их более, чем в достатке. И не один Альфред сие обстоятельство заметил, естественно.»

— Короче: ты готов… — обреченно пробурчал Петрович, наблюдая, как лениво кружатся пылинки в лучиках солнечного света, пробившегося из трещинки в кожаной шторке окна, — И, как водится, совершенно не ко времени. И не к месту. Как будто нельзя было с этим делом до Питера повременить…

— Радуйся, что словил только насморк вульгарис, а не какой-нибудь гусарский, — беззлобно подкололо альтер-эго.

«Здрас-стье Вам. Закопошился… Стало быть, бальзамчик и вправду был хорош. Жаль, не в терапевтических целях зашел. А Вы, типа, птичьей хвори опасались? Ах, какие мы нежные…» И добавил уже вслух:

— Что? Кто-то всерьез подумал, что такое было возможно?

— Ну, теоретически… Все-таки штатный любовник у нее — кавказец, а они, как известно, народ горячий. И под охотку не шибко разборчивый.

— Угу… Давай, мне еще про «эффект второго круга» расскажи. Во-первых, он все-таки князь. И при том — царских кровей. Во-вторых, в означенном тобой амплуа, с некоторых пор уже проходит по категории «бывших». В-третьих, девушка почти три месяца за Уралом, сбежавши на войну в том числе и от доставшего ее до печенок столичного «горного орла». И, судя по всему, по тому-этому… никого там не было все это время.

— Ну, конечно… Уверен? И что с того, что он князь? Хрен редьки не слаще… Да! Между прочим, хороший шанс нарваться на дуэль у нас появился. Или на парочку кастетов в подворотне, вот с этим — куда вернее.

— Слушай, не нагнетай, да? Какие, нафиг, кастеты? Мы теперь для «королевского прево» птицы слишком высокого полета. Не читал «Квентина Дорварда», разве? А что до той ночи… Все же ведь потрясно вышло, согласись…

— Угу… И вошло. Да, кстати: у вас ТАМ все конторские клерки — знатоки по части дамских физиологических особенностей?

— Федорович, не занудствуй. И подковырочек всяких — не надо. По-людски прошу, пожалуйста… А-пчх-и!… И так тошно с бодунища. Но, в конце концов… ты что, разве был против?

— С Ксюшей твоей, которая Окса, — был против. И что? Кого-то это остановило?

— Да, перестань! Нормуль же все получилось. Тем более, что там не только переспать, но и поговорить. Согласись, нимфа полтавская совсем не дурочка оказалась. А какая похвальная обучаемость! Со второго раза ты от кайфа даже этот свой дар речевнушения потерял. Нет? Или в отказ пойдешь, старый греховодник?

— Зачем напраслину возводить? Не красит Вас, молодой человек, возможность унизить того, кто не может ответить, как должно. Совсем не красит…

— Ладно, не обижайся. Это я не по злобности… АПЧХИ!!! Просто хреновато мне, трошки.

— Не тебе одному «трошки». Понабрался от нее словечек всяких. И что тебя все на хохлушек тянет?

— Извини, не специально. Так получилось… Веришь, не?

— А разве для тебя это важно? Но, как подумаю, что кто-то еще будет спать с моей женой…

— Федорыч, клянусь: там все будет, как ты сам решишь… А-ПЧХИ!.. Или решил уже?

Альтер-эго подозрительно замолчало, о чем-то своем, сокровенном… А остатки вчерашнего хмеля вылетели из головы с последним могучим чохом. На чем спонтанные внутренние дебаты для Руднева и закончились. Надо было думать о том, как бороться с хворобой, при этом не перезаражав половину попутчиков. Но…

Но впервые сеанс не предусмотренного Фридом и Профом «междусобойного» общения донора с рецепиентом, оставил в сознании Петровича некий болезненный, мучительно-печальный осадочек, упрямо не желавший уходить по мере общего отрезвления организма.

«А я сошла с ума… Ай-яй-яй! Какая досада… Хм… Но с этим надо что-то делать. И срочно. Иначе нам в столичке скорее в дурке прописаться, чем в МТК. А ты, получается, выяснять отношения только под алкоголь за воротник готов? Ну, ладно, готовь печенку, мил человек…»

— Тихон!.. Доброе утро, дорогой. Будь добр, голубчик, доложи всем, кому надо, что у меня температура с утра поднялась. Подпростыл я. Отлежусь денек, пожалуй. Особо передай извинения для адмирала фон Тирпица. Только не волнуйся сам, ничего опасного. Просто хорошенько продуло в Иркутске… Да! Вот еще что: сделай-ка мне крепкий кофе с коньячком. Но только бутылку-то не забирай…

— Дык, может, тадыть и покушать Вам сразу принесть? А, Всеволод Федорович? Курочка запеченная вчерашнего дни, уж больно хороша. И бульончик с пампушками, наваристый…

— Нет. Не надо ни птицы, ни мяса. Пожалуй, парочку бутербродиков с сыром притащи. Лимон, сахарин поколи помельче, и довольно…

В то же самое время, хотя и по совершенно иному поводу, сказался больным и Альфред фон Тирпиц. Конечно, никакие раздвоения личности германского адмирала, по понятным причинам, не преследовали. Но дилемма, поставленная перед ним последними событиями, была настолько серьезной, что обдумать последующие шаги было совершенно необходимо. И обдумать тщательно, разложив все по ранжирам-полочкам, хладнокровно и обстоятельно. Для этого нужны были время и возможность уединиться. Инфлюэнца у Руднева стала прекрасным поводом. Подхватить эту заразу у его высокородных попутчиков желание вряд ли возникнет. А Геринген и остальные докучать шефу без крайней нужды не станут. Порядки Маринеамт распространяются на его подчиненных и в русском поезде.

"Итак. Он ничего не стал отрицать. Более того, вполне откровенно признал, что обладает некими сверхзнаниями о нашем будущем. Оставив при этом без ответов множество очевидных вопросов. Начиная с первого, почему ОН открылся именно МНЕ? Конечно, нельзя исключать того, что Всеволод просто не захотел терять лица, отнекиваясь после того, что сам же и наворотил в пьяном виде. Но… Готов поставить сто марок против пфеннига: если бы Всеволод посчитал, что разболтал лишнего, безусловно выкрутился бы. Его совесть и честь спокойно согласились бы с таким развитием событий, исходя из высших государственных интересов и тривиального инстинкта самосохранения.

Следовательно, он не предполагает, что я поступлю в сложившейся ситуации «по правилам», самым прямолинейным и, кстати, наиболее вероятным способом: доложу обо всем «по команде». А почему? Думаю, по той простой причине, что он считает меня для такого шага несколько… излишне умным… что ли. Это лестно, конечно. Но в главном он прав: в данном случае прямая дорога мне не видится самой короткой и точной, наверняка приводящей к тем целям, которые я перед собой поставил. Всеволод вполне раскусил нашего кайзера. Или просто знает о нем нечто, чего нам пока знать не дано. И еще он понимает, что в сущности нашего Экселенца я также достаточно хорошо разобрался, и на такой риск не пойду.

До сих пор стоит перед глазами та картина, особенно запомнившаяся мне из посещения музея имени отца нынешнего русского Императора. «Воин на распутье» она называется, кажется… И лежат перед ним три дороги. Прямая, к гибели во брани, направо — к свадьбе, а налево к богатству… Я женат. Достаток никогда самоцелью не ставил, служба Отечеству превыше звона злата. Когда служишь честно, с умом и с упорством, деньги сами приходят. Германия ценит своих верных солдат. Но…

Но и путь к славной смерти в бою меня совершенно не прельщает. Важна лишь ПОБЕДА! Победа моей Державы над теми, кто запер в тисках материка нас, немцев, и все прочие народы Европы. Как семьи несчастных буров в концентрационном лагере их лорд Китченер. Ведь павшие, даже павшие геройски, не побеждают. Значит, мне, нам, надо искать иной путь. Путь скрытый, не явный. Тот, что не виден на замечательном полотне господина Васнецова… Кстати, нужно заказать себе копию… Как там Руднев промурлыкал в прошлый раз? «Нормальные герои всегда идут в обход.»

Конечно, сама по себе, ситуация из ряда вон выходящая. Но о природе особых знаний Всеволода строить догадки смысла сейчас нет. В конце концов, не так уж и важно, завелся ли в окружении русского адмирала некий провидец, делящийся с Рудневым своими откровениями или дело в нем самом, и полусумасшедшие писатели с их фантастическими памфлетами, ниспровергая божественные сущности, случайно оказались не слишком далеки от истины. Гораздо ценнее его намек на то, что источник этих знаний в России доступен крайне узкому кругу лиц. Возможно, только самому Рудневу.

Допустим, однако, что я отреагирую так, как на моем месте поступили бы если не все, то многие. И Всеволод окажется в подвале одного нашего тайного заведения. Сможем ли мы дознанием добиться от него более полных и точных сведений, чем те, которыми он сам готов поделиться, но исключительно со мной? И, наконец, самое главное: сможем ли мы, немцы, ими гарантированно оптимально воспользоваться, если сведения эти получат кайзер, персонажи из его ближнего круга и «гении» нашего армейского БГШ? У меня возникают большие сомнения на этот счет. И что-то мне подсказывает: именно то, что Всеволод Федорович уверен в моем критическом отношении ко многому происходящему у нас в Рейхе, сподвигло его выбрать меня для своих откровений.

Он знал, а затем убедился лично, что неодобрение юнкерского ретроградства и их заскорузлого Drang nach Osten не дань положению, а мое глубокое внутреннее убеждение. Но ведь и наш Экселенц провозгласил: «будущее германской нации на морях?» Не так ли? Так-то оно так… Вот только зная слабости Вильгельма II, вполне можно предположить, что рано или поздно наш кайзер спасует перед генералами, если те решатся поставить вопрос ребром. Это мой самый главный страх, на самом деле. А вовсе не бульдожка-Фишер с его дружком и хозяином, королем Великобританским. Пока еще «Велико…»

Сдается мне, и это же главный страх для Всеволода тоже. Ибо если такое случится, итогом будет бойня. Между русскими и немцами. К вящему и сладострастному удовлетворению англосаксов. И не важно, кто в нашей схватке возьмет верх: подлинными плодами войны воспользуются британцы и янки. Ибо вбить клин между англичанами и их бывшей колонией Германии не удастся. Я, в отличие от очарованного харизмой Рузвельта Экселенца, и восхищенного промышленными успехами Америки принца Генриха, это уже вполне осознал. Из десяти немцев в Штатах девять искренне считают себя североамериканцами, а не сыновьями их исторической родины. Среди же американцев, выходцев с Британских островов, лишь ирландцы готовы биться с англичанами всерьез. И то уже далеко не все. Остальные, те и вовсе не считают нужным вспоминать, что это томмиз сожгли их Белый Дом, а позже Лондонский Сити и Кабинет поддерживали южан и словом, и делом.

Но… Предположим, я организую похищение Руднева своими силами. Пригер и его парни верны мне абсолютно. Однако… Однако, ничего нельзя исключать, когда речь идет об информации такой непостижимой ценности! Там, где появляются исполнители, там заканчивается гарантированная тайна. Это грустно, печально, но нет на свете более непредсказуемого существа, чем homo sapiens. И все множество его побудительных мотивов не поддается логическому просчету. Как и то, когда именно он тебя предаст, и что именно послужит роковой причиной к этому. А далее: смотри пункт первый.

Рисковать будущим немцев, как мировой нации, я не намерен. Как и своим собственным. Надеюсь, наш Высший судья не сочтет это смертным грехом. И получается, что мне остается единственное разумное решение: оставить все как есть. И пользоваться монополией в Германии на ту информацию, что будет доверена мне адмиралом Рудневым. Который, судя по всему, не сомневается, что я поступлю именно так.

Его цель очевидна: не дать британцам стравить два наших великих народа. При этом, как я понимаю, он ничего не имеет против, что именно Рейх подхватит трезубец Нептуна из рук рушащейся Мировой империи англосаксов. Он реалист. И он видит, что в промышленно-финансовом плане мы способны на это, а Россия — нет. И он ничего не имеет против того, что германский капитал придет в его страну, потеснив или даже вовсе изгнав франко-еврейский. Как же он выразился: «союз мировой кладовой и мировой кузницы обречен править Миром?» Или это не его слова?

Да-с… Я тогда тоже сильно набрался, если кое-что уже плохо помню, при моей-то обычно безотказной памяти. Однако, если она пока не изменяет мне по крупному, и все, что Всеволод разложил относительно нашего флота «по квадратикам», как их Менделеев в знаменитой Таблице элементов, действительно так, это значит, что… что… Пресвятая Дева! О, ужас: Германия десятилетие строит ни на что не годные корабли! И во многом это моя персональная вина. И ответственность…

Эта вечная, проклятая стесненность в финансах заставляла искать способы построить пристойный линкор или большой крейсер за минимально возможную цену. И я выкручивался, как мог! Но, в итоге-то, что? В итоге, назревает катастрофа. Все, что было нами создано, включая «Дойчланды», просто «бумажные тигры» в сравнении с кораблями Уайта, Лаганя или Кутейникова. Если бы Фишер так своевременно не подсуетился со своим выдающимся «Дредноутом», предложив всем начать с «чистого листа», то вскоре с меня, Рудольфа и кое-кого еще Рейхстаг взыскал бы по полной.

Давайте же вместе похохочем, Всеволод Федорович: ведь самое время мне объясняться в любви малайцу «Джекки». Если бы он еще умудрился «копенгагировать» все нами понастроенное так, чтобы никто из моих парней не погиб, а немцы разъярились всерьез, перестав скаредничать на новое морское строительство, ему вообще надо было бы при жизни памятник ставить. Думаю, окажись на месте Бюлова с Гольштейном ушлые лондонские политиканы, они бы провернули такую провокацию на «раз-два»…

Правда, Всеволод скорее всего ошибается в том, что британцы создали свой революционный корабль конкретно против нас, немцев. У них перед глазами в Кильской бухте лишь «Виттельсбахи» и «Брауншвейги». Всем скопом они для десятки кораблей типа «Короля Эдуарда» на полчаса боя… Мне представляется, что с учетом дальности и автономности, которые Фишер и его проектировщики заложили в свой новый линкор, скорее всего это ответ на заокеанские потуги их младших кузенов.

Что с того, что лондонские небожители считают янки союзниками? Их Адмиралтейство в своих резонах обязано считать любые варианты. По мощи бортового залпа «Джорджия» и «Коннектикут» смотрятся получше, чем британские «Эдуарды». А ведь год назад североамериканцы на полном серьезе намеревались спроектировать серию линкоров с двенадцатью двенадцатидюймовками! Рузвельт даже поинтересовался мнением Экселенца на сей счет… Естественно, мы отозвались об этом прожекте, как об ничем не оправданной гигантомании.

Получив такие известия, я искренне посчитал, что американцы подкинули нашему морскому агенту фальшивку. Ведь при сохранении прочих параметров «Коннектикута», его супер-версия должна была получиться под двадцать две тысячи тонн, с соответствующим ростом размерений и цены. И не факт еще, что даже с четырьмя машинами и котлами Никлосса янки разогнали бы корабль до восемнадцати узлов. И это при наличии запрета Конгресса строить линкоры свыше шестнадцати килотонн, за что хвала Дьюи и Мэхену. Правда, если Всеволод не ошибся, и американцы поскромничают, урезав число стволов главного калибра на треть, за счет схемы размещения башен в диаметральной плоскости сохранив те же восемь орудий в бортовом залпе, знает ли об этом Фишер с его бандой?..

Увы, нам со всем тем, что мы имеем на рейдах Киля и Вильгельмсхафена в данный момент, не легче. И отвечать кому-то придется. И возможно, это случится очень скоро, судя по регулярным статейкам некоего господина Зеештерна. Жаль, не выяснил пока точно, какой мерзавец прячется под этим псевдонимом… Опять же, как пошутил Руднев? Слишком поздно, дорогая, ехать на воды, если почки отвалились? Да, как ни крути, жертвенные костры зачадят: начнется поиск виноватых в фактической импотенции нашего флота, стоившего германской казне, немецкому народу, колоссальных денег. Или виноватого, если выявление единого «козла отпущения» устроит Экселенца и успокоит общественное мнение.

Так и подумаешь, что в настоящую «зону риска» мы вступаем только сейчас. Ведь не исключено, что атака пойдет даже на него самого, тем более, что попытки выставить кайзера чуть-ли не умалишенным уже были. Социалистам громкий скандал будет только на руку, и наш душка Бюлов, как пить дать, слетит с тепленького кресла. Дальше все очевидно: новый канцлер, парламентская комиссия и… даже просто позорная отставка покажется мне манной Небесной. При подобных раскладах и до крепости недалеко.

Ну? И как будем ноги уносить, если волну негатива остановить не удастся? Полагаю, когда подойдет к точке кипения, придется кем-то из моих друзей жертвовать в превентивном, так сказать, порядке… Но кем? Геринген? Пригер? Рудольф? Не отправишь же в отставку принца Генриха, хотя он всегда и везде подзуживал, что мы не должны строить линейных судов формально равных по силе британским? Боже праведный, как же не хочется быть циничной сволочью… Бюркнер справится с задачами главного конструктора? Полагаю, да. На кого менять первых двоих, если потребуются еще головы? Как приговаривает наш славный Бернгард, когда дела идут паршиво: Aequam memento rebus in arduis servare mentem?..

А куда уже паршивее?.. Хотя есть одна здравая мысль на этот счет: я не должен выступать передаточным звеном. Надо устроить так, чтобы тотально-уничижительная критика нашего кораблестроения была высказана Рудневым лично кайзеру и остальным. Тогда мне уместно будет выступить в роли адвоката дьявола, а не в роли новообращенного адепта идей русского гения, признавшего его правоту. И, следовательно, нашу полную несостоятельность… Как это дело грамотно организовать? Для начала нужен веский повод, чтобы самому оказаться вне любых подозрений. Пока из интересных вариантов для приглашения Всеволода Федоровича в Берлин вижу два: день рождения Адальберта и грядущую помолвку Кронпринца. И еще, неплохо было бы подгадать под спуск кого-либо из «Дойчландов», как повод для Руднева выступить перед широкой аудиторией.

Но, все-таки… Почему? Почему он выбрал меня? Разложенный пасьянс, объясняет лишь причину того, почему он рискнул открыться. Но не объясняет необходимости такой спешки с этим. На его месте я вряд ли отважился бы на подобный риск буквально при первой встрече с незнакомым человеком. Но Всеволод — кто угодно, только не увлекающийся, азартный идиот. Раз так, значит существует крайне веская причина, объясняющая его столь рискованную поспешность. В чем она? Единственное логичное объяснение, приходящее на ум: Руднев, или тот, те, кто стоят за ним, не просто рассматривают Германию в качестве своего союзника. Они еще и отчаянно желают уберечь нас, меня, наш германский флот от потери времени и качества при постройке первых линкоров нового типа. От ошибок, от неэффективных затрат.

Над тем, что такое кораблестроительная гонка «с чистого листа» мне размышлять не надо. С этим все ясно. Но, пожалуй, такая причина единственно способна объяснить и их выбор моей персоны, реально способной оценить эти подсказки и оперативно повлиять на развитие ситуации, и их сумасшедшую торопливость. Только в этом случае придется согласиться и с тем, что имеющаяся у русских информация о будущем столь же точна, как математическая формула, а не туманна или двусмысленна, как предсказания дервиша или оракула. Что пугает тем больше, поскольку пока-что вся ответственность перед страной и народом за право использования этих знаний целиком и полностью ложится на мои плечи. Но способен ли я справиться с этим?

— Вот что я тебе скажу, Всеволод Федорович… Ик… Вылазь, давай. Не скромничай. Разговор к тебе у меня серьезный будет, — Петрович задумчиво рассматривал почти опустевшую бутылку «Шустова», — Гюльчата-ай… открой личико…

— А смысл? Вам ведь, молодой человек, все одно наплевать на мое мнение. Не говоря уже о тех душевных муках, которые Вы, и как личность, и как продуктец омерзительных, богопротивных опытов людей, недостойных зваться ни медиками, ни учеными, меня заставляете терпеть… И при чем тут какая-то восточная женщина?

— Угу… Да, не при чем. Так, к слову пришлось… Ну, здравствуй, дорогой. Извини, если что вдруг грубо и не по манерному будет… Но ты, вроде как, и не во хмелю вовсе?

— Заметили, наконец? Не прошло и два года-с?

— Так. Стрелки не переводи. И чтобы все точки над буковкой «И» расставить, раз уж ты у нас весь вечно трезвый и такой эмоциональный, выслушай спокойно, что я тебе сейчас скажу. А дальше — как сам решишь, так и будет.

— Я весь внимание, милостивый государь.

— Да, хватит мне выкать уже, Всеволод Федорович. Я, понятное дело, тебе неприятен, но с тобой в одной лодке по гроб жизни не по своей воле оказался. А эти… экспериментаторы хреновы, вообще считали, что ты уцелеешь не как личность, а как набор рефлексов и память, без эмоций и прочих охов-ахов. Как наработанные функции или набор данных на харде. Понимаешь, о чем это я?

— Нет. Мне для осмысления Ваши эти «функции» и «данные» недоступны. Исключительно Ваша живая мысль.

— Понятно. Хреново тебе. Сочувствую. Только поменяться местами не могу. По двум причинам. Первая, если бы и захотел, ни черта я в этой науке о переносах сознания все равно не смыслю, да и технических устройств, позволяющих это делать тут, в начале двадцатого века, нет. Как бы господин Фридлендер, который угодил в Лейкова, не обещал свою установку воссоздать в Питере, брешет он, как Троцкий. По глазкам его хитреньким все понятно.

И вторая причина. Даже если бы захотел и мог, все равно бы этого не сделал. Но не потому, что мне в твоей тушке зело понравилось. Все-таки, плюсом десяток годков, это ощутимо, согласись. Только проблема не в этом. И даже не в том, что тебе в моем мире жить всего-ничего оставалось, об этом ты уже знаешь из нашего с Василием толковища… А проблема в том, как ты отпущенное тебе время провел. Но об «успехах» этих твоих в кавычках, рассказывать не хочется. Слишком у Вас душа ранимая, Всеволод Федорович, для каперанга Российского Императорского флота и флигель-адъютанта.

— А кто такой этот господин Троцкий?

— Так, козлина одна… Короче, Всеволод Федорович. Буду откровенен, хотя ты и так мысли мои читаешь… Только или мы с тобой сегодня укладываемся спать друзьями и единомышленниками, или я бросаю пить, к чертовой матери! И все наше оставшееся на двоих время ты просидишь в каменном мешке с окошком на стенке напротив параши, без права переписки и с глухонемым надзирателем. Мне это долбанное раздвоение личности нафиг не сплющилось, оно обычно в палате №6 заканчивается, в компании с Наполеонами и Цезарями. А мне на полном серьезе за Державу обидно.

— Вы и в правду на такое способны, любезный Владимир Петрович?

— В смысле, на такое зверство по отношению к моему самому ближнему? Или Родину спасать?

— Я, вообще-то, про выпивку.

— Угу… Значит, юморим-с?

— А что мне остается? Или, может быть, мне в ножки упасть… Вам? — холодно осведомилось Альтер-эго, — Надеюсь, Вам понятно, почему такого никогда не произойдет?

— Стало быть, жить в мире и согласии мы не желаем… Мы унижены и оскорблены этим хамоватым, похотливым юнцом из будущего. Он, правда, выиграл для России войнушку, которую вы, хроноаборигены, талантливо прокакали, да так, что в итоге страну довели до трех революций и всеобщего братоубийства. Но это все фигня! Главное, кто с моей женой спать будет… Поистине чудовищная проблема. Стоящая путевки в психушку… Охренеть, не встать!

Я Вас не пугаю, Всеволод Федорович. Я Вам честно и откровенно заявляю: рулить нашей общей судьбой намерен я. Ныне и впредь. Не только потому, что первенствую над Вами, так сказать, «технически», в общей тушке. Но и потому еще, что Вы своей судьбой прямо-таки замечательно порулили после ультиматума адмирала Уриу. А вот останется ли у Вас право совещательного голоса или нет, сие полностью от Вас зависит.

— И опять сплошное «Я, Я, Я…» Гордыня-с, молодой человек. Смертный грех. Высоко взлетите, больно будет падать.

— А кто сказал, что я идеален? Тем более для вашего века условностей, приличий и кастовых предрассудков? Вовсе нет. И многому был бы рад у Вас поучиться, но понимаю, что Вам это без интереса.

— Господи… Какой еще совещательный голос⁉ Как именно — поучиться? Вы тут… в моей голове, то есть, уже больше года, но так ничего и не поняли, касаемо моего состояния? Да, если бы у меня было время и возможность переживать все безрассудства и пошлости, Вами моим именем и телом творимые, я бы давно лишился рассудка! Чем все это закончилось бы для Вас лично, и для спасаемого Вами Отечества, понятия не имею.

— Э… Как это?..

— Да, вот так-с… Напугал он меня одиночкой в черепной коробке! Вам разве не понятно до сих пор, молодой человек, что моя душа и мой рассудок вполне нормально существуют, общаясь с вашими, лишь в состоянии жесточайшего похмелья? Вы удивлены? Возможно, что у Лейкова, Балка и Банщикова с их… с их конкистадорами как-то иначе. Но в нашем случае дело обстоит именно так. Все же прочее время я воспринимаю Ваши выходки как челюсть под кокаиновым дурманом выдирание зуба, или же как некий дикарь, опоенный шаманским зельем, который бездумно улыбаясь, позволяет уложить себя на жертвенник.

— Но, позвольте, Всеволод Федорович, ведь когда…

— Когда Вы творите уж полные непотребства, возможно, Вам даже слышен некий протест моей души. Но ни поменять что-либо в Ваших действиях, ни пережить по-человечески душевные муки от этого, я не способен… Лишь постфактум я могу Вами содеянное вполне осознать и Вам высказать, в такие моменты, как сейчас. А поскольку Вам от меня, по большому счету, все равно ничего не нужно, идея про трезвый образ жизни мне видится не пугающей, а спасительной. Возможно, что для нас обоих. По крайней мере, я смогу так дотянуть до нашего естественного конца, избежав умопомешательства, которое для Вас тоже плохо кончится. А уж потом, там, на суде Божьем, пускай наши души рассудят по справедливости.

Но все-таки… Прежде, чем мы закончим нашу содержательную беседу, позвольте поинтересоваться, что криминального я натворил в бытность на Вашем месте? А то все намеки, намеки… Не считаете уместным объясниться?

— Если Вам этого хочется, извольте. Вы вышли биться с японской эскадрой. Два вымпела против дюжины. Это было по-русски. Да! Это было геройство, которое оценили все. И свои, и враги, и нейтралы. А дальше… Практически не причинив урона неприятелю, Вы посадили свой побитый «Асамой» крейсер на отмель, чудом с нее сошли, и вместо продолжения боя до последней возможности, вплоть до тарана, настояли перед офицерами на возвращении на рейд, где и потопили «Варяга», а затем взорвали «Корейца». Крейсер японцы впоследствии отремонтировали и ввели в состав своего флота.

— Очевидно, дело было проиграно, раз прорыв не удался. Оставалось или покусать неприятеля, или спасти моих людей. Я выбрал второе тогда, и в подобных обстоятельствах выбрал бы сейчас. Это разумный и ответственный выбор командира. И это не позор, не капитуляция. А в то, что наша великая Россия, имея несравнимо большую армию, проиграет каким-то самураям Маньчжурию и Корею, я никогда бы не поверил. Мой корабль должны были поднять и восстановить после окончания войны мы, а не японцы… Чем еще Вы хотите меня укорить?

— Тем, что по Вашему примеру Небогатов тоже решил спасти его людей. И сдал после боя в Цусимском проливе японцам четыре броненосца.

— Господи, помилуй… Невозможно…

— Теперь невозможно. Согласен. Но давайте все-таки про Вас. Зимой 1905-го в стране шло предреволюционное брожение, начались спровоцированные анархической агитацией, сепаратизмом малороссийского еврейства и стоящими за всем этим шабашем британскими, японскими и американскими интересами, выступления на флоте. От выдвижения политических требований «по команде», до открытых мятежей, в чем особо «отличились» черноморцы. Во вверенном Вам 14-м Экипаже, из которого комплектовался новейший балтийский броненосец «Слава», также случилось возмущение, но решительно подавить его Вы отказались. После чего были отправлены в позорную отставку. Чем поломали судьбу себе и сыновьям, а жену довели до нервного истощения.

— Да, это тягостно… Но и сейчас я не стал бы стрелять в моих матросов.

— И Вы оказались не одиноки в своем человеколюбии. Результат: три революции, цареубийство, гражданская война после мировой, проигранной нами германцам. Несколько миллионов трупов. Плюс вдвое больше калек. Плюс тотальный разор всей страны. А еще — потеря Финляндии, Прибалтики, Бессарабии и кой-чего еще, так, по мелочи. Включая Польшу и весь золотой запас государства. Но это так, для начала, для разминки. Дальше пошло «веселее»… После нелепого, позорного проигрыша Японии пустяшной, по сути колониальной войнушки на дальних задворках, Россия рухнула в самый кровавый и трагичный век своей истории. Потеряла Малую и Белую Русь, ушла из Средней Азии, Маньчжурии, лишилась Тифлиса, Баку. И под баланс — больше тридцати миллионов погибших.

— Непостижимо. Ужас какой-то. Кара Божия сие есьм. Значит, прав был отец Иоанн… Остается лишь надеяться, что у Вас, Владимир Петрович, и у Ваших товарищей, получится нечто лучшее, чем у нас… Пожалуйста, извините мне недостойные мысли на ваш счет. Да будет Господь Вам в помощь.

Что же касается моей дорогой Машеньки… Она — золотая женщина и прекрасная мать. Она всем сердцем и душою любит своего мужа. Так, как Вам, в вашем сумасшедшем будущем, даже и не снилось, наверное. Любовью чистою и верной… Не обижайте ее, Христа ради. Будьте милосердны! Будьте же человеком…

— Буду… Вы можете не беспокоиться на данный счет, Всеволод Федорович. Семьи Вашей я не разрушу… — выплеснутая на Петровича единым махом огромная душевная боль прогнала хмель, оставив после себя зияющую раной пустоту и ворох вопросов, ответы на которые ему пока не известны, — Что же касается Вашего нынешнего положения, постараюсь впредь аккуратнее относиться к алкоголю, чтобы не причинять Вам дополнительных страданий. Думаю, так будет правильно, Вы согласны?.. Вы согласны, Всеволод Федорович?… «А в ответ тишина. Он вчера не вернулся из боя…» Вот и поговорили.

Сеанс общения с Альтер-эго вышел содержательным и отягченным определенным обязательством. Однако, поразмышляв под ритмичный перестук вагонных колес о превратностях судеб человеческих, Петрович пришел к выводу, что выбора-то особого у него и нет. В конце концов, он был слишком многим обязан Всеволоду Федоровичу Рудневу, чтобы посметь отказать ему в естественном желании, так напоминавшем просьбу о последней папироске перед расстрельной командой. Тем более, что перспектив на что-то большее, чем любовные отношения с Тамарой, не просматривалось от слова совсем. Графы и адмиралы на певицах не женятся. Даже лейтенантам из разночинцев и выкрестов тут такое не дозволено-с…

Конечно, времена меняются. Но и годы идут. А нужно еще так много успеть, не улетев в отставку по куда более крутым поводам, чем вопросы банального мезальянса. Поэтому, как учил его в юные годы один весьма смышленый и потертый жизнью джентльмен, остается следовать двум базовым принципам настоящего мужчины. Первый: не знаешь, что делать, ничего не делай. И второй: однажды даденый тебе шанс больше может не представиться, и если не воспользуешься им здесь и сейчас, останешься дураком.

Обдумывая способы поиска баланса между ними, Петрович незаметно задремал. Вывел его из сонного забытья слегка взволнованный голос Чибисова:

— Всеволод Федорович, батюшка, простите ради Бога, но только велено мне, вот, срочную телеграммку для Вас передать. Флаг-офицер господина адмирала немецкого приказали Вас будить, чтобы, значит, бумагу эту вручить, не мешкая.

— Ну, разбудил, так разбудил… — Петрович хрустнул костяшками пальцев, разминая затекшую под щекой правую кисть, — Давай-ка сюда, полюбопытствуем. Что там у кого и где стряслось. Спасибо, и… ступай пока. Позову, если что.

Содержательная часть наклеенной на типографский железнодорожный бланк телеграфной ленты была коротка и лаконична: «Милостивый государь Всеволод Федорович. В Ачинске Вас будут ожидать капитаны 1-го ранга Хлодовский, Гревениц и старший помощник судостроителя Костенко. Конфиденциальными поручениями к Вам. С совершенным почтением, Макаров».

Пока Руднев пробегал текст глазами, Чибисов, козырнув, исчез за дверью, предоставив своего адмирала его мыслям. А поразмышлять было над чем. Хотя в том, что Степан Осипович напомнит ему о себе еще до их возвращения в Петербург, Петрович не сомневался. Деятельная, не терпящая недомолвок натура командующего вариантов не оставляла. К тому же некий демонстративный момент в поведении Макарова на Иркутском вокзале он про себя отметил. В конце концов, Сом знал, кто таков и откуда взялся его флагман авангарда. Согласитесь, но с учетом данной «мелочи», из-за каких-то там немцев или ледоколов, разсобачиться с ним в пух и прах отнюдь не в интересах Макарова. А если брать еще выше — не в интересах их общего дела, флота, не в интересах государства Российского.

— Хм. Пасьянс раскладывается интересно. Итак, Степан Осипович возвращает мне начштаба и старарта, а с ними вместо остальной моей банды, включая будущих адъютантов и флаг-офицеров, шлет за компанию молодого Костенко. Которого перед этим обласкал, оставив при своем штабе. Как я понимаю, как раз для того, чтобы скоренько просчитать варианты собственных «безбронных» изысков для новой программы. Ну, право, очень интересно… Как там было у нас, в «Собаке на сене»? «Сдается мне, что эта ярость таит совсем иное что-то…» Что именно, скоро узнаем, — Петрович проводил взглядом типовой, срубленный из лиственницы вокзальчик Красноярска, — Енисей прошли, стало быть до точки рандеву порядка двухсот верст ходу. Пора приводить себя в порядок.

Ачинск встречал туманной дымкой, грязью, свежими лужами и весело порхающими над ними, несмотря на отголоски былой непогоды, бабочками-лимонницами. Вдоль железнодорожной насыпи на подносиках широких, изумрудных листьев красовалась золотистыми огоньками цветов мать-мачеха, а разноголосый птичий гам в кронах деревьев служил фоном обычному пристанционному шуму: пыхтению паровоза, скрипу пружин и букс, мерному звяканью молотка обходчика и гулу человеческих голосов.

Сибирская весна вступила в свои права, привнеся оживление и в людскую жизнь. Она отменила тяжелые шубы, тулупы и валенки, дав больше свободы телам, глазам и мыслям: откуда-то доносились девичьи смешки и несколько тяжеловесные для юношеских баритонов шутки. Едва поезд остановился, разношерстная толпа пассажиров второго и третьего классов, гремя емкостями и толкая друг друга локтями, хлынула к кубовой, набрать кипятку. В конце платформы вездесущие коробейники и бабки-торговки бойко на все лады расхваливали свои товары выходящим размяться путешественникам: если проскромничаешь, останешься без прибытка.

Судя по ароматам, местная выпечка была действительно хороша. И с дозволения Руднева, Чибисов не мешкая порысил в конец состава, дабы изучить предлагаемый ассортимент и пополнить свой запас самосада, решительно подвинув по пути замешкавшегося служивого — тут обалдеешь, когда на тебя надвигается кавалер трех Егориев, — стоявшего в редкой цепи солдатиков, огораживающей переднюю половину платформы. Здесь высокородных иноземных гостей и знаменитого на всю Россию адмирала изготовились встречать лучшие люди города с хлебом-солью, в блеске мундиров и пене кружев которых несколько тушевались три фигуры в скромных черных накидках морских офицеров.

«Встреча намбер некст. Вариант стандартный. Так, вот и мои ребята… О, прекрасно! Немцы сдаются сами. Значит, можно и откосить, глядишь, и не вспомнят местные бонзы про флагмана авангарда? Ага! Гревениц меня углядел. Умничка. Так, все правильно: обходной маневр с фланга и в дальнюю дверь…»

— Ну, здорово же, орлы мои молодые! И… тсс-с…! Никаких сиятельств, проходите уже за мной, скорее. А то на очередной привокзальный банкет-фуршет потащат. Как это все надоело уже…

— Не переживайте, Всеволод Федорович. Это мы с бароном по Вам соскучиться крепко успели, а на платформе разговоры все про невиданного заезжего берлинского принца, ведь по пути на Великий Океан германцы Ачинск ночью проезжали. Теперь здесь жаждут его лицезреть, как слона из басни Крылова, — широко улыбнулся Хлодовский, с чувством пожимая протянутую Рудневым руку, — А поскольку господа немцы по собственному почину приняли огонь на себя, вряд ли про Вас до отхода местные вспомнят.

— Слава Богу, коли так. В обиде точно не буду. Если проголодались, сразу говорите, Чибисов подготовился, как положено. Кстати, ваши пожитки у него в отдельном закрытом купе. У меня, между прочим, в распоряжении личный вагон графа Кутайсова, так что разместитесь без стеснения и с комфортом уровня «люкс». Хоть каждому по отдельным апартаментам выделю, если пожелаете. А уж когда увидите, что он нам на дорогу в леднике и подсобке при кухне снарядил…

— Неужто, и омулечек найдется? — картинно сглотнул Гревениц.

— И мороженый, и копченый. Здесь покушаем, и до дому возьмете. Короче, смотрите, определяйтесь кому какое купе. Мои «нумера» вот тут, а дальше все свободно.

— Всеволод Федорович, а дозволите, если мы с бароном вместе поселимся? Мы не все обсудили и обобщили для большого отчета. Да, и просто поболтать на ночь, если сон не идет…

— Да, ради Бога, вместе, значит вместе. Будущего же главного конструктора флота российского вы, стало быть, обрекаете на гордое одиночество? — Петрович с хитрым прищуром смерил взглядом конфузливо зардевшегося Костенко, скромно стоящего позади рудневских штабных — А что Вас смутило, мой дорогой? В Ваши-то годы, да с Вашими-то достижениями после окончания Корабелки, да с протекцией самого Макарова, да с благоволением Дубасова, Бирилева и Кузьмича, Вы несомненно имеете выдающиеся шансы пойти далеко в кораблестроении. Не зря Шотт велел Вам, четырнадцатилетнему мальчику еще, стройку «Святителей» и «Победоносца» в Севастополе в 1895-ом показать, ох, не зря. Думаю, не столько уговоры Вашего отца тут сказались, скорее Александр Эрнестович еще десять лет назад правильно понял блеск в Ваших глазах. И разглядел, что должно… Главное, Вы только поменьше думайте про политику в свободное время. Если не о кораблях, так о девушках… И что такого смешного я сказал, а, Владимир Евгеньевич?

— Виноват! — картинно вытянулся Гревениц, — Ничего-с…

— Вот то-то. Вы у нас вниманием прекрасного пола никогда обделены не были, мой дорогой барон. А нынешняя молодежь стеснительная пошла. Может, даже не знает пока, как к иному форту в юбке подступится…

Все отсмеялись. Хотя по слегка обалдевшему выражению лица молодого Костенко было ясно, что от адмирала Руднева столь точного знания нюансов юношеской биографии какого-то заурядного помощника судостроителя, родом из Великих Будищ, что возле той самой, гоголевской Диканьки, он никак не ожидал. Но развивать тему здесь и сейчас Петрович не собирался: всему свое время и место.

— Поскольку Владимиру Полиэвктовичу предстоит до самого Питера тесно общаться не столько с нами, грешными, сколько со схемами и чертежами, а это бумаги, бумаги и еще раз бумаги, ему понадобится не только стол, но и различные прочие подсобные горизонтальные поверхности. Следовательно, персональный номер в его случае это не роскошь, а служебная необходимость. А поскольку у меня может возникнуть соблазн в его картинки заглядывать, поселим-ка мы Вас здесь, мой дорогой, прямо у меня за стенкой. Возражений не имеется, надеюсь? Да! Кстати! Кроме вашего адмирала всем остальным смертным заглядывать Вам за плечо категорически воспрещается, Володечка. Немцы и вовсе не должны догадываться, чем под моим чутким руководством Вы у себя в каюте занимаетесь. Haben Sie mich verstanden?

— Конечно, Всеволод Федорович. Тем более, что и Степан Осипович меня на этот предмет строжайше предупредил.

— Ну, вот и ладушки. Значит, это будет Ваш нумерок, Владимир Полиэвктович. А вот здесь — ваши апартаменты, господа. Чибисов поможет с багажом, и если никаких новых вводных до отбытия не поступит, через полчасика милости прошу ко мне на обед. Перекусим, чем Бог и генерал-губернатор здешнего чудесного края послали. Думаю, сегодня меня германцы не позовут, поскольку я в Иркутске немного простыл, а они инфлюэнцы боятся. Правда, как на счет вас, не знаю… Но, отобьемся, скорее всего. Может быть, вечером на ужин сходите к ним.

Однако, человек предполагает, а Господь располагает. В роли последнего в данном конкретном случае выступил принц Адальберт. Сам ли он так решил, или с чьей-то подачи, но пришлось молодежь отпускать обедать к немцам: приглашение августейшей персоны является приказом.

Вновь предоставленный сам себе, Петрович смог не только спокойно покушать — кроме разрекламированной Чибисовым с утра куры с бульоном, великолепными также оказались ачинские домашние пирожки, закупленные им у местных хозяек-торговок — но и без лишних помех поразмышлять. Кстати, темы «на покумекать» были заданы интересные: перед тем, как отправиться в вагон-ресторан, где германцы накрывали поляну, Хлодовский и Костенко передали ему два письма. Строго конфиденциальных. И оба от одного адресата. Даже по одному этому факту можно было понять, что Макаров уделяет отношениям с Рудневым особенное значение, несмотря на очевидную для всех свидетелей здоровенную, черную кошку, недавно пробежавшую между двумя адмиралами на иркутском вокзале.

Послание, врученное Петровичу молодым Костенко представляло собой ненадписанный, весьма пухлый, объемный пакет, тщательно запечатанный сургучными печатями штаба ТОФа. Второе письмо ему передал Хлодовский. Оно находилось в обычном почтовом конверте, явно торопливо и не особенно аккуратно заклеенном. Однако, на нем красовалась краткая сопроводиловка, исполненная размашистым, крупным почерком командующего: «Адмиралу В. Ф. Рудневу, лично. От С. О. Макарова». С него-то он и решил начать, полагая, что этот листок или два по своему значению в данный момент гораздо важнее, чем все «железячные» дела, которые, скорее всего, поджидают его в увесистой бандерольке за семью печатями из портфеля Костенко. И не ошибся.

"Милостивый государь, Всеволод Федорович, Друг мой! Надеюсь, могу Вас так величать, поскольку не сомневаюсь в том, что серьезной обиды за резкость мою в Иркутске, на меня не держите. В чем, однако, считаю долгом своим объясниться. Дабы не имелось меж нами впредь недомолвок или любого непонимания, а Вы на будущее смогли бы с чистым сердцем извинять некоторую горячность, мне порою присущую.

Не скрою, известная история с ледоколами нашими новыми была для меня весьма неприятной. Однако, здраво рассудив, должен признать, что по ситуации Вы поступили в высшей степени логично и никоим образом не предосудительно. Ибо я был тогда всецело занят подготовкой военных мероприятий на Востоке, проект Дмитрия Ивановича, в целом, вполне для текущих задач удовлетворителен, самое же решение Государя Императора о постройке одновременно четырех таковых судов, полностью закрывает нынешнюю потребность для боевого флота и судоходства России на десятилетия вперед. И Кронштадт со столицею, и Владивосток, будут круглогодичной навигацией обеспечены, даже Мурман. Возможно, решена будет и важнейшая задача сквозного прохода кораблей и судов вдоль всего нашего ледовитого побережья. Это — главное, а вовсе не мои горячие мечты о Полюсе. За что мой Вам поклон.

Сейчас для меня очевидна и оправданна поспешность с их строительством, как с точки зрения необходимости загрузки верфей крупными заказами при текущей неготовности последних к закладке линейных судов и крейсеров близкого им типа, которые не уступят новым судам Англии и Америки. Не говоря уже о неготовности таковых проектов, при отсутствии единого мнения у начальства морского и государственного на их счет. Некоторые мои идеи в этом смысле будут Вам ясны из чертежей и пояснительной записки, их передаст Вам Костенко. При этом, понятно, это идеи, наметки, но не окончательные решения. Буду с нетерпением ждать Вашего мнения, критики и предложений сразу по прибытии Вашем в Петербург.

Теперь — самое главное. Не сомневаюсь, Вы понимаете, друг мой, что получив от Вас ТУ информацию, я не имею права, ни человеческого, ни государственного, ни военного, ставить под сомнение доверительность наших личных отношений. Не исключаю, что в силу определенных недостатков характера, могу быть по ситуации резким. Пожалуйста, не взыщите строго, бремя ответственности никого не делает мягким и покладистым. Однако, я почувствовал, что Вы разгадали тогда несколько театральную резкость мою в вопросе о германцах. Тут нам также надобно объясниться, тем паче, ситуация не так проста, как может показаться. Поскольку она прямо связана задачами, что стоят перед Вами и мною в ближайшее время.

Согласитесь, но для нашего общего дела в период когда ни для Вас, ни для меня, нет еще полной ясности в том, что нас ожидает в столице, удобнее и правильнее было бы представить видимость наших отношений, как некоторую натянутость, даже отчужденность. Не сочтите меня коварным восточным деспотом или европейским интриганом, но пользительно-с нам будет узнать, что наушники говорят Вам про меня, а мне про Вас, почитая нас в ссоре или даже во вражде. Посему внешне сохранить видимость натянутости отношений наших, почту наилучшей тактикой. Если Вы согласны с этой идеей, просто не давайте мне о себе знать в первые сутки Вашего появления в Петербурге. Я доведу до Вас, как, через кого и где можно будет нам иметь тайную коммуникацию в нужный момент.

Далее. Обращаюсь к Вам с нижайшей просьбой. Я понимаю, что идея Ваша на счет образования Морского Генерального штаба правильна и своевременна. И в решительный момент я всецело Вас поддержу. Однако, очень прошу Вас каперанга Хлодовского в этих планах не учитывать. Его, как блистательного тактика, я похищаю у Вас для оперативного штаба Действующего флота. Думаю, всем нам это пойдет только на пользу. Для заглавных же ролей нашего будущего МГШ можно предложить ряд кандидатов, чье стратегическое и внешнеполитическое «зрение» имеет весьма широкий кругозор. Например: Безобразов, Григорович, Беклемишев и Гирс. При этом они не «кабинетные академики», а таковых Вам будут непременно сватать.

Что касается каперанга Гревеница. Прошу Вас подумать над моей идеей назначить его командиром Балтийского учебно-артиллерийского отряда. Понимаю, на барона у Вас также имеются свои виды, но мне представляется, что на этом посту принесет он нам, флоту, пользы много больше, а главное — скорее.

С надеждой на Ваше согласие с моими идеями и просьбой, в ожидании скорейшей нашей встречи,

С неизменным почтением и уважением, остаюсь искренне Ваш, Степан Макаров."

«Вот так вот. Как говорится, хотеть не вредно… Тактику на первое время СОМ предложил прекрасную, выигрышную, сам бы я до этого не додумался. Но чему удивляться? Когда он управлялся с Кронштадтом, жизнь многому научила, — Петрович аккуратно сложив пополам письмо Макарова, спрятал во внутренний карман тужурки, — Но грабитель же!.. Конечно, кадры решают все, а сам Степан Осипович — наш главный кадр. Поэтому деваться некуда, и шляхтича с бароном ему придется уступить. Только мы-то с кем тогда останемся, а? Что там чирикал Вадик про графа Гейдена?..»