Иркутск – Москва

Глава 4

Глава 4. Стальная лав стори

Литерный экспресс «Порт-Артур — Москва», 23–24 апреля 1905-го года

"Броненосцы. Линкоры… Ну, да. Ну, да… — Петрович улыбнулся, внимательно рассматривая аккуратно, с использованием цветных карандашей выполненные эскизы, находившиеся в переданном ему Костенко пакете, — Но это и вправду — что-то с чем-то…

"- Я обнял мачту, как любимую женщину.

— А Вы уверены, что это была мачта, а не газовый фонарь?.."

Конечно, я люблю это железо. Но совсем не так, как киногерой незабвенного Даля. Я люблю его трепетно и нежно. Лет, так, с семи, когда до женского пола мне еще и дела никакого не было. И буду любить его до последнего своего вздоха. С той, с самой первой картинки «Аскольда» во втором томе «Порт-Артура» Степанова. С потрепанной, зачитанной в детские годы моим отцом и его младшим братом книги Зиновия Перля «Рассказы о боевых кораблях» с иллюстрациями-картинами Константина Арцеулова. С блистательного Бориса Ливанова в роли героя Руднева на мостике аляповато загримированной под «Варяг» «Авроры». С щенячьего визга и восторга от книжки «Корабли — Герои» и потрясающей красоты фотографии броненосца «Слава» в ней: как со временем выяснилось, это была репродукция со стекла знаменитого француза Мариуса Бара из Тулона… Со страшного шока от откровения горя «Цусимы» Новикова-Прибоя. С первых Смирновских разворотов «Морской коллекции» в «Моделисте-конструкторе». С Вильсона и Корбетта. С трилогии Семенова. С открыток Апостоли. С мемуаров Тирпица и Шеера. И, наконец, с увесистого, сине-зеленого «кирпичика» — «На „Орле“ в Цусиме». От некоего В. П. Костенко…

Вот так вот, милый мой Владимир Полиэвктович. А ведь там ты сейчас не обедал бы с сыном кайзера, а в очередной раз проползал и протискивался через «шхеры» и заведования своего броненосца, идущего в строю Второй Тихоокеанской эскадры к Квельпарту… Ave, Caesar, morituri te salutant… И через пятьдесят лет после ее катастрофы, там ты написал бы шедевриальную книгу, исполненную сухой, инженерной точности и человеческого и гражданского душевного страдания. В том числе благодаря которой, сегодня я здесь.

С чем тебя и поздравляю… Ибо итог твоих литературных трудов таков: нет больше на твоем пути ни позорной Цусимской трагедии, ни японского плена, ни ждавшего там твою юную, смятенную душу растления хитрой польско-американской пропагандой. Нет на нем лагерей, голода блокады. А еще — нет и, я надеюсь, никогда не будет необходимости применять твой великий талант и трудовую одержимость к постройке супер-верфи для супер-линкоров… у полярного круга. Здесь и сейчас у России хватит для такого дела более пристойных мест. Здесь и сейчас у нее есть флот. Здесь и сейчас у нее есть Империя, способная дать русскому народу не только достойное «место под Солнцем», но и готовая его, место это, свято хранить от любых внешних и внутренних поползновений и напастей, рачительно, планомерно обустраивая.

Народническую же придурь и эсэровскую, террористическую мерзость я из твоей головушки-то повыветрю. Или выбью, если попытаешься в силу юношеского максимализма упорствовать. Твой отец хороший земский врач. Ты же, Володя, пока хреновый. Ибо прежде, чем торопиться с ампутацией больного члена — ты ведь уверен, и вполне справедливо, кстати, что общество, как и рыба, загнивает с мозгов — убедись, что там завелась именно неизлечимая гангрена. А с гнойником, даже застарелым, можно и нужно бороться более щадящими методами, не делающими пациента инвалидом. К обществу такое сравнение тоже применимо. Надеюсь, ты тоже поймешь почему эволюция всегда предпочтительнее любой революции.

Да. Мир изменился… И будет он со временем все больше меняться в сравнении с тем, откуда я родом. Но, скорее всего, Володечка, ты никогда не узнаешь о том варианте твоего жизненного пути. Его мы отменили. Здесь и сейчас перед тобой открыта иная дорога. Смело же ступай по ней, бери свои новые вершины. И лет, так, через десять-пятнадцать, даст Бог, мы увидим на рейдах и у стенок обновленных российских верфей корабли, которые никогда не подняли бы Андреевских флагов в том мире. Никаких ущербных от рождения дредноутов, а ля «Севастополи» Бубнова, тут точно не будет. Зуб даю! И ты, мой дорогой, мне в этом поможешь.

Что же касается этого чуда, что вы тут понапридумывали со Степаном Осиповичем… Как там Альфред величал подобное изделие, коим Вильгельм насиловал мозг Бюркнеру? «Гомункулус», кажется? Или что-то в этом роде. Стругацкие назвали бы «Кадавром», пожалуй… — Петрович негромко рассмеялся, аккуратно раскладывая чертежи со схемами и диаграммами на столе и подушке подле него, — «Гомункулус» он и есть. Но сама по себе идея чертовски красивая для 1905-го года… Итак, что мы имеем? А имеем мы минный линкор… И откуда что берется? Одна старая еврейка, таки, оказалась права. "

На память Петровичу внезапно пришел замыленный одесский анекдот. Две пожилые дамы в уютном дворике где-то на Дерибасовской обсуждают похороны супруга одной из них. И на вопрос о том, созналась ли подруга покойному перед смертью в женских прегрешениях, последовал такой вот ответ безутешной вдовицы:

— Нет, Сарочка. Что, ты! Естественно, ничего такого я ему не говорила… Хотя он, бедненький мой Мойшечка, конечно же, спросил перед концом: не изменяла ли я ему? Но я не сказала правды. Не смогла. Вдруг бы он выздоровел… после всего этого?..

Несомненно, идея корабля, чьи общие виды, планы, разрезы и сечения были так аккуратно и чисто выполнены молодым Костенко, возникла у Степана Осиповича вследствие одного весьма Памятного Петровичу разговора.

До выхода флота к Токио оставались неполных два дня. Ответственность давила, а суета и необходимость лично многое проверять и перепроверять, — а что делать? Обжегшись на молоке пару раз, будешь дуть на воду, — не только критически утомила, но и довела Руднева до конфликтности и излишней придирчивости. И как раз в состоянии «попала шлея под мантию», около семи часов вечера, ему доложили о срочном вызове в госпиталь к находящемуся во власти эскулапов командующему. Но когда Петрович с горяча высказал Дукельскому, что с посиделками на дорожку можно было обождать до завтра, флаг-капитан командующего с тяжким вздохом выдавил, почти прошептал:

— Мы боимся, что до завтра Степан Осипович может не дотянуть. Три часа сорок градусов. Очнулся на закате и попросил Вас прийти скорее. Очень просил…

— Что же так неладно-то? Из-за руки опять началось?

— Нет. Рана на ноге вновь сильно гноится. Лебедев с Кюном чистили почти целый час вчера после обеда.

— Понятно. Извините за резкость, Георгий Владимирович. Едемте. Только пару крайних распоряжений отдам штабным. Но не думаю, что наш Степан Осипович так просто сдастся. И мне же позавчера доктора докладывали, что угрозы гангрены больше нет! Прислужники Харона хреновы…

Макаров был в сознании, но неестественно бледен. В морщинках под глазами залегли темные круги, а сами они как-то неестественно, лихорадочно блестели. Совсем недавно сжигавший его внутренний жар отступил, но на висках все еще серебрились мелкие бисеринки пота, которые ему заботливо отирала сестра милосердия, тихонько вышедшая навстречу Рудневу, когда он заглянул в дверь палаты раненого командующего. Плотно притворив ее за спиной, молодая красавица, чьи роскошные, огненно-медные волосы были по большей части тщательно укрыты белым головным убором с маленьким красным крестиком, печально произнесла:

— Доктор Кюн попросил предупредить Вас, господин вице-адмирал: не более двадцати минут. Лучше — меньше. Врачи опасаются, что… — она вдруг запнулась, подняв на Петровича исполненные печали, удивительного, василькового цвета глаза, — Что следующего скачка температуры, не дай-то Господи, если он случится, Степан Осипович может не перенести. Настрадался. И сердце очень слабое.

— Понятно, столько дней уже горячка держится… Постараюсь. Но ведь я не знаю, зачем он меня потребовал?

— Позвал. Не потребовал, Всеволод Федорович. Возможно, проститься… — девушка со вздохом повернулась к нему спиной и медленно направилась к выходу из приемной. По тому, как вздернулись в сдерживаемом рыдании ее плечи, Петрович осознал, наконец, что дела у Макарова реально плохи.

«Господи! Ну, почему? Почему?.. Ведь шел же уже на поправку…»

Осторожно присев на стул возле маленького столика с какими-то медицинскими склянками, Петрович, как мог, деланно бодро, улыбнулся командующему:

— Добрый вечер, Степан Осипович. Как Ваше ничего?

— Рад видеть Вас, мой дорогой… А ничего… оно и есть — ничего. Эскулапы, похоже, ни черта не понимают, что у меня с ногой творится. Вчера опять ковырялись. Исказнили, живодеры… Ночью подумал, что Богу душу отдаю, так мне весело было… С утра — жар опять, до беспамятства. Верочке спасибо, сутки от меня не отходила, отпаивала… Как видите, с ее и Кюна с Лебедевым помощью, пока отбился от костлявой. Но, говорят, гноя вышло — стакан почти. Это совсем не радует…

— Да, полно-те Вам! Меня они уверяют, что скоро Вы на поправку пойдете, обязательно. И уже к нашему возвращению от берегов супостата, на своих двоих порхать будете.

— Всеволод. Не хорохорься, пожалуйста. Не знаю, доживу ли до вашего отхода. Не то, что до возвращения. Был бы я игроком — три к одному поставил бы, что на этом свете мы уже не свидимся больше…

— Ай, перестаньте глупости говорить! — всплеснул руками Петрович, понимая при этом, что скорее всего Макаров прав, — Все обязательно обойдется. Понятно, что температура и процедуры всякие Вас измучили, уколы, лекарство это новое, но раз температура скачет, значит организм Ваш борется, так что…

— Так что они, доктора мои разлюбезные, уже шушукаются меж собой про ампутацию. Выше колена. Этого я в нынешнем состоянии точно не перенесу… Такие дела, друг мой. Потому тебя и позвал. Не затем, чтобы ты докладывал в очередной раз, как и кто к походу и бою изготовился. В тебя я верю, ты теперь и борозды не испортишь, и вспашешь, как надо. Про «заделку» на «Орле» все знаю, инженеры доложили подробно позавчера. С десантно-высадочными средствами успели, по артиллерийской части прорех нет. Так что — Бог вам в помощь, в успехе вашем не сомневаюсь…

А вот в моем успехе есть сомнения. И серьезные…

— Но, Степан Осипович…

— Стоп, не перебивай, пожалуйста! Пока лихорадка отступила, и я в полном сознании, хочу тебя, Всеволод Федорович, об одном очень важном одолжении попросить. Для того ты и здесь.

— Не волнуйтесь, все будет исполнено, Степан Осипович.

— Вот и чудненько… Вон, у окна справа, на столике газетном, видишь бумагу и карандаши?

— Угу…

— Давай-ка, друг мой, садись к нему поближе. И сделай счастье покалеченному старику. Если вдруг не судьба нам больше встретиться… И не смотри на меня так! Ибо мы в равных условиях: меня эскулапы тут норовят зарезать, а у тебя впереди бой. Каких со времен Корфу русский флот не видывал. Только совсем в ином масштабе дельце. Знаю, что в боевой рубке не усидишь. А Япония вся молиться будет за то, чтобы удалось выпалить по тебе тою пулею или тем снарядом, которые по твою душу персонально отлиты. И Америка с Англией с ними…

Так что, набросай-ка мне, милый мой человек, эскизики тех корабликов, что станут основными классами во флотах лет через двадцать, через полвека, и в тот год, откуда вас четверых к нам занесло. И особенно — про оружие их. Размещение, общие принципы действия, возможности. Ведь правда сущая, что корабль суть самоходная плавучая платформа для его вооружения.

Если к тому времени, как закончишь, я еще в сознании буду, обсудим это. Потом ты всё это сожжешь. Здесь же. Вон в той печке. Ну, а если не буду… Значит, не судьба. Все равно сожжешь… И позови Верочку. Попрошу, чтобы не мешала работать или где-то по соседству пока тебя устроила. Но пока есть шанс, что я это увижу, из госпиталя ты не выйдешь. Договорились?

С одной стороны, желание Макарова было понятно. Даже находясь одной ногой на смертном одре, наш «беспокойный адмирал» не мог изменить своей пытливой, жаждущей любой новой информации в интересующих его сферах натуре. И естественно, жестоко корил себя за то, что из-за военной текучки не поторопился тотчас вскрыть кладезь бесценных знаний, коей несомненно являлся для него Петрович. И, понятное дело, сейчас он из последних сил пытался наверстать хоть что-то из упущенного.

Но с другой стороны, сам Петрович иначе видел формат «введения в курс дел» Степана Осиповича. Ликбез с картинками тут категорически не подходил. И поэтому остановился на варианте ряда приватных лекций, для последовательного, не слишком резкого погружения Макарова в вихрь столетнего прогресса флота в его неразрывной связи с революционными изменениями в энергетике, в системах управления и связи, с появлением «электронных мозгов» у высокоточного оружия. Он намеревался аккуратно, не шокируя, подвести Макарова к тому, как самолет, подводная лодка, радар, «умные» ракеты и подводные средства поражения, а также космические аппараты разведки, целеуказания и позиционирования сделают морскую войну принципиально иной, нежели она кому-либо представляется сейчас.

Ведь в будущем, которое совсем недавно для Петровича было настоящим, моряки враждующих сторон не смогут даже в бинокли увидеть друг друга, нанося противнику молниеносные, смертельные удары через сотни и тысячи километров, с небес или из-под полукилометровой водной толщи! Перед ними встанут задачи абсолютно иных масштабов и свойств. Таких, что одна дивизия атомных подводных ракетоносцев сможет испепелить, попросту стерев с лица Земли, любую вражескую страну. Со всеми ее мегаполисами, заводами, пашнями, культурой, многовековой историей, геополитическими интересами и великодержавными амбициями.

Теперь же ему было предложено все это заэскизировать на трех листках бумаги за полчаса, максимум, за час…

«Задачка — нерешучка, вообще-то… Ну, и?..» Петрович озадаченно потер переносицу. И немного подумав, решил пока ничего не демонстрировать Макарову из морского оружия и кораблей начала двадцать первого века. Просто потому, что скачкообразный прогресс науки, техники и технологий «по щелчку тумблера» невозможен. Его Величество Время не позволит им создать здесь что-либо подобное за всю жизнь, даже если им суждено дотянуть до глубокой старости, и что бы ни сподобился выдать на гора хитроумный Фридлендер. Сверхзнания, как в его случае, или гениальность отдельных личностей — лишь стартовые импульсы. Но основа основ научно-технического прогресса — научные и производственные школы — создаются и пестуются десятилетиями.

Другое дело: какими были и чем сражались корабли Первой мировой, и к чему мировые флоты пришли к концу Второй. Такая информация могла стать для Макарова и ключом к пониманию возможных перспектив, и стимулом к действию. Но при этом Петрович решил, что слишком рьяно растекаться мысью по древу, вернее, карандашом по бумаге, не стоит. Из-за нехватки времени, в первую очередь. И из-за физического состояния командующего, во вторую.

Его персональной страстью, как шиплавера, в означенный исторический период являлся японский флот с шедеврами Хираги и Фудзимото на первых позициях, и со списком эскизов он определился на удивление быстро. «Конго», «Нагато» и «Ямато» — линкоры. «Юбари», «Могами» и «Китаками» — крейсера. «Симакадзе» — эсминец. «Тайхо» — тяжелый авианосец. «Ниссин» — специальный корабль, носитель диверсионных подводных лодок и гидропланов. Крейсерская подлодка «I-15», Подводный авианосец «I-400» и, наконец, монструозная человеко-торпеда «Кайтен-2».

Однако, не японцами же, едиными, понятное дело. И в довесок к плавсоставу Императорского японского флота Петрович добавил схематические изображения германской подлодки XXI серии, торпедного катера «Воспер», и в завершении — того, что сейчас готовил для них, Тирпитца с кайзером Вильгельмом, и прочих неравнодушных, некто Джон Арбетнот Фишер — «Дредноута» и «Инвинсибла». Для общего понимания откуда у всего вышеозначенного «ноги произрастают».

Когда со схемами кораблей и столбиками их тактико-технических характеристик было покончено, Петрович с удивлением осознал, что на все многообразие их вооружения у него остается последняя страничка. Ходики на стене, укоризненно тикая, намекали, что художественные изыски заняли почти полтора часа, и наступало время отбоя, как для больных и раненых, так для здоровых и жизнерадостных.

Но он все-таки рискнул продолжить, потратив еще минут пятнадцать на самое важное и интересное с его точки зрения: на палубный самолет-торпедоносец «Кейт», большую патрульную летающую лодку «Мэйвис». А внизу листочка, на десерт, так сказать, торопливо набросал в контуре 24-дюймовой торпеды «Тип 93», или «Лонг Лэнс» по американской кодировке, схему-разрез этого кислородного монстра, способного пронестись под водой пятнадцать миль на скорости в сорок узлов… Все это богатство и великолепие — японское, естественно. И самолеты, и торпеда.

«Кстати, занятно будет посмотреть на реакцию Макарова, когда он поймет, на что способны в будущем господа-самураи, если мы их вовремя не остановим. А там, за этой грозно-утонченной красотой железа, много чего интересного. И Пять углов под одной крышей, и Нанкинская резня, и Отряд 731…»

Когда Петрович на цыпочках проходил мимо медсестры, ожидавшей его возле палаты Макарова, вместо заслуженной им укоризны, услышал лишь краткое: «Температуры пока нет. Пожалуйста, поторопитесь.» Все остальное сказали ее глаза. Но… спешить-то оказалось и некуда. Тихонечко притворив за собой дверь, он подошел к высокому изголовью кровати Степана Осиповича и с удивлением обнаружил, что его не ждут. Командующий спал. Спокойным, крепким сном, с доброй, умиротворенной улыбкой на губах.

"Упс-с. Дилеммка создалась, однако. Будить, иль не будить? Жечь, иль не жечь? Вот в чем вопрос… Разбужу, и кто знает, может, этим его убью? Если так спокойно заснул сейчас, значит, есть хороший шанс, что пойдет на поправку. Стало быть, ни в коем случае нельзя этот спасительный сон прерывать. Тогда, что же остается? Жечь? Таков был его прямой приказ. Но до завершения Токийской операции мы больше не увидимся, до выхода флота остались считанные часы. Как пройдет там все, и встретимся ли мы вообще?..

Ладно! Будь, что будет, рискну задницей в очередной раз. Вновь неподчинение начальству. Про нарушение инструкций куратора, вааще молчу. Но, в конце концов, разве мог Василий в спутницы жизни выбрать какую-то безответственную вертихвостку?"

Так некие «веселые картинки», по сути являвшиеся сверхсекретными документами под грифом с тремя нулями, избежали роковой встречи с выгребным жаром голландки. Но прежде чем попасть в руки Степана Осиповича, аккуратно сложенные вчетверо, они оказались в маленьком, внутреннем кармашке скромного, коричневого платья. Возле самого сердца той, о ком в эти минуты со светлой грустью вспоминал Василий Балк, глядя на черный абрис гор Квантуна, едва различимый за кормой на фоне ночного, звездного неба…

Рассматривая эскизы корабля, порожденного «подсказками из будущего», новаторским инженерным «почерком» Костенко, и дерзким до гениальности полетом мысли Макарова, восхищенный Петрович даже прокомментировал увиденное вслух:

— Вот это номер! Будто «Ямату» я для него и не рисовал… Ай, да Дядя Степа, ай, да сукин сын! Кой черт, спрашивается, дернул меня показать ему еще и «Китаками» с «Симакадзе»? Ведь такие вкусности существовали у самураев в единичных экземплярах, а тут речь ведется, как минимум, о постройке пары дивизий. Однако, Макаровским пароходикам японские изыски — не ровня.

Но только ли макаровским? Полиевктович — красава! Изваял, как Микеланджело Давида. Пропорциональность и логичная «предельность достаточности» неопровержимо свидетельствовали: в общей компоновке, в продуманной «упакованности» вспомогательных механизмов и систем, каналов вентиляции, паропроводов и дымоходов, уже виден яркий, самобытный талант потенциального гранд-мастера отечественного кораблестроения…

Предлагаемое к размышлению «изделие» внушало. С учетом 1905-го года, в особенности. Для начала — общее: двадцать две тысячи тонн. Четыре винта. Котломашинная установка: комплект турбин Парсонса и две мощные паровые машины на средних валах, котлы Шульца-Торникрофта, «треугольники». Длинный, относительно узкий корпус с острыми, отнюдь не линкоровскими обводами. Явно для минимизации волнового сопротивления, как и бульб в носовой оконечности ниже ватерлинии. Полубак длинный, до барбета кормовой башни. Из расчета Костенко следует, что двадцать шесть узлов при пятидесяти тысячах лошадок корабль должен выдать. Даже несмотря на весьма полный мидель, иначе столь мощную КМУ в него вписать не удалось бы. Плюс дальность под десять тысяч миль экономичным ходом.

«Круто! И, что интересно, на данный момент вполне реализуемо. По корпусу и механической части, во всяком случае. Кстати, помещения под энергоустановку заданы намеренно просторные. На вырост, похоже, на случай замены главных механизмов и котлов во время модернизации, надо понимать. Далеко смотрит Степан Осипович… А далее — частности. Тут еще интереснее…»

Броня: борт — десять дюймов главный пояс, плюс четыре дюйма против фугасов в оконечностях, верхний пояс и батарея противоминного калибра. Главная палуба — карапас, два дюйма плоская часть и трехдюймовые скосы в районе цитадели, в оконечностях корабля трехдюймовая полностью. Лобовая броня башен главного калибра — те же десять дюймов. Как и на боковушках барбетов.

Артиллерия: три трехорудийные башни ГК, в каждой по три длинноствольных десятидюймовки. Поставлены эшелоном, в диаметрали. Одна в середине корабля и две в оконечностях. Противоминная мелочевка — четырехдюймовки. За щитами, по четыре в плутонге — два ствола на левый борт, два на правый. Плутонгов ПМК четыре, итого — шестнадцать орудий.

«Так-с, а вот, наконец, и самое вкусное. Вишенка на торте, так сказать. Только создается впечатление, что и сам-то „тортик“ у нас вишневый…»

Прямо за приподнятым клиперским форштевнем, под якорной палубой полубака, за сдвижными бронещитами установлен четырехтрубный торпедный аппарат, способный бить на оба борта. Зеркально ему — близнец в корме, у ахтерштевня. А за крайними башнями в сторону оконечностей, а также в нос и в корму от средней, за противоосколочными створками выстроились по четыре трехтрубных аппарата на каждом борту.

«Итого, в бортовом залпе получается два десятка "рыбок». Ну, а сами они каковы…? Ага! Если это и не собственно «Лонг Лэнсы», то однозначно из разряда «стремиться к этому необходимо»…

Конечно, подводные торпедные батареи безопаснее с точки зрения исключения их поражения артогнем противника. Зато палубные гораздо удобнее по секторам стрельбы. Они не занимают объемные отсеки под свое торпедное хозяйство ниже ватерлинии, не стесняют компоновку энергетической установки и артпогребов. Опасность представляют такие отсеки и самой своей огромностью. В нашей истории именно затопления помещений подводных торпедных аппаратов погубили германский линейный крейсер «Лютцов», едва не стали причиной гибели еще одного, «Зейдлица», и на несколько месяцев выбили из строя сверхдредноут «Байерн» у Моонзунда. А тут речь идет не о паре торпедных труб, а о целых батареях.

Но, допустим… И сходу получаем уравнение с несколькими неизвестными. Нам надо разработать, как сами многотрубные торпедные аппараты, что не так уж критически сложно, так и кислородные торпеды. А вот здесь — не проблема даже. Это проблемище. Причем с неизбежными взрывами, трупами и с кучей недоброжелателей на всех уровнях сопричастности. Поскольку быстрого положительного результата получить не удастся даже с Фридлендером под рукой.

Резюме: по большому счету, сие Макаровское вундерваффе способно урыть «Инвинсибл» одними пушками. Тем более, что они для десятидюймовок задали пятьдесят калибров длины. А дальше… Дальше считаем торпедный залп дивизии. И тупая арифметика: двадцать умножаем на четыре, получаем восемьдесят дальнобойных торпед с боевыми отделениями под триста-четыреста кило тротила или чего еще помощнее. Восемьдесят! Веером. По колонне главных сил противника, по его линкорам… Одно попадание — минус один корабль из линии. Если и не утопнет сразу, скорость точно потеряет. Будь то хоть «Куин Элизабет», хоть «Ривендж» с его булями-пузырями…

Нет, красиво, конечно… Очень красиво! Но, похоже, Степан Осипович все-таки не раскусил до конца изящества японской тактической задумки про ночную прелюдию генерального сражения, где их тяжелые крейсера, фактически должны были играть роль лидеров эскадренных миноносцев. Точнее, суперлидеров для суперэсминцев с суперторпедами… Конечно, учитывая возможности современных им линкоров, это занятие для завсегдатаев Клуба самоубийц. Но тут есть нюансик, и немаловажный: тяжелый крейсер, как расходный материал, подешевле торпедного линкора будет. Азиатская железная логика Сунь Цзы про необходимость сознательно жертвовать меньшим ради победы сохраненного большего, здесь видна у японцев во всей красе.

Хотя при том уровне бронирования и подводной защиты, что Макаров с Костенко изобразили, похоже, наш комфлот ни о каких запланированных жертвоприношениях и не помышляет. Он намерен победить вчистую. И если рассудить здраво, вовсе не «подсадная утка» от Бюркнера или априори ущербный по артиллерии американский монстрик от Кэппса, у него получается. Тут не «Гомункулус» какой-нибудь, а самый натуральный «Терминатор»! Способный подойти к вражеским линкорам на торпедный залп, после чего успеть унести ноги, не будучи критически покоцанным.

Или наш Сом вообще не читал Сунь Цзы? Однако, для гарантированного выигрыша генералки одних «белых слонов» нам хватит ли? Или маловато будет?.. Листаем дальше. И что видим? Океанский рейдер. Пушки — те же десятидюймовки, но по две в четырех установках облегченного типа. Нафига козе баян? Хотя, понятно: из поясниловки следует, что их всего четыре штуки. Это первые закладки по программе, когда верфи еще в стадии модернизации… В принципе, как большие крейсера — истребители торговли, могут быть актуальны до конца двадцатых. Но в линию — никаким боком. На мой взгляд — деньги на ветер…

Хм… А «Изяслава» схему я ему не чертил. Только откуда тогда, спрашивается, это?.. А кто ему нарисовал во всей красе «Симакадзе», который и есть «Изяслав», доведенный до совершенства? Или до абсурда?.. Ладно, ясно с эсминцами. Что тут у нас еще? Ну-ка, ну-ка… Ага! Вот и ОН… Пасьянс сложился. Не совсем то, что я ожидал увидеть, но несомненно — несокрушимый опорник! Этакий супер-«Нагато»/«Саут Дакота» первой генерации. Под полста килотонн. В четырех башнях дюжина шестнадцатидюймовок по классической схеме. Борт, башни, рубка: триста пятьдесят — четыреста… И… двадцать три узла…

Не оригинально… Все. Дальше уже можно не листать. Понятно, что остальное будет лепиться вокруг сего «капитального» дуэта. Дуплекс этот не что иное, как японская предвашингтонская программа «восемь плюс восемь». С иным содержанием функционала и тактики для быстроходной половины флота, что понятно. А вот по денюжкам, примерно «тож на тож» и выйдет, если не побольше. Что для нынешней России, едва вступающей в годы важнейших преобразований в обществе и экономике, абсолютно неподъемно.

Капитальные корабли, они ведь неспроста от слова «капитал». Вы хотите обанкротить страну среднего пошиба? Подарите ей крейсер! Хотите угробить великую сухопутную Державу? Убедите ее вождей принять кораблестроительную программу на два десятка супер-дредноутов за десять лет…

Нет, дорогой Степан Осипович, лучше мы пойдем другим путем, как сказал один наш ныне здравствующий современник. И из крайности в крайность, — от роя безбронных кусачих лилипутов к такой вот гигантомании — давайте, бросаться не будем. «По одежке протягивай ножки», вот оно, прокрустово ложе нашего нынешнего, дореформенного состояния. И придется Российскому Императорскому флоту соразмерять хотелки с возможностями государства. В тридцать восьмом сталинские адмиралы тоже грезили о пятнадцати «больших дубинках» и куче «белых слонов» в довесок.

Эх, был бы у меня неограниченный кредит, много бы чего разного я понастроил. И оч-чень интересного… Но поскольку бюджет не резиновый, приходится выкручиваться отыскивая варианты асимметричных ответов супостату. Отсюда наши инвестиции в Холланда, Дизеля, Майбахов и прочих «импортных варягов», которые очень не дешевы. Но траты наши за их светлые головы сторицей окупятся. Если сумеем оттянуть неизбежное начало мирового «махача» лет на десять.

А если не сумеем? Тогда тем более глупо, даже преступно рисковать, страдая гигантоманией. Чтобы в один «прекрасный» момент узреть, как весь блеск наших конструкторских изысков, упорный труд сотен заводов и десятков тысяч людей, а также сотни миллионов золотых рублей, постигнет горькая участь сталинских недостроев — «Совсоюзов» и «Кронштадтов».

Слава Богу, Степан Осипович, что ты готов сперва «перетрещать» эту темку со мной. До того, как кто-либо, кроме нашего узкого круга, сможет увидеть то, что изобразил под твою диктовку умница Владимир Полиэвктович. Ибо это форменная «жуткая жуть»: в то время, когда корпус «Дредноута» еще не сформирован на стапеле, а «Мичиган» не заложен, никто «за бугром» и понятия не должен иметь, о чем эдаком занятном мы размышляем и что рисуем! Размер катастрофы от утечки такой инфы даже Василий не сможет оценить. Зато он несомненно раздаст всем причастным сестрам по серьгам. Тем, из-за чьей плодотворной деятельности она произошла… И дернул же меня рогатый пожалеть «умирающего»!

Значит, начнем зачистку аффилированных черепных коробок с Костенко. Кстати, по итогу, как бы кто и где не брыкался, я малоросса молодого заберу к себе однозначно. Слишком много он знает. И слишком хорошие надежды подает. А про намерения Бирилева с Кузьмичем мне доброхоты в лице Щеглова и Банщикова уже доложили. Первый устно, а второй письменно. Должность помощника начальника Морзавода в Кронштадте они для него держат, видишь ли… Ага. Щас-с!..

Конечно, эсэровским вирусом сей молодой, растущий организм уже заражен. Но надеюсь, что эта возрастная болячка. И пройдет скоренько и без осложнений. А на случай рецидива команда педиатров у меня подобрана способная, начиная с «Опричника Его Величества» и заканчивая господином Фаворитом. Главное, не загнать ее вглубь, поскольку хронические ниспровергатели устоев нам тут нафиг не сплющились. Эх… Женить бы его надо! Только знать бы на ком?.."

Промывание мозгов в отношении Костенко было абсолютно необходимой терапевтической процедурой отнюдь не оттого только, что некто Петрович строил на него, как на одаренного, талантливого и прозорливого инженера-проектировщика, далеко идущие планы. Ситуация была просчитана Балком. И выглядела она так: если Рудневу удастся обратить молодого человека «в свою веру», причем сделать это достаточно быстро, то российская оборонка получит архи-ценного кадра с перспективами на Генерального конструктора. Если же нет, значит заниматься «юношей со взглядом горящим» придется Конторе, будь тот хоть десять раз «гений и самородок».

К сожалению, пока он был реально опасен. В нашей истории Костенко грамотно, можно сказать, технически безупречно, подготовил убийство царя вместе с кучей его родни. Методом взрыва зарядных погребов броненосного крейсера «Рюрик». Сорвался тот «теракт века» лишь из-за трусости конкретного исполнителя. И не повторил Владимир Полиевктович судьбу своего земляка Кибальчича не столько благодаря заступничеству Крылова с Григоровичем, сколько из-за доброй воли некоего «кровавого Николашки».

В том же, что в связи с выигранной войной, начатыми царем внутриполитическими реформами и общим патриотическим и верноподданническим подъемом в государстве, радикально настроенный молодой человек и его единомышленники, с которыми он контактировал и вел переписку, «завяжут» сами, Балк резонно сомневался:

— С этой братией, Петрович, все как в моем любимом анекдоте:

Неожиданно и вдруг. В двери раздается стук. Тук-тук…

— Здравствуйте. Вам кого, господа?

— Вы драку на шесть персон заказывали?

— Н-не-ет… Куда же вы прете⁈

— УплОчено!..

Что не смеешься-то, а, Ваше сиятельство?

— Не смешно. Почему-то… Но жизненно.

— Короче. Только не обижайся, пожалуйста, но будет так: или ты, мой дорогой, по-спринтерски отыщешь в себе задатки Макаренко, или я отправлю твой «брульянт неограненный» в шарагу к дяде Фриду. Под гласный и негласный. Comprenez-vous, mon amiral?..

Когда Руднев в первый раз озвучил желание заполучить в свое распоряжение Костенко, Балк насторожился. О некоторых эпизодах из биографии этого неординарного молодого корабела он прочитал в мемуарах Крылова и в какой-то книжке о революционных процессах на флоте в начале двадцатого века. И поэтому поручил тем, кому положено, навести справки про молодое дарование, а заодно и про все его семейство.

Вскоре выяснилось, что кроме общения с несколькими членами партии ЭсЭров, его товарищами по ячейке, с которыми Владимир Полиэвктович познакомился во время учебы в столице, иных компрометирующих связей за ним не числилось. Правда, одно это уже тянуло годика на три каторги. Однако Василия больше занимало, кто выдал юноше рекомендации к сим замечательным господам? Все встало на свои места, когда Балку доложили о том, что отец Володи водит дружбу с некими неоднократно «попадавшими в поле зрения» лицами иудейского вероисповедания. И в их числе, с господином Петром Левинсоном, двоюродным братом весьма уважаемого в определенных кругах деятеля, члена ЦК партии БУНД, Владимира Коссовского. А вот это уже было занятно. И весьма…

Поскольку сепаратистские поползновения малороссийского еврейства в нашей истории привели к мятежам на царском Черноморском флоте, к убийству Петра Столыпина, к ультиматуму Михоэлса Сталину и к воцарению на «незалежної України» образца 1990-х неформального «кагала» олигархических кланов. Которые упорно, методично и, нужно отметить, весьма небезуспешно мастерили из бывшей союзной республики СССР классическую «Анти-Россию».

Но выдал на-гора, первым подняв на знамя идею создания на территории Украины и в Крыму, в основном в черноземной зоне периметра небезызвестной «иудейской черты оседлости», так называемой «Южно-Русской Республики» именно БУНД. «Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России». Еще в 1898-м году… А одним из главных «официальных» идеологов борьбы за вычленение из тела Российской Империи вышеозначенного «гособразования щиро-кагальной местечковости», как раз и являлся некто Владимир Максимович Коссовский. Он же — Наум Менделевич Левинсон, от рождения.

Молодой человек, сидевший напротив, был Петровичу безусловно симпатичен. Безотносительно того, сколь хорош и сбалансирован оказался составленный им аванпроект минного линейного крейсера, или каким бесценным кладезем стала для некоего Карпышева книга, которую Володя Костенко повзрослев уже не напишет. Просто с самых первых минут их общения, Петрович почувствовал в нем родственную душу человека, больного корабликами на всю голову. Конечно, по понятным причинам, он и раньше был в этом уверен, но, как говорится, «одно дело услышать, совсем другое — пощупать».

В то же время для самого Костенко и человеческое, и «железячное» нутро Руднева, стали, похоже, полным откровением, граничащим с изумлением. После первых минут определенного стеснения, когда молодой офицер откровенно тушевался, оказавшись наедине с самим графом Рудневым-Владивостокским, командиром героя-«Варяга» и легендарных больших крейсеров авангарда Тихоокеанского флота, с тем самым «Русским Нельсоном», который продиктовал под Токио условия мира побежденному Микадо, некая невидимая преграда «различия весовых категорий» между ними разом рухнула, когда Петрович, отложив в сторону чертежи, с улыбкой решительно заявил:

— Все это прекрасно, Володечка… Да-с… Вы не возражаете, надеюсь, если в приватной обстановке я буду Вас величать просто по имени? Все-таки Вы, мой дорогой, мне в сыновья годитесь. Согласны?

— Конечно, Ваше…

— Вот и чудненько… Но, во-первых, у нас нет такой мины. И я понятия не имею, Володя, когда она у нас появится. Думаю, пока даже на фирме мистера Уайтхеда в Фиуме ни о чем подобном не помышляют. Во-вторых, каким Вы представляете себе оснащение завода, способного выпустить за пару-тройку лет сотню с гаком стволов калибром 406 миллиметров, при длине каждого в четверть стометровки?..

Думаю, не только Вы и я, но и советы директоров Круппа и Карнеги не представляют. Не говорю, что это несбыточная фантастика. Я лишь акцентирую наше внимание на том, что это — годы. Это огромная научная и инженерная работа. Это громадные деньги, которых у казны никогда не бывает вдосталь. Но главное, все-таки, это фактор времени.

Когда Вы выполнили блестящую работу по модернизации старых кораблей с предельно достижимым увеличением их боевых возможностей, на «Варяге» мы с офицерами крейсера и штаба подняли в кают-компании тост за Вашу светлую голову и большое будущее. Поскольку это было вовремя! Это было реально. И это было оптимально! Но то, что сейчас вы предложили со Степаном Осиповичем, при всей инженерной и тактической красоте, может просто не успеть на войну… Почему? Я расскажу Вам подробно, чуть позже…

Когда я изучал эти проекты, я понял, что не ошибся на Ваш счет. Однако, мой юный друг, позвольте сделать небольшое лирическое отступление. Вашему возрасту присущи, причем естественно присущи, максимализм, нетерпеливость, и даже в некотором роде радикализм. В человеческих отношениях, в творческих помыслах, во взглядах на людей вокруг или на общественное устройство нашей жизни. Это нормально, так и должно быть. Но, думаю, Всевышний не зря так установил, что рядом с вами находятся люди пожившие и кое-что повидавшие. И наш долг — не подрезать молодые, сильные крылья, но вовремя подсказать их счастливым обладателям: до каких высот вам, молодым, пока залетать не следует. И чем это чревато… Кстати, как Вы думаете, почему разбился Икар?

— Э… Полагаю, Ваше Сияте…

— Давайте без этого, мой дорогой. Просто — Всеволод Федорович.

— Думаю, что молодой Икар недостаточно внимательно слушал предупреждения своего отца, из-за чего…

— А вот я полагаю, — рассмеялся Руднев, — Что беда Икара не только в его непослушании или духе противоречия. Господин Дедал попросту оказался паршивым папашей и педагогом. Думал о том, как бы им скорее бежать из рабства, а не о том, что при работе с любым новым сложным изделием безусловное выполнение техники безопасности и знание его тактико-технических характеристик подчиненными — превыше всего! Он не сумел внушить своему сыну эту важнейшую прописную истину, кстати, прописанную немалой кровью, если брать за всю историю человечества. Ни добрым словом, ни ремнем по заднице. Так что смерть бедолаги Икара на девять десятых на совести его родного батюшки.

— Это значит, что если, как Вы сказали, Всеволод Федорович, я Вам гожусь в сыновья… то…

— Да! Именно-с!.. — Его сиятельство, генерал-адъютант Свиты, граф Руднев неожиданно молодо, по-хулигански, подмигнул обалдевшему Костенко, — Я тотчас по-отечески надеру Вашу задницу, если замечу, что Вы, мой дорогой, начали залетать слишком высоко и дюже швидко. Поспешность сама по себе не грех, конечно. Но нужна она в первую очередь при ловле прыгающих, кусающихся насекомых. А к чему она, а также ее частые спутницы — самоуверенность и авантюрность могут приводить, хорошо известно. В нашем деле примеры особенно показательны: «Мэри Роуз», «Васа», «Кэптен», «Виктория»… А наш «Орел», едва не попавший в этот же синодик прямо на Ваших глазах? И «Витязь», попавший. Тот, что сгорел вместе с эллингом… Хорошо, что лишь трое человек погибли. Хотя, что в смертях хорошего, будь их хоть три, хоть тысяча?

— Есть жесткое высказывание на эту тему, мол, смерть одного или нескольких людей, это трагедия, а гибель тысяч — лишь статистика. Особенно, если виной тому война. Но пожар тот был поистине страшен. Половину Питера дымом закрыло…

— Это медицинский цинизм реалиста. Я, кстати, лично знаю того, кто эту строчку в народ пустил. Банщиков его фамилия, слышали?.. Но есть вещи, Володя, в чем-то похуже гибели. Например, поломанные судьбы… Тяжко, когда на душе лежит груз смертей. Причем смертей многих. Мне ли не знать этого после стольких боев. Но как жутко, наверное, было слышать крики тех троих несчастных клепальщиков, сгорающих заживо в стальной клетке на стапеле. Когда на дворе сияет мир, и ни тайфунов, ни землетрясений…

Но даже в мирное время этот мой груз, эта ноша, этот проклятый счет, того и гляди норовит вырасти. Он может вырасти даже сегодня, причем независимо от того, хочу я сам этого или нет… — Руднев неожиданно пристально и сурово взглянул своему молодому собеседнику в глаза, — Три молодые судьбы могут быть сломаны в одночасье. Ибо, как говорят самураи: «Смерть легче пуха, долг тяжелее горы». А для нас, людей военных, давших присягу своему Государю, это именно так… Скажите, Володя, ведь у Вас есть два младших брата? И один уже учится в Питере, а второй сейчас готовится поступать в столичный Университет? Так?

— Да… — во взгляде Костенко смешались растерянность, на долю секунды прорвавшийся, тщательно скрываемый испуг и предчувствие чего-то неотвратимо мрачного. Он давно уже готовился к подобному обороту событий, только не думал, что вопросы ОБ ЭТОМ ему может начать задавать сам адмирал Руднев.

— Ваш папа, тот самый уважаемый земский врач, что еще три года назад предупреждал, что при освоении Златороссии мы можем столкнуться с проблемой легочной чумы?

— Он написал небольшую работу на эту тему. И опубликовал ее, кажется у Вейнбаума…

— Все так. Все так… Белгородская типография господина Вейнбаума. Где кроме весьма полезной литературы иногда, по ночам преимущественно, на гектографе тиражируют нечто совсем иное…

Вот, что, Володечка… Прежде, чем мы продолжим наш разговор, я хочу, чтобы Вы не торопясь, вдумчиво прочли вот этот вот документец… — С этими словами Руднев достал из брючного кармана несколько помятых листов бумаги, — Извините за его состояние, но с тех самых пор, как он попал ко мне, ни портфелю, ни сейфу, эту рапортичку не доверяю. А сам я пока распоряжусь насчет кофе и до ватерклозета дойду. Сидите, сидите!.. И внимательно читайте. Очень внимательно. Думаю, минут двадцать у Вас есть на это дело.

Выйдя в коридор, Руднев заглянул к Чибисову и попросил заварить и принести к нему в купе «кофею покрепше» через полчасика. Тут же, по-быстрому, накоротке, обсудив с верным ординарцем и помощником последние вагонные новости, он выяснил: до ближайшей станции почти час. Значит, если молодой человек в возбуждении решит вдруг выброситься из поезда прямо на ходу, даже при условии удачной встречи тела с насыпью, прогулка по тайге ему предстоит интересная и продолжительная. Чем сие рискованное предприятие может закончиться, одному Богу, лешим с кикиморами, да местным волкам известно. Однако, Петрович сознательно решил предоставить Костенко возможность сделать самостоятельный выбор: либо пуститься в бега, либо честно принять все, чего он заслуживает. Либо… Ну, о совсем уж плохом думать не хотелось.

Посетив «кабинет задумчивости», Руднев дошел до немцев, где лично засвидетельствовал свое почтение, извинившись перед Тирпицем за вчерашнее недомогание. Нарвался на приглашение к обеду, а на обратном пути — на курящих возле окна в тамбуре Хлодовского и Гревеница. Оба были в форме, как в прямом, так и в переносном смысле, и явно горели желанием рассказать о подробностях посиделок в салон-вагоне принца Адальберта намедни вечером. Однако Петрович, сославшись на неотложность ознакомления с документацией, доставленной ему Костенко, что как минимум наполовину соответствовало действительности, безмятежно улыбнулся и направился к себе.

«Хм. А ведь за последние месяцы я стал тем еще лицемером! И неплохо научился скрывать, что у меня на уме на самом деле, за дежурной гримаской довольства на фейсе лица. А на уме у меня сейчас что? Несколько забавных вопросов на тему, что я увижу у себя за дверью. Шторы, трепыхающиеся по ветру в открытом окне? Хладное тело с моим „Люгером“ у виска? Или его вороненый ствол, направленный мне между глаз… Но лучше, конечно, было бы увидеть глаза офицера, который все понял, все осознал и которому я, в итоге, смогу доверять.»

Человек предполагает, а Господь располагает. Распахнув дверь в свое купе, Петрович остановился в недоумении. Окно было закрыто, но… в помещении никого не было! Из явных изменений в интерьере можно было отметить лишь то, что оставленный им на столе ворох чертежей куда-то испарился… Но нет, они, похоже, не исчезли, лишь переместились в ту самую пухлую папку, где и хранились изначально. А поверх нее находился некий новый документ. В несколько строк, написанных от руки его любимым химическим карандашом, который лежал здесь же.

«Интересно девки пляшут. И куда ты смылся, голубок мой сизокрылый? Да еще, со своей секретной объективкой от Васи? Ну-ка, полюбопытствуем, что ты тут накропал… Стоп. Что еще за чертовщина⁈ Ах, ты… желторотик, папиком не драный! Неврастеник хренов… — Строчки прыгали в такт дрожащим пальцам: „Ваше Сиятельство, милостивый государь Всеволод Федорович… Не имея иной возможности… во избежание… мне нет оправдания, как офицеру… не осмеливаясь надеяться, однако прошу Вас… для моей матери и братьев… дабы избежать возможности огласки…“ — ЧТО, МЛЯ!!? Что ты задумал, придурок недоделанный⁈ Может, об паровоз убиться? Ах, ты-ж, Анна Каренина в фуражке, долбанная!..»

Еще не понимая что делать и где искать потенциального суицидника, или уже не потенциального, Петрович, неуклюже взмахнув руками, вывалился в коридор, зацепив по пути носком ботинка за складку ковровой дорожки. И едва не вышиб во время исполнения пируэта из рук неторопливо приближающегося Чибисова поднос с дымящейся туркой, молочником, чайником и всей прочей ложечно-сахарничной атрибутикой. Судя по глазам остолбеневшего ординарца, принявшим на мгновение форму и размер блюдец из-под кофейных чашечек, балетное «па» в исполнении графа Руднева произвело на него неизгладимое впечатление. Вот только Петровичу было не до эффекта, ошарашившего благодарную публику почти до потери дара речи:

— Где⁉ Где он, этот дебил малолетний⁉..

— Э… Дык?.. Какой…

— Где инженер Костенко, я тебя спрашиваю⁉

— Не могу знать!!.. Только дверка в ихнюю каюту… в купе, значить… минут с десять, как хлопнула. У меня как раз кофий закипать начинал. Может, оне…

— Хлопнула? Это точно не выстрел был?

— Никак, нет-с! Этого не перепутаем. Точно — замок! Англицкой, с защелкой…

— Отставить поднос! Прямо на пол поставь. И — за мной!

Через пару секунд Петрович убедился, что дверь в купе Костенко действительно заперта изнутри. А еще через секунду плечо Чибисова первый раз врубилось в нее со всей подобающей моменту мощью и напором… Звякнули, посыпались где-то внутри стекла расколотого зеркала. После третьего могучего удара дверь явно подалась, выгнутая и потрескавшаяся. Оставалось лишь разок-другой добавить с ноги в замок и… И тут, где-то там, внутри купе, раздался грохот…

— Тихон, живее же!.. Вали ее, нах!!!

На производимый ими тарарам уже сбегались: Гревениц, Хлодовский, проводники вагонов…

— А-а-хх! Сука!!!

«Бу-бум…!»

Дверь с жалобным дребезгом отлетела в сторону, и добитая коленом Чибисова упокоилась на диване, поверх раскрытого чемодана и разбросанных в полном беспорядке предметов мужской одежды. Но весь этот бардак очень мало интересовал Петровича. Все его внимание было поглощено центральным персонажем открывшейся перед ним хаотичной картины. На полу, возле стола, в нелепой, и оттого страшной позе брезгливо отшвырнутой в угол капризным ребенком тряпичной куклы, в парадной форме, при кортике, валялось тело старшего помощника судостроителя Владимира Полиэвктовича Костенко. Лицо залито кровью. Глаза закрыты. Левая рука неестественно вывернута. На шее удавка из брючного ремня…