Иркутск – Москва

Глава 7

Глава 7. Ключик к гайке на пупке

Литерный экспресс «Порт-Артур — Москва», 26–27 апреля 1905-го года

Провожая умиротворенным, бесстрастным взглядом полуприкрытых глаз плывущие в туманной дали за окном перелески, Тирпиц, казалось, задремал в уютном кресле за столом, с которого адъютант пока не решался убирать успевший остыть, едва пригубленный бокал со второй, дополнительной порцией утреннего кофе своего патрона. Но внешнее спокойствие шефа Маринеамт абсолютно не соответствовало внутреннему состоянию разума и души. Пытливый, цепкий ум немецкого адмирала со вчерашнего вечера, когда он, отложив цветные карандаши, убрал в ящик конторки лист бумаги со списком персоналий кают-компании «Варяга» на дату боя у Чемульпо, не ведал передышки.

В коротком перечне фамилий семь были подчеркнуты: обоих Рудневых — командира корабля и капеллана, а также Балка, Банщикова и Лейкова красной черточкой, а Беренса и Зарубаева синей. Но то была лишь первая прикидка, грубая наводка, так сказать. Для точной, позволяющей список «избранных» сократить или расширить, нужно было тщательно взвесить и сопоставить известные факты, связанные с деятельностью означенных лиц за истекший год с небольшим. Чем, пользуясь мнимой простудой, временно освободившей «главного архитектора» германской морской мощи от обязанности составлять компанию принцу Адальберту с его спутниками, он и занимался.

С момента последнего разговора с «русским Нельсоном» сомнения Тирпица в том, что одному лишь Рудневу были каким-то таинственным, сверхъестественным образом приоткрыты тайны будущего, постепенно переросли в уверенность. Но, судя по всему, Всеволод не был провидцем-одиночкой. Очевидно, что в борьбу за победу над самураями Микадо и грядущее обновление Российской империи вступила организованная группа единомышленников, четко знающих что, как, где и с помощью кого им необходимо предпринять. Поскольку представить, что усилия нескольких «варяжских» офицеров и их корабельного пастора после схватки с эскадрой Уриу у морских ворот Сеула регулярно направлялись и координировались их командиром, было трудно. Или, скорее, невозможно.

Во-первых, у Руднева вдосталь хватало кризисов и текучки на крейсерской эскадре, а позже и на флоте. С учетом того, что Тирпиц прекрасно представлял себе круг задач у начальника на столь ответственном посту, да еще и в военное время, возможностей для регулярной сверки часов с прочими «посвященными» у Всеволода попросту не было. Причем, как чисто физически, так и по причине того, что Банщиков, равно как однофамилец их командира корабельный капеллан, а также и лейтенант Балк, довольно быстро покинули «Варяг». Младший же лекарь крейсера, тот и вовсе уже через несколько часов после дела у Чемульпо.

«Короче, все как в том старом „адмиральском“ анекдоте: „- Почему ваш корабль прекратил стрельбу? — Во-первых, у нас кончились снаряды, сэр! А во-вторых… — Довольно, капитан, что "во-вторых“ уже не важно…» Хотя, во-вторых, будь даже все они тщательно проинструктированы Рудневым, но оставаясь лишь среднестатистическими офицерами Русского флота и представителем их ортодоксального духовенства, пусть и с предельно четко расписанными командиром инструкциями, столь впечатляющих успехов на своих направлениях они вряд ли бы добились. Между тем, информации к размышлению по результатам их бурной деятельности предостаточно. При том, что анализировать что-либо в отношении Руднева никакого смысла уже нет. По причине пусть и несколько завуалированного, но чистосердечного признания самого Всеволода.

Итак… Капеллан. Что мы смогли выяснить о его деяниях за время этой войны? Не проходит и суток после триумфального прихода «Варяга» во Владивосток, как он уже отправляется в столицу. Где встречается с самым уважаемым их пастырем Иоанном Кронштадтским, затем с главой Синода Победоносцевым и… И в тот же вечер получает аудиенцию у Государя! Затем он стремглав мчит обратно, на Дальний Восток, с полученной им из Киева особой иконой, которая должна охранить Порт-Артур и даровать России победу в войне.

А буквально через десять дней после его отбытия из Петербурга, в Казани филеры накрывают банду церковных воров, готовивших похищение и уничтожение главной воинской святыни России, чудотворного образа Казанской Богородицы. После чего икону эту тайно переправляют в столичный Казанский собор, где организуют ей строжайшую охрану. Главарь шайки, по слухам, позже признался в связях с разведками Австро-Венгрии и Болгарии. Деньги же на все это мутное дело ему, якобы, передали японцы. Через какого-то финна-авантюриста. Слухи — слухами, конечно. Но остается вопрос: что это? Совпадение, или?..

Тем временем, означенный господин священник чудесным образом успевает в Маньчжурии на последний вагон последнего поезда, сумевшего с боем прорваться в Порт-Артур. И это… бронепоезд Великого князя Михаила Александровича! Чьим духовником бывший корабельный ксендз вскоре и становится. Спрашивается: этого мало или достаточно, чтобы считать именно его источником откровений Руднева? Особенно с учетом всего того, что вскоре натворит его новообретенный духовный сын?.. А тут еще и внезапно вспыхнувший роман в переписке Великого князя Михаила с дочерью Экселенца, о чем Его величество сам мне доверительно сообщил недавно! Ставлю сто к одному, что это произошло по инициативе брата царя, который до войны думал об каких угодно юбках, но только не о вариантах выгодных своему отечеству и Фамилии в геральдическом плане.

Однако, остается одно «но». По окончании боевых действий наш шустрый падре не сопровождает Михаила Александровича в столицу, что было бы вполне логичным. Он остается в Порт-Артуре. Где истово занимается вопросами увековечивания памяти погибших воинов и возведением храма, а позже становится его настоятелем. Но если именно он способен черпать сведения о нашем будущем в пучинах своей религиозной экзальтации, если инициатива всех реформаторских подвижек исходит от него, то…

Нет… Слишком много невязок с последующими событиями. Здесь мы имеем, скорее, нечто напоминающее классическое «мавр сделал свое дело, мавр может уходить». Надо полагать, что капеллан несомненно одна из фигур, посвященных в тайну, но не сам он ее источник. И уж точно он не тот человек, кто является деятельной движущей силой этого бурного процесса. Сдается мне, на эту роль куда предпочтительнее смотрится другой кандидат. И… это снова не Руднев!

Тогда кто?.. Перед нами — Василий Александрович Балк. Фон Балк. Поистине, примечательная личность, даже отбрасывая в сторону многие обстоятельства, открытые мне Всеволодом. Достаточно проследить за его важнейшими достижениями и подвигами по ходу событий минувшей войны. Истинно воинскими подвигами, должен заметить. И задаться вопросом: не он ли является тем самым человеком, явившимся из будущего, которому суждено изменить наш мир? Поскольку личность с таким «замахом» скромными мелочами, вроде реформирования их местного, патриархального болота, удовлетворится вряд ли. Притом личность, вполне способная поставить с ног на голову всю нашу богадельню. Или я круто беру к повороту?.. Как знать, как знать… Ведь вот это все — за год с небольшим! Загибаем пальцы:

Первое. Организация абордажа двух броненосных крейсеров. Вдумайтесь: абордажа! В двадцатом-то веке… Пусть в кают-кампаниях и пылятся до сих пор по шкафам старые абордажные сабли, все это дань истории, не более того. Однако, Балк демонстрирует нам, что в бою рулят обстоятельства, а не традиции. Причем, при его личном командовании и участии в рукопашной схватке. Которая завершилась его победой над самураем в поединке на мечах. Но любого из нас, европейцев, японец скорее всего порубил бы на две половинки! Как бы не ерничали некоторые наши любители «позвенеть» гардой в гарду, мне давно известно, что самурайская техника фехтования убийственно эффективна. Тут же итог очевиден: азиат не просто повержен, но жив и пленен. Das ist fantastisch!

Второе. Его внезапно вспыхнувшая дружба с русским Кронпринцем. И где? Не на каком-нибудь официозе. Не в манеже, в ресторане или на бегах. В паровозном депо! Fili Dei, miserere mei… И внезапная ли? С учетом всего последующего, ну, очень хороший вопрос. Но нужно признать: для Михаила Александровича их встреча несомненно судьбоносна. Новый друг несколько раз спасал жизнь брата царя в бою, при этом отчаянно рискуя собственной. Согласитесь, это дорогого стоит.

Третье. Взрыв моста на железнодорожной коммуникации в Японии, приведший к серьезным транспортным проблемам у императорской армии. Кто командует? Ну, естественно, фон Балк! И оцените: не какой-то там бывалый армейский сапер, а юный флотский артиллерист. По идее, вышеозначенного уже более чем достаточно, чтобы задаться разными интересными вопросами. Но не торопитесь, все самое главное — впереди.

Четвертое. Строительство бронепоездов абсолютно нового типа по мощи вооружения и схеме защиты команды. Пока ни у англичан, ни у янки, ни у нас, до чего-либо подобного в комплексе не додумались. Причем, почему-то делается это все в какой-то безумной, немыслимой для России спешке. И… они-таки успевают! И пробиться к Порт-Артуру до перекрытия японцами перешейка, прихватив по пути вышеозначенного ксендза с его судьбоносной, чудотворной реликвией. И учинить обалдевшим самураям у Цзиньчжоу такой погром в живой силе и артиллерии, что русские смогли восстановить оборону на позиции, уже прорванной и тотально разбитой к тому моменту. Причем, заметьте: уже после полученного ранее приказа вышестоящего крепостного начальства всем войскам отходить к Волчьим горам.

Пятое. Расчистка прохода в гавань от утопленного в нем броненосца-брандера. При наличии в порту нескольких весьма профессиональных инженеров в чинах, все работы ведутся… под его руководством! И вдобавок, с полным карт-бланшем Макарова. Лейтенанту — права как минимум полковника, от комфлота⁉ Das ist fantastisch… два раза. Зато, каков результат! Тут вам и инженерный талант и высшей пробы профессионализм подрывника. Молчу про технику водолазных работ, а еще — про секретность исполнения операции. При этом держим в уме: перед нами артиллерист. Молчу и про утопленный из-за этого броненосец «Фудзи». Просто чудо, что тогда из своих линкоров Того потерял лишь один.

Далее. Шестое. Организация морской пехоты. По факту, десантно-штурмовых частей с какой-то прямо-таки невероятной, сумасшедшей тактикой и подготовкой каждого бойца. Плюс — закупленные у датчан ручные пулеметы по два на отделение или секцию. Такого нигде в мире пока нет, не говоря уже о проблемах их получения во время войны. А еще переделка Маузеров в ручные пулеметы. Как вам такое, вообще⁉ И это все — плутонговый командир шестидюймовок?

Ну и, наконец, самое интересное. Седьмое. Его скоропалительное послевоенное преображение в «правую руку» внезапно извлеченного царем из небытия наипервейшего недруга их министра внутренних дел Плеве, господина Зубатова. Который удивительно быстро создал и возглавил не абы что, а реинкарнацию печально знаменитого Секретного Приказа эпохи Петра Великого. Тайную политическую полицию, совершенно отделенную от структур МВД. С правами министра и личного доклада. И… О, чудо! Зубатов, едва стряхнув с пиджака нафталин, исхитрился буквально через месяц своей новой службы предотвратить мятеж гвардии и возможное убийство императора.

Но кто же возглавляет в этой структуре подразделение, очевидно заточенное на весьма деликатные миссии, в том числе и за рубежом? Точно! Он, наш юный друг, отчаянный сорвиголова из древнего и знатного рода ливонского ландмейстера Ордена Святой Девы Марии, бывший артиллерист с «Варяга»! Тотчас после победы над японцами переходящий с флота в полицейское формирование, что практически немыслимо для чрезвычайно щепетильных в вопросах чести русских морских офицеров, даже если эта ИССП — организация элитная, а ее кадры приравнены царем к гвардии в табеле о рангах. Das ist fantastisch! Три раза.

Этого вам довольно? Или еще вспомним про потрясающую метаморфозу с Великим князем Михаилом Александровичем, который из баловня-инфантила и тихушника, озабоченного выездкой, скачками и поиском партии в шаговой доступности, общаясь с Балком, внезапно переродился в реально крупную политическую фигуру? А в военном плане еще и выдал массу новаций для будущих полевых уставов пехоты и артиллерии всех армий мира. И это кто? Манежный гвардеец-кирасир, для которого при всем его внушительном экстерьере нет ничего страшнее нахмуренных бровей собственной матушки? Так то…

Казалось бы, главное действующее лицо всего спектакля мы определили. Но… лишь казалось бы. Почему? Если поставить себя на место человека, получающего из какого-то таинственного источника сверхзнания, или являющегося их носителем от природы, от бога ли, от сатаны ли… Несомненно, самое первое, что я сделаю, это постараюсь все устроить так, чтобы моя деятельность, связанная со столь чудесными успехами и преобразованиями, поменьше бросалась в глаза людям с логическим умом.

Но при данном условии, из «варяжских» героев нам необходимо обратить особое внимание не на Балка или Руднева. А на скромного младшего корабельного эскулапа, который через две недели после первого боя начавшейся войны был уже не на своем крейсере, а… в рабочем кабинете самодержца! Из которого он вышел как минимум весьма доверенным лицом Государя, а как максимум, его новым фаворитом. Некоторые считают, что к настоящему моменту почти всесильным.

Что, кстати, вполне возможно, если учесть его скоропалительную интрижку не с кем-то из юных дворцовых фрейлин, а с младшей сестрицей самого царя Николая. Конечно, может, все это досужие сплетни завистников, но… Но вдруг тут имеет место быть вовсе не мимолетное увлечение, а нечто, куда серьезнее? Wer nicht wagt, der nicht gewinnt… Или, как любит приговаривать мой Экселенц: «сладенько потянуло жареным…»

Но пока, к сожалению, далеко не все ясно по этому юноше-везунчику. В папке, переданной мне Пригером перед самым нашим вояжем в Россию, чего-либо ценного по господину Банщикову не почерпнешь. Получается, что данная персона не вызвала пристального внимания у нашего морского агента в русской столице. А жаль. Это явное упущение. И надо будет хорошенько накрутить хвоста обоим. Другое дело — проныра фон Гинце. Он с этим загадочным молодым человеком, по его же собственным утверждениям, давно «на короткой ноге». Сблизились они с того момента, когда царь дозволил своему «адъютанту от кайзера» присутствовать на заседаниях Особого комитета по военно-морским вопросам. Что само по себе вовсе не удивительно, в связи с множеством позиций и объемами нашей помощи русским в этой войне. Однако, ничего из ряда вон выходящего в поведении военно-морского секретаря Императора Пауль не подмечал.

Хм… И почему, спрашивается, сейчас я этому не верю? А?.. — Тирпиц нахмурил лоб, в задумчивости потирая пальцами переносицу — Или наш хитрый лис темнит? И ставит в известность лишь своего дружка Мюллера и Экселенца? Надо будет с этим разобраться: непорядок, если важная информация о происходящем в Петербурге и Царском Селе проходит мимо меня. Причем, разобраться не откладывая. Когда будем проезжать русскую столицу, запланирована пара приемов, момент улучить вполне возможно. Только бы Пауль не был в какой-нибудь отлучке. Хотя, это вряд ли…

Но. Есть еще одна «темная лошадка» в этой компании, пока привлекшая к себе внимание только узких специалистов. Наш четвертый персонаж. Инженер-механик Лейков. Тихий такой, незаметный служака-профессионал. Однако, как явствует из информации наших производителей радиотелеграфов, его помощь при создании и отработке станций с особо дальней приемопередачей оказалась поистине неоценимой. А наблюдатели на крейсерской эскадре отметили его выдающуюся роль при ремонтах и доведению до ума энергоустановок ряда Рудневских кораблей в первые месяцы войны. В том числе и двух его трофеев итальянской выделки. Весьма своеобразное сочетание: талантливый механик-машинист и гений радиотехники одновременно. При этом до войны ни в каких делах, связанных с радиосвязью, замечен он не был…

Когда я подумывал о том, как бы заполучить Руднева в личное, безраздельное пользование, приходилось учитывать его уже состоявшуюся, безусловную публичность. К тому же, если рассуждать с холодной головой, его удивительные и важные знания все-таки несут в себе некую концептуальность. На уровне общих направлений, если хотите… Банщиков? Этот по понятным причинам пока практически не досягаем. От Балка же без ума Экселенц, и любые попытки жестко сыграть с ним запросто могут выйти боком. Но главное: в отличие от них всех, в случае с инженер-механиком «Варяга» мы имеем прикладные технические и научные достижения. Причем, как представляется, отнюдь не только в тех сферах, где следы деятельности этого господина мы сподобились отслеживать.

Кто, например, додумался у них до переделки пистолета Маузера в ручной пулемет? И выдал фирме практически готовое техническое решение и эскизы? Пока нам это неизвестно… Ein Spatz in der Hand ist besser, als eine Taube auf dem Dach! Ах, как же мне хочется переговорить с этим замечательным человеком! Если бы только удалось заполучить его голову живой и здоровой… — шеф Маринеамт по-мальчишески, задиристо присвистнул — Сдается, многие были бы сильно удивлены. Очень сильно. И в первую очередь мой милый Всеволод.

Правда, есть одна проблема. До всего ценного, что в этой черепной коробке сокрыто, нужно еще добраться. И потребуется добрая воля ее хозяина. Но к сожалению, есть информация, что господин Лейков весьма пренебрежительно отзывается, и в профессиональном плане, и в человеческом, как об бриттах с галлами, так и о нас, немцах. Зато прямо-таки превозносит в частных беседах предприимчивость и научно-инженерные достижения янки. Что не очень понятно, кстати, ибо хлебнул он горюшка с машиной и котлами на крейсере североамериканской выделки преизрядно.

Однако, при таком отношении ожидать от него стопроцентной отдачи трудно. И, пожалуй, самым верным пока будет лишь тщательно отслеживать его новации, после чего мы сможем, ухватив самую их суть, постараться опередить русских на финишной прямой. Как верно подметил умница Бюркнер, по скорости освоения технологий и запуска новых производств московиты нам в данный момент не конкуренты. Но в любом случае, попробуем кого-нибудь из наших соотечественников в России подвести к нему поближе. Или соотечественниц. Пригеру на заметку этот вопрос… Хм. Кстати, о дамах… Смотрите-ка: а это у нас, что еще такое?"

Погруженный в свои размышления, Тирпиц не заметил, как их поезд, плавно замедляя ход, прокатился сквозь тянущие к серому небу дымки печей, уныло однообразные в своей бревенчато-одноэтажной архитектуре пригороды, и скрипнув буферами, встал у перрона Омского вокзала. И скорее всего, глава Маринеамт так и не удостоил бы вниманием обыденные сценки по-сибирски неторопливо чинной приездно-отъездной суеты за оконным стеклом, но внезапно его боковое зрение выделило из массовки знакомую фигуру в сверкающем золотом императорских вензелей на эполетах мундире со свитским аксельбантом. Фигура эта стремительно и неотвратимо, словно мина, пущенная дестроером, приближалась к двум весьма миловидным особам в шубках с муфточками и в шляпках по последней парижской моде. И к громоздящейся позади них внушительной коллекции чемоданов, саквояжей, коробок и прочей поклажи.

Из отсутствия возле дам прислуги или носильщиков, можно было сделать вывод, что очаровательные хозяйки объемного багажа помощников уже отпустили. Следовательно, иного варианта, как перемещение и самих юных путешественниц, и горы их имущества, в подошедший поезд… в его поезд, а точнее, в экспресс германского принца, не просматривалось.

«Какая прелесть! Тут у нас определенно что-то новенькое… Кто-то же и почему-то пропустил этих дамочек на платформу, сквозь двойное оцепление? Очень интересно… И куда так понесся наш „русский Нельсон“, позвольте полюбопытствовать? К своему новому Трафальгару, или?.. А губа-то у Всеволода не дура, приходится признать. Не так ли говорят наши русские друзья при подобных обстоятельствах?»

Слаб человек? По-видимому, да…

Каких-то десять минут назад Петровичу представлялось, что в мире нет и быть не может ничего прекраснее и желаннее молодой Грации, подобной распустившемуся во всей своей чарующей красе и неге цветку благоухающей, сортовой розы. Ласковой и покорной, но гордой и властной одновременно женщины, знающей цену себе, своим желаниям и цену риска своему положению в обществе, который несомненно таит в себе пылкий, так внезапно, с первого взгляда, вспыхнувший роман с совершенно незнакомым человеком. К тому же женатым. Но…

'Да, бес же мне в ребро!.. Ксюха! Как ты бесподобно хороша. И как изменилась всего за один год! Мила и прелестна, как и прежде, но какой неожиданный лоск и шик… Это вам уже не вчерашняя шебутная пацанка, а какая-то юная богиня любви с легким послевкусием утонченного разврата… Блин! Опасаюсь, спермотоксикоз может и до грехоупадения вас довести, господин граф…

Потрясающе, что ассигнации и жизненный опыт способны сделать со вчерашним несмышленышем. Правда, скорее всего, мою роль в столь разительных, произошедших в ней переменах, переоценивать не стоит. Ибо то, что я созерцаю сейчас перед собой, уже, скорее, результат ее собственных достоинств и талантов. А я?.. Я лишь подсадил малышку в седло, в некотором смысле сыграв для нее роль божественного провидения. Так получается? Или где-то, как-то?..

Когда стареющий, похотливый ловелас в поисках ППЖ выбирал ее себе в наложницы, а после сделал содержанкой, ни о каком дальнейшем участии в ее жизни он и не думал, понятное дело. Когда же Алексеев одним манием плеча приказал «Прекратить-с…», без особого сожаления отправил к папе с мамой. И через неделю-две уже и не вспоминал особо о ее прелестях и прорезавшихся разнообразных талантах, причем, не только по части памятных котлет «по-Полтавски»… А потом еще и радовался втихаря, что свалившийся, аки снег на голову, сыночка его с сей гарной дивчиной не застукал.

Нет. С понятием божественного провидения сие как-то не вяжется… И то сказать: «выбрал»… На самом-то деле, похоже, присмотрел ее для меня хитрый бес Василий, как не стыдно самому себе в этом признаваться. Был бы смысл Мадам Жужу мне врать потом… Но, хороша! Как же хороша, чертовка! Баронесса фон Гёц. А я-то представлял ее себе довольной тихой, провинциальной жизнью, малоросской мещаночкой. Ага! Щас-с…'

На ходу раскланиваясь с «комитетом по встрече», под изумленными взглядами лучших людей города, полицейских, служивых и праздных зевак, скучковавшихся на перроне с целью поглазеть на заезжих знаменитостей, адмирал Руднев решительно направился в сторону двух дам, скромно стоящих чуть поодаль на фоне внушительной кучи багажа.

Но поскольку все внимание встречающих тотчас переключилось на появившуюся в дверном проеме соседнего вагона фигуру молодого человека королевско-прусских кровей и выходящих из поезда размять ноги блестящих офицеров его свиты, перехватить красноречивые взгляды, которыми обменялся Петрович с одной из явно ожидавших именно его юных прелестниц, особо было и некому. За исключением одного зрителя, с интересом наблюдавшего сквозь вагонное стекло из полумрака своего салона за движем, происходящим на перроне.

То, что перед ним сейчас Окса, сомнений не вызывало. Но вот все остальное… Что прикид, так сказать, что ее общество. А рядом с Владивостокской подружкой Петровича стояла стройная, высокая девушка, как будто только-что сошедшая с полотна гениального Карла Брюллова. Само воплощение южнорусской или северо-средиземноморской красоты! Тяжелые, черные локоны почти в цвет воронова крыла тщательно уложены в высокую прическу. Брови вразлет, огромные, чуточку миндалевидные, карие глаза, столь мило потупленные в каком-то искренне-детском, отнюдь не напускном смущении…

«Однако, хватит уже пялиться! Нужно как-то разруливать некую неловкость ситуации. Люди-то смотрят…»

Но ничего подходящего моменту он придумать не успел: Ксюха решительно взяла «рога быка», то есть инициативу, в свои тонкие, но ловкие пальчики, на одном из которых таинственно поблескивало колечко с дивным изумрудом такого качества и размера, что несомненно могло быть предметом гордости не только какой-то баронессы среднего пошиба, но и высокого полета герцогини. И в пальчиках этих, словно из ниоткуда, как будто по волшебству, возник небольшой, голубой конверт, который с почтительным поклоном и таинственной улыбкой был вручен адресату. Слегка от такого начала обалдевшему, графу Владивостокскому.

Послание оказалось кратким и лаконичным. И в нем, до боли знакомым Петровичу почерком, было изложено следующее:

«Ваше сиятельство, любезнейший граф, Всеволод Федорович! Позвольте отрекомендовать Вам баронессу Эвелину фон Гёц и ее подругу Елизавету Николаевну Городенко. Памятуя о наших прежних с Вами договоренностях, прошу, если конечно сие Вас не затруднит, соблаговолить оказать возможное содействие в задуманном дамами замечательном предприятии. За сим остаюсь неизменно Вашим покорным слугою, Василий Балк».

«Вот так, вот. Картина Репина 'Не ждали». Куда нам без него… Сия малява от дражайшего куратора подтверждает, что, во-первых, он Ксюху прекрасно знает и помнит. Понятно, что мог с ней… возможно, еще до меня. Или даже параллельно… Я-то сутками в штабе и на кораблях, а он, типа, у себя в депо или в «Ласточке». Хрен ведь уследишь… Вот ведь, Васечка, устрица же ты и пройдоха!!

Однако, к лешему мелочную ревность. Ибо, во-вторых, условная форма обращения в адресной строке означает ни больше, ни меньше, а заинтересованность как его самого, в частности, так и их Конторы, в общем-целом, в данном вопросе. Что главное. Следовательно, «оказать содействие» в данной ситуации — вовсе не просьба. Это приказ. Получите, распишитесь, сударик… Ах, Окса, Окса… тихий ты омуток с большими чертями… Но, да, ладно. Посмотрим сперва, что им всем от меня требуется. И можно ли при таком раскладе соединить приятное с полезным. Живем один раз, в конце-то концов.

Короче, так: быстренько грузим обеих в мой вагон, благо там есть три свободных купе. Только, как «быстро», если к нашим внезапным попутчицам прилагается такая непотребная куча приданого? Таскать все ЭТО самому, или местного гауляйтера с его свитой припахать? Нет. Не комильфо-с… Эх, Тихона-то моего я уже отослал на камбуз за чем-нибудь сладеньким и кофием. Уж больно штрудель у немцев был замечательный.

Придется, пожалуй, моим орлам золотопогонным немножко поработать носильщиками. Честь свою офицерскую не уронят помощью женщинам. И будет повод всех быстро перезнакомить, дабы потом лишних вопросов и недоумений не возникло. Девицы будут у нас проходить по графе «знакомые Василия Балка, которым он попросил бывшего командира помочь». Понятно, отказать я не мог, ибо экипажное братство, товарищество и все такое. А традиции, господа офицеры, надобно чтить, уважать и по мере сил подпитывать…

Ха! Нет, вы только посмотрите, их, похоже, даже и звать не нужно. КрасавчеГи! Гревениц, вышедши подымить, усмотрел мою задумчивость подле двух красавиц и сего склада чемоданов, и поднял все общество «по авралу». Даже инвалидная команда поспешает: Костенко бежит со своей примотанной к торсу клешней. «На Колчаковских фронтах раненый». Ага… Кстати, по хитрой морде лица и усам «в струнку», понятно, что у барона нашего к дамам интересу куда больше, чем к их поклаже. Вот за это ему самый здоровый баул и причитается!"

Колеса ритмично стучали. Однообразно мелькала широкими полянами, тянущая куда-то в туманную даль редколесья тайга за окном. Вечерело… Петрович думал. Думал о странных превратностях бытия, о внезапных и непредсказуемых вводных по воле Небес или преисподней. Думал о великих и не очень шахматных партиях истории, о роли отдельных личностей в них, как правило безгласных пешек. И лишь иногда, опять же — по случаю, играющих фигур.

Рассказ его прежней Владивостокской пассии был одновременно и удивительным до какой-то волшебной сказочности от Шарля Перро, в которую сразу трудно поверить, и по-российски жизненным. Хотя, какая к едреням-феням, сказочность? Молодым и напористым должно везти, не так ли? Особенно, если юное дарование не обделено ни красотой, ни остротой ума, ни денежкой за корсетом? Вдобавок, если природная легкость и живость сего прелестного индивида в сочетании с некоей благоприобретенной (или не благо-, тут с какой стороны посмотреть) слабостью моральных тормозов, благодаря внутреннему стержню характера не выродились в банально-вульгарное, похотливое жеманство. Что случается довольно часто, к сожалению…

Когда поезд тронулся, а суматоха погрузки, знакомств и расселений вновь прибывших угомонилась, Тихон с выражением средней силы обалдения на физиономии организовал всем кофепитие с шикарными десертами «от герра Майера». Повар Гогенцоллернов как всегда оказался выше всяких похвал, и его кондитерские изыски пользовалась бешеным успехом. Однако очаровательная попутчица Ксюхи, ограничившись всего лишь одним пирожным, деликатно сказалась подуставшей с долгой дороги. После чего под сожалеюще-понимающие вздохи принимающей стороны отправившись к себе в купе. «Немножечко прилечь».

В тот самый момент, когда ее высокая, ладная фигурка с легким дуновением отдушки тончайшего парижского парфюма скользнула за дверь, Петрович совершенно случайно перехватил восторженный, полный восхищенного изумления взгляд, коим провожал Елизавету Николаевну ошалевший Костенко. И не без легкой иронии отметил про себя: 'Ничего себе у нас из дома пишут! Запал будущий генеральный конструктор, похоже? Хотя, это не удивительно. Девушка-то действительно приятная и скромная. Первое впечатление редко меня обманывает. Кстати, а ведь и она там, на платформе, смотрела на него как-то по-особенному… Ну, как же! «Раненый врагами герой войны», превозмогая боль, ее кофры таскает… Только что тут смешного, спрашивается? Ведь других адмирал Руднев с собой не возит. Не героев, в смысле…

Ну-с, славяне, восславим же Всевышнего за то, что черти с петлей для него малость просчитались. Вот только как эта милая скромница оказалась в компании с нашей оторвочкой «баронессой»? Надо будет поскорее прояснить этот вопрос. Ибо если я паче чаяния все-таки ошибся, и наши гостьи — два сапожка и пара, а «девица Лиза» просто гений женской мимикрии, не закончилось бы для Володи «пришествие богини» второй попыткой. И не превратилась бы в безумную явь моя вчерашняя ложь немцам «во спасение». Этого только не хватало…'

Но вот, наконец-то, их оставили вдвоем. Последним, почти незаметно, но весьма многозначительно усмехнувшись в усы, ретировался верный Тихон, аккуратно истребив на столе следы трапезы и забрав приборы.

«Такой ты догадливый, дружок мой любезный, панимаИшь… Да, похорошела Ксюха на диво. Не тот несмышленыш, сперва с несчастными, потом с влюбленными глазищами. Хотя, как раз глазища-то эти и сейчас 'ого-го»! Гормоны заиграли будто у молодого, с этим не поспоришь. Только ни черта ты не угадал, друг ситный. Как говорится, обстоятельства изменились. Именно они рулят миром и людьми, а вовсе не наши сиюминутные хотелки. Как бы мы не уверяли себя в обратном, разве не так?

Только как ей сказать? Что все в прошлом, и я люблю другую?.. Вот так вот, сразу и в лоб? Что считаю ее авантюристкой, выдающей себя за другого человека с непонятными для мне целями? Хотя, почему, собственно, с неясными? Или на лице все не написано? Если весь этот цирк с конями разыгран лишь для того, чтобы повиснуть у меня на шее, спровоцировать развод, и скоренько потащить под венец, то хрена с два ты угадала. Меня вашими классическими хохляцкими заходами покорительниц столиц так просто не возьмешь. Воробей уже стреляный. Причем еще в той жизни, лет так девяносто тому вперед.

Очень интересно только, при чем здесь Вася? Ну, не такую же банальщину он задумал, право слово? Что такого вдруг ему из-под меня потребовалось, применительно к госпоже «баронессе»? Ведь одно то, что человек присвоил себе чужое имя, а это для меня очевидно вполне, ничем хорошим не может закончиться. Причем, как для него самого, так и для всех, кто так или иначе с ним связан. Уж наш-то Базиль обязан это все понимать…'

И снова его опередили. Без прелюдий, околичностей и лишних экивоков. Сразу, и по существу. Именно так, как он когда-то учил ее подходить к разрешению серьезных вопросов.

— Вы ведь считаете меня лгуньей, Всеволод Федорович? — где-то в глубине ее огромных, лучистых глаз скакали игривые, насмешливые чертики.

— Во всяком случае, Оксаночка, пользоваться не принадлежащим Вам титулом и именем, это не есть комильфо-с. Мягко говоря. Согласись… Ты же понимаешь, что когда все откроется…

— И кто же Вам сказал, что это не настоящее мое имя и титул, Ваше сиятельство?

— Но…

— И кто же он такой, этот господин Но? Какой-нибудь китаец-портной с Мальцевской? Или, может быть, важный японский капитан, плененный Вами в бою у Шантунга?

— Оксана, давай серьезно, хорошо?

— Хорошо. Только тогда, позвольте, я Вам сначала расскажу обо всем, что со мной приключилось за все те долгие месяцы до нашей сегодняшней встречи, господин граф. За месяцы, иногда казавшиеся мне годами, но порою летевшие безумно стремительно…

— Конечно. Только без загадок. Договорились?

— Да. Как ТЫ и учил. Между нами никаких недомолвок.

Петрович с удивлением почувствовал в ее тихом, певучем голосе с едва заметным южнорусским акцентом какую-то для него совершенно незнакомую жесткость и решимость. Увы и ах, но сейчас перед ним сидела уже не та прежняя девушка провинциалка, с каким-то обреченным отчаянием поиска лучшей доли кинувшаяся в омут «прелестей» взрослой жизни. И из которого он ее великодушно вытащил, отогрел, как замерзающую пичугу в ладонях, вновь заставив поверить во что-то доброе и светлое. А затем в одночасье «рассчитал», как неизвестно чем проштрафившуюся домработницу. Без каких-либо внятных объяснений. Конечно, с удивительно щедрым выходным пособием. Но… как это: «поматросил и бросил»? Классика жанра.

«Вообще-то, заслужил… Нет, оно понятно: тебе же нужно было Родину спасать. Начальство не одобряло. И все такое… Но ведь, по сути, ты поступил по-свински с ней. Пускай и пестрит мировая история отношений мужчин и женщин примерами куда более отвратительными. Конечно, кто-то скривится, презрительно бросив через губу: мол, по отношению к девчонке „с пониженной социальной ответственностью“ и морали попроще. „Товар — деньги — товар“?.. Но все же. Все же… Не суди, да не судим будешь. Или как там? Про первого, кто бросит камень?»

Росла она во вполне благополучной и благопристойной полтавской семье, глава которой служил приказчиком у крупного сахарозаводчика. Человек по жизни решительный, хваткий, норовистый. Поначалу влюбленный в ее матушку страстно и нежно. С хозяином своим он был практически в дружеских отношениях, вхож в самый ближний, родственный круг. Мать Оксы — польских кровей. Православная. Миниатюрная, подвижная, до щепетильности хозяйственная: чистота, порядок, распорядок, гроссбух. В юности — девица необычайной красоты. Хотя и лишена начисто обычного, показного шляхетского гонора. Скромная, но внутренне гордая. Для будущего замужества с одним лишь недостатком, с малой дочкой на руках.

То, что Оксана была дочерью приемной, для нее открылось лишь в неполные семнадцать лет. Когда ее отец по какому-то малопонятному поводу закатил матери нешуточный скандал. Но, как оказалось, у этого скандала было имя «Татьяна Маврикиевна». И это было имя старшей, недавно разошедшейся с проворовавшемся мужем, дочери вышеупомянутого сахарозаводчика, когда-то воздыхавшей по отцу Оксы. Также, кстати, как и младший ее братец в последние несколько лет тайно сходивший с ума по самой Оксанке. Нудный, скучный мальчишка, похожий на вечно всеми обиженного Пьеро…

Уличив супруга в неверности и выслушав в ответ не только потоки пьяного, площадного хамства в присутствии детей, но и обвинение в распутстве и прижитой до брака дочери, мать тайком собрала чемодан и в тот же вечер ушла из дома. К кому и надолго ли, то Оксане было уже не ведомо. Потому, что потом…

Потом был побег. С практически случайной подружкой из соседнего двора. Куда, зачем? Что, кому доказывать? Рушащему их семью отцу? Не взявшей ее с собой матери? Юность не время обдуманных поступков и взвешенных решений. Но она — время открытий. И далеко не всегда приятных… И был бездушный холод казенного дома. И была дорога дальняя. На край Света. До Владивостока. Длиною почти в год. Кривая и скользкая. С массой грязных «полустанков» и голодных «тупиков». А потом… Потом была Мадам Жужу. И Адмирал…

И были три волшебных, почти нереальных месяца посреди зимы и войны. Их месяца. Под клекот альбатросов с залива, под перезвон склянок ЕГО красавцев-крейсеров и низкого тона гудки колющего лед «Надежного». Три месяца, будто со страниц старой сказки французской писательницы из любимой в детстве, потрепанной книжки, которую матушка читала ей «на сон грядущий». Вот только она была не так безупречна, как Белль. И он не столь «чудовищен». Но, к сожалению, совершенно не свободен. Во всех мыслимых и немыслимых смыслах.

А когда сказка закончилась, кроме привкуса внезапной, незаслуженной обиды и буквально вплавленной в память горькой фразы «Так надо», поезд уносил на запад вместе с ней не только скромные пожитки, поместившиеся в саквояже и паре узелков, но и тысячу рублей ассигнациями в потайном кармашке. Конечно, для содержанки из среднего сословия сумма под расчет сказочная. Этого должно было хватить и на домик в родной Малороссии, и на кое-что еще. Только деньги не грели ее в одночасье заледеневшую душу. Слишком прикипела Окса за эти несколько месяцев к своему Адмиралу. Но… видно, не судьба.

Как верно подмечено: беда никогда не ходит одна. В родной Полтаве ее никто не ждал. Кроме трех печальных известий. С матерью случился удар, она умерла еще полгода назад. Отчим женился и не желает даже слышать о приемной дочери. Сестра же вскоре после похорон матери уехала из города. По слухам, куда-то в Киев, где проживала их тетка.

Обо всем этом ей поведал Петруша, братец той самой разлучницы, что походя уложила в гроб маму. Отчим отправил его переговорить с Оксой, когда прознал, что бывшая падчерица объявилась в городе. И «посол» его оказался — что надо. За год, что они с Оксаной не виделись, он заматерел, обзавелся невестой, девкой с солидным приданым из купеческого сословия. Никаких прежних сердечных чувств к «беглой неврастеничке, пустившейся где-то на чужбине во все тяжкие» на его холеной физиономии не читалось, не было даже маломальского дружеского участия. Как говорится, с глаз долой, из сердца вон…

Из Полтавы она уехала вечером того же дня. Родной город опостылел сразу и навсегда. Уехала в Киев. Искать сестру. Задуманный на ее счет Петровичем проект «Домик в украинской провинции» закончился не начавшись. И начался проект новый. Её проект. «Светская дама» или «Вы меня еще попомните, „родственнички“ хреновы». Или, как вариант, «Я мстю, и мстя моя ужасна». Это уж, как кому больше нравится. И… о чудо! С этого самого вечера ей стало удивительным образом везти. То ли Ангел-хранитель взялся-таки за дело с должным рвением. Или наоборот, из ленивой полудремы погрузился в крепкий сон, дав свободу для инициативы кое-кому другому. Но, факт: как говорят игроки, «масть пошла».

Для начала ее попутчицей оказалась милая и разговорчивая киевлянка, которая не только знала ее тетушку, но и жила с нею на одной улице, практически в соседних домах. И проблема поиска сестры выродилась в одну поездку на извозчике. Следующей удачей стало то, что ее тетя, Аглая Георгиевна, была пианисткой-аккомпаниатором при Музучилище Русского Музыкального общества. И сразу же определила туда ее младшую сестру, чье контральто и безупречный слух покорили на прослушивании всю педагогическую братию во главе с самим Пухальским. Удачей для Оксы сей факт стал потому, что на очевидное музыкальное дарование сестренки у нее были самые серьезные планы. И даже готовность вложиться. Их же тетушка, сама того не подозревая, планы эти запустила «с низкого старта».

Ну, а третьим, главным подарком судьбы за время пребывания Оксаны в столице Малороссии, стало знакомство в сквере близ главного корпуса Киевского университета со своим будущим мужем. Вторым главным мужчиной на ее, пока еще таком коротком, жизненном пути. С мужчиной, который стал пусть хотя и не любовью, но некоей спасительной заплаткой на ее пораненном сердце. Тихой гаванью, так, порой, необходимой нам «в бурном море людей и событий»…

Оксана решила встретить Лизу с прослушивания, на которое по приглашению Пухальского обещал приехать его старый товарищ, композитор и ценитель романса Вильгельм Гартевельд. Только у маэстро что-то где-то не сложилось, поэтому музицирование с пением было решено перенести на следующий день. На улице ласково пригревало солнышко, воздух был наполнен ароматами отцветающих каштанов, и сразу отправляться домой им положительно не хотелось. Пройдясь по тенистым аллеям, сестры свернули в разбитый за кампусом сквер с роскошными цветниками…

Двух девушек, неторопливо прогуливающихся по присыпанным крупным днепровским песком дорожкам, длинноногий, худощавый человек с гордым, орлиным профилем поначалу даже не заметил. Слишком поглощен он был чтением какого-то фолианта, уткнувшись в который сидел на лавочке, смешно растопырив коленки и щурясь на страницы через толстую линзу монокля. Костюм с неряшливо заткнутым в кармашек носовым платком, определенно заскучавший по гладильной доске и утюгу, чем-то неуловимым выдавал в сидевшем студиозиуса, не успевшего к назначенному сроку подготовиться к сдаче экзамена. Правда, для студента был он, пожалуй, несколько староват. На взгляд: лет так двадцать семь, может, даже тридцать.

Обнаружил незнакомок Карл Робертович Гёц в тот миг, когда вытянув затекшую ногу в добротном английском ботинке, ощутил, что он, ботинок, внезапно ткнулся и запутался в чем-то мягком. И тотчас где-то рядом послышалось удивленно-испуганное «Ой!» Этим мягким оказался подол платья младшей из сестер. А репликой «Ой!» обозначила свое присутствие старшая. Молодой человек смущенно вскочил, начал сбивчиво извиняться, даже попытался стряхнуть с оборки Лизиного платья песчинки, но при этом смотрел во все свои подслеповатые глаза на Оксу. Смотрел ошалело, не замечая больше ничего и никого вокруг, как будто узрел перед собой божество или привидение.

«Какой же он смешной. И милый…» Внезапно что-то теплое шевельнулось в ее душе…

— Сударь, все-таки, Вам приличествует просить прощения за Вашу неловкость не у меня, а у моей сестры. Мне вы пока еще ничего дурного не сделали… Или, все-таки, намеревались? — и сама не зная зачем, рассмеялась тем самым смехом, который в два счета сводит мужчин с ума. Если им правильно и к месту пользоваться.

«Готов… Ну? И зачем ты это сделала, дрянь этакая?.. А! Пусть будет…»

Его отец, барон Роберт Петрович, был единственным отпрыском в семействе сына известного историка, литератора, а по роду службы — талантливого госадминистратора, носившего старинную, рыцарскую фамилию Гёц. Фон Гёц. С корнями из бывших владений Ордена Меченосцев в Эстляндии. Водя дружбу с всесильным графом Канкрином, на излете карьеры в минфине Петр Петрович фон Гёц дослужился до важного и уважаемого поста управляющего в комиссии по погашению государственных долгов.

Но в отличие от вхожего в Высший Свет деда, Роберт Петрович — отец Карла — тяготился столичных реалий, и большую часть жизни провел в Дерпте. Там он преподавал в местном университете естественные науки, получив должность приват-доцента, а также отметился рядом печатных трудов по истории Риги в эпоху крестоносцев и Ливонской войны. И вся его жизнь так и катилась бы спокойно и ровно, по педантично-остзейским «рельсам», если бы не излишне активный сынуля.

В юном Карле вдруг проснулся мятежный дух покорителя столиц, доставшийся ему, скорее всего, от покойной матери — бессарабской дворянки во втором поколении. Отец нехотя уступил, и в 1899-м талантливый молодой человек поступил в Императорский Московский университет на юрфак, где тотчас же окунулся, как в изучение проблем политэкономии и статистики, так и в постижение основ марксизма. А также в адреналин тайной кружковщины. Последнее — благодаря знакомству с одной не по годам активной курсисткой. Кстати, тоже дворянских кровей… Что делать! Запретные плоды всегда сладко манят юные неокрепшие души и сердца.

А дальше… Дальше почти по классике. Сходки, прокламации, митинги. Красные флаги, лозунги… «Свобода, равенство, братство!..» Арест… Новый жестокий удар: отказ от него отца. И перспективка: суд. В солдаты. В самом лучшем случае… Одиночка. Параша. Страх… И… знакомство с Сергеем Васильевичем Зубатовым. Чай с лимоном и монпансье вечером, у камина… Тот список… И вот он — «сотрудник». Это для Отделения. Или «провокатор». Это для его «товарищей».

Впрочем, товарищей бывших. Ибо живая логика матерого государственника в устах шефа московской охранки оказалась убедительнее печатных теорий сокрушителей основ, на практике способных привести к огромным жертвам и деградации державы до уровня чьего-то сырьевого придатка, как последствию ужаса братоубийственной гражданской войны. Или к воцарению случайного «русского Бонапарта», без долгих раздумий готового пролить реки крови не только внутри, но и вовне имперских границ, во имя своей непомерной гордыни, комплексов и амбиций.

Но самое главное: Зубатов прекрасно понимал, что без капитальной модернизации всего государственного здания, а не только наведения марафета на фасад, у России нет будущего. Вопрос лишь в методологии. Революции снизу он убежденно противопоставлял эволюцию и реформы сверху. Причем, он полагал, что при этом роль полиции, жандармерии и вообще секретных охранительных служб, становится ролью наиважнейшего локомотива всего процесса, а не только банальным средством пресечения агитации и террора «инакомыслящих» и «не согласных».

После были три года двойной жизни. Были трое «новообращенных», спасенных от каторги. И семеро в Сибирь уехавших. Включая проклявшую его бывшую пассию. И был надлом… Мысли о суициде… Грустная улыбка и спокойное понимание Зубатова. Выходное пособие, весьма солидное. И обещание непременно помочь в том случае, если «в свободной жизни» у бывшего сотрудника вдруг возникнут проблемы. После был его отъезд в Киев, а Зубатова в Санкт-Петербург.

А затем внезапное известие о катастрофе Сергея Васильевича на новом поприще. И через год, как гром среди ясного неба: война с японцами… Новая пассия его отца… Сердце. Болезнь… Неожиданная, последняя помощь от родителя: шанс поступления в Киевский универ! Два месяца бессонных ночей и бешеной зубрежки. Три вполне успешно сданных экзамена. Подготовка к четвертому, и если все выгорит, — сразу на третий семестр…

Шорох чьих-то шагов по песку… «Ой!»… И ЭТИ глаза под маленькой шляпкой…

И… Закрутило. Понесло! Через месяц они уже обосновались в Ревеле. Вместе с Лизой. Там счастливо и в достатке обитал друг детства Карла, по счастливому стечению обстоятельств не поехавший с ним в Первопрестольную и, соответственно, не вляпавшийся в «политику». Оказавшись наследником шикарного пианино с рояльным звучанием, а также дела geliebter Vater, он владел тремя весьма доходными и популярными в городе ресторанами, а также на правах доброго знакомого маэстро Тео Альтермана спонсировал певческо-хоровую труппу «Эстония».

Трезвый и расчетливый ум Оксы рассудил, что от добра добра не ищут, а на сцене в приличной ресторации губернского масштаба можно не только раскрутить молодое дарование, но и заработать неплохой стартовый капитал на будущее. Все-таки, Лизон чертовски талантлива, а удивительно мелодичные и задушевные романсы, что достались Оксане на память от ее Адмирала, делали их деловой дуэт весьма перспективным.

Конечно, при всем при этом оставался еще и влюбленный по уши Карл… Но, в конце концов, пусть и он будет при деле. Тем более, что ни в дурацких закидонах, ни в склонности к игре или алкоголю пока замечен не был. Да, и привязываться она к нему стала понемногу, что уж тут греха таить. В конце концов, если ваш мужчина не зануда по жизни и не импотент, все остальное можно аккуратно разрулить и устаканить. Перетерпеть, наконец…

Все шло прекрасно. И шло бы так дальше. Если бы не одна роковая случайность. Беда пришла, откуда не ждали. В один из вечеров Карла узнал кто-то из его бывших знакомых или друзей. Из той жизни в Москве, о которой он ей никогда не рассказывал. Потом ему была прислана с неизвестным мальчишкой посыльным короткая записочка в несколько слов. Она прочла ее, обнаружив на полу, возле тела лишившегося чувств любовника. Там было изложено следующее: «Мария погибла. Смертельно ранена жандармами во время нашего побега. Перед кончиной она попросила покарать тебя, если вдруг ты обнаружишься, подлый предатель. И, наконец-то, ты сыскался. Правосудие, да свершится! Жди же, и готовься. Дмитрий.»

Когда Карла удалось привести в чувство, задумчивый толстяк доктор Шталь определил роковую проблему с его сердцем. Так Оксана впервые в жизни столкнулась с тем, что медики называют «инфарктом миокарда». А Карл Робертович Гец второй раз за день узнал про свой смертный приговор. Правда, милейший фон Шталь давал ему отсрочку — несколько месяцев жизни в инвалидном кресле. Сколько давали товарищи карбонарии, оставалось лишь гадать.

Вот только выяснить это они так и не успели. Карлу день ото дня становилось хуже. Он начал задыхаться по ночам и терять силы. Окса с Лизой крутились не покладая рук в настойчивых попытках поставить его на ноги. Но, к сожалению, все было напрасно. Ни воздух взморья, ни микстуры, ни упражнения, ни растирания, ему не помогали. Прогноз доктора Шталя и консилиума троих его коллег, смотревших Карла Робертовича, неотвратимо сбывался. Да и сам он внутренне смирился с неизбежным. И вот однажды вечером, когда ему немного полегчало, Карл взял ее за руку и тихо сказал: «Милая. Пришло время нам с тобой серьезно поговорить…»

Через три дня она стала баронессой фон Гёц. Приняв при переходе в лютеранство имя Эвелина Робертовна. А еще через сутки его не стало. К утру Окса очнулась от рыданий молодой, девятнадцатилетней вдовой, обладательницей баронского титула, и пусть не то, чтобы вполне обеспеченной, но с талантливой сестрой и работающим бизнес-планом для них обеих в руках. Жизнь можно было начинать с чистого листа. И то, что на нем будет начертано, отныне зависело только от нее. Казалось бы.

Казалось бы… Поскольку в ящике секретера, в незапечатанном конверте со столичным адресом, лежало непрочитанное Оксой письмо, начинавшееся словами: «Милостивый государь, любезный Сергей Васильевич! Примите самые искренние мои поздравления по поводу окончания неправедной и горькой опалы, коей Вы подверглись два года назад. Всей душою счастлив тому, что справедливость и разум восторжествовали в вашем отношении. Но позвольте мне, бессовестному, вместо естественных, уместных поздравлений и здравиц, напомнить Вам о некоем Вашем обещании. На что толкают меня исключительно обстоятельства, для меня в данный момент окончательно катастрофические…»