Ирландские чудные сказания

Глава первая

Фюн мак Кул был благоразумнейшим вождем воинов на всем белом свете, но сам по себе осмотрительным оказывался не всегда. Строгий порядок временами отвращал его, и тогда он хватался за любую возможность пуститься в приключения: был он не только воителем, но и поэтом, то есть человеком учения, и все странное или необычайное тянуло его к себе неодолимо. Таким воителем был он, что мог единолично вытащить фениев из любой дыры, где б ни застряли те, однако и поэтом он был до того завзятым, что все фении, взятые вместе, едва сумели бы вытащить его из бездн, в какие Фюн падал. Его дело беречь фениев, однако дело всех фениев — хранить от опасности своего вожака. Они на это не жаловались, ибо любили каждый волос на голове Фюна больше, чем своих жен и детей, что немудрено: не было на белом свете человека, более достойного любви, чем Фюн.

Голл мак Морна всего этого на словах не признавал, однако признавал делом: пусть и не упускал он ни единой возможности убить кого-нибудь из семьи Фюна (между кланом Башкне и кланом Морна бытовала смертельная вражда), по зову Фюна Голл ярился и бросался на подмогу, как нежно ярится лев ради подруги своей. Даже и зов не нужен был, ибо Голл чуял сердцем, когда Фюну грозила опасность, и бросал Голл Фюнова брата недобитым и мчался туда, где требовалась его рука. Благодарности не получал никакой, разумеется: пусть Фюн и любил Голла, тот ему не нравился, — так же и у Голла к Фюну.

Фюн с Конаном Сквернословом и псами Браном и Школаном сидели на охотничьей горке на вершине Кеш-Коррана. Внизу и вокруг со всех сторон фении прочесывали чащи Легни и Брефни, бродили по просторам Глен-Даллан, пробирались сквозь орешники и березовые рощи Карьбре, таились в лесах Кил-Конора и разгуливали по обширной равнине Ма-Конал⁶³.

Великий вожак был счастлив — взор его отдыхал на видах, какие любил он больше всего: солнечный свет ясного дня, трепет деревьев, чистое небо, милое движение земли; слух его услаждали прелестные звуки — лай рьяных псов, звонкие голоса юнцов, пронзительный свист, что летел со всех сторон, и всякий из них говорил Фюну то или се об охоте. Слышался и скок, и бег оленя, вопли барсуков и шорох птиц, спугнутых в неторопливый полет.

Глава вторая

Конаран, сын Имиделя, король сида Кеш-Коррана, тоже наблюдал за охотой, но Фюн не видел его, ибо неспособны мы видеть народ Дивных, пока не войдем в их мир, и Фюн в тот миг о Дивных не думал. Фюн Конарану не нравился, и, поджидая, когда великий воитель останется один, не считая Конана и двух борзых Брана и Школана, Конаран думал, что пришло время прибрать Фюна к рукам. Чем Фюн насолил Конарану, нам неведомо, но, должно быть, насолил крепко, ибо король сида Кеш-Коррана преисполнился радостью, завидев Фюна так близко, таким беззащитным, таким беззаботным.

А было у Конарана четыре дочери. Он обожал их и ими гордился, но хоть среди всех сидов Ирландии или вообще в ирландской земле ищи — не найти равных тем четверым в безобразии, дурном нраве и гнусных замашках.

Волосы у них были чернее чернил и жесткие, как проволока, они торчали, и топорщились, и болтались у них на головах зарослями, остриями и колтунами.

Глаза тусклые, красные. Рты черные, перекошенные, и в каждом по частоколу кривых желтых клыков. Были у них длинные сморщенные шеи, что вращались в любую сторону, как у куренка. Руки длинные, тощие, жилистые, а на конце каждого пальца заточенный ноготь, твердый, как рог, и острый, как терн. Туловища покрыты щетиной, шерстью и пухом, и потому походили те дочери кое-где на собак, кое-где на котов, а кое-где на кур. Под носом у них торчала щетина, из ушей перли косматые кочки; глянешь на этих созданий впервые — и не захочешь смотреть повторно, а если пришлось поглядеть повторно, скорее всего, помрешь на месте.

Звали их Кёвог, Киллен и Йаран. Четвертая дочь, Иарнах, была в отлучке, и поэтому про нее пока рассказывать незачем.

Конаран призвал тех трех к себе.

— Фюн один, — сказал он. — Фюн один, кровиночки мои.

— А! — сказала Кевог, и челюсть у нее хрустнула вперед да выперла наружу, как это обычно бывало с ней от довольства.

— Когда выпадает удача, надо ее ловить, — продолжил Конаран и улыбнулся черно, угрюмо, недобро.

— Хорошее слово, — согласилась Киллен, отвесила челюсть и пошамкала ею: так она улыбалась.

— И вот она, удача, — добавил ее папаша.

— Удача — вот она, — откликнулась Иаран с улыбкой, как у сестриц, только хуже, — и шишак, что рос у нее на носу, закачался туда-сюда и долго еще не замирал.

И все они улыбнулись так, как приятно их взгляду, но кому угодно другому это зрелище было б смертельно.

— Но Фюн неспособен нас увидеть, — возразила Кевог, и лоб у нее сполз, подбородок задрался, а рот съехал в сторону, и лицо ее стало похоже на раздосадованный орех.

— А посмотреть на нас стоит, — продолжила Киллен, и та же досада, что отразилась в лице ее сестры, иссекла и перекосила лицо Киллен, только хуже.

— Это правда, — сказала Иаран голосом скорби, и лицо ее скрутило, свело судорогой и схватило уродливой злостью; тем превзошла она сестер и даже отец изумился.

— Сейчас он не видит нас, — отозвался Конаран, — но увидит через мгновение.

— Эк обрадуется-то Фюн, завидев нас! — сказали сестры.

И взялись они за руки, и заплясали весело вокруг отца, и запели песню, в которой первая строчка такая:

Фюну мнится, что все тихо.

Но кому же знать, когда небо упадет?

Много кто из сидов знает эту песню наизусть и применяет во всевозможных обстоятельствах.

Глава третья

Умениями своими изменил Конаран зрение Фюна и Конана.

Через миг-другой встал Фюн со своего места на горке. Все вокруг него было как прежде, и не ведал Фюн, что уже оказался у Дивных. Походил немного вверх-вниз по холму. А дальше, будто случайно, ступил с покатого края горки и замер, разинув рот. Вскричал:

— Иди сюда, Конан, мой милый.

Конан пришел к нему.

— Грежу я? — спросил Фюн и показал пальцем перед собой.

— Если ты грезишь, — сказал Конан, — грежу и я. И миг назад их не было здесь.

Фюн глянул в небо и обнаружил, что оно по-прежнему там же. Глянул в одну сторону и увидел, как колышутся деревья Кил-Конора вдали. Прислушался к ветру и услыхал крики охотников, лай собак и отчетливый свист, сообщивший ему, что охота идет.

— Ох ты! — сказал Фюн себе самому.

— Руку даю! — молвил Конан своей душе.

И двое уставились на склон холма, будто глядели на что-то слишком чудесное, от какого и глаз не отвесть.

— Кто они? — спросил Фюн.

— Что они? — прошептал Конан. И оба всмотрелись еще раз.

Ибо в склоне их горки возникла большая нора, словно вход, и у той двери сидели и пряли дочки Конарана.

Три кривых побега остролиста виднелись перед пещерой, и девы тянули с них пряжу. На самом же деле пряли они заклятье.

— Красивыми их не назовешь, — сказал Конан.

— Назовешь, — отозвался Фюн, — но будет это неправдой. Не могу разглядеть их, — пожаловался он. — Они прячутся за остролистом.

— Я бы доволен был, кабы совсем их не видел, — пробурчал его напарник.

Но вожак настоял.

— Хочу убедиться, в щетине ли они и впрямь.

— Пусть хоть в щетине, хоть без нее, — осадил его Конан. — А мы лучше с ними не будем связываться.

— Бояться нельзя ничего, — постановил Фюн.

— Я не боюсь, — уточнил Конан. — Я просто хочу сберечь свое доброе мнение о женщинах, а если те три внизу — женщины, не уверен, что не начну я не любить женский род с этого мига и далее.

— Ну же, любовь моя, — сказал Фюн, — я должен выяснить, и впрямь ли у них там щетина.

Он решительно зашагал к пещере. Раздвинул ветки остролиста и устремился к дочерям Конарана, Конан — за ним.

Глава четвертая

В тот миг, когда миновали они остролист, странная слабость напала на воинов. Кулаки их отяжелели, словно свинец, и болтались без толку; ноги сделались легкими, как солома, стали гнуться туда и сюда; шеи утончились, ничего им не удержать на себе, и головы воинов закачались из стороны в сторону.

— Что тут не так? — сказал Конан, рушась на землю.

— Всё не так, — отозвался Фюн и упал рядом.

Три сестры связали воителей всевозможными петлями, жгутами, узлами, какие только смогли придумать.

— И впрямь щетинки! — сказал Фюн.

— О горе! — сказал Конан. — Выбрал ты место гоняться за щетинками! — промямлил он безумно. — Кому сдалась та щетина? — простонал Конан.

Но Фюн размышлял о другом.

— Вот бы предупредить фениев не ходить сюда, — пробормотал Фюн.

— Никак не получится, милый, — сказала Кевог и улыбнулась так, что чуть не прикончила Фюна — он успел зажмуриться вовремя.

Через миг пробормотал вновь:

— Конан, любовь моя милая, дай упреждающий свист, чтобы фении держались отсюда подальше.

Краткий «ух», похожий на тот, что исторгает младенец перед тем, как заснуть, издал Конан.

— Фюн, — сказал он, — не осталось во мне духа на свист. Нам конец, — сказал он.

— Вам и правда конец, — сказала Киллен и расплылась в волосатой, кривой и клыкастой улыбке, что чуть не добила Конана.

К тому времени кое-кто из фениев принялся возвращаться на горку — выяснить, отчего Бран и Школан так отчаянно лают. Увидали пещеру и пошли в нее, но не успели пролезть через остролист, как силы покинули их, и схватили их да связали зловредные ведьмы. Один за другим все фении вернулись к холму, и всех их привлекла пещера, и каждого повязали сестрицы.

Явились Ошин, Оскар и мак Лугайд, с благородными из клана Башкне, а с ними и клан Коркоран, и клан Смол; все пришли — и всех их скрутили.

Небывалое зрелище и великий подвиг — связать всех фениев, и три сестры хохотали от радости, и слышать это было ужасно, а видеть — едва ли не смерть. Связанных сестры понесли в темные тайные схроны и черные путаные ходы.

— Вот и еще один, — вскричала Кевог, передавая очередного опутанного воителя.

— Экий жирный, — сказала Киллен и покатила упитанного фения как колесо.

— Вот, — сказала Иаран, — чисто любовь, а не мужчина. Такого бы съесть, — бормотала она и облизывала губу, на которой щетина росла и наружу, и даже внутрь.

Опутанный вервием воин скулил у нее на руках, ибо понимал он одно: судьба ему пойти в пищу, и лучше 6 лежать ему захороненным где угодно, чем в этой пасти. На сем оставим их.

Глава пятая

В пещере была тишина, лишь голоса ведьм да едва слышные стоны фениев, а снаружи — устрашающий рев, ибо все вернулись с охоты, а с ними и псы; охотники оказались в пещере, а собаки-то нет.

Им хватило ума.

Сидели они у входа, взбешенные и устрашенные, ибо чуяли своих хозяев и опасность хозяевам, а может, ловили запахи из пещеры, им доселе неведомые, но очень тревожные.

Свора собак брехала и тявкала, рычала, выла, бурчала, скулила, пищала, лаяла и гомонила так, как не описать словами. То и дело какой-нибудь пес ловил средь тысяч запахов дух своего хозяина, шерсть на загривке вставала, как иглы ежа, и колюче щетинился гребень вдоль песьей спины. С красными глазами, с клыками наголо, с хриплым утробным фырком и рыком бросался тот пес к пещере, но замирал и сдавал назад, шерсть приглажена, хвост между ног, глаза скошены в жалкой неловкости и тревоге, и долгий тонкий вой скорби сочился из пасти его.

Три сестры взялись за каленые мечи с широкими долами и изготовились порубить фениев, но прежде еще раз выглянули из пещеры — посмотреть, нет ли там какого-нибудь убредшего фения, сбегавшего от погибели, — и увидели одного: он шел к ним с Браном и Школаном, псы скакали у его ног, и тут все остальные собаки принялись рвать глотки лаем и исходить на фырчанье, и вилять хвостами до одури при виде высокого, бравого, белозубого воина — Голла мак Морны.

— Этого убьем первым, — сказала Кевог.

Нет ему равных, — сказала Киллен.

— А любая из нас ровня сотне, — сказала Иаран.

Коварные, бесшабашные, возмутительные хрычовки двинулись навстречу сыну Морны, и когда увидал Голл их троих — выхватил меч, взялся за щит и добрался до ведьм в десять громадных прыжков.

Безмолвие воцарилось на белом свете, пока шла та битва. Ветер затих, облака замерли, старый холм затаил дыхание, воины в пещере превратились из людей в чистый слух, а собаки расселись просторно вокруг ратоборцев, головами к бою, наставив носы, пасти разинув, а о хвостах и забыли вообще. То и дело кто-нибудь из псов скулил шепотом или цапал легонько воздух, но кроме этого — ни звука, ни шевеленья.

Долгая была схватка. Тяжкая и хитроумная, и Голл победил отвагой, предвосхищением и великой удачей, ибо одним ловким ударом меча он разрубил двух тех великих бесовок на две равные части: по правую руку от Голла упали носы и усы, а по левую — коленки и стопы; тот удар прославился позже как один из трех величайших во всей Ирландии. Третья карга, впрочем, ухитрилась зайти Голлу за спину и скакнуть на него, как пантера, повиснуть умело, как многоногий цепкий паук. Но великий воитель скрутился в бедрах, мотнул плечами и сбросил ее с себя, как мешок. Прижал к земле, связал руки ремнями щита и собрался нанести ей последний удар, как воззвала она к его чести и храбрости.

— Отдаю свою жизнь под твою защиту, — сказала она. — И если отпустишь меня, я сниму заклятье с фениев и отдам их всех тебе.

— Согласен, — сказал Голл и развязал ее. Бесовка сделала, как обещала, и вскоре Фюн, Ошин, Оскар и Конан освободились, а следом и все фении.

Глава шестая

Каждый воин, выбираясь из пещеры наружу, вздрагивал и вскрикивал: отвага мира возвращалась в них, и чуяли они, что способны одолеть двадцатерых. Но пока обсуждали они приключение и объясняли друг другу, как состоялось оно, надвинулась по склону холма исполинская тень. То была четвертая дочь Конарана.

Три предыдущие дочери ужасны были на вид, но эта ужаснее. Одета в железо, жуткий меч на боку, шишкастая булава в руке. Замерла она у тел своих двух сестер, и горькие слезы полились ей в бороду.

— О горе мне, мои милые, — проговорила она, — я опоздала.

С этим свирепо воззрилась она на Фюна.

— Требую битвы, — взревела она.

— Твое право, — ответил Фюн. Повернулся он к сыну.

— Ошин, мое сердце, убей мне эту почтенную ведьму. — Но единственный раз в своей жизни Ошин уклонился от боя.

— Не смогу, — сказал он, — слишком слаб.

Фюн поразился.

— Оскар, — сказал он, — убьешь ли ты эту великую ведьму?

С унылой запинкой ответил Оскар:

— Не по силам.

И Конан отверг предложение, а также Кэльте мак Ронан и мак Лугайд, ибо не было среди них никого, кто бы не ужаснулся при виде той мощной отважной воительницы.

Фюн встал на ноги.

— Я сам приму бой, — сурово промолвил он.

Сдвинул щит перед собой и вытянул правую руку с мечом. Но увидев это страшное зрелище, Голл мак Морна заалел и вскочил.

— Нет! Нет! — вскричал он. — Нет, душа моя Фюн, не подходящий для тебя это бой. Я вступлю в схватку.

— Ты свое повоевал уже, Голл, — сказал вожак.

— Пусть завершу я сражение, коли начал, — продолжил Голл, — ибо я убил двух сестер отважной карги, и вражда у нее — ко мне.

— Мне сгодится, — сказала ужасная дочь Конара-на. — Сначала убью Голла мак Морну, следом прикончу Фюна, а потом перебью всех фениев.

— Начинай, Голл, — сказал Фюн, — благословляю.

Тут Голл ринулся в бой, и ведьма пошла на него с не меньшей охотой. Вмиг небеса зазвенели от грома мечей о щиты. Нелегко было выстоять против страшенных ударов той могучей воительницы, ибо меч резвился со скоростью молнии и мозжил, как тяжкая буря. Но в том грохоте и кружении Голл наступал и бросался, неколебимый, как скала среди вод, проворный, как морской зверь, и когда отступал кто-то из двух ратоборцев, то была ведьма. Стоило ей сделать шаг, как великий вой радости рвался из фениев. Рык перекосил громадный лик чудища, когда вновь скакнула она вперед, но наткнулась на меч Голла; тот прошил ее насквозь, и через миг Голл снес ей голову с плеч — и помахал ею высоко перед Фюном.

Фении возвращались домой, и Фюн заговорил со своим великим воителем и врагом.

— Голл, — сказал он, — у меня есть дочь.

— Милая девушка, цветок рассвета, — сказал Голл.

— Люба ли будет она тебе как жена? — спросил вождь.

— Будет люба, — ответил Голл.

— Жена она тебе, — сказал Фюн.

Но это не помешало Голлу чуть погодя убить брата Фюна — Карелла, как не помешало Фюну убить Голла еще чуть позже, а последнее же не помешало Голлу спасти Фюна из ада, когда фениев сослали туда при новом Боге. Нет и причин жаловаться на подобное — или изумляться: мир, в котором живем мы, — совместный, мир ты-мне-я-тебе, и вреда от этого почти никакого.