Ирландские чудные сказания

Глава первая

Настоятель монастыря в Мовилле послал весть сказителям Ирландии: если окажутся по соседству, пусть заходят в монастырь, — ибо желал настоятель собрать и записать предания, каким грозило забвение.

— Такое необходимо рассказывать, — говорил он.

Особенно желал он собрать предания, в каких излагались подвиги, совершенные до того, как Благая весть достигла Ирландии.

— Ибо, — говорил он, — попадаются среди них очень славные сказания, и жаль будет, если люди, что явятся после нас, не узнают, как все происходило давным-давно, не услышат о деяниях своих предков.

И вот, когда б сказитель ни объявлялся в округе, его отправляли в монастырь, и там он получал гостеприимство и все, что человеку полезно.

Короба рукописей у настоятеля начали наполняться, и относился он к своему хранилищу с гордостью и удовольствием. По вечерам, когда дни становились короче, а свет уходил рано, настоятель посылал за какой-нибудь рукописью и просил читать ее при свечах, чтобы удостовериться, в той ли мере хороша она, как рассудил он при первом слушании.

Однажды пришел в монастырь сказитель, и, как всех прочих, встретили его радушно и дали гораздо больше, чем ему требовалось.

Он сказал, что зовут его Кариде и что есть у него предание, лучше которого не сыскать среди всех сказаний Ирландии.

Глаза у настоятеля заблестели, стоило ему такое услышать. Он потер руки и улыбнулся гостю.

— Как называется твое предание? — спросил он.

— Называется оно «Наваждение Монгана».

— Никогда о таком не слыхал! — воскликнул довольный настоятель.

…. — Я один его знаю, — ответил Кариде.

— И как же так вышло? — спросил настоятель.

— Оно принадлежит моей семье, — ответил сказитель. — Был Кариде из нашего рода при Монгане⁸⁹, когда отправился он к Дивным. Тот Кариде услышал сей сказ, когда прозвучал он впервые. Изложил его своему сыну, а сын — своему сыну, а тот праправнук передал сыну своего сына, тот — моему отцу, а мой отец — мне.

— И ты расскажешь? — торжествуя, вскричал настоятель.

— Расскажу все как есть, — ответил Кари де. Принесли пергамент и перья. Писцы расселись за столами. Перед сказителем поставили эль, и Кариде изложил предание настоятелю.

Глава вторая

Сказывал Кариде:

Женой Монгана была в ту пору Бротирна — Пламенная. Женщина пылкая и неистовая: кровь внезапно приливала к ее щекам, и она, с виду лилия, вдруг превращалась у всех на глазах в розу, за это и назвали ее Пламенной. Любила она Монгана восторженно и самозабвенно — Пламенной ее прозвали еще и за это.

Но был некий расчет даже в самых безудержных ее порывах: пусть и захватывал ее восторг влюбленности, он же и мучил ее — как всех, кто любит великих людей этой жизни и стремится стать равным там, где равенство невозможно.

Ибо муж ее был одновременно и больше себя самого, и меньше. Меньше себя самого он был, потому что он — Монган. Больше себя самого — потому что давно исчез из мира людей. Скорбь по нему спели, погребальные торжества отыграли много-много лет назад, и Бротирна чуяла в нем тайны, опыт, знания, в коих не находилось ей места и коим она люто завидовала.

И потому постоянно задавала ему мелкие простые вопросы касательно всего на свете.

Взвешивала все сказанное, по любому предмету, а когда разговаривал он во сне, Бротирна прислушивалась к его грезам.

Знание, почерпнутое ею из этих слушаний, мучило ее куда жутче, нежели удовлетворяло, ибо имена других женщин не сходили с уст его, иногда в словах нежности, иногда с проблесками гнева или отчаяния, и во сне говорил он запросто о людях, каких упоминают сказители, но умерших много веков назад. От этого смущалась она и преисполнялась самой яростью любопытства.

Среди имен, какие супруг ее произносил, было одно, кое появлялось чаще прочих и звучало с томлением, любовью и тоской, и о нем думала она чаще всего: то имя — Дув-Лаха. Пусть и спрашивала Бротирна у Кариде, своего сказителя, и допытывалась у него, ничего не удавалось ей узнать о женщине, когда-то известной под имени Черная Утка. Но однажды ночью, когда Монган вроде бы говорил с Дув-Лахой, он упомянул ее отца — Фиахну Дув мак Деманя⁹⁰, и сказитель пояснил, что со смерти того короля минуло без счету лет.

Впрямую попросила она тогда мужа поведать историю Дув-Лахи, и под влиянием их взаимной любви он пообещал когда-нибудь все ей выложить, но всякий раз, стоило ей напомнить ему об обещанном, он смущался и говорил, что расскажет ей все погодя.

Шло время, и бедная Пламенная ревновала к Дув-Лахе сильней и сильней и все меньше сомневалась: узнай она, что произошло тогда, станет полегче ее измученному сердцу и натешится ее совершенно естественное любопытство. А потому ни единой возможности не упускала она, чтобы напомнить Монгану о его обещании, и с каждым разом подтверждал он данное слово — и откладывал на потом.

Глава третья

В год, когда умер Киран, сын Плотника⁹¹, в тот самый год, когда был убит Туахал Маэльгарив⁹² и когда Диармайт, сын Кербела, стал королем всей Ирландии, — в году 538-м нашей эпохи⁹³, если коротко, — случился великий сход всех людей Ирландии на холме Уснех⁹⁴ в королевском Мите.

Вдобавок к Совету состоялись игры, состязания и великолепные выступления войск, а также всеобщие пиршества и потехи. Собрание длилось неделю, а в последний день недели Монган прошел сквозь толпу с семью охранниками, сказителем Кариде и с женой.

День стоял прекрасный, сиял солнечный свет, и всем было весело, но вдруг на западе неба начали собираться тучи, да и с востока сумрачно заспешили они. Когда те тучи встретились, мир ненадолго потемнел, и хлынул с небес град, такой крупный, что все и каждый поразились размерам градин, и такой стремительный и тяжкий, что женщины и дети в толпе закричали от боли, до того сильны были удары.

Люди Монгана выставили щиты над головами, и град колотил по ним так жутко, что даже под щитами они убоялись. Двинулись прочь из толпы, ища убежище, а когда отошли немного, оказались за небольшим пригорком с купой деревьев, и в мгновение ока погода наладилась.

Минуту назад слышали они грохот и стук града, вой яростного ветра, вопли женщин и рев толпы на холме Уснех, и вдруг перестали все это слышать и видеть, ибо пустили их на один шаг прочь из мира людей — в мир Дивных.

Глава четвертая

Есть разница между этим миром и миром Дивных, но ощутима она не сразу. Все, что есть здесь, есть и там, но там все лучше, чем здесь. Все, что здесь ярко, — там ярче. Больше в тех краях золота в солнце, больше серебра в луне. Больше благоухания в цветах, больше вкуса в плодах. Больше пригожести в мужчинах, а в женщинах больше нежности. Все у Дивных краше на чудесную чуточку, и по этой красе понимаешь, что ты — там, если доведется хоть раз там оказаться.

Монган и его спутники шагнули из мира бури в солнечный свет и душистый мир. В миг, когда ступили они туда, замерли, оторопев, глядя друг на друга в молчании, вопросительно, и дружно обернулись назад, откуда явились.

Позади не было бури. Солнце грезило и там, и перед ними — спокойный разлив живого золота. Увидели они очертания края, к каким глаза их привыкли, и распознали знакомые приметы земли, но казалось, что далекие холмы самую малость выше, а трава, что укрывала их и стлалась между, зеленее, бархатистее, а деревья лучше одеты листвой, и покоя в них, нависавших над тихой землей, больше.

Но Монган понял, что случилось, и улыбался радостно, глядя на опешивших спутников, вдыхал ароматный воздух как человек, ноздри которого помнят.

— Идемте со мной, — сказал он.

— Где мы? — спросила его жена.

— Ну как же, мы — здесь! — вскричал Монган. — Где же нам быть?

И двинулся он вперед, остальные — за ним, с любопытством озираясь, и всяк держал руку на рукояти меча.

— Мы у Дивных? — спросила Пламенная.

— У них, — ответил Монган.

Пройдя небольшой путь, оказались они в роще древних деревьев. Высоченные, разросшиеся были те деревья, и каждый ствол не обнять и десятерым могучим мужчинам. Шли они меж теми безмолвными исполинами в рябой сумрак и тишь, и мысли их сделались значимы, а все движения ума — возвышенны, словно стали те люди равны в величии и достоинстве древним славным деревьям. Когда миновали они рощу, увидели красивый дом, построенный из гладкого дерева, с крышей из бронзы — жилище, положенное королю, — а у окон светлицы виднелся балкон. Были на том балконе женщины, и когда увидали они странников, отправили к ним гонца с приветствиями.

Монгана и его спутников привели в дом и все для них устроили как для почетных гостей. Все в доме было великолепно — как и снаружи, и жили в нем семеро мужчин и семь женщин, и, очевидно, Монган с ними был хорошо знаком.

Вечером устроили пиршество, а когда все наелись — праздник. Семь чанов вина принесли, Монган его любил и потому очень порадовался — и выпил по тому случаю больше, чем прежде за ним замечали.

Как раз пока пребывал он в радости и истоме, Пламенная обняла его и умолила поведать о Дув-Лахе, и Монган, оживленный и в превосходном расположении духа, согласился — и изготовился рассказать.

Семеро мужчин и семь женщин Дивного дворца заняли свои места полукругом при Монгане, семеро стражей устроилось позади; жена его, Пламенная, села рядом, а прям за спиной сел Кариде-сказитель и слушал во все уши, запоминал каждое произнесенное слово.

Глава пятая

Сказывал Монган:

Во дни стародавние и во времена, что исчезли навек, жил-был Фиахна Финн⁹⁵, сын Байтана, сына Мурьхертаха, сына Мурдаха, сына Огана, сына Ниалла. Ушел он из родных краев, когда был юн, ибо хотел повидать земли Лохланна и знал, что приветит его король той страны, ибо отец Фиахны и отец блгарга⁹⁶ совершали подвиги вместе и связывал их взаимный долг.

Фиахну приняли радушно, и зажил он при дворе лохланнском привольно и с довольством.

А потом заболел Олгарг Мор, и лекари не смогли его исцелить. Послали за другими знахарями, но и те не сумели помочь — и никто не мог сказать, чем Олгарг болеет, лишь видно было, что кончается он прямо у них на глазах и неминуемо превратится в тень да развеется в воздухе, если не вылечить его, не откормить и тем не сделать зримым.

Отправили за знахарями в дальние края, а следом и еще дальше, и наконец нашли человека, заявившего, что сможет он составить лекарство, если король добудет ему потребное снадобье.

— И что же это за снадобье? — спросили его.

— Вот такое, — сказал знахарь. — Найдите безупречно белую корову с рыжими ушами, выварите ее целиком, и если выпьет король тот отвар — исцелится.

Не успел он договорить, как из дворца разослали гонцов во все стороны света, чтоб искали такую корову. Нашли они множество разных коров, какие почти годились, но лишь случайно наткнулись на ту, что сгодится полностью, и принадлежала она самой знаменитой, зловредной и вздорной женщине Лохланна — Черной Карге[14]. Черная Карга много чем еще прославилась, кроме сказанного: была она усата, бородавчата, одноглаза и строптива, а также пресловута и при дурной славе по многим другим причинам.

Они предложили ей корову взамен ее собственной, но Карга отказалась. Тогда предложили ей по корове за каждую ногу ее коровы, но не согласилась Карга и сказала, что сделке быть, если Фиахна поручится за уплату. Тот согласился, и корову забрали.

На обратном пути он встретил гонцов, что принесли весть из Ирландии. Сказали они, что король Ольстера умер, и его, Фиахну Финна, избрали королем на место усопшего. Тут же отправился Фиахна по морю в Ирландию и обнаружил, что донесли ему правду, и взялся он править Ольстером.

Глава шестая

Минул год, и сидел Фиахна однажды на суде, а снаружи послышался страшный шум, да такой неумолчный, что люди и слуги вознегодовали, и Фиахна велел наконец привести к нему буяна, чтоб судить его.

Так и сделали, и к своему удивлению Фиахна увидел перед собой Черную Каргу.

Она обвинила его перед народом его и пожаловалась, что он забрал у нее корову, а четыре обещанных, за которых он поручился, ей не отдали, и потому требует она суда от него и справедливости.

— Если сочтешь это справедливым, я дам тебе двадцать коров от себя, — сказал Фиахна.

— Не приму я и всех коров Ольстера! — завопила она.

— Суди же тогда сама, — сказал король, — и если смогу я выполнить твое требование — я его выполню.

Не любил он быть неправым и не хотел, чтоб оставалась хоть у кого-то к нему неудовлетворенная жалоба.

Черная Карга объявила решение, и королю полагалось его исполнить.

— Я пришла, — сказала она, с востока на запад, ты должен пройти с запада на восток и сразиться за меня — отомстить королю Лохланна.

Фиахне пришлось сделать, как она велела, и, пусть и скрепя сердце, отправился он через три дня в Лохланн, взяв с собой десять отрядов.

Послал вперед себя гонцов к Большому Олгаргу, предупреждая его о своем приходе, о намерениях своих и о числе войска, а когда приплыл, Олгарг встретил его с равными силами, и вступили они в войну.

В первом бою триста людей из Лохланна полегло, но в следующей битве Олгарг Мор сражался нечестно, ибо выпустил из своего шатра ядовитых овец, они напали на людей Улада и убили их девять сотен.

Такое жуткое было побоище, учиненное теми овцами, и такой они ужас посеяли, что никто не мог перед ними устоять, однако по великой удаче высился рядом лес, и люди Ольстера, воины, королевичи и колесничие вынуждены были влезть на деревья, и расселись они на ветвях, словно могучие птицы, пока ядовитые овцы бродили внизу, угрожающе блеяли и рыли землю.

Фиахна Финн тоже сидел на дереве, высоко-высоко, и был безутешен.

— Позор нам, — сказал он.

— Большое везение, — сказал человек с нижней ветки, — что овцы не лазают по деревьям.

— Вечный позор нам, — продолжил король Ольстера.

— Если те овцы научатся лазать, нам точно конец, — проговорил человек снизу.

— Я спущусь и сражусь с овцами, — сказал Фиахна. Однако все остальные не пустили его.

— Неправильно это, — сказали они, — чтоб ты воевал с овцами.

— Кто-то же должен с ними сразиться, — молвил Фиахна Финн, — но никто из моих людей не должен больше погибнуть, пока сам я воюю, ибо если судьба мне сгинуть — так тому и быть, не избегу, а если судьба сгинуть овцам — пусть: нет человека, способного обойти свой рок — нет и такой овцы.

— Слава богам! — сказал воин, сидевший повыше.

— Воистину! — отозвался тот, кто сидел еще выше, и остальные воины пожелали владыке удачи.

И принялся он спускаться с дерева скрепя сердце, но, когда висел уже на нижней ветке и собрался спрыгнуть, заметил, что идет к ним высокий воин. Король подтянулся на своей ветке и сел, свесив ноги, — поглядеть, что предпримет тот воин.

Чужак оказался очень высоким, одетым в зеленый плащ с серебряной пряжкой на плече. На волосах у него виднелся золотой обруч, на ступнях — золотые сандалии, и над судьбиной людей Ирландии смеялся он от души.

Глава седьмая

— Некрасиво с твоей стороны смеяться над нами, — сказал Фиахна Финн.

— Ну как же не посмеяться над королем, что вцепился в ветку, а его армия угнездилась вокруг, словно куры? — спросил чужак.

— Тем не менее, — отозвался король, — с твоей стороны было б учтиво не хохотать над несчастьем.

— Мы смеемся, покуда способны, — заметил чужак, — и благодарим за возможность.

— Влезай на дерево, — сказал Фиахна, — ибо, сдается мне, ты воспитанный человек, а сюда, как я вижу, бросились ядовитые овцы. Я предпочту защитить тебя, — продолжил он, — чем смотреть, как тебя убивают, ибо, — договорил он печально, — сейчас слезу сражаться с овцами.

— Меня не тронут, — сказал чужак.

— Кто ты? — спросил король.

— Я Мананнан, сын Лира.

Фиахна понял, что этого человека нельзя уязвить.

— Что ты мне дашь, если я спасу тебя от овец? — спросил Мананнан.

— Дам все, что попросишь, если найдется у меня это.

— Прошу право на твою корону и на твои владения — на один день.

У Фиахны перехватило дух от такого запроса, и не сразу взял себя в руки, затем ответил он мирно:

— Ни единому человеку Ирландии не дам я погибнуть, если могу спасти. Все, что есть у них, отдают они мне, и все, что есть у меня, отдаю им, и если должен отдать и это — отдам, хотя легче расстаться мне с жизнью.

— Договорились, — сказал Мананнан.

Что-то было завернуто у него в складках плаща, развернул он это и показал.

То был пес.

Пусть овцы и были ядовиты, пес — хлеще, ибо даже смотреть на него было страшно. Телом невелик, зато голова громадна, а пасть открывалась, как крышка котла. Не зубы в той пасти, а крючья, клыки и штыри. Жуть берет на такое глядеть — и ужас, если глянуть внутрь, а думать — чистое горе; и из той пасти — или же из широченного, рыхлого носа, что шевелился над нею, — исходил звук, какой не описать никакими людскими словами: не рык, не вой, но то и другое разом.

Не урчание и не хрюк, а оба разом; не скулеж и не стон, а оба разом; тот звук состоял из всех этих звуков, был в нем и писк, и визг, и протяжный храп, и утробное воркование, и шум, похожий на скрип ржавой петли, слышалось в нем и всякое прочее.

— Славьтесь, боги! — проговорил человек, сидевший на ветке над королем.

— За что на сей раз? — спросил король.

— За то, что эта собака не лазает по деревьям, — ответил тот человек.

И человек еще выше простонал:

— Воистину!

— Ничто не устрашает овец пуще собаки, — сказал Мананнан, — и ничто не испугает таких овец пуще этого пса.

Он выпустил зверя на землю.

— Песик, сокровище, — молвил он, — беги убивать овец.

И стоило ему проговорить это, пес обогатил и умножил шум, какой производил до сих пор, — так, что люди Ирландии заткнули пальцами уши и закатили глаза да чуть не попадали с веток от страха и ужаса, какие внушил им тот шум.

Немедля пес принялся выполнять приказанное. Ринулся вперед — поначалу лениво, но, когда ядовитые овцы помчали к нему прыжками, он бросился к ним рывком, и вскоре уже разогнался так, что не разобрать было ничего, одна голова и рывки. Разделался с овцами так: прыжок и удар на каждую, и ни в одном прыжке не промахнулся он, и ни в одном ударе. Ухватившись, он перекручивался, словно на петлях. Начиналось крученье с удара, а кончалось оторванным кусом, и овца испускала дух. Через десять минут все овцы полегли наземь, и один и тот же кус был оторван от каждой овцы, и все овцы были мертвы.

— Теперь можно спускаться, — сказал Мананнан.

— Этот пес не умеет лазать, — предупреждающе молвил тот, кто сидел на ветвях над королем.

— Слава богам! — сказал тот, кто сидел еще выше.

— Воистину! — сказал воин, что сидел еще выше. А человек с соседнего дерева проговорил:

— Не двигайте ни рукой, ни ногой, пока та собака не подавится до смерти на убоине.

Собака, впрочем, не съела нисколько. Подбежала к хозяину, Мананнан взял ее на руки и завернул в плащ.

— Теперь точно можно слезать, — сказал он.

— Лучше б сдох этот пес, — молвил король.

Но спустился с дерева, ибо не желал показаться Мананнану трусом.

— Иди же и срази людей Лохланна, — сказал Мананнан. — Станешь им королем прежде этого вечера.

— Я б не возражал, — сказал король.

— Запросто, — сказал Мананнан.

Сын Лира засим повернулся и ушел в сторону Ирландии — вступить в свои права на один день, а Фиахна продолжил сражаться с лохланнами.

Он победил их до вечера и с той победой стал королем Лохланна и королем саксов и бриттов.

Дал Черной Карге семь дворцов на своих землях и сотню голов всевозможной скотины, которую изловил. Карга осталась довольна.

Затем вернулся в Ирландию, и через некоторое время жена родила ему сына.

Глава восьмая

— Ты ни слова не рассказал про Дув-Лаху, — укорила его Пламенная.

— Доберусь еще до нее, — отозвался Монган.

Показал на чан, и принесли ему вина, отпил он с такой радостью и взахлеб, что люди вокруг подивились его жажде, двужильности и веселому духу.

— Теперь начну сызнова.

Сказывал Монган:

Был слуга во дворце у Фиахны Финна, звали его Ан-Дав, и в ту ночь, когда родила жена Фиахны сына, жена Ан-Дава тоже родила сына. Его назвали мак ан-Давом, а сына Фиахны жена поименовала Монганом.

— А! — пробормотала Пламенная.

Королева сердилась. Сказала, что несправедливо и дерзко слуге рожать ребенка в то самое время, когда родила королева, но что тут поделаешь: ребенок родился, куда же ему деваться.

И вот что следует рассказать.

Жил по соседству королевич по имени Фиахна Дув, был он властителем Дал Фиатаха. Долгое время питал он вражду и злобу к Фиахне Финну и воевал с ним, и у Фиахны Дува в ту самую ночь родилась дочь, и назвали ее Дув-Лаха, Белая Длань.

— А! — вскричала Пламенная.

— Вот видишь! — промолвил Монган и с удовольствием выпил еще вина Дивных.

Чтобы покончить с бедами между Фиахной Финном и Фиахной Дувом, младенцев обручили с самой колыбели, на следующий же день после их рождения, и люди Ирландии возрадовались такому поступку и новости. Но вскоре пришли на их земли печаль и скорбь: когда малышу Монгану было три дня отроду, посреди дворца возник его настоящий отец, Мананнан сын Лира. Обернул Монга-на в свой зеленый плащ и забрал растить и воспитывать в Земле Обещания, за море, кое по ту сторону могилы.

Фиахна Дув, услыхав, что Монган, обрученный с его дочерью Дув-Лахой, исчез, решил, что мирный договор нарушен, и однажды внезапно пришел и вторгся в королевскую обитель. Убил Фиахну Финна в бою и взял себе корону Ольстера.

Люди Ольстера невзлюбили его и обратились к Ма-наннану с прошением вернуть Монгана, но Мананнан не мог, пока не исполнится мальчику шестнадцать лет и не вырастет он в мудрости Земли Обещания. И вот тогда лишь вернул он Монгана, и так между Монга-ном и Фиахной Дувом сделался мир, и Монган женился на той, с кем обручился в младенчестве, — на юной Дув-Лахе.

Глава девятая

Однажды Монган с Дув-Лахой играли в шахматы у себя во дворце. Монган только что сделал изысканный ход, поднял взгляд — посмотреть, не сердится ли Дув-Лаха, что было бы закономерно. И увидел он за плечом у Дув-Лахи маленького черноликого косматого церковника; тот опирался о дверной столб в их зале.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Монган.

— Что здесь делаешь ты? — переспросил маленький черноликий церковник.

— Я-то, само собой, право имею быть в собственном доме, — ответил Монган.

— А я, само собой, возражаю, — сказал церковник.

— Где же мне быть в таком случае? — спросил Монган.

— Быть тебе в Дун Фиатахе, мстить за убийство отца, — ответил церковник, — и стыдился б ты, что не сделал этого давным-давно. Вот заслужишь потеху — тогда и играй с женой в шахматы.

— Но как же убить мне отца жены? — воскликнул Монган.

— Взявшись за дело немедля, — сказал церковник.

— Ну и речи! — вымолвил Монган.

— Я знаю, — продолжил церковник, — что Дув-Лаха не согласится ни с одним словом, какое скажу я об этом, и попытается помешать тебе совершить то, на что имеешь ты право, ибо таково женино дело, но дело мужнино — совершить то, что я тебе наказал; пойдем со мной, не раздумывай, не играйся больше в шахматы. При Фи-ахне Дуве сейчас лишь маленькая дружина, мы сможем спалить его чертоги, как он спалил чертог твоего отца, и убить его, как убил он отца твоего, и по праву примешь ты корону Ольстера как захватил он ее не по праву.

— Сдается мне, удачный язык у тебя, мой черноликий друг, — молвил Монган, — пойду я с тобой.

Собрал он дружину и сжег твердыню Фиахны Дува, убил его и стал королем Ольстера.

И тогда впервые почувствовал себя уверенно и привольно, чтобы играть в шахматы. Но узнал он гораздо позже, что черноликий косматый человек — его отец Мананнан, но то правда.

Впрочем, некоторые толкуют, что Фиахна Черный был убит в 624 году повелителем шотландской Дал Риады — Коннадом Керром⁹⁷, в битве при Ард-Каранне, но люди, которые так говорят, не ведают, о чем бают, — и нет им дела до того, что у них на языке.

Глава десятая

— Нечем восхищаться в этой Дув-Лахе, — ворчливо сказала Пламенная. — Вышла замуж, проиграла в шахматы. Такое и прежде случалось.

— Не будем отвлекаться, — произнес Монган и, отхлебнув несколько десятков глотков вина, сделался оживленнее прежнего. Вернулся к сказанию:

Случилось это в день, когда Монгану пришла нужда в сокровище. Много даров предстояло преподнести, а ему не хватало золота, серебра и скота, какие положены королю. Призвал он своих благородных и обсудил с ними, что с этим можно поделать, и договорились они, что следует королю навестить подвластных ему королей и собрать с них дань.

Немедля отправился он по гостям и первым делом поехал в Лейнстер.

Королем Лейнстера был в ту пору Брандув, сын Эхнаха⁹⁸. Принял он Монгана и обращался с ним славно, и в ту ночь спал Монган у него во дворце.

Наутро, проснувшись, выглянул Монган из высокого окна и увидел на солнечном лугу перед дворцом стадо коров. Было их пятьдесят, он посчитал, и при каждой корове теленок, и все коровы и их телята были чистого белого цвета — и все с рыжими ушами.

Увидав тех коров, Монган влюбился в них, как прежде не влюблялся ни во что.

Спустился и вышел на солнечный луг, к коровам, каждую оглядел и каждой сказал слова нежности и обожания, а пока гулял, разговаривал, глядел да любил, заметил, что кто-то ходит с ним вместе. Отвел взгляд от коров и увидел, что это король Лейнстера рядом с ним.

— Ты влюбился в этих коров? — спросил его Брандув.

— Влюбился, — ответил Монган.

— Как и всё, — сказал король Лейнстера. hfcj. Никогда я не видел подобных им, — сказал Монган.

— Никто не видел, — подтвердил король Лейнстера. Никогда я не видел ничего, что хотелось бы мне иметь сильнее, чем это стадо, — сказал Монган.

— Эти коровы, — произнес король Лейнстера„ — чудеснее всех в Ирландии, а Дув-Лаха, — продолжил он задумчиво, — самая красивая женщина во всей Ирландии.

— Нету лжи в том, что ты говоришь, — сказал Монган.

— Не диво ли, — сказал король Лейнстера, — что есть у меня то, чего хочешь ты всей душой, а у тебя — то, чего жажду я всем сердцем?

— Диво и впрямь, — проговорил Монган, — но чего же ты жаждешь?

— Дув-Лаху, конечно, — ответил король Лейнстера.

— Желаешь сказать, — молвил Монтан, — что обменяешь мне это стадо из пятидесяти белейших коров с рыжими ушами…

— …и пятидесяти телят, — продолжил король Лейнстера.

—.. на Дув-Лаху, как ни на какую другую женщину?

— Обменяю, — вскричал король Лейнстера и хлопнул себя по колену при этом слове.

— Уговор, — взревел Монган, и короли пожали друг ДРУГУ руки.

Монган призвал своих людей, и, пока не возникли другие речи и перемены, поставил стражу позади стада и двинулся домой в Ольстер.

Глава одиннадцатая

Дув-Лаха желала знать, откуда взялись коровы, и Монган сказал ей, что их ему дал король Лейнстера. Она влюбилась в коров, как и Монган, — но никому на свете не избежать той любви: что это были за коровы! Чистое чудо! Монган с Дув-Лахой играли в шахматы, а затем выходили во двор поглядеть на коров, возвращались и говорили друг с дружкой о них. Всё они делали вместе — нравилось им друг с дружкой.

Но все же пришли перемены.

Как-то утром во дворце послышался страшный шум, топот коней и грохот доспехов. Монган глянул в окно.

— Кто пришел? — спросила Дув-Лаха.

Но Монган ей не ответил.

— Эдакий шум возвещает о короле, — продолжала Дув-Лаха.

Но Монган не проронил ни слова. Дув-Лаха сама подошла к окну.

— Кто этот король? — спросила она.

И муж ей ответил.

— Это король Лейнстера, — скорбно промолвил он.

— Что ж, — удивилась Дув-Лаха, — разве не рады ему?

— Рады, конечно, — печально ответил Монган.

Пойдем же и встретим его как подобает, — предложила Дув-Лаха.

— Давай не приближаться к нему вообще, — сказал Монган, — ибо явился он завершить нашу сделку.

— О какой сделке речь? — спросила Дув-Лаха.

Но Монган не нашелся с ответом.

— Пойдем же, — сказал он, — ибо так полагается.

Монган с Дув-Лахой вышли и встретили короля Лейнстера. Привели его и его воинов в чертоги, принесли воду для омовения, приготовили комнаты и все обустроили для гостей чин чином.

В ту ночь было пиршество, а после него — празднество, и король Лейнстера на радостях не сводил глаз с Дув-Лахи, а иногда из груди его рвались великие вздохи, и, бывало, возился он на своем месте, будто в смятении духа и умственных муках.

— Что-то нехорошо с королем Лейнстера, — прошептала Дув-Лаха.

— Мне все равно, коли так, — сказал Монган.

— Ты должен спросить, чего ему не хватает.

— Я о том не желаю знать, — сказал Монган.

— Но ты все же обязан, — настаивала она. И Монган спросил его, и голос его был грустен.

— Не хватает ли тебе чего? — спросил Монган у короля Лейнстера.

— Еще как не хватает, — ответил Брандув.

— Если эта вещь есть в Ольстере, я добуду ее для тебя, — скорбно проговорил Монган.

— Она в Ольстере, — ответил Брандув.

Не желал Монган произносить ничего большего, но король Лейнстера был очень рьян, а все вокруг слушали, и Дув-Лаха дергала его за рукав, и он сказал:

— Чего же ты хочешь?

— Хочу Дув-Лаху.

— Я тоже ее хочу, — сказал Монган.

— Ты согласился на сделку, — сказал король Лейнстера, — мои коровы и их телята — за твою Дув-Лаху, а тот, кто заключил сделку, ее не нарушает.

— Никогда не слыхал я доселе, — проговорил Монган, — чтоб человек отдал свою жену.

— Пусть и не слыхал ты такое доселе, придется тебе отдать, — сказала Дув-Лаха, — ибо честь дольше жизни.

Эти слова Дув-Лахи разгневали Монгана. Лицо его сделалось красным, словно закат, и вены вздулись на шее и лбу.

— Ты так говоришь? — вскричал он.

— Говорю, — отозвалась Дув-Лаха.

— Пусть король Лейнстера забирает ее, — сказал Монган.

Глава двенадцатая

Дув-Лаха и король Лейнстера отошли засим в сторону потолковать, и глаза у короля были, казалось, громадными, как плошки, — уж так распалился он, и так распахнулись они и загорелись при виде Дув-Лахи. Всего его охватил восторг, и слова застревали у него в зубах, и Дув-Лаха не понимала, что же он хочет сказать, да и сам он, похоже, не знал. Но наконец удалось ему произнести что-то разборчивое — вот оно:

— Я очень счастливый человек, — промолвил он.

— Я тоже, — сказала Дув-Лаха, — счастливейшая женщина в мире.

— Отчего же ты счастлива? — спросил потрясенный король.

— Послушай меня, — сказала она. — Попробуешь увезти меня отсюда против моей воли — половина людей Ольстера погибнет прежде, чем заберешь ты меня, а другая будет изранена в попытке меня отстоять.

— Сделка есть сделка, — начал король Лейнстера.

— Но, — продолжала она, — не станут они противиться, если узнают, что у нас с тобой любовь давным-давно.

— Что у нас с тобой давным-давно? — переспросил изумленный король.

— Любовь, — повторила Дув-Лаха.

— Вот так новость, — сказал король, — и новость хорошая.

— Но слово мое тебе таково, — продолжала Дув-Лаха. — Не поеду с тобой, если не принесешь мне дар.

— Всё, чем владею, — воскликнул Брандув, — и всё, чем владеют все.

— Дай мне слово — и поручись за него, — что сделаешь, как я прошу.

— Даю — и поручаюсь, — вскричал, ликуя, король. — Тогда, — сказала Дув-Лаха, — вот что прошу я с тебя.

— Освети же суть! — взмолился он.

— До истечения года не проведешь ты ночь в том доме, где я.

— Голову и руку даю… — пробормотал, запинаясь, Брандув.

— А если войдешь ты в тот дом, где я, до истечения года, не садись на то сиденье, где я.

— Тяжек мой рок! — простонал он.

— Но, — продолжала Дув-Лаха, — если сижу я на сиденье, сидеть тебе напротив меня и на расстоянии.

— Горе мне! — молвил король, сплел пальцы в единый кулак и бил им себя по голове, а затем глянул на них — и на все вокруг, но ничего не различал, ибо ум его затуманило, а мысли бродили и путались.

— Зачем ты связываешь меня такими обетами? — спросил он.

— Желаю проверить, и впрямь ли ты меня любишь.

— Да люблю же, — сказал король. — Люблю тебя буйно и сильно, всем, что есть во мне.

— Так же и я тебя! — сказала Дув-Лаха. — Проведем памятный год за ухаживаниями и радостями. А теперь нам пора, — не терпится мне быть с тобой.

— Горе мне! — молвил Брандув, идя за нею. — Горе мне, горе! — говорил король Лейнстера.

Глава тринадцатая

— По-моему, — сказала Пламенная, — кто бы ни потерял ту женщину, печалиться не стоило.

Монган взял ее за подбородок и поцеловал в губы.

— Все, что ты говоришь, — мило, потому что сама ты мила, — сказал он, и ты — мой восторг и радость всему белому свету.

Тут слуги принесли ему вина, и он выпил его с такой радостью и взахлеб, что те, кто смотрел на него, подумали: наверняка лопнет и утопит их. Но он смеялся громко и с невероятным восторгом, и нежно звенели от его хохота сосуды из золота, серебра и бронзы, а балки кровли потрескивали.

Сказывал он:

Монган любил Дув-Лаху Белую Длань сильнее самой своей жизни, больше, чем свою честь. Королевства всего света не стоили ничего по сравнению с ремешком у нее на туфле. Не смотрел на закат он, если была она рядом. Не слушал лютню, если мог слышать ее речи, ибо она была светом веков, сокровищем времени, чудом мира — до самого Судного дня.

Отправилась Дув-Лаха в Лейнстер с королем того края, и когда удалилась она, Монган совсем расхворался и, казалось, никогда не оправится; стал он таять и усыхать, походил на скелет, мосластый костяк и горе горькое.

Вот еще что надобно знать.

Была у Дув-Лахи юная служанка, ее сводная сестра, и в день, когда Дув-Лаха вышла замуж за Монгана, служанка ее вышла замуж за мак ан-Дава, кто служил при Монгане и был ему сводным братом. Когда же Дув-Лаха уехала с королем Лейнстера, ее служанка, жена мак ан-Дава, отправилась с ней, и так стало двое холостяков в Ольстере — король Монган и мак ан-Дав, его слуга.

Однажды, когда сидел Монган на солнце и горевал о своей судьбе, пришел к нему мак ан-Дав.

— Как поживаешь, хозяин? — спросил слуга.

— Плохо, — ответил Монган.

— В недобрый час привело вас с Мананнаном в Землю Обещания, — проговорил мак ан-Дав.

— Почему ты так думаешь? — спросил король.

— Потому что, — сказал мак ан-Дав, — ты ничему не научился в Земле Обещания, только есть от пуза и подолгу бездельничать.

— А тебе что за дело? — сердито спросил Монган.

— Еще какое дело, — отозвался мак ан-Дав, — жена моя уехала в Лейнстер с твоей женой, а не было б так, если 6 не заключил ты сделку с тем клятым королем.

Тут мак ан-Дав заплакал.

— Я-то ни с каким королем в сделки не вступал, — сказал он, — а жена моя все равно далеко, и все из-за тебя.

— Нет того, кто скорбит за тебя сильнее моего, — проговорил Монган.

— Есть такой, конечно же, — сказал мак ан-Дав, — я сам за себя скорблю пуще всех.

Тут Монган встал.

— Ты в полном праве жаловаться, — сказал он, — а я не желаю, чтоб оставались жалобы на меня без удовлетворения. Ступай, — обратился он к мак ан-Даву, — в то место Дивных, о каком мы оба знаем. Помнишь корзины, что я там оставил? В одной — почва Ирландии, во второй — почва Шотландии. Принеси мне те корзины и почвы.

— Скажи мне, зачем? — спросил слуга.

— Король Лейнстера спросит своих чародеев, чем я занят, а занят я буду вот чем. Я влезу к тебе на спину и встану ногами в корзины, и когда Брандув спросит у чародеев, где я, они ему скажут, что одной ногой я в Ирландии, а второй — в Шотландии, и пока они ему так говорят, он будет считать, что можно обо мне не тревожиться, — и так я отправлюсь в Лейнстер.

— Тоже неплохо, — отозвался мак ан-Дав.

И пошли они.

Глава четырнадцатая

Долгий, нелегкий был путь, ибо, хоть мак ан-Дав и был крепок сердцем и добр волею, все же не всякий способен нести на спине человека из Ольстера в Лейнстер и не заболеть. Тем не менее, если без отдыха гнать свинью или сказ, рано или поздно окажутся они там, куда хочешь загнать их, а человек, что переставляет ноги, одну за другой, одну за другой, выберется из дому и придет наконец к кромке моря и к краю земли.

Добрались они в Лейнстер в разгар праздника на Маг-Лиффи, и пришлось им спешить и двигаться без передышки, чтобы успеть, и так пришли они к ма при Келл-Комань, и смешались с толпой, что собиралась на праздник.

Велико и радостно было стечение людей вокруг них. Юноши и девицы не держали друг дружку за руки, лишь когда обнимались. Шли взрослые ядреные женщины, и не болтали они, лишь когда набивали друг дружке рты яблоками и пирогами с мясом. Шли юные воины в зеленых, пурпурных и красных плащах, что плескали на ветру у них за спинами, и не смотрели те воины презрительно на бойцов постарше, лишь когда бойцы постарше сами смотрели на юных. Шли старые воины с бородами длиною в ярд, что плыли у них за плечами, как пучки соломы, и не лелеяли они сломанную руку или пробитый череп, лишь когда лелеяли раны на животе или ногах. Шли стайки молодух, что хихикали, покуда хватало дыхания, и сияли улыбками, когда дух перехватывало. Шли ватаги мальчишек, что тайком перешептывались и показывали пальцами во все стороны разом, а то вдруг срывались на бег, словно табун шальных лошадей. Ехали дяди в телегах, набитых жареным мясом. Женщины с крынками медовухи, женщины с молоком и пивом. Люди обоих разновидностей с башнями на головах, те капали медом. Дети с корзинами, полными красных яблок, старухи-торговки с морскими гадами в панцирях и вареными омарами. Люди, что продавали хлеб двадцати сортов, с маслом поверх. Торговцы луком и сыром, а также те, кто сбывал части доспехов, пустые ножны, рукояти копий и ремни для нагрудных пластин. Люди, что стригут волосы, или пророчат удачу, или купают в горячей воде из котла. Те, кто наделяет подковами коня или вышивкой плащи; те, кто снимает пятна с меча, или красит ногти, или торгует борзыми.

Великое радостное собрание стекалось на праздник. Монган со слугой его присели на травянистый взгорок у дороги и наблюдали за толпами, валившими мимо.

Тут-то Монган глянул направо, откуда шли люди. Натянул капюшон плаща на уши и на лоб.

— Ахти мне! — сказал он встревоженным басом. Мак ан-Дав повернулся к нему.

— Живот заболел, хозяин?

— Нет, — ответил Монган.

— Отчего тогда издал ты этот зверский утробный рык?

— Это я подал знак, — ответил Монган.

— Как бы то ни было, — отозвался мак ан-Дав, — в чем дело?

— Глянь на дорогу по эту сторону и скажи мне, кто едет, — велел хозяин.

— Какой-то вельможа с дружиной.

— Это король Лейнстера, — сказал Монган.

— Тот самый, сказал мак ан-Дав с громадной жалостью, — тот самый, что забрал твою женщину! И, — взревел он с непревзойденной лютостью, — тот, кто и мою жену взял в той же связке, а она в нее не увязана!

— Тсс, — сказал Монган: кто-то, услышав крик, остановился перевязать сандалию, а может — подслушать.

— Хозяин, — промолвил мак ан-Дав, когда дружина поравнялась с ними и пошла дальше.

— Что, добрый друг мой?

— Позволь мне кинуть маленький камешек в короля Лейнстера.

— Не позволю.

— Самый маленький, маленький камешек — всего лишь раза в два больше моей головы.

— Не позволю, — повторил Монган.

Когда король исчез из виду, мак ан-Дав застонал, утробно и грустно.

— Охом/ — вскричал он. — Охон ио годе![15] — сказал он.

Человек, перевязывавший сандалию, проговорил:

— Тебе больно, мил-человек?

— Уходи, — сказал мак ан-Дав, — уходи, плосколицый ты проныра.

— Не осталось в этой стране вежливости, — буркнул странник, отошел на достаточное расстояние и оттуда метнул в нос мак ан-Даву камень — и попал.

Глава пятнадцатая

Дорога стала не такой людной, как прежде. За минуты лишь несколько путников проходили мимо, а были минуты, когда все исчезали из виду.

И тут на дороге возникли двое — двое церковников.

— Никогда не видал я таких облачений, — сказал мак ан-Дав.

— Пусть так, — сказал Монган, — их кругом навалом. Это люди, не верящие в наших богов, — добавил он.

— Правда? — переспросил мак ан-Дав. — Паршивцы! — добавил он. — Что, что сказал бы на это Мананнан?

— Первый, что несет здоровенную книгу, — Тибра-де. Он священник в Келл-Камане, главный из них.

— Так и есть, так и есть! — сказал мак ан-Дав. — Тот, что сзади, должно быть, слуга: у него на спине груз.

Священники читали молитвы, и мак ан-Дав изумился.

— Что они делают? — спросил он.

— Читают.

— Так и есть, так и есть, — проговорил мак ан-Дав. — Ни слова не разберу на том языке, кроме того, что человек позади произносит «аминь» да «аминь», всякий раз, когда человек впереди хмыкает. И наших богов они вовсе не любят! — воскликнул мак ан-Дав.

— Не любят, — сказал Монган.

— Сыграем с ними шутку, хозяин, — сказал мак ан-Дав. Монган согласился разыграть священников.

Глядел на них пристально с минуту, а затем помахал им рукой.

Церковники замерли, уставились прямо перед собой, затем переглянулись — и посмотрели на небо. Служка начал креститься, а за ним и Тибраде, а дальше они и не знали, что делать. Ибо там, где была дорога с изгородями по обеим сторонам и с полями за ними, не было больше ни дороги, ни изгородей, ни полей, а могучая ширь реки расстилалась у них на пути, мощный плеск желто-бурых вод, очень быстрых, очень буйных; бурлило, катило валы и вилось среди валунов и островков из камня. Воды были злой глубины и отвратительной влажности, уродливой спешки и безнадежного гулкого шума. Чуть поправее был узкий неказистый мосток, что дрожал над стремниной.

Тибраде потер глаза и глянул еще раз.

— Тебе видно то же, что и мне? — спросил он у служки.

— Я не знаю, что тебе видно, — ответил он, — но мне видно то, что прежде никогда я не видел — и предпочел бы не видеть и ныне.

— Я родился в этих местах, — сказал Тибраде, — мой отец родился здесь прежде меня, и дед мой родился здесь прежде него, но до сего дня и этой минуты я реки тут не видел — и не слыхал о реке.

— Что же нам делать? — спросил служка. — Что же нам вообще делать?

— Будем разумны, — сурово ответил Тибраде, — и продолжим свое занятие, — добавил он. — Если реки падают с неба, ты здесь совсем ни при чем, а если река теперь здесь — а оно так и есть, — вот над ней, слава Богу, и мост.

— Ты хоть палец готов на него поставить? — спросил служка.

— А для чего еще мост? — спросил Тибраде. Монган и мак ан-Дав пошли следом.

Когда добрались первые двое до середины моста, тот сломался под ними, и они рухнули в бурливший желтый поток.

Монган подхватил книгу, выпавшую из рук Тибраде.

— Дашь им утонуть, хозяин? — спросил мак ан-Дав.

— Нет, — ответил Монган, — пошлю их на милю вниз по течению, там они выберутся на сушу.

Сам же Монган принял обличие Тибраде, а мак ан-Дава превратил в служку.

— У меня голова облысела, — прошептал слуга.

— Так и задумано, — ответил Монган.

— Главное, что мы про это знаем, — проговорил мак ан-Дав.

И отправились они на встречу с королем Лейнстера.

Глава шестнадцатая

Они нашли его рядом с местом, где проводились игрища.

— Ах ты, душа моя, Тибраде! — вскричал король Лейнстера и поцеловал Монгана. Монган поцеловал его в ответ.

— Аминь, аминь, — сказал мак ан-Дав.

— Это к чему? — спросил король Лейнстера.

Мак ан-Дав принялся чихать, ибо не знал к чему.

— Давно мы не виделись, Тибраде, — сказал король, — но сей миг я очень тороплюсь и спешу. Иди вперед меня к цитадели, потолкуй с королевой, она там, — с той самой, что была когда-то женой короля Ольстера. Кевин Кохлах, мой колесничий, поедет с тобой, а я чуть погодя догоню.

Засим король Лейнстера удалился, а Монган со своим слугой отправились с колесничим и прочими людьми.

Монган читал из книги, ибо обнаружил, что она занимательна, а еще ему не хотелось разговаривать с колесничим; мак ан-Дав вопил «аминь-аминь» всякий раз, когда Монган переводил дух. Люди, что были с ними, говорили друг дружке, что мак ан-Дав — странный служка, и никогда они не видели, чтобы у человека был уж так полон рот аминей.

Но вскоре добрались они до цитадели и попали внутрь без всяких заминок: Кевин Кохлах, колесничий короля, провел их. Следом пригласил их в комнату, где находилась Дув-Лаха, и Монган, войдя в ту комнату, зажмурился, ибо не желал глядеть на Дув-Лаху, пока на него глядят чужие.

— Пусть, пока я говорю с королевой, все отсюда уйдут, — сказал он; все служанки покинули комнату — за исключением одной, и та отказывалась уходить: не желала оставлять свою хозяйку.

Тут Монган открыл глаза и увидел Дув-Лаху, подскочил к ней и заключил в объятия, меж тем как мак ан-Дав тоже скакнул — люто, зверски, ужасно — к служанке и обнял ее, куснул за ухо, поцеловал в шею и облил ей спину слезами.

— Отстань, — сказала девушка, — отпусти меня, злодей, — добавила она.

— Не отпущу, — сказал мак ан-Дав, — ибо я твой муж, я твой Мак, твой Мак-квак-квак.

Тут служанка пискнула, куснула его за оба уха, поцеловала в шею и облила ему спину слезами — и сказала, что не может такого быть, а вот поди ж ты.

Глава семнадцатая

Но они были не одни, хотя думали иначе. Карга, что сторожила сокровища, притаилась в той же комнате. Сидела, нахохлившись, у стены и походила на груду тряпья, поэтому ее и не заметили. Тут она заговорила.

— Вижу я ужасное, — сказала она. — Ужасное вижу я.

Монган и его слуга вздрогнули от неожиданности, вздрогнули и завизжали их жены. Тогда Монган раздул щеки так, что лицо его стало похоже на пузырь, и дунул он чародейское дыхание на каргу, чтобы окружил ее будто бы туман, и когда глянула она сквозь то дыхание, все показалось ей не таким, как она думала. И начала она перед всеми извиняться.

— Было мне злое видение, — сказала она. — Вкривь я смотрела. Печально, что начинаю видеть такое, какое мне померещилось.

— Сядь на этот стул, матушка, — сказал Монган, — да расскажи мне, что тебе померещилось. — Подсунул под нее пику, мак ан-Дав усадил ее с силой, и карга умерла на той пике.

Тут раздался стук в дверь. Мак ан-Дав открыл — за дверью стоял Тибраде, а с ним двадцать девять его людей, все они хохотали.

— Одной мили и вполовину не хватило, — укоризненно произнес мак ан-Дав.

Хранитель цитадели ворвался в комнату и уставился — то на одного Тибраде, то на другого.

— Хороший, урожайный год задался, — сказал он. — Ни разу не бывало, чтоб Тибраде плодились так, как в этом году. И снаружи Тибраде, и внутри, и кто знает, может, под кроватью еще найдутся. Не протолкнешься, — проговорил он.

Монган показал на Тибраде.

— Ты разве не знаешь, кто это? — воскликнул он.

— Я знаю, как он себя именует, — сказал хранитель.

— Ну так это Монган, — сказал Монган, — а эти двадцать девять человек — двадцать девять благородных из Ольстера.

При этой вести местные воины схватились за дубины, за палицы да за всякое, что под руку подвернулось, и люто и страшно напали на людей Тибраде, Тут пришел король Лейнстера, и когда ему доложили, что Тибраде — это Монган, он тоже бросился в бой, и Тибраде едва унес ноги в Келл-Комань, а с ним девятеро его людей, все раненые.

Следом вернулся король Лейнстера. Пошел в комнату к Дув-Лахе.

— Где Тибраде? — спросил он.

— Не Тибраде здесь был, — сказала карга, сидя на пике, и вполовину не мертвая, — то был Монган.

— Зачем ты его подпустила к себе? — спросил король у Дув-Лахи.

— Ни у кого нет большего права быть рядом со мной, чем у Монгана, — отвечала Дув-Лаха, — он мой муж, — добавила она.

И король вскричал в отчаянии:

— Я побил людей Тибраде! — И выбежал вон. — Пошлите за Тибраде, буду извиняться, — кричал он. — Скажите ему, что ошибка вышла. Скажите, это все Монган.

Глава восемнадцатая

Монган со слугой отправились домой, и (что может быть приятнее, чем воспоминание, освежаемое в беседе?) до поры до времени от успешного приключения было Монгану довольство. Но к концу того времени довольство развеялось, и Монган поначалу приуныл, а затем насупился, а следом захворал, как и в предыдущий раз. Ибо не мог он забыть Дув-Лаху Белую Длань, но и вспоминать о ней без тоски и отчаяния не мог.

Именно в хвори, что приходит с тоской и отчаянием, сидел он однажды, глядя на белый свет, что был черен, хоть и сияло солнце, и бесплоден и нездоров был мир, хотя плоды осени устилали землю, а вокруг царили радости урожая.

— Зима в моем сердце, — промолвил он, — и мне уже холодно.

Думал он и о том, что когда-нибудь умрет, и мысль эта не была неприятна, ибо полжизни его были вдали от него, на землях короля Лейнстера, а во второй полжизни, что осталась у него, — никакой соли.

Так размышлял он, когда появился на лугу перед ним мак ан-Дав, и Монган заметил, что мак ан-Дав бредет, как старик.

Двигался он маленькими неспешными шагами, коленки не расслаблял, а потому шел одеревенело. Одна ступня жалко вывернулась наружу, а вторая — скорбно внутрь. Грудь ввалилась, голова торчала и болталась там, где полагалось быть груди, руки скрючило впереди, ладони вывихнуты — одна на восток, вторая на запад.

— Как поживаешь, мак ан-Дав? — спросил король, — Плохо, — ответил мак ан-Дав.

— Солнца ли свет я вижу, мой друг? — спросил король.

— Может, и солнца, — ответил мак ан-Дав, с любопытством вглядываясь в желтое сияние, лившееся на них, — а может, это желтый туман.

— Что вообще есть жизнь? — проговорил король.

Усталость да измождение, — сказал мак ан-Дав. — Долгий зевок без сонливости. Пчела, потерявшаяся в полуночи, жужжащая у оконного стекла. Шум связанной собаки. Нечто, недостойное грез. Просто ничто.

— Как точно излагаешь ты мысли мои о Дув-Лахе, — промолвил король.

— Сам я думал о своем ягненочке, — сказал мак ан-Дав. — Думал о моем сокровище, моей чаше веселья, трепете сердца моего. — И тут разразился он слезами.

— Ахти нам! — сказал король.

— Но, — причитал мак ан-Дав, — имею ль я право жаловаться? Я лишь слуга, и, хотя никаких сделок с королем Лейнстера — да и вообще ни с каким королем — не заключал я, жена моя не со мной, будто сама она спутница владыки, как Дув-Лаха.

Монган опечалился за слугу и встал.

— Собираюсь послать тебя к Дув-Лахе.

— Где одна, там будет и вторая! — радостно воскликнул мак ан-Дав.

— Ступай, — сказал Монган, — в Рат-Дескирт, что в Бреге⁹⁹; знаешь такое место?

— Знаю, как мой язык знает мои же зубы.

— Дув-Лаха там, повидай ее и спроси, что мне предпринять.

Мак ан-Дав сходил и вернулся.

— Дув-Лаха говорит, чтоб ты шел к ней немедля, ибо король Лейнстера странствует по своим землям, а Кевин Кохлах, колесничий, домогается к ней с любовью и хочет, чтобы она с ним сбежала.

Монган отправился в путь, и вскоре — поскольку шагали день и ночь — оказались они в Бреге, пробрались в укрепление, но не успели войти, как пришлось убраться: короля Лейнстера предупредили о приходе Монгана, и он миг в миг вернулся к себе.

Когда люди Ольстера заметили, в каком состоянии Монган, — очень расстроились и из сострадания к своему королю все сплошь заболели. Благородные предложили ему пойти войной на Лейнстер, убить тамошнего короля и вернуть Дув-Лаху, но Монган не одобрил.

— Ибо, — сказал он, — то, что утратил я по собственной ошибке, должен вернуть собственным умением.

Молвил он так, и дух его воспрянул, и позвал он мак ан-Дава.

— Знаешь, друг мой, — сказал Монган, — не могу я вернуть Дув-Лаху, покуда король Лейнстера не велит ее забрать, ибо сделка есть сделка.

— Такое случится, когда свиньи взлетят, — сказал мак ан-Дав, — и, — продолжил он, — я никаких сделок ни с каким королем на белом свете не заключал.

— Я слыхал, ты это уже говорил, — заметил Монган.

— И буду говорить до Судного дня, — вскричал слуга, — ибо жена моя удалилась к тому клятому королю, и у него теперь с твоей дурной сделки двойной барыш.

Монган и слуга отправились тут в Лейнстер.

Приблизившись к той земле, обнаружили они громадную толпу на дороге и узнали, что король устраивает праздник в честь женитьбы на Дув-Лахе: год ожидания почти истек, и король поклялся, что дольше тянуть не будет.

И двинулись они дальше поэтому, но — упав духом, — и наконец увидели стены королевского дворца, что высились перед ними, и благородное собрание, что прогуливалось по лугу туда и сюда.

Глава девятнадцатая

Уселись они так, чтобы видеть королевский чертог и собраться с силами.

— Как мы попадем в цитадель? — спросил мак ан-Дав.

Ибо стояла стража у великих ворот, и копейщики вдоль стен, густо, а также люди, что мечут горячее варево с кровли, размещены были где положено.

— Не скоком, так боком, — ответил Монган.

— И так, и эдак сгодится, — сказал мак ан-Дав, — и как ты решишь, так и я за тобой.

И тут увидали они Каргу Мельничиху[16] и шла она с мельницы, что стояла чуть дальше по дороге.

Карга Мельничиха была костлявой старухой, тощей жердью с чудными ногами. Одна ступня у нее была велика ей так, что, когда поднимала ее Карга, ступня тащила ее за собой; вторая же ступня была ей слишком мала, и когда Карга поднимала ее — не соображала, что с нею делать. Старуха была такая дылда, что, казалось, ей и конца не видать, и такая тощая, что вроде как и не видать ее вовсе. Один глаз у нее был на носу, нос висел с подбородка, а вокруг него торчала щетина. Одетая в красную тряпку, что на самом деле была дырой с бахромой по краям, старуха пела «Ой, молчи, моя зазноба» кошке, что вякала у нее на плече.

Шел за ней костлявый пес по имени Бротар[17]. Зубов у него не было, считай, никаких, кроме одного, да и тот болел. Каждые несколько шагов садился пес, задирал нос и заунывно жаловался на свой зуб, а следом тянул заднюю лапу и пытался тот зуб выковырять, но дергали его за соломенную веревку, одним концом повязанную ему вокруг шеи, а вторым приделанную к ступне Карги, которая велика.

Была при Карге и старая, мосластая, одноглазая, за-дышливая кобыла, кожа да кости, с тяжкой башкой. Всякий раз, когда ставила она переднюю ногу, содрогалась всею тушей до задних ног, а когда ставила заднюю, вся содрогалась до передних, громко свистела носом, когда задыхалась, а на крупе у нее сидела здоровенная тощая курица. Глянул Монган на Каргу Мельничиху — с восторгом и обожанием.

— На сей раз, — сказал он, — заберу я жену.

— Еще как, — сказал мак ан-Дав, — и мою тоже.

— Иди, — сказал Монган, — скажи Карге-Мельничихе, что мне с ней потолковать надо.

Мак ан-Дав привел старуху к Монгану.

— Правда ли то, что твой слуга говорит? — спросила она.

— А что он говорит? — переспросил Монган.

— Говорит, что надо тебе со мной потолковать.

— Правда, — ответил Монган.

— Чудесный час, славная минута, — проговорила Карга, — ибо впервые за шестьдесят лет кто-то захотел со мной толковать. Толкуй же, — сказала он, — а я послушаю, если вспомню, как это делается. Толкуй тихо, — добавила она, — так скотину не напугаешь, они все хворые.

— Это уж точно, — с жалостью сказал мак ан-Дав.

— У кота болит хвост, — сказала она, — потому что сидит слишком близко к той части печки, которая горячая. У пса болит зуб, у кобылы — брюхо, а у курицы типун.

— Эх и печален же белый свет, — проговорил мак ан-Дав.

— Именно! — согласилась старуха.

— Скажи мне, — начал Монган, — будь у тебя желание, чего б ты пожелала?

Карга сняла кота с плеча и отдала его мак ан-Даву.

— Подержи, пока я думаю, — сказала она.

— Не хотела б ты быть красивой юной девой? — спросил Монган.

— Да я быстрее освежеванным угрем стану, — отозвалась старуха.

— А хотела б ты выйти замуж за меня или за короля Лейнстера?

— Я бы пошла замуж за любого из вас, или за обоих, или кто первым вызовется.

— Славно, — сказал Монган, — исполнится твое желание.

Коснулся он ее пальцем, и в тот же миг вся ее дряхлость, худоба и старость оставили ее, и стала она такой красавицей, что едва глядеть можно, и такой юной, что лет шестнадцать, не больше.

— Не Карга Мельничиха ты теперь, — сказал Монган, — ты теперь Ивел Сияющие Щеки, дочь короля Мунстера.

Тронул он пальцем и пса, тот сделался домашней собачкой с шелковистой шерстью, такие собачки помещаются в ладони. Преобразил и старую кобылу — в ретивую пегую лошадь. Самому себе придал он облик точь-в-точь как у Айда, сына короля Коннахта, который только что женился на Ивел Сияющие Щеки; мак ан-Дава превратил он в слугу Айда, и все они двинулись к цитадели, распевая песню, которая начинается так:

Глава двадцатая

Привратник донес королю Лейнстера, что на пороге — сын короля Коннахта Айд Красивый и его жена Ивел Сияющие Щеки, и что их изгнал из Коннахта отец Айда, и они ищут защиты у короля Лейнстера.

Брандув сам вышел к воротам встретить их и в тот миг, когда углядел он Ивель Сияющие Щеки, стало ясно, что глядеть на нее ему нравится.

Близился вечер, и гостям приготовили пир, а следом и праздник. На пиру Дув-Лаха сидела подле короля Лейнстера, но Монган устроился напротив, с Ивел, и насылал на Каргу все больше чар, и щеки у той румянились, глаза светились, и была она для взоров вся чарующая: когда Брандув смотрел на нее, она будто делалась все милей и милей, все желаннее и желаннее, и наконец ни единой косточки — даже в полпальца длиной — не осталось в его теле, какая не была б исполнена любовью и тоской по этой девушке.

Каждые несколько мигов испускал Брандув громадные вздохи, словно переел, а когда Дув-Лаха спросила его, не переел ли он, Брандув сказал, что да, съел он много, а вот пил мало — а имел он в виду, что мало пил он взоров девушки перед ним.

На празднике, что устроили далее, опять смотрел король на нее, и всякий раз, когда брался за напиток, пил за Ивель, глядя на нее поверх своего кубка, и чуть погодя она принялась пить за него — глядя поверх своего кубка, ибо он пил эль, а она — медовуху. Затем послал он гонца к ней — сказать, что быть женой короля Лейнстера гораздо лучше, чем женой сына короля Коннахта: король лучше королевича, а Ивель сочла, что мудрее никто ничего никогда не говорил. И тогда отправил он ей сообщение, дескать, любит ее так, что наверняка от любви лопнет, если та не развеется.

Монган услышал шепот и сказал Карге, что, если сделает она, как он ей велит, ей точно достанется в супруги либо он сам, либо король Лейнстера.

— Любой из вас сгодится, — проговорила Карга.

— Когда король скажет, что любит тебя, попроси его доказать это дарами — сначала попроси его винный рог.

Она попросила, и он послал его ей, наполненный славным напитком; тогда попросила она его сбрую — дал и ее.

Люди короля возразили ему: неправильно это — раздавать сокровища Лейнстера жене сына короля Коннахта, но он ответил, что все не важно, ибо если заполучит он девушку — заполучит и свои сокровища обратно. Однако всякий раз, когда слал он что-нибудь Карге, мак ан-Дав забирал это у нее и складывал к себе в карман.

— А теперь, — сказал Монган Карге, — вели слуге сообщить, что не покинешь ты своего мужа за все сокровища света белого.

Передала она эти слова слуге, а слуга — королю. Услышав это, Брандув чуть с ума не сошел от любви, желания и ревности — а также от ярости, потому что сокровища, которые он ей дал, могли и не вернуться. Подозвал он Монгана и заговорил с ним очень угрожающе и свирепо.

— Я не из тех, кто берет что-нибудь и не дает ничего взамен, — заявил он.

— Никто о тебе такого не скажет, — согласился Монган.

— Видишь женщину, что сидит подле меня? — продолжал король, показывая на Дув-Лаху.

— Само собой, — ответил Монган.

— Так вот, — сказал Брандув, — эта женщина — Дув-Лаха Белая Длань, я забрал ее у Монгана; она того и гляди выйдет за меня замуж, но если ты согласишься обменяться, можешь жениться прямо здесь на Дув-Лахе, а я женюсь на Ивел Сияющие Щеки.

Монган сделал вид, что очень рассердился.

— Приди я сюда с лошадьми и сокровищами, ты бы вправе был просить их у меня, но не имеешь ты права просить то, о чем просишь.

— А я прошу, — угрожающе произнес Брандув, — и ты повелителю не откажешь.

— Будь по-твоему, — неохотно сказал Монган, словно в великом страхе, — если готов обменяться, я соглашусь, хоть это и разобьет мне сердце.

Подвел он Ивел к королю и трижды поцеловал ее.

— Король заподозрит неладное, если я тебя не поцелую, — прошептал он и засим вручил Каргу королю. Далее все много пили и веселились, и вскоре воцарились великий храп и фырканье, еще чуть погодя все слуги заснули, и Монгану уже негде было добыть выпивки. Мак ан-Дав сказал, что это никуда не годится, пнул того-другого слугу, но те не подчинились, и тогда выскользнул мак ан-Дав в конюшни и оседлал двух кобыл. На одну сел сам с женой, а на второй устроился Монган с Дув-Лахой позади себя, и помчали они к Ольстеру, как ветер, и пели песню:

Утром слуги пришли будить короля Лейнстера, а когда увидели лицо Карги на подушке рядом с королем — ее нос в щетине, здоровенную ступню и ступню маленькую, торчавшие с кровати, — принялись хохотать, да тыкать друг дружку в животы, да хлопать друг дружку по плечам, и от этого шума проснулся король и спросил, что с ними со всеми такое. Тут-то и увидал он Каргу, что лежала с ним рядом, и завопил он — и выскочил из постели.

— Ты не Карга Мельничиха ли? — спросил он.

— Я самая, — отозвалась она, — и люблю я тебя, сил нет.

— Глаза б мои на тебя не глядели, — произнес Брандув.

Тут и конец сказу, и, досказав его, Монган принялся реветь от хохота и просить еще вина. Пил он от души, словно мучился жаждой, отчаянием и свирепой радостью, но когда Пламенная расплакалась, обнял ее, приголубил и сказал, что она — любовь сердца его и единственное сокровище на всем белом свете.

А дальше праздновали они в великом довольстве, а с концом праздника отправились из края Дивных и вернулись в край людей.

Пришли они ко дворцу Монгана в Маг-Лиффи, и лишь когда добрались туда, обнаружили, что не было их целый год, а сами они думали, что ушли всего на ночь. Жили они потом мирно, полюбовно, и тем предание завершается, но Бротирна не знала, что Монган — это Фюн.

Настоятель подался вперед.

— Монган — это Фюн? — спросил он шепотом.

— Да, — ответил Кариде.

— И впрямь, и впрямь! — сказал настоятель. Помолчав, добавил: — Одна только часть твоего сказа не нравится мне.

— Какая же? — спросил Кариде.

— Та, где со святым человеком Тибраде скверно обошелся этот парш… этот… этот Монган.

Кариде согласился, что скверный то был поступок, но про себя подумал довольно, что, когда ни попросили бы его потом рассказать, как излагал он сказание о Монгане, будет он вспоминать слова настоятеля.