Искушение для грешника (СИ)

Глава 36. Тушение пожаров

— Эм… э… — чего ж за палево-то?

Он сам разделся, сам все показал, а я не смотри? Как это вообще возможно?

Ну вякни я, что его персик и бананчик мне на глаза попались, он, что, в простыне бы мылся?

— Давай-давай, каша уже остыла, ее еще разогревать надо, — подначивает меня Раевский.

Кашу, может, и надо, а я вот уже готовенькая. Блин.

Стараясь удержать лицо, я прижимаю свою простынь к груди и под зловещий скрип двери выхожу в предбанник. Глубоко вздохнув, настраиваю воду в душе. Медлю, уговаривая себя, что Раевский просто хочет меня проучить, и он, как настоящий джентльмен, разглядывать меня не будет.

Так, если не поворачиваться лицом к двери, то можно вообразить, что на мне такой купальник с трусиками-стрингами. Очень-очень минималистичными. Прям не видимыми, блин. Но ведь на пляже у всех почти голая задница, правда? Может, признаться? Или просто дернуть в ванну и закрыться там? Не будет же он оттуда меня силком вытаскивать?

Но я же не смогу отсиживаться там вечно.

Ладно. Будем делать хорошую мину при плохой игре.

Отвернувшись от сауны, я разматываю простынь и встаю под воду.

Ощущения приятные, но задница почему-то горит. От стыда, не иначе.

Ну не пятнадцатилетний же он пацан, который будет подглядывать за купающейся девушкой!

Осторожно, пытаясь не поднимать руки слишком высоко, а то гордость Бергманов рвется на свободу, я смываю с себя тину, но прополаскивать волосы, не колыхая бюстом, сложно. Не разворачиваясь, прохожусь ладошками по ребрам и пояснице, и в этот момент снова раздается скрип двери. Я замираю.

— Ты издеваешься? — злобно шипит Олег рядом с моим ухом.

Две крупные мурашки тотчас образовываются вместо сосков, а задница, в которую упирается нечто сквозь намокающий слой простыни, вот-вот задымится.

— Н-нет, а что случилось? — заикаясь спрашиваю я.

— Ты что тут устроила? Проверяешь меня на прочность, показывая фильмы для взрослых?

— Ты меня видел? — очень ненатурально удивляюсь я.

Штирлиц никогда не был так близок к провалу.

— А то ты меня не видела! Как тебе шрам под родимым пятном на левой ягодице?

— У тебя нет родимого пятна!

Упс.

— Эля, Эля… — укоряет меня Раевский. — Я считаю, это несправедливо. Ты видела меня со всех сторон, а я только с тыла.

— Зачем ты вообще смотрел? — возмущаюсь я, хотя у самой рыльце в пушку. Но лучшая защита — это нападение.

— Эльвира Давидовна, — в голосе Олега добавляется хрипотцы. — Как ты считаешь, может ли нормальный мужик не смотреть на голую женщину, которую мечтает вые…

— Должен не смотреть! — выпаливаю я, чувствуя, как во время слов Раевского некоторая его часть оживляется еще больше.

— Нет, Элечка Давидовна. Не смотреть еще хуже. Я же уже видел кое-что, трогал, а кое-что только представлял.

— Ты же сам свой шанс упустил, — фыркаю я.

— Потому что приятель попросил меня приглядеть за племяшкой. Приглядеть и закинуть ее ноги на плечи — разные вещи. Не находишь?

У меня в воображении мгновенно проносится картинка того, как Олег нависает надо мной, потирается щетиной о лодыжку и толкается… Нет-нет-нет!

— Так, я, пожалуй, в ванную, — поспешно говорю я, пытаясь утихомирить колотящееся сердце. — Отвернись.

Я выключаю воду и поворачиваюсь, чтобы взять полотенце, и наталкиваюсь, как на стену, на потемневший голодный взгляд Раевского. Он держит в руках развернуто е для меня полотенце. Взгляд его устремлен мне в лицо, но видно, что не опускать его вниз, стоит ему больших усилий. Губы сжаты, желваки играют.

И я снова подпадаю под это необъяснимое воздействие. Обе «мурашки» начинают ныть, внизу живота тяжелеет, пересыхает во рту.

Словно влекомая магнитом, я шагаю вперед, и Олег оборачивает меня полотенцем. Стискивает меня, но, глубоко вздохнув отступает. Я такой выдержкой, как у Раевского, гордиться не могу, поэтому я непроизвольно пялюсь на намокшее полотенце на бедрах Олега, которое обрисовывает явные признаки его возбуждения.

Сглотнув, я позорно дезертирую в ванную. Боже, ну и утро!

Окончательно отмывшись и согревшись, я выхожу обратно в предбанник, где нахожу оставленную для меня Олегом сменную одежду. М-да, она явно с плеча Раевского. Я выгляжу как беженка. Но за шерстяные носки Олегу отдельное спасибо.

Приползаю на кухню. Вообще мне так стыдно, что я готова забиться в дальний уголок, но это полнейший детский сад, да и есть хочется. Кашу мне обещали. Надеюсь, без пенок.

Мое появление производит фурор, минутная заминка и Раевский начинает ржать. Надуваюсь, можно подумать, это моя вина, что он такой вымахал. Футболки Марка мне в груди почти как раз. А вот в Олеговской я утонула. Свитер, натянутый мной поверх нее, положение не спасает от слова вообще.

Накладывая мне кашу «Дружбу», добавляя половинку вареного яйца и наливая мне чай, каждый раз, глядя на меня, Раевский давится смехом. Всем своим видом показываю, как я оскорблена. Еще никогда в жизни я не ела так обиженно.

Скорее всего от пережитого стресса, и не одного, даже не знаю, какой был сильнее: падение в пруд или беседа у душа, мне начинает мазать. Несмотря на голод, ковыряюсь в тарелке я вяло, жевать получается с трудом.

Олег отправляется разбираться с нашей одеждой, а я, выдув чай, с сожалением отодвигаю тарелку с недоеденной кашей и плетусь ко входной двери. Натурные съемки пока отменяются, хоть из окна пока пощелкаю. Забираюсь, на второй этаж, надеюсь за это Раевский не съест меня живьем, выбираю окно с самым живописным видом и приступаю к любимому делу. Должно получиться очень красиво. Можно даже отдать фотки в отдел по рекламе внутреннего туризма.

То ли становится пасмурнее, то ли глаза устают с недосыпа, но прям навит на глазницы и переносицу, а еще становится жарко лицу, я с удовольствием подставляю его ветерку из открытого окна.

Вроде и не устала, но какая-то слабость меня одолевает, камера кажется неподъемной. Я откладываю ее пока рядышком и разминаю запястья. Сейчас немного передохну, и можно сменить локацию… Наверно, надо пересмотреть режим сна. Веки слишком тяжелые… Жарковато натопил Олег…

— Твою мать, Эля! — вопль Раевского словно откуда-то издалека ввинчивается в мой мозг. Ну что опять такое? Никого же не трогаю… Чего ж так тяжко-то? Глаза не хотят открываться совсем. Поорет-поорет и перестанет. Он всегда так.

— С мокрой головой у окна! О чем ты думала?

Никакого разнообразия в вопросах, где оригинальность?

Чего такого-то? Я и дома после душа на балкон выхожу.

Прохладная ладонь мне ложится на лоб. Какой кайф! Ее сменяют неожиданно губы. Эй, верни руку.

— Да ты вся горишь!