Искусство острова Пасхи

Кохау ронго-ронго (дощечки с письменами); фото 58—59

Если не считать статуи Среднего периода, ни один памятник некогда высокой пасхальской культуры не пользуется такой известностью, как дощечки с письменами. В историческом обзоре мы видели, что для потомства сохранилось лишь несколько дощечек; большинство то ли погибло в тайниках, то ли было сожжено по велению прибывших на Пасху миссионеров. И если церковники, к сожалению, сумели навязать свою волю местным жителям, то не потому, что миссионеры желали заменить местную письменность собственной, — просто ни пасхальцы, ни святые отцы не могли прочесть дощечки, которые были всего лишь ритуальными атрибутами определенных языческих культов. Об этом важно помнить, чтобы понятнее были нелепые на первый взгляд действия миссионеров.

Убедительно показано (Eyraud, 1864, р. 71, 124–125; Roussel, 1869, р. 464; Zumbohm, 1880, р. 232), что даже самые развитые и сведущие пасхальцы не могли объяснить смысл хотя бы одного из вырезанных на дощечках знаков или изобразить идеограммой простейшие слова и понятия. В исторические времена островитяне пользовались дощечками только как мнемоническими приспособлениями. Они считали, что на каждой дощечке запечатлен определенный текст, но который текст на какой дощечке — тут их мнения расходились. Не отдавали они себе отчета и в том, что знаки на дощечках можно делить и группировать в иной последовательности, получая другой текст. Другими словами, само понятие письменности им было неизвестно. При передаче текста им не обязательно было смотреть на дощечки, и если в это время одну дощечку заменяли другой, они продолжали декламацию по-прежнему. И возмущались, если их обвиняли в обмане: пасхальцы вовсе не хотели никого обманывать, они не знали, что подразумевалось под настоящим чтением.

Поскольку никто из пасхальцев в 1864 году, когда на остров прибыли миссионеры, не понимал письмен, выгравированных на их дощечках, нередко высказывалось предположение, что искусство писать и читать ронго-ронго было утрачено в связи с набегом работорговцев в 1862 году. Однако такая гипотеза лишена оснований, Эйро видел дощечки с письменами во всех лачугах, и вряд ли верно будет считать, что секрет письма был известен только физически сильным мужчинам, увезенным в рабство, а из оставшихся на острове стариков ни один не был способен истолковать хотя бы единый знак. Более вероятно, что искусство подлинного чтения ронго-ронго было утрачено около 1680 года, когда избиение «Длинноухих» положило конец культуре Среднего периода со всеми ее замечательными достижениями.

Оформление каждого знака ронго-ронго, с преобладанием птичьих голов и длинноухих личин, которые пририсованы даже к не поддающимся определению предметам, позволяет предположить, что если не сама письменность, то, во всяком случае, письмена в дошедшем до нас виде родились в Среднем периоде. Археология показывает, что в искусстве Раннего периода этих черт не было. О длительности традиции копирования дощечек ронго-ронго говорит то, что некоторые найденные дощечки рассыпались от прикосновения; впрочем, один аутентичный экземпляр был сделан из обломка европейского весла. Пасхальцы благоговейно копировали старые дощечки, хотя не умели их читать; несомненно, при этом какие-то первоначальные знаки были искажены, появились несколько отличные версии одного и того же символа.

Художествениые качества кохау ронго-ронго, или дощечек с письменами, всецело определяются формой идеограмм, а не формой дощечек или другой основы, на которой они вырезаны. Отдельные идеограммы ронго-ронго высечены рельефом на хранившихся в пещерах каменных плитах; известны единичные случаи, когда один или несколько знаков вырезаны на реи-миро или статуэтках птицечеловеков, но чаще всего основой служил любой (большой или маленький) кусок плавника или дощечка. Очень редко использовались круглые палки; известен также кусок кости кашалота, будто бы найденный в пещере (ныне во владении К. Диксона, антропологический факультет Калифорнийского колледжа) и сплошь покрытый знаками ронго-ронго, которые производят впечатление подлинных.

Знаки гравировали на гладкой поверхности дощечки острым орудием, обычно — осколком обсидиана или акульим зубом. «Текст» начинается в нижнем левом углу, откуда идеограммы следуют сплошной чередой слева направо. Завершив нижнюю строку, резчик (а за ним и будущие читатели) переворачивал дощечку вверх ногами и продолжал двигаться слева направо. Так повторялось снова и снова, и получался сплошной серпантин, в котором каждая вторая строка была написана вверх ногами. Хотя теперь никто не может прочесть эти строки, нетрудно убедиться в том, что перед нами система перевернутого бустрофедона, об этом говорит и чередование строк, и то, что верхние идеограммы, особенно в конце строки, часто сжаты резчиком, чтобы все уместилось. Определив по этому признаку конец текста, легко сообразить, что его начало — в противоположном конце серпантина. В самом деле, когда дощечки выносили во время ритуалов, «чтец», держа их двумя руками и глядя на магические знаки, декламировал наизусть некий известный ему текст, причем переворачивал дощечку, ориентируясь на головы и ноги вырезанных фигурок.

После опытов, проведенных первыми миссионерами — Эйро, Русселем и Зумбомом — на самом острове, некоторые пасхальцы попали на Таити, на плантации Брандера. Двое из них, тщетно пытавшиеся читать старинные письмена у себя дома, решили здесь прославиться и объявили, что они-де, «люди ронго-ронго», могут прочесть ставшие знаменитыми дощечки. Одного из них проверил живший в Папеэте американец Т. Крофт и тотчас поймал на явном жульничестве. В письме в Калифорнийскую Академию наук Крофт (1874, с. 318–320) рассказал, что островитянин три воскресенья подряд читал одну и ту же дощечку и каждый раз по-разному. Другой пасхалец, по имени Меторо, приглашенный в резиденцию епископа Жоссана, пятнадцать дней импровизировал бессвязные тексты по пяти маленьким дощечкам; фактически он всего лишь описывал то, что ему напоминало начертание различных символов. Ознакомившись с толстой тетрадью, в которой епископ записал декламацию Меторо, Крофт сообщил в Калифорнийскую Академию:

«Я посоветовал ему (Жоссану) подвергнуть его (Меторо) такому же испытанию, какому я подверг моего пасхальца, ибо опасаюсь, что он будет введен в заблуждение так же, как и я. Он обещал сделать это при первой возможности».

Поскольку полные записи Жоссана хранятся в архивах Конгрегации Святого сердца в Риме, легко убедиться, что епископ не последовал совету Крофта, не предложил Меторо повторить свою пятнадцатидневную декламацию. Текст Меторо насчитывает десятки тысяч слов («больше двухсот страниц»), и Жоссану было трудно математически согласовать это с весьма ограниченным числом знаков ронго-ронго на пяти маленьких дощечках. Хитроумный Меторо вышел из положения, заявив, что большинство слов не записано, что они невидимы. Но достаточно одного взгляда на «словарь», составленный в итоге Жоссаном, чтобы убедиться, что и это объяснение не оправдывает Меторо. Он настолько непоследователен, что подчас дает совершенно разные толкования одного и того же знака, а подчас одинаково толкует больше десятка различных символов. Так, у него пять разных знаков ронго-ронго обозначают фарфор — материал, совершенно незнакомый исконным пасхальцам. Один знак переводится: «он открывает фарфоровую супницу». Другой: «три мудрых короля». Нет сомнения, что в большинстве случаев Меторо толковал знаки соответственно тому, что они ему напоминали. И вот один знак переведен: «глаза ракообразного», другой: «разрезанное пополам ракообразное». Есть даже знак, будто бы означающий: «лодка, которая хорошо качается с человеком и перьями». Другие, опять-таки по признаку сходства, истолкованы так: «птица с тремя глазами»; «птица с двумя головами»; «птица с двумя хвостами»; «рыба с двумя хвостами»; «человек с двумя головами»; «человек с двумя шишками на голове»; «человек без головы»; «человек в звезде»; «бог, покоящийся на пекторали»; «он надает, раненный в правую руку наконечником копья»; «он исцеляет, держа красный ямс», и так далее.

После Жоссана два автора объявляли, будто им удалось расшифровать письменность ронго-ронго. Первый из них — доктор А. Керролл (1892, с. 103–106, 233–253). Явно вдохновленный текстами, которые пасхальцы исполняли нараспев, «читая» дощечки Томсону (1889, с. 526–532), он под видом того, что сам сумел прочесть дощечку, просто повторил уже записанное предание о том, что первый пасхальский король приплыл со стороны Южной Америки, взяв курс на заходящее солнце. Когда доктора Керролли попросили объяснить, как ему удалось расшифровать письмена, он уклонился от ответа, В не столь давние времена доктор Т. Бартель (1958 а, с. 61–68) привлек внимание мировой общественности, возвестив, что им расшифрованы письмена на пасхальских дощечках. Бартель «прочел» версию, прямо противоположную изложенной Керроллом, у него дощечки будто бы сообщают, что первые поселенцы прибыли на Пасху с полинезийского острова Раиатеа примерно в X IV веке. Хотя серьезность попыток Бартеля, опубликованных в том же году в виде объемистого тома с таблицами и вычислениями (Barthel, 1958 b), не подлежит сомнению, о ценности его толкования можно судить по тому, что он занимался дешифровкой на основе неопубликованной тетради епископа Жоссана с текстом, который состряпал Меторо. Когда работавшие на Пасхе археологи Меллой, Шельсволд и Смит (American anthropologist, v. 66, p. 148–149) предложили Бартелю опубликовать дословный перевод хотя бы одной дощечки, он, как и Керролл до него, промолчал. А представь он перевод дощечки, вместо того чтобы приблизительно пересказывать содержание, было бы легко произвести проверку сопоставлением с тождественными знаками на других дощечках [6].

Как показали русские исследователи ронго-ронго (Кнорозов, 1964 а, с. 4; Кондратов, 1965, с. 407), пасхальские письмена по-прежнему остаются нерасшифрованными. Истина несомненно заключается в том, что, как говорит Кпорозов, умение читать пасхальские дощечки ронго-ронго было утрачено со смертью последнего знавшего их секрет пасхальца, еще до прибытия миссионеров.

Однако здесь нас занимает не столько утраченное искусство писания и чтения ронго-ронго, сколько сохранившееся до наших дней проявление искусства, воплощенное в каждом из гравированных символов.

Некоторые образцы дощечек показаны на фото 45, 46 а, 58, 59. Выгравированы только контуры отдельных фигур, оконтуренные плоскости не тронуты, никаких намеков на глаза или иные детали. Рот есть только на профильных изображениях, и он широко открыт. Уши, когда они изображены, — большие, торчащие. Число пальцев, если они обозначены, ограничено тремя (не считая большого). Крылатых птицечеловеков можно разделить на две основные категории: с птичьей головой и с человеческой головой. Голова человека всегда показана анфас. Птичья голова всегда вырезана в профиль; у некоторых птиц клюв примой, у других широкий, сильно изогнутый, как у орла или кондора. Только хищным птицам присущи клювы, как на идеограммах ронго-ронго, а они не водятся ни на Пасхе, ни в какой-либо другой части Полинезии. Человеческие головы обычно треугольные или четырехугольные; нередко они выполнены в виде пирамиды с двумя торчащими вбок острыми рогами. А иногда головы приобретают чисто абстрактный или чудовищный вид. Часто человеческое туловище — с руками или с крыльями — увенчано профильным изображением круглой головы свирепого зверя. При этом разинутая пасть так велика, что ее уголок доходит до середины головы; ни носа, ни подбородка у этой твари нет. Судя по тому, что звериная голова с разинутой пастью фигурирует так же часто, как птичьи и человеческие головы, творец письменности явно придавал ей большое значение. Ее же видим у четвероногой твари, единственного млекопитающего, представленного среди пасхальских идеограмм. Когда это животное показано целиком, у него длинные согнутые ноги, спина выгнута горбом, живот втянут и оно напоминает кошку с оскаленной пастью (рис. 46). Легко опознаются некоторые представители морской фауны; чаще всего изображена рыба. Довольно много двуглавых тварей. У млекопитающего с разинутой пастью, у птицы с орлиным клювом, у длинноухого человека нередко раздвоенная шея венчается двумя головами. Представлен звездообразный символ солнца; на некоторых идеограммах у птицы или птицечеловека солнце на месте головы. Поддающихся определению изделий очень мало; самые важные — описанное выше нагрудное украшение реи-миро и жезлы или типичные для Пасхи связки перьев в руках у многих фигурок. Однако подавляющее большинство символов абстрактные, хотя и украшенные головами или конечностями, заимствованными у немногих, постоянно повторяющихся существ, которые названы выше. Если отвлечься от присущей Среднему периоду орнаментации идеограмм и рассматривать остающиеся контуры, это, возможно, позволит нам составить себе более верное представление о первоначальном виде многих знаков.

Возможное происхождение. С тех пор как епископ Жоссан (1893) опубликовал свой каталог, будто бы раскрывающий смысл некоторых знаков ронго-ронго, а епископ де Арлез (1895–1896; 1896) усомнился в верности его толкований и даже в том, что речь идет о письменности, дискуссия ведется вокруг двух основных тем: проблемы происхождения и проблемы толкования. Гипотезы происхождения пасхальских ронго-ронго столь же многочисленны, сколь разнообразны.

Обостренный интерес Жоссана к бустрофедонной письменности острова Пасхи объясняется тем, что нигде больше в Океании не было известно никакого вида письма. Как явствует из неизданных записок епископа, он немало потрудился, пытаясь найти в Малайском архипелаге письменность, напоминающую ронго-ронго. Другие затем прочесывали острова на западе Тихого океана, и тоже безуспешно. Одна из последних попыток принадлежит Г. фон Кёнигсвальду (1951), который усмотрел внешнее сходство между птицеподобным существом в орнаменте некоторых вышивок Суматры и наделенными чертами птиц символами ронго-ронго. Другие исследователи, которых не удовлетворяло случайное сходство отдельных мотивов, забирались в своих поисках еще дальше, вплоть до Индской долины, расположенной на прямо противоположном конце земного шара. Здесь Д. Хевеши (1938) обнаружил внешнее сходство между символами нерасшифрованной письменности, представленной на открытых незадолго до того древних печатях Хараппы и Мохенджо Даро, и отдельными знаками ронго-ронго. Многие диффузионисты, в том числе Риве, Стефен-Шове, Имбеллони, Хейне-Гельдерн и другие, поддержали гипотезу Хевеши о том, что пасхальская письменность зародилась в долине Инда. Но это подразумевает древние контакты через 180 меридианов, против всех господствующих ветров и течений.

Бак, Скиннер, Лавашери и Метро были среди тех, кто решительно оспаривал такие идеи. Бак (1938 а, с. 235–236) отверг предполагаемое сходство, подчеркнув, что характерный для ронго-ронго бустрофедон неизвестен в долине Инда. Он спрашивает: «Как могли эти знаки преодолеть пространство в 13 тысяч миль и промежуток в 3 тысячи лет и в неизменном виде достигнуть уединенного острова Пасхи, не оставив по пути никаких следов. Не менее критическую позицию занимал Метро (1938, с. 235): «Всякий, кто без предвзятости изучает эти дощечки и письмена Инда, неизбежно заметит огромную разницу не только в системе, но и в типе и начертании знаков».

Чтобы не отправляться к антиподам, некоторые ученые предпочитали видеть в ронго-ронго местное изобретение, ставя остров Пасхи в ряд с единичными центрами мировой цивилизации, где самостоятельно развилась письменность. Бак (1938 а, с. 237–238) предположил, что пасхальские декламаторы ронго-ронго первоначально вырезывали орнаментальные знаки на ритуальных жезлах, а потом перешли на дощечки. Метро (1940, с. 403–405) одно время держался такого же взгляда, причем он даже не был склонен считать пасхальские символы письменностью, но в конце концов современные эксперты по расшифровке убедили его (1957, с. 206–207), что ронго-ронго в самом деле является видом письма. Эмори (1963, с. 567) в поисках еще одного решения предположил, что пасхальцы, увидев, как испанцы Гонсалеса читают грамоту об аннексии острова, надумали разработать свою письменность. Но это звучит не очень убедительно, ведь сами же испанцы (Agiiera, 1770, р. 104) сообщали, что «некоторые из присутствовавших туземцев подписали или утвердили официальную грамоту, начертав на ней знаки их собственной письменности».

Мысль о возможном родстве пасхальских дощечек с письменами ближайшего континента, по-видимому, никому не приходила в голову, пока Нурденшёльд (1928) не опубликовал первый систематический анализ рисуночного письма индейцев куна, обитающих в Панаме и на северо-западе Колумбии. Куна отделяет от Пасхи такое же расстояние, как полинезийцев Таити. Нурденшёльд показал, что письмена куна происходят от более древнего письма, существовавшего в этой части Америке до прихода европейцев. Он отмечает, что «эти индейцы изображали своего рода пиктограммы на деревянных дощечках». Во время празднеств в домах вывешивали дощечки с рисованными идеограммами; кроме того, Нурденшёльд приводит сообщения прежних исследователей о том, что раньше идеограммы вырезывали на дощечках. Он ссылается на американского биолога Харриса, отмечавшего, что куна записывали на дощечках различные песни. По словам доктора Харриса, записи читали «снизу, сначала справа налево, потом слева направо и так далее». Норденшёльд считал письменность куна выродившейся формой пиктографии древней Мексики, однако Э. фон Хорнбостель (1930) вскоре выдвинул прямо противоположную идею, а именно, что знаки на дощечках острова Пасхи и индейцев куна — примитивный предшественник высокоразвитой мексиканской письменности. Он предположил, что через Пасху и Панамский полуостров в Мексику пришли китайские идеограммы; эту гипотезу поддержал Хейне-Гельдерн (1938, с. 883–892). О письменности куна Хейне-Гельдерн говорит: «.. прежде идеограммы вырезали на деревянных дощечках. Вспоминаешь письменные дощечки острова Пасхи. Тот же бустрофедон, и чередование строк снизу вверх также напоминает пасхальскую письменность. Правда, у куна знаки всегда расположены одинаково, не перевернуты вверх ногами в каждой второй строке, как на острове Пасхи». И еще: «Хотя на первый взгляд знаки письменности куна по виду совершенно отличны от пасхальских, сдается мне, что можно установить немаловажные соответствия». Как Хорнбостель, так и Хейне-Гельдерн подчеркивают, что и в Панаме и на Пасхе дощечки играли магическую роль и ни тут ни там население исторической поры не могло по-настоящему «читать» письмена, а «чтецы» просто декламировали нараспев известные им традиционные тексты. Хейне-Гельдерн подчеркивает также важную роль дощечек куна в погребальных ритуалах и следом за Раутледж напоминает, что в 1860 году тело последнего пасхальского вождя несли к могиле на трех дощечках ронго-ронго, которые захоронили вместе с ним. Наконец, он сообщает, что в обеих областях во время погребальных ритуалов втыкали в землю палки с привязанными на конце перьями, а палки и нитки с перьями — важный элемент рисуночного письма куна и пасхальцев.

Пока сталкивались все эти разноречивые гипотезы о внешних контактах и независимой эволюции, все больше распространялся взгляд на ронго-ронго как на мнемонические, символические или чисто декоративные изображения, если не туземные друдлы или бессмысленные каракули. Однако недавние исследования немецкого и русских экспертов, которые проверяли вариации и повторяемость символов, устранили все сомнения в том, что речь идет о знаках некой письменности. Хотя заявления о дешифровке оказались необоснованными, все согласны, что исторически известные пасхальцы переняли от какого-то местного или внеостровного племени рудиментарные остатки утраченного ныне письма. Бартель (1958) попытался выделить и пронумеровать отдельные знаки и пришел к выводу, что всего насчитывалось 790 различных символов. Возможно, цифра эта сильно преувеличена, ведь мы видели, что древние тексты воспроизводились непосвященными имитаторами, которые невольно могли вносить небольшие изменения. Тем не менее знаков сотни, а это говорит о том, что они воплощают не буквы, а сложные звуки (слоги), слова или понятия. Сверх этого наблюдения и того факта, что идеограммы располагались по принципу перевернутого бустрофедона, нам о данной письменности как таковой ничего не известно.

Если еще раз обратиться к начертанию знаков, то очевидно, что многие из них носят абстрактный характер. Некоторые можно назвать реалистичными изображениями; остальные — вероятно, подавляющее большинство — сочетают абстрактную основу с украшениями в виде головы человека, птицы, млекопитающего, конечностей, рыбьего хвоста. Очень похоже, что первоначально знаки ронго-ронго всецело базировались на абстрактных мотивах, контуры которых затем обрастали украшениями согласно местным художественным вкусам или религиозным наклонностям. Мы уже видели, что преобладание птицечеловеков, птичьих голов с изогнутым клювом и большеухих человеческих фигур позволяет считать исторически известную форму пасхальской письменности наследием Среднего периода. Остается предположить: либо эта письменность вообще появилась на Пасхе в Среднем периоде, либо она существовала в виде абстрактных идеограмм в Раннем периоде и была видоизменена рисовальщиками Среднего периода. Но как бы то ни было, художественное оформление само по себе типично для острова Пасхи, и вряд ли ость смысл искать где-то параллели.

Было бы крайне удивительно, если бы кохау ронго-ронго оказалось изобретением Позднего периода. Можно ли ожидать, чтобы искусство письма родилось на крохотном островке в пору крайнего упадка, когда единственной заботой изолированных родов было укрыться самим и укрыть свое имущество в пещерах, норовя при этом уничтожить имущество врага. Несомненно, письменность была либо изобретена на Пасхе в один из двух периодов процветания, либо заимствована из какого-то неизвестного нам центра материковой цивилизации, а уже потом изменена согласно местным вкусам.

У пасхальцев есть интересные предания, касающиеся ронго-ронго. Томсон (1889, с. 519), приводя тексты ронго-ронго, которые читали наизусть старые пасхальцы, говорит о некоторых опущенных им мостах, что они, «как полагают, написаны на каком-то древнем языке, ключ к которому давно утрачен». Один старик объяснил Раутледж (1919, с. 252), что когда пасхальцы декламировали тексты ронго-ронго, «слова были новые, а вот письмена старые». Другой старик по поводу знаков на дощечках говорил, что «картинки те же, а слова другие». Эти заявления как будто хорошо согласуются с выводами русских исследователей, утверждающих, что тексты на дощечках ронго-ронго не поддаются расшифровке потому, что язык, которому они соответствуют, не идентичен современному рапануйскому диалекту (Федорова, 1964, с. 7).

Члены чилийской экспедиции, опрашивая стариков (однажды эта процедура происходила в присутствии шестидесяти-семидесяти островитян, принимавших живое участие в беседе), собрали интересные сведения, записанные Кнохе (1925, с. 243): «Нам сказали, что дощечки с письменами созданы не теперешним населением, а более древними обитателями». Предания, в которых утверждается, что на остров пришли два народа, представляющие разные культуры и разные языки, известны уже по записям первых европейских исследователей (Heyerdahl, 1961, р. 33–43).

Метро (1940, с. 394) говорит: «В местной версии легенды о Хоту Матуа говорится, что первый король основал школы, где обучали изготовлению различных дощечек». Энглерт (1948, с. 222) записал, что пасхальские школы ронго-ронго строили по традиционному плану: круглые каменные дома с входным отверстием в конической камышовой крыше. Исторически известные пасхальцы жили либо в пещерах, либо в лачугах из жердей и камыша, поэтому данные о круглых каменных постройках для школ ронго-ронго вызывали удивление, пока Шёльсволд и Фердон (наст, том, с. 57) не раскопали такие постройки, а радиокарбонная датировка показала, что они были обычными в Среднем периоде. В других областях Полицезии подобные постройки неизвестны, зато они тождественны преобладающему виду жилищ в области Тиауанако, между озером Титикака и берегом Тихого океана. Энглерт (1948, с. 316) далее пишет: «Один старик, который в молодости посещал эти классы, поведал ныне живущим туземцам, что он ходил в школу около Аху Акапу. Дисциплина была очень строгая. Сперва заучивали тексты наизусть. Играть и разговаривать не разрешалось, от учеников требовали постоянного внимания, они стояли на коленях, сложив руки на груди… Научившись декламировать тексты, ученики начинали осваивать письмо. Копировали знаки сначала не на дереве, а на банановых листьях, пользуясь птичьей косточкой или острой палочкой. Лишь достигнув известной степени совершенства, ученики могли писать на деревянных дощечках, преимущественно из торомиро, либо тончайшими осколками обсидиана, либо острыми акульими зубами». Об употреблении для ронго-ронго банановых листьев говорит и Метро (1940, с. 390).

Пасхальцы настойчиво утверждали, что первоначально дощечки с письменами были привезены на остров его первым королем Хоту Матуа, и он же основал школы ронго-ронго. Даже Раутледж (1919, с. 279) застала предания о том, что свита короля доставила на остров шестьдесят четыре дощечки с письменами, которые затем копировались последующими поколениями. Хинелилу, вождь Длинноухих, которые были в числе первопоселенцев, «был мудрый человек, он писал ронго-ронго на привезенной с собой бумаге» (Routledge, 1919, р. 279).

Здесь уместно вспомнить предания о прибытии Хоту Матуа, впервые собранные знавшим полинезийский язык поселенцем Салмоном и записанные европейцами, посетившими Пасху в конце прошлого века. Английский коммандер Б. Кларк (1882, с. 144–145) сообщал: «Мистер Салмон свободно говорит на туземном языке, он еще мальчиком научился ему от пасхальцев, нанятых «Домом Брандера» для работы на Таити, поэтому я считаю, что можно положиться на все полученные мной сведения о местных именах и преданиях… Мистер Салмон говорит, что, как явствует из долгих бесед с туземцами, они первоначально высадились на северном берегу острова, куда прибыли с востока на двух лодках…» Пользуясь услугами Салмона как переводчика, американец, начальник финансовой службы Томсон (1889, с. 526–532) и его спутник Кук (1899, с. 700) целую ночь расспрашивали старого вождя Уре Ваеико, пасхальского мудреца, которому было около шестидесяти лет в 1862 году, когда большую часть населения угнали в Перу работорговцы. Томсон подробно записал ту же легенду со слов последнего из стариков, обучавшихся в школе ронго-ронго: «Предание восходит к временам до появления на острове людей и сообщает, что Хоту Матуа и его приверженцы прибыли с островов, лежащих там, где восходит солнце, и называется та страна Мараэ-тоэ-хау, что буквально означает «место погребения». В этой стране климат настолько жаркий, что люди подчас умирают от зноя, и в определенные времена года палящее солнце высушивает и сжигает всю растительность». Хоту Матуа, унаследовавший престол от отца, оказался замешанным в семейные распри: «Началась война не на жизнь, а на смерть, и Хоту Матуа, проиграв три больших сражения, был доведен до крайности. Подавленный своими неудачами, убежденный, что ему не миновать плена и смерти, он решил бежать…» От своего брата Мачаа он слышал, что «идя прямо на закат, можно найти большой необитаемый остров». С отрядом приверженцев в количестве трехсот человек, запасшись провизией для долгого плавания, он погрузился на два больших судна длиной по пятнадцати саженей, высотой по сажени. «В ночь накануне очередной битвы они вышли в море, и путь им должно было указывать заходящее солнце». Мачаа отплыл раньше и достиг цели через два месяца, а король Хоту Матуа вместе с женой и свитой странствовал в океане 120 дней, прежде чем нашел тот же остров. И хотя первым на берег ступил отряд Мачаа, слава открывателя принадлежала королю. Декламируя по дощечкам, Уре Ваеико говорил, что «остров был открыт королем Хоту Матуа, который пришел из страны, лежащей там, где восходит солнце». Томсон заключает: «Трудно объяснить столь часто повторяющееся в легендах утверждение, что Хоту Матуа пришел с востока и открыл остров, правя на закат, ведь на карте мы в указанном направлении не найдем островов, отвечающих описанию «Мараэ-тоэ-хау». Томсон, конечно, прав, говоря, что к востоку от Пасхи пот островов, которые отвечали бы описанию в легенде. Единственный клочок земли между Южной Америкой и островом Пасхи — Сала-и-Гомес, а он, по словам Энглерта (1948, с. 19), был хорошо известен пасхальцам под названием Моту Мотиро Хива, которое означает «остров перед отечеством» и опять-таки отражает убеждение пасхальцев, что их предки приплыли со стороны Южной Америки. Но почему непременно считать Мараэ-тоэ-хау островом? В языке пасхальцев для обозначения обитаемой земли любой величины было только одно слово— хенуа. Сала-и-Гомес — моту, крохотный необитаемый птичий базар; в шторм его почти совсем захлестывают волны, и он лежит слишком близко от Пасхи, чтобы на переход от него потребовалось два месяца. Зато как раз два месяца — примерный срок, который нужен был перуанскому камышовому судну или бальсовому плоту на путь до острова Пасхи, судя по нашему опыту плаваний на «Кон-Тики» и «Ра». И только из Южной Америки мореплаватели могли попасть на остров Пасхи, идя два месяца на закат.

Описание климата на родине Хоту Матуа не менее примечательно, чем точные навигационные указания. Слова о палящем солнце, которое в определенное время года выжигает растительность, очень верно характеризуют условия, отличающие приморские равнины Перу и севера Чили. Зимой облака и туманы над засушливым приморьем позволяют пробиться скудной растительности. Но с возвращением лета жгучее солнце быстро прекращает этот процесс и уничтожает зелень. Речь идет о климатической и фитогеографической особенности, присущей берегу Южной Америки, обращенному к острову Пасхи; во всей Тихоокеанской области больше нигде нет ничего подобного. Для Маркизских островов характерны частью сухие, поросшие травой и папоротником возвышенности на западе и влажные, лесистые долины на востоке, что обусловлено восточными пассатами; притом речь идет о постоянных условиях, не меняющихся с временами года, и не бывает случаев, чтобы палящее солнце выжигало растительность. Еще меньше подходит описание, которое видим в легенде, если обратиться к другим зеленым островам и атоллам Полинезии, к влажным дебрям Меланезии и лежащим за ней Новой Гвинее и Индонезии.

Само название священного отечества — «место погребения» — как нельзя лучше подходит для описания обширных областей перуанского приморья. От Арики на чилийском берегу ниже Тиауанако на север, включая Ику и Паракас, почти сплошной чередой тянутся огромные кладбища, в сухом песке которых тысячи лет копились костяки и мумии, в отличие от тихоокеанских островов с их влажной почвой, где останки быстро разлагаются и исчезают.

Залогом достоверности предания о Хоту Матуа является то, что оно содержит четкое и точное описание засушливого побережья там, где и впрямь есть такая страна, правильно указывая и направление и расстояние. Маловероятно, чтобы рассказ о столь уникальных климатических условиях мог быть сочинен народом, совсем незнакомым с ними; и будь это даже выдумкой, вряд ли культурного героя и первого короля стали бы изображать беглецом, побежденным на поле брани и уплывающим на далекий остров для спасения своей жизни.

Но хотя сами пасхальцы недвусмысленно сообщают нам, что письменность их не изобретена на острове, а привезена мореплавателями из страны, местоположение которой совпадает с Южной Америкой, никто не искал корней на этом материке, потому что ко времени прибытия туда европейцев там не было своей письменности. А разве может письменность исчезнуть, если она существовала! Но ведь именно это едва не произошло на острове Пасхи: не попади в руки Жоссана дощечка ронго-ронго, не заинтересуй она его, немногие сохранившиеся до наших дней дощечки погибли бы в огне или в пещерах. И уж тогда предания пасхальцев о том, что их предки писали на дощечках и банановых листьях, вряд ли прозвучали бы убедительно для ученых. А потому не будем с порога отвергать данные о существовании письма в древнем Перу, тем более что жители этого края до прихода европейцев поддерживали регулярные связи с народами Панамского полуострова и других центрально-американских территорий, которые знали письменность и от которых древние перуанцы никак не отставали по всем прочим аспектам своей высокоразвитой культуры.

Патер Кристоваль де Молина (1570–1584, с. 4), ставший сразу после конкисты священником госпиталя для покоренных инков в Куско, располагал всеми возможностями для сбора передаваемой из поколения в поколение информации. Он записал, в частности: «И что касается их идолопоклонничества, то этот народ совсем не знал письменности. Но в доме солнца, именуемом Покен-Канча, что неподалеку от Куско, хранилось описание жизни каждого инки и завоеванных им земель, запечатленное знаками на особых досках, и там же приведена их родословная». Сармьенто де Гамбоа (1572, с. 200) после бесед с сорока двумя учеными инкскими амаута, то есть историками, записал: «От своих отцов и дедов они слышали, что Пачакути Инга Юпанки, девятый Инга, созвал всех старых историков во всех подчиненных ему провинциях, а также многих других лиц изо всех этих королевств и долго держал их в городе Куско, расспрашивая о всяких древностях, о родословных и важных делах, связанных с их предками в этих королевствах. И после того как он выяснил, какие из их древних преданий наиболее важны, он повелел записать их все по порядку на больших досках, и он поместил эти доски в просторном зале в доме солнца, где названные доски, украшенные позолотой, выполняли роль наших библиотек, и он назначил ученых мужей, которые понимали их и умели толковать. И никто не должен был входить к этим доскам, кроме самого Инги или историков, без особого на то разрешения Инги».

Патер Фернандо Монтесинос (1642, с. 18, 32, 58, 62) — единственный из хронистов, у кого можно прочесть предания, относящиеся ко времени доинкских династий в Перу; он скопировал заслуживающую доверия рукопись владевшего языком кечуа Бласа Валера, мать которого находилась при дворе Инки. Монтесинос пишет об одном из древнейших известных доинкских правителей: «Амаута, которым событии тех времен известны по передаваемым из уст в уста старинным преданиям, говорят, что когда правил этот владыка (Синчи Коске Пачакути 1), существовали буквы, и были сведущие в письме мужи, коих они называют амаута, и эти мужи обучали чтению и письму. Главной наукой была астрология. Насколько я понимаю, они писали на листьях платана, которые высушивали и использовали для письма… Эта письменность была утрачена перуанцами в связи с одним событием, которое произошло во времена Пачакути Шестого, как будет показано в своем месте».

По поводу часки, государственных гонцов, он говорит: «Когда у них были буквы и знаки или иероглифы, они писали на листьях платана, как мы уже говорили, и один часки передавал сложенный лист другому, пока он не попадал в руки короля пли правителя. После того как письменность была утрачена, часки передавали сообщение друг другу из уст в уста…»

Наконец, в старых источниках утверждается, что за двадцать восемь поколений до первого инки, в правление Титу Юпанки Пачакути V, из внутренних областей пришли огромные армии свирепых воинов, и народ Перу вынужден был вести «жестокие войны, в ходе которых была утрачена существовавшая до той поры письменность». И еще: «Так пришел конец владычеству перуанской монархии. Она оправилась только через четыреста лет, и знание письмен было утрачено».

Указания перуанских преданий на древнюю письменность с использованием высушенных листьев банана и деревянных дощечек разительно схож с данными преданий и истории о пасхальском ронго-ронго.

Однако слова Монтесиноса о том, что древние перуанцы писали на банановых листьях, многих озадачивали, ведь Америка не является родиной банана. Поэтому было трудно согласиться с утверждением ранних хронистов, что банан был ими встречен не только в Перу, но и в верховьях Амазонки, ведь это подразумевало доколумбовы плавания в Америку. Специалист по географии растений К. Зауэр (1950, с. 527) показывает, что Монтесинос не одинок в утверждении, что в Перу издавна произрастал Musa раradisiaca (банан): «Гарсиласо де ла Вега, натер Акоста и Гуаман Пома, стремясь отличить аборигенные культуры от привозных, все трое считали, что платано (банан) возделывался в Перу до конкисты». У. Прескотт (1847. с. 147) в своей истории завоевания Перу пишет: «Ошибочно считать, что это растение (банан) не является исконным для Южной Америки. Банановые листья неоднократно находили в древнеперуанских погребениях». Этноботаник А. де Рошбрюн (1879, с. 346, 348), изучая протоисторические растительные остатки в древних погребениях Анконы, на тихоокеанском побережье Перу, обнаружил высушенный плод банана без семян, то есть культивируемого подвида. Г. Хармс (1922, с. 166) тоже включил банан в свой обзор растений, опознанных в древнеперуанских могилах.

Крашеные доски в доме солнца, которые читались учеными мужами, не сохранились для потомства; очевидно, с прибытием европейцев их постигла та же участь, что пасхальские дощечки, тем более что они были позолочены. Исторически известные обитатели Перу применяли «в помощь памяти крашеные палочки» (Bennett, 1949, р. 613), но письменности у них не было, они привыкли пользоваться кипу — сложной системой шнуров с узелками.

Пиктограммы индейцев катиа в Колумбии, которые, по данным конкистадоров, иногда рисовались, иногда гравировались на разном материале, тоже утрачены, не сохранился ни один образец. Однако недавно Дж. Краксент, директор Каракасского музея, обнаружил, что изолированные племена мотилонов в пограничных горных областях Колумбии до сих пор пользуются письменными сообщениями. У перуанских инков были прямые контакты с мотилонами (Montesinos, 4642, р. 117). Хейне-Гельдерн (1950, с. 352) комментирует: «Доктор Краксент сообщил об открытии у индейцев-мотилонов в западной Венесуэле системы рисуночного письма, которое и в общих чертах и в деталях настолько похоже на пиктографию индейцев куна восточной Панамы и на пасхальскую письменность, что вряд ли можно сомневаться в наличии некоей связи».

В последние годы растущий интерес вызывают образцы рисуночного письма, находимые с ранних исторических времен в области озера Титикака; собраны постевропейские образцы. Отсутствие письменности у инков побудило многих подозревать, это эта пиктография, обнаруженная и у кечуа и у аймара, возникла под влиянием европейского письма, однако Ибарра Грассо (1948), сведя воедино все наличные данные, показал, что европейцы тут ни при чем. Отметив черты сходства с письменностью куна (там же, с. 117), он приводит пример этого андского письма, выстроенного бустрофедоном. В самом деле, на каменной плитке из Анд с двумя строками идеограмм вторая строка не просто бустрофедон по отношению к первой, она перевернута вверх ногами, как на пасхальских дощечках. В отличие от системы куна эта андская надпись читается, подобно пасхальским, снизу слева. Налицо примечательная параллель между двумя географически сопредельными культурными областями. В 1964 году на конференции круглого стола в Москве в связи с VII Международным конгрессом антропологических и этнографических наук видный русский знаток ронго-ронго Ю. Кнорозов (1964 b, с. 4) отметил, что система перевернутого бустрофедона обнаружена во всем мире только в двух мостах— в Перу и на Пасхе.

Столь уникальное тождество методов письма обязывает нас сравнить также символы, воплощенные в идеограммах, которые сохранены в религиозном искусстве поименованных областей. Мы уже говорили, что основные, постоянно повторяющиеся мотивы в начертании знаков ронго-ронго таковы: человеческая фигура с треугольной или квадратной головой, с большими ушами и с тремя пальцами на каждой руке (не считая большого); птица с крючковатым клювом.

как у орла или кондора; длинноногое млекопитающее с выгнутой спиной, круглой головой и свирепо оскаленной пастью; рыба. Все остальные мотивы явно второстепенного значения, а вот четыре перечисленных или их части в соединение с абстрактными символами явно преобладают среди письмен ронго-ронго. Это важно отметить, ведь в религиозной символике древнего Тиауанако видим те же самые четыре главных элемента: человеческую фигуру с треугольной или квадратной головой, большими ушами и трехпалыми руками, кондора с крючковатым клювом, кошку и рыбу. Более того, в американской археологии по трехпалой руке определяют тиауанакоидное влияние. Пума, кондор и рыба олицетворяли всемогущество изображенного согласно названным канонам верховного божества на земле, в небесах и воде.

Характерным примером религиозных идеограмм и символики искусства Тиауанако могут служить рельефные изображения на монолитных Дверях Солнца в главном культовом центре этой доинкской цивилизации (рис. 44).

1. Больше всего площади на дверях отведено трем рядам вырезанных в профиль птицечеловеков. Как и на деревянных дощечках острова Пасхи, здесь представлены два варианта: с человеческой и с птичьей головой, оба крылатые. У последних сильно изогнутый клюв, в точности как у птицечеловеков, преобладающих среди письмен ронго-ронго. Нигде в Полинезии не водились птицы с орлиным клювом; голова же тиауанакского птицечеловека — это голова священного андского кондора.

2. Каждый птицечеловек держит вертикально жезл, как это часто видим в письме ронго-ронго.

3. У птицечеловеков на тиауанакских дверях изображено три пальца, не считая большого. Та же черта присуща пасхальской идеограмме птицечеловека в тех случаях, когда вообще обозначены пальцы.

4. Среди изображенных в профиль птицечеловеков в центре высечена анфас человеческая фигура с квадратной головой, олицетворяющая солнечное божество здешнего культа. Соответственно, человеческие фигуры с квадратной или треугольной головой в письме ронго-ронго всегда изображены анфас, в отличие от птиц и млекопитающих.

5. У человеческой фигуры на дверях тоже по три пальца на руках (не считая большого); в каждой руке она держит ритуальный жезл. Также и в ронго-ронго человеческие фигуры часто держат жезл в левой или правой руке, и пальцев, если они обозначены, три, как у птицечеловека.

6. На тиауанакских дверях головы центральной фигуры и окружающих ее птицечеловеков украшены венцом из перьев; сходное украшение пасхальских вождей нашло свое воплощение в нитях с перьями, которые держат в руках многие фигуры письменности ронго-ронго (рис. 45).

7. Важную роль в символике на тиауанакских дверях играют двуглавые существа. Навершие одного жезла в руке центрального божества оформлено в виде двуглавой птицы. Еще одна двуглавая птица вырезана на животе божества. Жезлы в руках большинства окружающих птицечеловеков тоже раздваиваются вверху и оканчиваются изображением двух голов, но рыбьих. Как уже говорилось, двуглавые существа — одна из наиболее характерных черт пасхальского ронго-ронго.

8. Важная идеограмма на дверях в Тиауанако— рыба. Рыба высечена на груди божества; головы и хвосты рыб составляют элемент крыльев и головных уборов птицечеловеков. Мы видели раньше, что рыбы, а также рыбьи головы и хвосты в сочетании с абстрактными символами — важный элемент пасхальской письменности.

9. Рыба на груди центрального божества (рис. 42) сильно изогнута, напоминая серповидное нагрудное украшение. И серповидные украшения, эмблемы ранга на Пасхе, иногда в виде изогнутой рыбы, часто фигурируют среди письмен ронго-ронго.

10. Единственное млекопитающее, изображенное на тиауанакских дверях, — пума. Шесть из торчащих перьев головного убора верховного божества заканчиваются кошачьими головами, такие же головы изображены попарно на руках и на поясе. Млекопитающее из кошачьих, с выгнутой спиной и разинутой пастью — также единственное четвероногое, представленное среди знаков ронго-ронго. В Тиауанако и вообще во многих областях обеих Америк это животное символизировало власть верховного божества над сушей и землей в целом. Нам не известно значение этого символа в пасхальской письменности, однако уместно еще раз отметить наблюдение, сделанное Томсоном (1889, с. 481–482; наст, том, рис. 16 а, b). По поводу единственного, трудно различимого теперь млекопитающего среди птицечеловеков и морских животных на скалах культового центра Оронго он писал: «.. преобладает мифическое существо, полузверь-получеловек, с выгнутой спиной и длинными, похожими на когти руками и ногами. По словам туземцев, этот символ призван был изображать «Меке-Меке» — великого духа моря. Общий вид этой фигуры, грубо высеченной на скалах, поразительно напоминает орнамент на керамическом черепке, который я однажды нашел в Перу, занимаясь раскопками инкских могил». Меке-Меке, а вернее, Макемаке — верховный пасхальский бог, владыка не только моря, но и всей вселенной. Таким образом, символы верховного божества в Тиауанако и на острове Пасхи совпадают, им приданы специфические черты кошачьих — животных, которые не водились в Океании.

11. Чресла главного божества на тиауанакских дверях опоясаны горизонтальным рядом из шести стилизованных, квадратных личин без ушей. Кроме уже названного квадратного абриса характерными чертами этих личин являются круглые глаза и разветвляющийся на две изогнутые брови нос. И та же рогатка носа с нзогнутыми бровями, круглые глаза и отсутствие ушей — типичные черты, но которым можно опознать личину вырезанного среди птицечеловеков Оронго пасхальского Макемаке; правда, в письменности этот символ не представлен.

12. У центральной фигуры на тиауанакских дверях изображен рельефом ритуальный пояс. О значении ритуального пояса на Пасхе говорит то, что поперек спины многих статуй (все они изображены обнаженными) высечен рельефом пояс в виде радуги. Бартель (1958 b, с. 298–300) считает этот пояс важным элементом, представленным также и среди письмен ронго-ронго.

13. Ниже согнутых локтей тиауанакского божества высечены две человеческие головы, словно подвешенные трофеи. Их отличают сильно вытянутые мочки ушей, которые заканчиваются птичьими головами, свисающими ниже подбородка. Длинноухие головы дают повод вспомнить утверждения старинных местных преданий, будто каменные монументы Тиауанако были высечены племенем «Длинноухих», которые работали но указаниям живого воплощения бога солнца (Bandelier, 1910, р. 304–305). Как мы уже видели, пасхальцы считали, что первые дощечки с письменами были доставлены на остров приплывшими с востока «длинноухими», и длинными ушами наделены все статуи Среднего периода, а также все человеческие фигуры среди письмен ронго-ронго.

В 14. В отличие от подвешенных голов тиауанакское солнечное божество и все личины, опоясывающие его чресла, изображены без ушей. Это можно понимать так, что вообще отсутствие ушей было одним из признаков, отличающих солнце и солнечные символы от людей. На Пасхе сотни изготовленных для аху статуй Среднего периода воплощали конкретных людей, и у них высечены удлиненные уши, зато у базальтовой статуй в Оронго, которой все пасхальские племена поклонялись как верховному божеству, уши маленькие, а у солнечных личин Макемаке, как говорилось выше, ушей вовсе нет.

15. Двенадцать более реалистических солнечных символов в виде двойных концентрических кругов, изображающих солнце не как бога, а как небесное тело, помещены на концах многих перьев в головном уборе бога солнца на тиауанакских дверях; еще пять таких символов выстроены в ряд ниже его подбородка. Различные изображения солнца повторяются во всей композиции. Такой неантропоморфный тип солнечного символа широко представлен среди пасхальских письмен.

16. Наконец, еще одна идеограмма на тиауанакских дверях — вертикальный ряд кружочков под глазами главного божества и всех окружающих его птицечеловеков. Мотив «плачущий глаз», символизирующий дождь, вместе с трехпалой рукой считается типичным для Тиауанако, и по нему определяют тиауанакоидное влияние в обширных областях тихо океанского побережья Южной Америки (рис. 47). Вертикальный ряд кружочков часто встречаем и в пасхальской письменности ронго-ронго. Но только в тех случаях, когда «слезы» изображены на человеческой личине, как это сделано в росписи культового центра Оронго, мы можем уверенно говорить, что на острове Пасхи наряду со всеми прочими тиауанакоидными идеограммами присутствует и символ «плачущий глаз».

17. Дополнительная аналогия — так сказать, сюрреалистический прием, когда изображения головы и конечностей птиц, млекопитающих и рыб обрамляют предметы явно иного порядка. Прием этот весьма характерен для тиауанакского и тиауанакоидного искусства. И в то же время он типичен для художественного оформления пасхальских ронго-ронго.