Испытание пламенем

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Сквозь оконные решетки своей роскошной тюрьмы Молли наблюдала, как начинается второй день пребывания в этом новом для нее мире. Тюремщики явились еще до рассвета, принесли и разложили одежду, поставили поднос с обильной едой. Она сразу встала, чем явно их удивила, но годы военной службы приучили Молли к ранним подъемам. Она воспользовалась ванной, нарядилась в сложные одежды и стала ждать. Совсем как в анекдоте: ждать, пока шлепнется второй башмак. И с каждой минутой ожидания в ней крепла уверенность, что, когда он действительно шлепнется, это будет нечто слоноподобное. Парадные двери были закрыты засовом снаружи. Молли внимательно осмотрела и их, и вторые двери, но поняла, что кроме динамита тут едва ли что-нибудь поможет. Створки выглядели так, будто каждая весила не менее тонны, а если судить по толщине (Молли заглянула в щель между дверью и рамой и смогла ее оценить), то в два, а то и в три раза тяжелее. Петли, разумеется, располагались тоже снаружи. Какой смысл сооружать такую тюрьму, а затем оставлять пленнику пусть призрачный, но шанс на побег? Умудрись она вынуть из петель штырь, дверь, вывалившись, скорее всего раздавит ее своим весом. Может, ей как раз повезло, что нельзя добраться до петель? Но просто сидеть и ждать — это невыносимо!

Весь вчерашний день она отдыхала, ела, бродила по своей золотой клетке. Однако Молли чувствовала: скоро всему этому должен прийти конец. Те, кто ее захватил в плен, захотят получить прибыль на свои немалые вложения. Захотят, чтобы она начала лечить их больных, исцелять хромых, возвращать зрение слепым.

Судьба всегда обрекала Молли на общество больных и умирающих. Этот прискорбный талант исказил, изувечил, изломал каждое мгновение ее жизни с самого детства. Она чувствовала чужую боль, как свою собственную. Не могла пройтись по магазинам, чтобы не ощутить удар от каждого пораженного артритом сустава, каждого ноющего живота, ущемленной грыжи, развивающегося рака. Всю жизнь она служила магнитом для чужой муки, а когда обнаружила, что может коснуться страдающего тела, принять в себя его боль и тем избавить от нее его и себя, стало не лучше, а хуже.

Когда она научилась поедать смерть, то поняла, что ее собственный аппетит весьма ограничен, а смерть затеяла бесконечный банкет. Ее тело принимало в себя лишь определенную порцию. Молли могла помочь одному умирающему, или нескольким страдающим от ужасной боли, или многим, кто был просто болен, но когда она достигала своего предела, то просто теряла сознание и не могла шевельнуться до тех пор, пока ее тело не справится — кто его знает, как оно это делало? — со всем тем ужасом, который впитало. Она падала на месте и долгими часами лежала, содрогаясь от боли, отравленная чужой смертью, а тело постепенно вымывало из себя смерть и отгоняло ее… Куда? Куда-то…

Молли всегда чувствовала чужую боль: Джимми и Бетти Мак-Колл, ее приемные родители, замучились таскать дочь по врачам из-за внезапных приступов дикого крика, поноса и рвоты еще в то время, когда Молли и говорить-то не умела. К шестилетнему возрасту они уже тысячу раз обсудили вопрос, не отдать ли девочку в детский дом, но все же оставили ее у себя. Оставили с тем же ворчливым смирением, что и щенка, которого взяли, чтобы он играл с Молли, но щенок оказался слишком глупым и нервным и толку от него не было.

Потом, когда Молли исполнилось семь лет, все изменилось. Однажды в церкви девочка ощутила кошмарную боль старушки, которая сидела рядом с ней на скамье. Ее просто скрутило от муки, но Молли продолжала сидеть спокойно, ибо к семи годам уже поняла, что на свете есть вещи похуже, чем страдание от чужой боли. Закричать в церкви — это хуже. Боль и унижение, которые предстоит испытать дома, где никто посторонний не увидит, как сильно ее накажут приемные родители, — куда ужаснее.

И вот, вместо того чтобы заплакать, она положила ладонь на руку той старушки и пожелала, чтобы боль этой женщины утихла, пожелала всем сердцем. И боль и смерть, пожиравшие женщину, вдруг подчинились. По руке старушки они перетекли в юное тело Молли: больное сердце, больные почки, артрит, неоперабельный рак желудка — все. Что было дальше, Молли не помнит. Приемные родители рассказали, что кожа ее стала абсолютно серой и она потеряла сознание, а старушка вскочила и закричала: «Меня исцелили! Исцелили!» — и выбежала из церкви.

Джимми и Бетти Мак-Колл подняли ребенка и унесли домой, не переставая удивляться странному совпадению:

Молли потеряла сознание как раз в тот момент, когда сидящая рядом старуха вдруг сошла с ума и поверила, что исцелилась. Но Молли за ее короткую жизнь так часто становилось дурно, и без всякой на то причины, что они разобрались, в чем тут дело, только через несколько дней, когда Молли снова поправилась, а они услышали, что та старушка действительно исцелилась и врачи в полном недоумении.

Далее последовал короткий период экспериментов, когда Молли училась поедать смерть, и эту диету ей назначали очень настойчиво. Внешне Джимми и Бетти Мак-Колл производили впечатление вполне нормальных людей, но под тонким налетом респектабельности скрывались весьма неприятные личности. Когда приемная дочь неожиданно оказалась золотым дном, то их весьма поверхностная доброта, да еще существующая в условиях относительной бедности, не сумела устоять перед соблазном скорого и очень значительного обогащения. Они начали потихоньку предлагать услуги Молли, продавая ее талант за наличные, словно обычный товар на черном рынке. Они стали очень богаты, но платой за обогащение была ее боль.

Когда Молли исполнилось пятнадцать, она сбежала, но Джимми нашел ее и вернул домой, и с тех пор она стала пленницей. Следующий шанс представился ей лишь в восемнадцатилетнем возрасте. Джимми и Бетти как раз обдумывали, как бы удержать ее в доме теперь, когда Молли достигла совершеннолетия. В конце концов, им необходимо было сохранять лицо. Молли сделала все возможное и невозможное, добралась-таки до рекрутского пункта и завербовалась в ВВС. В этот день она простилась с необходимостью избавлять от смерти всяких бездельников. Послала к дьяволу пьяниц, потребителей таблеток, обжор, алкоголиков, наркоманов, пресыщенных ловцов кайфа — всю эту армию жертв тайных пороков. Тот, кто сам покупает для себя яд, вполне может выдержать его горечь. Она не может спасти мир и даже не будет пытаться.

Все свободное время и почти все заработанные в армии деньги Молли отдала поискам своих настоящих родителей. Через четыре года она добилась успеха, но лишь затем, чтобы узнать: они оба погибли в автокатастрофе, когда ей было пятнадцать лет. Молли побывала у них на могиле; ей понравился городок, где они прожили всю жизнь. Небольшой, спокойный, и люди не очень надоедливые. Закончив второй срок по контракту, она купила маленький трейлер в Кэт-Крике и постаралась, чтобы ее нельзя было отыскать. Видно, плохо старалась.

Молли шагала из угла в угол по роскошной камере, ее распирала нерастраченная энергия. Эти существа захотят, чтобы она их лечила. Будут держать ее в клетке, как когда-то Джимми и Бет, будут эксплуатировать ее талант, пока она не свалится с ног, потом подождут, чтобы она поправилась, и снова будут ее использовать.

Пусть стражи почтительны, а клетка просто великолепна, дело сводится именно к этому. Они будут являться со своей болью и смертью, а боли и смерти нет конца, потому, начав приходить, они будут идти бесконечно. Что бы она ни сделала, все равно этого будет всегда мало. Ей дадут наперсток и потребуют, чтобы она вычерпала океан. И как бывало раньше, прежде она исчерпает себя. Если только не отыщется путь к свободе.

Молли услышала за окном негромкие голоса и выглянула. Далеко внизу она увидела людей, похожих на тех, что ее поймали. Они строились во дворе. У некоторых в руках были дети, иногда совсем младенцы. Другие поддерживали стариков. Люди тащились на костылях, хромали, кашляли. Молли услышала за спиной шаги. Кто-то громко ступал по металлическому полу в коридоре за ее дверями. Это шли за ней. Чтобы она осушила несколько капель своего океана. Молли закусила губу и стала ждать, пока накатят первые волны.

Вошли шесть стражников, облаченные в прекрасные одежды, с мягкими, терпеливыми голосами. Они вывели ее из покоев. Молли не сопротивлялась. Еще не время. Сначала надо разузнать, что это за место. Получить представление о плане всего строения. Она будет изображать покорность, пока не узнает достаточно, чтобы без риска добраться до дома.

Стражники были начеку. Оружия у них не было, во всяком случае, Молли его не заметила, но осанка, движения, походка — все указывало на военную выучку. Они наверняка слышали о ее стычке с голубым стражем и, очевидно, не желали повторения.

Стражники привели Молли в обширную комнату с роскошными гобеленами на каменных стенах и пушистыми синими коврами на полу. Ее усадили в кресло, которое иначе как троном и не назовешь — высокое, обитое бархатом, изготовленное либо из золота, либо покрытое очень толстым золотым слоем. Молли попросили сесть, и она села. В мыслях она все время анализировала ситуацию и искала момент для атаки, если дела обернутся совсем плохо и придется бежать немедленно. Вот появились первые просители, первые жаждущие исцеления и облегчения. Они ползли к ней на коленях, в страхе, не смея поднять голову.

Молли ждала, когда придет боль, пока в нее вольются капли яда, который разрушает первого из приближающихся несчастных. К ней тянулись руки — коснуться, впиться в ее плоть, заставить стонать от боли. Но это создание, женщина, встала перед ней на колени, что-то пробормотала на своем языке, и Молли ничего не почувствовала. Ни боли. Ни страдания. Ни смерти. Совсем как с девочкой, которую ей принесли, пока она ехала в повозке.

— Она говорит, — стал переводить стражник справа, — что огромная змея грызет ей внутренности. Она не может ни спать, ни есть, она боится, что умрет.

А боли не было. Никакой. Молли чувствовала лишь биение собственного сердца, движение воздуха в легких, эластичные сокращения мускулов. Она осторожно протянула руку и коснулась плеча женщины. В голове тотчас возникла быстрая, как вспышка, картина: белые извивающиеся щупальца гигантской раковой опухоли, которая пробирается по полостям и жизненно важным органам женщины, иссушая их. Озарение погасло, Молли пожелала, чтобы этот чудовищный осьминог исчез.

— Исцелись! — сказала она.

Зеленый свет, который она уже видела, когда коснулась ребенка, распространился от кончиков ее пальцев по телу женщины. Та дернулась, но не от боли. Молли и прежде видела это внезапное радостное облегчение, но лишь сквозь слезы собственной муки и агонии. Теперь же она наблюдала за свершившимся чудом, словно сторонний наблюдатель.

Огонь все горел, горел и горел. А потом погас. Женщина с вспыхнувшим от счастья лицом кинулась к ногам Молли. Теперь, когда боль ушла, она казалась совсем молодой и очень красивой. Пациентка бормотала что-то на своем наречии, но даже стражи затруднились перевести смысл этих фраз. Двое из них подняли исцеленную и проводили к двери из зала. Стоявший справа страж объяснил:

— Она хотела поблагодарить тебя.

— Я догадалась, — фыркнула Молли. Мыслями она уже не была той женщиной, сейчас она размышляла о себе самой.

Она чувствовала себя прекрасно. Сильной. Здоровой. Живой. Полной энергии. Ей казалось, что она может пробежать без остановки целую сотню миль. Или полететь. Она исцелила женщину, но огонь, который опалил умирающую, пробежал и по жилам Молли, сделав ее сильнее, чем прежде.

Появилась следующая женщина. На сей раз с ребенком. Кажется, с мальчиком, решила Молли. Не очень большим. Ростом с восьмилетнее человеческое дитя. Конечно, это ничего не значит, ведь Молли понятия не имеет, как быстро растут эти существа, за какой период они превращаются из детей во взрослых. Но внешность мальчика, то, как он лежал на руках матери, пробудили в душе Молли воспоминания, которые она хотела бы навсегда похоронить.

Как-то во время службы в Поупе она пару недель жила у приятелей. Молли очень ценила жизнь вне базы, вне общежития, особенно по выходным, когда обе ее соседки по комнате только и делали, что пили, и своим похмельем достали Молли донельзя. Однако вне базы она оказывалась беззащитна: ни ворота, ни охрана не отделяли ее от людей, которые знали, кто она и что умеет. Некто, помнящий ее со времен Мак-Коллов, очевидно, узнал Молли в бакалее, а может, в книжной лавке, сумел выследить и сообщить, где она спряталась.

И вот как-то ночью Молли открыла дверь и увидела за порогом мать и ребенка. Глаза женщины были пусты, а губы вытянулись в тонкую бесцветную линию — так плотно она их сжимала перед лицом постоянной, неизбывной боли, от которой страдало ее дитя. Мясники-хирурги и отравители-терапевты уже извели мальчика облучением и химиотерапией, — правда, они заранее сообщили матери, что этот тип рака очень редко поддается даже таким радикальным средствам. Лечение превратило мальчика в настоящий скелет, стонущее, лысое, страдающее существо. А когда врачи убедились, что ребенок лишился последних сил, не может уже ходить, смеяться и едва дышит, они заявили, что больше ничего не могут для него сделать.

У матери не осталось другой надежды, и она приехала. Приехала на древнем автомобиле с облезшей краской и разбитой правой фарой. И вот теперь она стоит, держа на руках своего сына. Мальчик доставал бы ей до плеча, если бы мог стоять на ногах, а сейчас она держит его без видимого усилия.

Как только Молли распахнула дверь, боль мальчика впилась в каждый кусочек ее тела и рванулась наружу сразу изо всех клеток. Молли взглянула на ребенка, ее зашатало, началась рвота. Она упала на колени, голова повисла почти до земли.

Ребенок смотрел на нее грустными, прекрасными глазами, но она ненавидела его, ненавидела за боль, через которую он тащил ее, ненавидела за грусть и надежду в его взгляде, за то, что она должна так страдать, чтобы он мог жить. И Молли сказала матери:

— У меня нет сил заниматься им сегодня вечером. Моя смена кончается в пять. Тогда и приходите.

Но в пять часов мать не пришла. Ее сын умер в полночь.

Молли могла его спасти. Слово, прикосновение — и яд из его тела перешел бы к ней, и он бы выжил.

Мир полон людей, которых она могла бы спасти, и ей приходилось учиться жить, зная, что всех она спасти не в состоянии. Но того мальчика она должна была спасти. Молли убеждала себя, что она не виновата, что ребенка привели к ней в последний день его жизни, но его тень преследовала ее, тихонько нашептывала ей в ухо: «Если бы ты только коснулась меня, я был бы жив». Живой, он был легче перышка. Мертвый, он стал тяжким бременем.

Молли даже не знала его имени.

Она дотронулась до лежащего перед ней ребенка и сказала:

— Исцелись.

Сейчас же зеленый свет засиял вокруг маленького тела и проник внутрь. И мальчик выздоровел. «Я делаю это в память о том, которого не спасла, — говорила она себе. — Это расплата». Но внезапно Молли поняла, что не чувствует боли, что смерть, пожирающая это зеленоволосое дитя, не проникла в ее тело. И поняла: если нет боли, нет и расплаты за тот давний миг бессердечия. Нет боли — нет жертвы. Ей никогда не избавиться от своего призрака.

Но этого ребенка она все же спасла. Мальчик быстро обнял Молли и побежал прочь. Рыдающая от счастья мамаша едва за ним поспевала.

Потом появился следующий безнадежный, но полный надежды больной.

Может быть, она по-прежнему пытается вычерпать море наперстком. Может, и здесь ее попытки сразиться со всей болью и смертью этого мира так же безнадежны, как дома. Но здесь по крайней мере наперстком не является ее собственное тело. Энергия наполняла ее и переливалась через край. Может быть, здесь она сумеет одолеть свои мрачные воспоминания, забыть прошлое? Сможет найти что-то доброе в проклятии, посланном ей от рождения… Сила и радость кипели в ее жилах, под кожей играло веселое счастье. Легкая усталость, которую она все еще чувствовала после всех приключений, испарилась бесследно, смытая мощной волной магии.

Насколько хватало взгляда, а скорее всего и дальше, тянулась очередь увечных, больных, страждущих, искалеченных, умирающих. И первый раз в жизни Молли не чувствовала страха. Она сидела на троне перед бесконечной чередой страждущих, и в душе ее разгорались первые искры прежде неведомой ей надежды — что будущее вдруг окажется лучше прошлого.

— Пусть идут, — прошептала Молли. — Следующий!

Лорин проснулась от странного ощущения. Казалось, в крови ее с электрическим потрескиванием бушует магия. Зеркало взывало к ней. Тянуло с болезненной, почти неодолимой силой. Внутри все сжималось. Холодные пальцы вцепились во влажную простыню. Не зная, чего ожидать, Лорин села. Она чувствовала страх, но не только. Душу наполняло непонятное воодушевление, предвкушение чуда. За спиной остались смутные, заполненные неопределенностью годы. Впереди — она это чувствовала — ждали ответы, которые она так долго искала.

Лорин поспешила в комнату Джейка. Мальчик уже не спал. Он сидел на полу среди разбросанных кубиков и книжек. Когда Лорин открыла дверь, он вскочил на ножки, бросился к ней, обхватил ей колени:

— Доблое утло, мамотька!

Улыбка во всю мордашку. Ямочки на щеках. Лорин подхватила его на руки, крепко прижала к груди.

— Как сэкимоси? — Это он про эскимосский поцелуй. Такая у них с Джейком традиция — утром потереться кончиками носов. Джейк смешно коверкал слова. Скоро он научится говорить совсем правильно, и Лорин чувствовала, что будет тосковать по этому лепету.

— Ну, давай, как эскимосы. — Они потерлись носами, потом пообнимались, крепко-крепко, потом расцеловались в обе щеки.

Получив свою порцию материнской нежности, Джейк перешел к делу:

— Плостыня. Мокло. Кубики. Сьвет, никак. Песенье?

Лорин перевела эту белиберду примерно так: «Простыня мокрая. Я играл в кубики, но не смог включить в комнате свет. А сейчас я хочу есть».

Она рассмеялась и взялась улаживать все проблемы этого очень конкретного маленького мира. А через час Лорин и Джейк, в теплой зимней одежде, с корзинкой для пикника, набитой едой и напитками, уже стояли перед старинным зеркалом.

«Я еще могу вернуться, — думала Лорин. — Серьезные матери так не поступают. Я ведь понятия не имею, что творится с той стороны. Идти туда — чистое сумасшествие».

Но там, перед зеркалом, стояли вместо нее две женщины: одна — разумная особа, которая очень боялась влипнуть во что-нибудь неприятное, а вторая — посвященная в тайны колдунья, знающая только одно — она должна пройти сквозь зеркало. Всю свою жизнь Лорин провела, руководствуясь смутными, неясными импульсами, искала нечто, не поддающееся определению или осмыслению. Она давно потеряла счет профессиям, которые перепробовала. Была официанткой, смешивала напитки в баре, пела в ресторанах, преподавала бальные танцы, работала в переплетной мастерской, реставрировала мебель — этому научил ее отец. Она без конца переезжала с квартиры на квартиру. Жила то в городе, то в деревне, временами оказывалась в мегаполисах. Ездила из штата в штат и все искала, искала. Искала то, что сама не могла ни сформулировать, ни назвать, ни даже представить. Она так стремилась к этой таинственной цели, что ощущала настоящую жажду, но все, к чему она прикасалась, оказывалось пустышкой и не могло удовлетворить эту непонятную, но всепоглощающую потребность.

А потом она встретила Брайана, и на три года пустота исчезла из ее жизни. Все эти три блаженных, три бурных года она любила, смеялась, сражалась, создавала семью и счастье. Лорин была уверена, что наконец обрела то, что так долго искала. Смерть Брайана принесла не только неизбывное горе, но и возвращение той безымянной сжигающей жажды.

Тогда в ее голове поселилась только одна мысль: я должна вернуться домой, я должна вернуться домой. Она получила страховку в момент, когда люди, которые жили теперь в их старом фамильном гнезде, решили от него избавиться. Лорин купила дом, не потрудившись даже задуматься, как сложится ее собственная жизнь и жизнь Джейка в этом крохотном местечке — Кэт-Крике. Она вернулась в дом, где прошло ее детство, под влиянием слепой уверенности, что поступает именно так, как следует. Вернулась, всей душой ощущая, что она должна владеть этим домом, что без него ее жизнь навсегда останется пустой.

Слепой инстинкт. Как у лосося, который возвращается в устье реки, где вылупился из икринки. Или как у леммингов, миллионами бросающихся в море, чтобы умереть.

Слепой инстинкт. Необязательно спасительный.

Это как раз похоже на слепой инстинкт, на автоматическое «надо». Лорин верила, что в этом «надо» таится ответ на вопросы, которые терзали ее многие годы. Она должна узнать, что лежит за серебристой плоскостью зеркала. Должна пройти в Зазеркалье, даже если здравая часть рассудка твердит ей, что это сумасшествие. Должна, потому что не сможет больше ни дня прожить в собственном доме, не совершив этого шага.

Она прижала Джейка к левому бедру, а корзинку, полную еды и всяческих вкусных вещей, поставила себе на правую ногу. Лорин коснулась правой ладонью поверхности зеркала и вдруг испугалась, что прошлой ночью исчерпала предоставленные ей шансы. Если магия умерла…

Но нет, не умерла. Зеркало дрогнуло, ладонь уловила вибрацию. В глазах отражения мелькнули первые искры зеленоватого света, потом в глубине мозга возникли длинные яркие вспышки, громыхнули низкие, тяжелые раскаты далекой грозы. Сопротивление стекла под ладонью исчезло. Лорин покрепче прижала к себе сына, подхватила корзинку и переступила порог.

Звук умер. Лорин и Джейк погрузились в прохладное, живительное, пронизанное энергией зеленое пламя. Казалось, что каждая клеточка, вибрируя от полноты жизни, отделилась от целого и существует теперь независимо от остального тела. Лорин ощутила, что Брайан где-то рядом, его губы щекочут ей шею в ласковом шепоте: «Я же говорил, что никогда тебя не покину». Потом Лорин и Джейк очутились во тьме. В ушах у нее зазвучал радостный, взволнованный смех Джейка, веселый крик:

— Исе! Пазяльтя, исе!

Конечно, еще, малыш, подумала Лорин. Прекрасное ощущение. Лучше него только секс.

Эта чистая, чудесная мысль — было все, что она получила. Потом в мозг ударили воспоминания, а с ними и шок.

Магия! Она — наследница магии, природная создательница ворот. Она — дитя сентинелов. Правда, она не помнит, чем занимаются сентинелы и почему это важно. Ее способности хранились в тайне от всех, даже от самой Лорин. В каком-то смысле она — секретное оружие. Ее мать — не просто учительница, отец — не просто почтовый служащий, вся прошлая жизнь, почти двадцать пять лет, — паутина прихотливо сплетенной лжи. Родители — ее собственные родители — привезли Лорин сюда в десять лет. Они воспользовались магией этого места, чтобы стереть все воспоминания и ее понимание магии. Вместо них, ее собственных, черт возьми, воспоминаний, были помещены два ключевых понятия. Первое: пока она будет ребенком, она должна бояться зеркальных ворот в холле и верить, что боялась их всю жизнь. Второе: когда она вырастет и войдет в силу, она снова должна найти дорогу сквозь их плоскость. Должна войти в… Орию. Лорин внезапно вспомнила это слово, вспомнила название мира, на поверхности которого сейчас стояла. Перейти в Орию… слова оказались ключом, который разбил заклятие… или включил вторую его часть… стирающую прошлое.

Вот зачем нужно было пройти сквозь зеркало! Вот почему она не могла ждать, не могла задаваться вопросами! Вот то, к чему она стремилась всю свою жизнь! Бродила по свету, меняла одну работу за другой, теряла надежду… Ее судьба здесь, по другую сторону зеркала! Этот мир всегда был ее предназначением.

Лорин вдруг вспомнила странные образы, возникшие в зеркале, когда она коснулась его первый раз. Смеющиеся голоса — это ее друзья из этого мира, которыми она когда-то так дорожила. Женщина в белом платье с алыми маками — ее мать. Лорин не помнила ее такой молодой и красивой. Этот мерцающий зеленоватый свет — сама магия. Ее магия.

Теперь воспоминания заливали ее щедрым потоком. Отец, счастливый, витающий в облаках, полный надежд… Сама Лорин… Она казалась себе человеком с предназначением, с жизненным планом, с собственным местом в мире. Почти двадцать пять лет ей пришлось прожить без этого, без предназначения, без плана, без собственного места в мире. Ее швыряло по жизни, как жалкую лодочку на бурных волнах штормящего моря. И все безнадежные, путаные метания ни к чему не привели, потому что она жила во лжи. Огромной, злобной лжи, которая была насилием над ее жизнью. Зачем родители ее раздавили?

В чем причина? Почему они так с ней поступили?

Лорин не помнила, но причина должна быть, должна отыскаться в этих вновь приобретенных воспоминаниях.

В чем причина? Зачем они это сделали?

Лорин перебирала все, что могла извлечь из темных закоулков разума, рассматривала каждый ускользающий обрывок воспоминаний о родителях, о магии, об Ории. Выслеживала, отыскивала, отчаянно выковыривала из всех щелей… Это важно, в этом должен быть смысл. Она даже не стала тратить время, чтобы разобраться, кто же она такая, что она здесь любила.

Зачем они это сделали? В чем причина?

Ее нет. Пропала, исчезла, стерта.

Лорин почувствовала, что именно это является самым страшным предательством из всего, что с ней произошло. Причина была. Важная причина. Пугающе важная для десятилетней девочки, которой родители объяснили, что они собираются сделать, и которая могла их остановить. Но она согласилась на весь этот ужас, смирилась, что с ней поступят таким чудовищным образом. Она позволила родителям стереть свою память, разлучить ее с магией, ведь они обещали, что, когда все закончится, она получит назад и память, и предназначение, и место… и План — то, над чем трудились родители, нечто настолько важное, что они на двадцать пять лет спрятали реальную Лорин в раковине ее собственной личности.

А Плана не было.

Лорин стояла в холодном меблированном доме в самом центре мира, который некогда знала не хуже, чем Землю. Стояла, прижимая одной рукой сына, а другой удерживая корзинку для пикника. Гнев, горечь, чувство потери, предательства переполняли душу и выливались из глаз обильным потоком слез. Убить их мало за то, что они с ней сделали! Вот только обоих родителей уже нет в живых… Лорин запрокинула голову и взвыла от тоски. Дыхание туманным облачком вырывалось из ее рта. Джейк испугался и захлопал ладошкой ей по щеке:

— Мама… о'кей… Мама… о'кей? — А потом, не сумев ее успокоить, сам заревел что было сил.

Его плач привел Лорин в чувство быстрее, чем любые пощечины. Она глубоко вздохнула, уняла слезы, поставила на пол корзинку и стала утешать сына.

— Джейк, солнышко! Все хорошо! Все о'кей… все о'кей… все о'кей… — Лорин раскачивала малыша, он всхлипывал, успокаивался, и через секунду она почувствовала, как маленькие ручки обвили ее шею, а пальчики стали постукивать в такт укачиванию.

— О'кей… — зашептал мальчик, — …мама о'кей.

Так они и стояли, обнимая и успокаивая друг друга. Джейк, как всегда, первым решил, что все, достаточно. Он поднял голову, заглянул ей в глаза и твердо произнес:

— Внизь!

Ей не хотелось его отпускать, но быть липучкой тоже нельзя. Лорин уже сталкивалась с этой проблемой. Ей нужно больше утешения, чем мог предоставить Джейк. Однако она не в состоянии заменить ему весь мир. Надо пустить его побегать. На время они должны стать не одним, а двумя существами. Но сначала нужно проверить дом.

— Погоди чуть-чуть, — ласково попросила Лорин, — мы вместе все здесь исследуем, и я посмотрю, есть ли тут местечко, где бы ты мог поиграть.

— Погоди, — забормотал малыш, — погоди. — Одно из самых нелюбимых его распоряжений. Лорин приходилось слышать, как он говорил так большому белому зайцу, и потом заяц каждый раз оказывался в каком-нибудь неприятном месте. Она вполне представляла, что именно думает Джейк о ней самой в этот момент. Надо бы поспешить.

Кругом была пыль и паутина, но никаких обломков — все цело. Если предположить, что родители не пользовались домом с тех пор, как сделали с ней то, что сделали, то обстановка сохранилась просто великолепно. Лорин быстро обошла весь дом. Вот комната, которая служила спальней ее родителям, пока они тут жили — странно, но именно в нее она ступила через зеркало, здесь все еще валялось кресло, которое она просунула сюда накануне, — потом ее собственная комната, примитивная ванная и самое большое помещение: и кухня, и столовая, и общая комната, и гостиная — все сразу. В центре располагалась громадная черная печь с чугунной плитой. Вдоль нее, ближе к двери, тянулись две лавки и стол на козлах. С другой стороны на полу лежал лоскутный ковер, вокруг него сгрудились кресла-качалки. Позади плиты Лорин заметила корыто, сушилку, ручные валки для отжима белья, прикрученные к длинной, тянущейся вдоль всей стены стойке, предназначенной, очевидно, для самых разных домашних дел. Кое-какой водопровод в доме тоже был — над стойкой торчал рычаг ручного насоса. Когда трубы нагреются, подумала Лорин, если только годы бездействия не вывели их из строя, можно будет нацедить воды себе и Джейку. Она помнила, что вода в этом доме была потрясающе вкусной. В общем, Лорин не обнаружила ничего необычного или опасного. Джейк повторил, на сей раз громче и нетерпеливее:

— Внизь! — Он начинал капризничать. Лорин стерла рукавом пыль с одного из кресел, посадила его туда и качнула.

— Качь, качь, — ласково пропела она и стала искать принадлежности для уборки, а за спиной тем временем раздавалось радостное воркование Джейка.

— Кась, кась, малыс, — бормотал он, — кась, кась, малыс…

Ставни оказались закрыты, в комнате было темновато, но свет откуда-то проникал. Лорин осмотрелась. Рассеянный, тускловатый свет сочился отовсюду и ниоткуда. Будь здесь чуть-чуть посветлее, она нашла бы его источник, нахмурившись, подумала Лорин и пожелала, чтобы в комнате стало светлее. И вдруг стало действительно светлее. Она вскрикнула и оглянулась: вдруг Джейк до чего-нибудь дотронулся. Но Джейк по-прежнему весело раскачивался и мурлыкал себе под нос. В комнате было так светло и солнечно, словно она стояла на лугу в полдень. Но она все еще не могла обнаружить источник света.

Лорин опять нахмурилась, и тут к ней вернулся еще кусочек памяти.

Пожелать — в этом ключ.

И она пожелала, чтобы свет немного померк. Так и вышло.

Все правильно. Это магия. Она подчиняется желанию, воле, сконцентрированному стремлению.

«Я хочу, чтобы тут было тепло и приятно, — подумала Лорин, — чтобы раздеться и не чувствовать озноба».

И стало тепло.

Вот так!

Она сбросила куртку и сунула ее на стол.

— Кась, кась, малыс, — мурлыкал Джейк. Скрипело кресло.

«Хочу, чтобы здесь стало чисто», — подумала Лорин и представила, как засверкает чистотой этот дом.

Пыль и паутина исчезли. Полы, столик, кресла-качалки засветились мягким сиянием, как будто их вручную протерли и вычистили. В воздухе возникли слабые ароматы мебельного воска и сухой лаванды. Замечательно!

Потом она решила: хочу, чтобы здесь стало красивее! И представила себе уютный интерьер просторной, теплой комнаты, который она видела на обложке модного журнала по домоводству. Светлые комнаты, сияющие белые потолки, пушистые ковры теплых тонов. Изящный изгиб деревянной лестницы, которая сама по себе — шедевр дизайнерского искусства. Массивная мягкая мебель, которая так хорошо вписывается в масштаб помещения. Сверкающая медная люстра, громадный камин, гостеприимно сияющий веселым пламенем за старинным экраном. От огня так уютно…

И комната преобразилась.

Джейк тихонько протянул за спиной:

— У-у-у-у-у…

Лорин вертела головой, с восхищением рассматривая дело рук своих. Великолепно!

Тут она услышала мягкий глухой удар. Джейк воскликнул:

— У, Джейк! — В голосе звучали грусть и осуждение.

Пока Лорин оборачивалась посмотреть, что с ним случилось, в мыслях успело мелькнуть: разбил? порвал? разлил?

Оказалось ни то, ни другое, ни третье…

Джейк терся носом о нос бледного сине-зеленого создания с желтыми, величиной со сливу, глазами. Размером существо было не крупнее кокер-спаниеля, но недобор в росте оно с лихвой компенсировало уродством. Жесткая крысиная шерсть гребешком тянулась от низкого лба до основания шеи. Шкура на нем висела морщинами, впадинами и мешками. Тощие плечи клонились вперед, а шишковатая спина выгибалась крутым горбом. Тем не менее одежда существа выглядела вполне элегантно: шерстяная кофта, мягкие брюки, прекрасные, расшитые бусами туфли на толстой кожаной подошве. Фраза «разодетая свинья» невольно мелькнула в голове Лорин прежде, чем она успела одуматься.

Странное создание облизало губы и перевело взгляд с Джейка на Лорин.

— Умный мальчишка, Лорин, — произнесло оно глубоким, низким голосом.

Лорин застыла, крик ужаса так и не сорвался с ее губ. К страху явственно примешивалось любопытство. Она смотрела на существо, спокойно расположившееся посреди комнаты, и пыталась понять, вспомнить, кто оно, нет, он… Да, точно, он…

— Эмбер? — прошептала она.

— А кто же еще! — И пока Лорин потрясенно молчала, он обвел преображенную ее трудами комнату усталым взглядом и покачал головой: — Ты поаккуратнее с этими штуками, Лорин. Отдача может быть бешеной. Ты что, забыла? И вообще, где ты шлялась столько времени? Почему не возвращалась?

Они сидели за запертыми дверями в перестроенной мансарде цветочной лавки «Маргаритки и георгины». Пятнадцать мужчин и женщин полукругом разместились на складных металлических стульях. Создатель ворот сидел частью в комнате, а частью в проеме зеркальных ворот, которые тянулись от пола до потолка на северной стене помещения, сияя мягким зеленоватым светом. Присутствующие держались за руки, словно участники какого-то древнего спиритического сеанса. Глаза у всех были плотно закрыты. И все светились тем же зеленым мерцанием. Они ждали, наблюдая за происходящим не зрением и не слухом — иными органами восприятия. Ждали уже давно — несколько часов. Время от времени кто-нибудь выходил в туалет. Сопровождающий это движение хореографический ритуал выглядел как попурри из мюзиклов.

В комнате, заставленной принадлежностями цветочной торговли — декоративной пеной, штабелями коробок с вазами, охапками обернутых в пластик шелковых цветов, — с единственным плоским бюро и единственным старым дубовым столом, приткнувшимся рядом с зеркалом, висела тяжелая тишина. Воздух набух усталостью, страхом и ожиданием.

Вдруг Эрик почувствовал блик — это быстро открылись и закрылись неучтенные ворота. У него успело возникнуть лишь слабое ощущение направления, но он разжал пальцы, выпустив руки товарищей, открыл глаза и мелом быстро нарисовал на полу стрелку. Оглядевшись, он заметил, что еще несколько ожидавших сентинелов отмечают свои впечатления.

— Довольно точно, — заметил Вилли.

— Не так сильно, как я ожидала, — отозвалась Джун Баг Тейт.

На лице Тома появилось виноватое выражение.

— Совсем не так, как в прошлый раз. Этот почти не чувствовался. А тогда… меня просто выбросило из зеркала начисто. Как даст по заднице! — Том покраснел и быстро извинился перед присутствующими женщинами: — Извините за выражение.

Джун, Джун Баг Тейт, дама за шестьдесят, курившая сигары с двенадцати лет, взглянула на четырех остальных женщин в полукруге, закатила глаза и объявила:

— Деточка, нам уже приходилось слышать слово «задница», у нас и самих она имеется, так что сделай милость, не извиняйся.

Ее сестра, Бет Эллен, мать Тома, покраснела и пробормотала:

— Можно подумать, я не учила тебя манерам.

А Луиза, еще одна из сестер Тейт, фыркнула и осуждающе поджала губы. Нэнсин хихикнула. Ну, да это ее обычная реакция. Дебора Бейзингсгейт тоже закатила глаза, но промолчала. Том вздохнул.

Эрик достал лист бумаги и принялся складывать все пеленги, полученные его людьми, а потом выводить среднее значение приблизительного вектора.

— Во-первых, нам нужно будет засечь его из другой точки, чтобы в следующий раз, когда возникнет блик, мы определили его положение. Во-вторых, необходимо определить дистанцию. Я навскидку не вспомню: кому, кроме меня и Вилли, удавалось определить расстояние до цели?

Тем, кто напомнил ему о своих успехах, он сказал:

— Значит, пока мы не выясним, что происходит, вы все в моем резерве наблюдателей. — Эрик подался вперед, вглядываясь в мрачные лица соратников. — Мы так и не знаем, с чем имеем дело. Не знаем, связано ли это с исчезновением Молли Мак-Колл. Напоминаю, мы готовимся не к тому, что враг задумает сделать, а к тому, что он в состоянии сделать. Если мы не знаем, кто наш враг, то должны учитывать все, что может предпринять любой враг, потому что самый худший вариант может оказаться как раз тем, с чем мы столкнемся. Помните это, а также и то, что на карту поставлена не только ваша жизнь, а значительно большее. В ваших руках судьбы всех, кого вы любите. Ошибись вы — они погибнут. Пока и если мы не обнаружим доказательств обратного, будем считать, что противник разыгрывает гамбит своей тайной операции. Нам повезло, мы сумели распознать признаки атаки на раннем этапе. Но сейчас противнику известно все, а нам — ничего. Значит, мы пребываем в состоянии войны. Постоянно помните об этом и ведите себя соответствующим образом.

Эрик встал. Остальные сентинелы тоже поднялись на ноги.

— У кого первая вахта? — спросил Дивер Дункан.

— Ты отдохнул? — отозвался Эрик.

Дивер зевнул, потянулся, расправил плечи. Пряди волос, аккуратно прикрывающие проплешину на макушке, напоминали огромного серого паука. Солидный живот колыхался, как тесто. В беспощадном свете единственной лампы без абажура мешки под глазами проступали особенно явственно. Усталый и измотанный, он выглядел на десять лет старше своих сорока с небольшим. Казалось, доведись ему проспать целую неделю, это было бы лишь шагом в правильном направлении. Тем не менее он кивнул:

— В общем, думаю, что смогу.

— Смотри сам.

— Я могу подежурить до двух. В три мне надо быть на работе. — Дивер держал в Кэт-Крике магазинчик компьютерных комплектующих и никак не мог подыскать надежного помощника, однако парень, который сейчас у него работал, выглядел довольно перспективно.

Эрик быстро заполнил пересмотренный график и сказал:

— Все отправляются по домам. Или на работу, кому — куда. Не отходите далеко от телефона. Первый, кто что-то услышит, сообщает остальным.

Вилли подождал, пока все разошлись, чтобы пройтись с Эриком. Он слегка улыбался:

— Как видишь, нет худа без добра.

Эрик с сомнением поднял брови:

— Что-то я не вижу добра.

— В этот раз, когда ворота открылись и закрылись, мы все были вместе. Похоже, среди нас нет предателя. Все-таки легче.

Эрик покачал головой:

— Это никого не освобождает от подозрения. Никого, Вилли.

Вилли быстро глянул на него из-под седых бровей.

— Как так?

— Если взломщик ворот — человек, то кто-то из наших должен был его научить, как открывать ворота. Тот факт, что практически кто угодно может открыть ворота, не означает, что кто угодно может этому научить.

Вилли молчал, обдумывая этот аргумент. Наконец он все же возразил:

— Не могу представить, что кто-то из них окажется предателем. Сможет предать свою расу и свой мир орианцам…

— Мы не уверены, что в этом замешаны именно орианцы. Может, предатель связался с беглецами из верхнего мира. Может, с другим сентинелом, а тот готовится сбежать… А может, тут дело в каком-то чужаке, который нарвался на ворота, как в тридцатых группа Хайдельманна. Мы же ничего не знаем! — раздраженно закончил Эрик, сунул руки в карманы, опустил голову и двинулся по парковочной площадке, расшвыривая гравий тяжелыми рабочими ботинками. — Знаем только, что рано или поздно любой может поддаться соблазну. Сломаться. Поработай-ка несколько лет в полиции — сильно растеряешь веру в человечество. А уж твоя вера в то, что люди могут быть богами за просто так и будут превыше всего ставить честь… Это уж совсем из области фантастики.

— Я не завидую твоему цинизму, друг мой. Может быть, ты и прав, но мне надо верить в победу добра над злом, чтобы продолжать делать то, что я делаю.

Эрик дошел до своей машины, открыл дверцу и поставил ногу на раму. Устало улыбнувшись, он повернулся к Вилли:

— Верь во что хочешь, только следи, чтобы не ударили в спину.