Историческая неизбежность? Ключевые события русской революции

4. Последний царь Март 1917 г. Дональд Кроуфорд

В начале 1917-го едва ли нашелся бы в России или за ее пределами человек, способный предсказать, что в течение года Российская империя распадется, династия Романовых лишится трона, а наследовавший ей режим – предтеча того, который будет провозглашен новой социалистической республикой, – также рухнет. Ничто в этих событиях не может притязать на историческую неизбежность, и все свидетельствует о том, что, когда наступает хаос, объяснить его пришествие мы можем лишь задним числом.

Да, вынужденное отречение императора Николая II можно счесть неизбежным, поскольку к тому времени он успел испортить отношения почти со всей политической элитой страны, а также со значительной частью разветвленной семьи Романовых. В разгар катастрофической войны с Японией он кое-как справился с революцией 1905 г., согласившись с требованием учредить выборный парламент, Думу, хотя министры оставались подотчетны ему лично. В разгар войны с Германией он упорно отвергал требования изменить принцип формирования правительства так, чтобы кабинет министров назначался Думой и был подотчетен ей. До самого конца российская монархия оставалась абсолютной, так и не превратившись в конституционную.

В значительной степени вину за падение династии можно возложить на императрицу Александру, во все вмешивавшуюся и командовавшую Николаем, причем родом немку. Когда в 1915 г. Николай принял на себя верховное командование армией и перебрался в Ставку в Могилеве, примерно в 700 км от столицы, он препоручил супруге контролировать остававшихся в Петрограде министров. В последующие два года правительство постепенно превращалось в ее кабинет. Министры назначались только с одобрения ненавистного всем «святого человека» Григория Распутина: царица непоколебимо верила, что лишь обладающий «духом Божьим» Распутин спасает от смерти ее больного гемофилией сына. Но, поскольку наследственный недуг царевича Алексея от мира скрывали, привязанность царицы к этому человеку навлекала на нее недовольство и общества, и политических элит.

В итоге в декабре 1916 г. известие о гибели Распутина (вовсе не от рук политических террористов, убийцами стали два члена императорской семьи – князь Феликс Юсупов и великий князь Дмитрий Павлович) было с восторгом принято всей страной. Затем распространились слухи, будто великие князья Кирилл, Борис и Андрей готовят дворцовый переворот, в результате которого Александру заточат в отдаленном монастыре. Никаких подтверждений тому не было, но в столичных салонах укрепилась уверенность в том, что дни «этой женщины» сочтены.

Однако пока и мысли не возникало устранить династию Романовых полностью: общее желание сводилось к тому, чтобы Николай, под нажимом отрекшись от престола, уступил его, согласно закону, своему 12-летнему сыну Алексею, а младший брат Николая Михаил стал бы регентом. Михаил был героем войны, кавалерийским офицером, награжденным двумя главными воинскими наградами империи, к тому же он выражал симпатии конституционной монархии на британский лад; армия глубоко его уважала, и Дума также с радостью признала бы его.

Из нескольких политических заговоров той поры самым серьезным оказался возглавленный влиятельным членом Думы, главой партии октябристов («Союз 17 октября») Александром Гучковым, который считал, что перемены необходимы, и срочно: в противном случае крайне левые экстремисты выйдут на улицы и в России разразится новая революция.

В качестве альтернативы революции Гучков планировал бескровный дворцовый переворот: арестовать царский поезд по пути из столицы в Могилев и наутро объявить об отречении как о свершившемся факте. Гучков был убежден, что в этом случае всенародное давление принудит царя смириться с отречением.

Другой заговор, не связанный с первым, исходил из самой Ставки, и в нем участвовал начальник штаба генерал Михаил Алексеев. Одной из главных фигур заговора стал князь Львов, популярный общественный и политический деятель. Эти заговорщики собирались арестовать Александру во время ее очередного визита в Ставку и вынудить царя отправить ее в Ливадию. Если же он отказался бы сделать это (что было весьма вероятно), то в таком случае царю пришлось бы отречься с теми же последствиями, каких добивались и участники первого заговора: трон занял бы юный император, а его дядя, великий князь Михаил, стал бы регентом. Хотя оба эти плана не были доработаны полностью, и те и другие заговорщики были вполне уверены в успехе. Окружение Гучкова, планировавшее решительные действия на март, было уверено, что устранение слабого царя и его коварной супруги и необходимо, и неизбежно – только так возможно спасти царскую Россию.

Но у истории, как это нередко случается, имелись свои планы. Будущее России в итоге решили не немногие избранные, а громогласная уличная толпа, которая до последнего момента и не догадывалась, какую роль ей предстоит сыграть. Мятеж был спонтанным, без плана, даже без вождя, которого можно было бы назвать хотя бы задним числом. Недовольство перешло в беспорядки, беспорядки вылились в бунт, бунт обернулся революцией. Причем все это происходило главным образом в столице, а большая часть страны поначалу вовсе не реагировала на события – а некоторые регионы и узнали-то о них, когда все было уже кончено.

Ближайшим поводом к беспорядкам послужило опасение, что скоро начнутся перебои с хлебом. Опасение это принадлежит к числу самосбывающихся пророчеств: хотя хлеба пока что было достаточно, многие хозяйки скупали его и запасали, создавая таким образом дефицит. Но перебои с хлебом были одним из многих факторов. Происходили крупномасштабные забастовки, которые привели к массовым увольнениям на огромном Путиловском заводе – по оценкам, около 158 000 человек остались к концу февраля без работы. Сам Петроград превратился в военный гарнизон: 170 000 солдат и матросов размещались в городских казармах и жадно прислушивались к агитаторам, среди которых было немало немецких шпионов, активно пробуждавших в войсках недовольство именно в расчете спровоцировать революцию и вывести Россию из войны.

Внезапно в субботу 25 февраля (10 марта по н. ст.) угроза революции воплотилась в реальность. Дело не только в том, что в этот день погибло шесть человек, но в том, что один из них был полицейским, который ворвался в толпу демонстрантов, желая отобрать у них красное знамя, и был убит казаком. Казаки до тех пор были самыми надежными частями, направляемыми на подавление мятежников и демонстрантов, и если уж на них нельзя было больше положиться, то у царского режима не оставалось никого. В воскресенье число погибших возросло до 200. Самое зловещее: батальон Павловского лейб-гвардейского полка взбунтовался в казарме, солдаты напали на своего полковника и отрубили ему руку. После этого им оставалось либо совершить революцию – либо ждать веревки палача.

Председатель Думы Михаил Родзянко в отчаянии телеграфировал царю: «В столице анархия. Правительство парализовано… Растет общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство» – настаивал он, уверяя, что «всякое промедление смерти подобно». Однако Николай счел все это пустой паникой: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор». Тем не менее царь принял решение направить в столицу верные ему войска и сам тоже собирался приехать в резиденцию Царское Село в 20 км от Петрограда – этого, считал он, будет достаточно для решения проблемы. Мятежные солдаты – попросту чернь с винтовками. Перед настоящими войсками, побывавшими на передовой, они не устоят.

Успокаивать себя такими рассуждениями было легче в Могилеве, чем непосредственно на улицах Петрограда. Взбунтовались действительно не солдаты с боевым опытом, а резервисты, многие из них – новобранцы, остатки, выскобленные военными властями со дна. Тонкий налет военной дисциплины мгновенно исчез, и такие подразделения превратились в обычную толпу, разве что одетую в шинели. Тем не менее у толпы имелись винтовки, бунтовщики были вооружены не хуже тех солдат, которых послали усмирять волнения. К полудню воскресенья, всего через сутки после начала беспорядков, 25 000 солдат перешли на сторону демонстрантов, а большая часть гарнизона попросту оставалась в казармах, пока на улицах бушевали восставшие войска и чернь.

Был захвачен арсенал на Литейном, в руки мятежников попали тысячи винтовок и пистолетов, сотни пулеметов. Разгромили и сожгли штаб-квартиру охранки на другом берегу Невы, напротив Зимнего дворца, а также десяток полицейских участков. Открыли тюрьмы и выпустили заключенных, как политических, так и уголовных. К вечеру второго дня под контролем правительства оставался лишь небольшой участок вокруг Зимнего дворца. Все планы Гучкова по предотвращению восстания пошли прахом. Анархия уже началась, как отметил в тот день в своем дневнике великий князь Михаил, брат царя.

Волновалась и Дума, собравшаяся в зале заседаний петроградского Таврического дворца. Новая сессия началась всего за 13 дней до того, и вдруг депутаты обнаружили, что Думу вновь распускают. Князь Голицын, третий за истекший год премьер-министр, использовал «бессрочный» мандат царя, позволявший ему в любой момент остановить работу Думы: он считал, что, заставив таким образом умолкнуть радикалов, он снизит напряжение.

Голицын просчитался. Депутаты отказались расходиться, перешли в соседний зал и сформировали «временный комитет», который тут же превратился в де-факто правительство. Другое дело, что никто не понимал, как действовать дальше, в растерянности пребывал и председатель Думы Родзянко, безответно восклицавший: «Что мне делать?»

В итоге Родзянко обратился к единственному человеку, в котором видел надежду на спасение. Выскользнув из зала заседания, он позвонил великому князю Михаилу в Гатчину, что в 45 км к югу от столицы, и попросил его немедленно приехать.

Михаил так и сделал. Его личный поезд отбыл в 5 часов вечера, и через час Михаила встретили в Петрограде и доставили в Мариинский дворец на Исаакиевской площади, где премьер-министр Голицын, ключевые члены кабинета и Родзянко с только что сформированным «временным комитетом» Думы проводили срочное заседание.

В правительстве господствовали пораженческие настроения. В тот вечер ненавистный министр внутренних дел Протопопов согласился подать в отставку и, уходя в ночь, бормотал, что ему остается только застрелиться. Но всем было наплевать, как он распорядится собой, никто даже не попрощался с человеком, которому всецело доверяла императрица и которого люто ненавидела страна.

Однако уход Протопопова сам по себе означал, что прежнего правительства больше не существует. Голицын признал, что его кабинет должен прекратить свое существование, но не знал, как подписать ему смертный приговор. Он надеялся, что это за него сделает великий князь Михаил.

На заседании, после того как Голицын поднял белый флаг, было единогласно решено, что вся надежда теперь на Михаила, он должен взять в свои руки управление столицей и призвать на помощь верные войска, включая ту военную помощь, которую царь днем ранее пообещал Родзянко. Михаил был прославленным генералом, армия должна была ему подчиниться. И пусть он же сформирует новое правительство, а для этого необходимо, чтобы царь формально назначил Михаила регентом с полномочиями управлять столицей.

Родзянко в глубине души бы уверен, что сделается при новом лидере премьер-министром, но, к его разочарованию, Михаил предложил на эту роль князя Георгия Львова, которого предпочитали наиболее авторитетные члены Думы, и тем самым показал, что лучше осведомлен о конфигурации ключевых политических игроков, чем застигнутый врасплох Родзянко.

Львов не состоял в Думе, он много лет возглавлял влиятельный союз местных самоуправлений, земств, и был самым известным гражданским деятелем в стране. Он пользовался большей популярностью и доверием среди радикалов, чем авторитарный громогласный Родзянко. Прогрессивный блок, которому в Думе принадлежало большинство, уже высказался в пользу Львова, и теперь на двухчасовом экстренном заседании эта кандидатура была утверждена.

Как выяснилось, все они зря теряли время. Перейдя из Мариинского дворца через площадь в военное министерство, Михаил вступил с братом в переписку на аппарате Хьюза – примитивной версии телеграфа. Он кратко сообщил о решениях, принятых на заседании, и торопил: положение серьезное, каждый час на счету. Ответ пришел 40 минут спустя через главу генштаба генерала Алексеева и был довольно небрежен: проигнорировав предложения Михаила, царь сообщал, что назавтра вернется в Царское Село, а пока что высылает четыре пехотных и четыре кавалерийских полка для наведения порядка. В 22.35 Николай через голову Михаила телеграфировал Голицыну, что облекает его «всеми полномочиями для гражданского управления». Но было уже поздно. Голицын и его министры разошлись на ночь, в стране не осталось ни премьер-министра, ни гражданского управления. Позднее Михаил подытожит эти напрасно потраченные часы короткой записью в дневнике: «Увы!»

В 5 утра вторника 28 февраля, незадолго до рассвета, из Могилева в Царское Село вышел поезд. В его окнах не горел свет, пассажиры спали. Царь распорядился выехать пораньше, потому что решено было двигаться в объезд, оставляя прямой путь до Петрограда свободным для перемещения снаряженных в столицу войск. Это означало, что до Царского Села Николай должен был добраться примерно к 8 утра среды.

На счету каждый час, телеграфировал Михаил брату в ночь понедельника, умоляя его не выезжать из Могилева, чтобы оставаться во время кризиса на связи. В пути Николай был практически недоступен. Правительство ушло в отставку, и на следующие критические 27 часов страна осталась фактически и без императора. Тем не менее Николай полагал, что, добравшись к утру до Царского Села, он получит обнадеживающее известие: генерал Николай Иванов с 6000 солдат готов подавить мятеж. Он мог спать спокойно. Поезд шел по графику, и в 4 часа утра среды до Царского Села оставалось не более 160 км. За сутки он отъехал почти на 900 км от Могилева. Но внезапно поезд остановился в Малой Вишере. Прозвучала тревожная весть: дальше путь отрезан революционерами. Поскольку охрана поезда была малочисленна, нечего было и думать о том, чтобы силой проложить себе путь. Оставался единственный выход: вернуться в Бологое, что на полпути между Петроградом и Москвой, а оттуда направиться на запад, в Псков, штаб-квартиру Северной армии под командованием генерала Николая Рузского. Это была ближайшая безопасная гавань, причем в итоге Николай оказался бы за 300 км от своей резиденции и в худшем положении, чем если бы он остался в Могилеве, откуда он мог распоряжаться всеми фронтами. Поездка в Царское Село пошла только во вред.

– В Псков, – распорядился царь и вернулся в спальный вагон. Но там он дал себе волю и записал в дневнике: «Стыд и бесчестье». Свернув в Псков, император всероссийский вновь, на самые критические 15 часов, до 7 часов вечера среды, растворился в пустынном заснеженном пейзаже. Второй день кризиса был также упущен властями.

Итог: в отсутствие правительства, пока царский поезд кочевал неведомо где, власть в Петрограде во вторник 28 февраля перешла к революционерам и Дума больше не собиралась в Таврическом дворце – там теперь разместилась шумная толпа рабочих, солдат и студентов, сформировавших новую организацию – Совет – по примеру революции 1905 г. Несколько сотен почтенных депутатов, поддерживавших временный комитет Думы, вынуждены были прокладывать себе путь через коридоры и залы, забитые возбужденными уличными ораторами, бунтовщиками, лидерами забастовок. Повсюду хаос – и так продолжалось несколько дней. В этой обстановке в качестве ключевой фигуры выдвинулся сравнительно молодой человек, Александр Керенский, входивший во временный комитет Думы и вместе с тем числившийся заместителем председателя нового Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. Поскольку он пользовался влиянием в обоих лагерях, его власть увеличилась безмерно: депутаты Думы видели в нем единственное связующее звено с новым Советом, который набирал силу. Временный комитет Думы мог с бо́льшим правом претендовать на власть, но члены Комитета понимали, что во время революции их единственный шанс удержать руководство – сохранить благосклонность Керенского.

В то же время и Совет понимал, что не сумеет сформировать «народное правительство» – его авторитет признавали только в столице, и среди членов Совета не было людей с опытом работы на посту министра. Требовался компромисс, и для Думы он состоял в том, чтобы добиться отречения царя, но сохранить монархический режим, прибегнув к мерам, которые уже намечали заговорщики: заменить Николая его сыном Алексеем, а великого князя Михаила сделать регентом.

Для начала же нужно было убедить Николая отречься от трона, а царь тем временем колесил по России на поезде и даже не знал, чего от него хотят потребовать.

Примерно в 7 часов вечера в среду поезд наконец прибыл в Псков, проехав в совокупности 1400 км, но на 300 км разминувшись с первоначальной целью – Царским Селом. Восстановился контакт с внешним миром, однако мир за эти 38 часов успел сильно измениться.

Поскольку не было известно, в котором часу прибудет поезд, на станции его никто не ждал, и лишь позднее явился генерал Николай Рузский, да и тот ничем царя не порадовал. Известия пугающие. Что случилось с войсками, которые Николай снарядил для подавления мятежа в Петрограде? Поскольку генерал Иванов не получал приказов, не мог связаться ни с царем, ни с кем-то из правительства, он попросту повернул назад, не выполнив задания. Столица потеряна, и ее не вернуть.

Входя в царский кабинет в поезде, Рузский полагал, что у Николая нет иного выхода, кроме как пойти на требуемые уступки, – на этом генерал упорно настаивал за сумрачным ужином с царем. Николай, как всегда упрямый и как всегда не желающий признать, насколько плохи его дела, не захотел отречься от самовластья, хотя и согласился назначить Родзянко премьер-министром, с тем что кабинет будет по-прежнему подчиняться царю.

Рузскому не удавалось продвинуться ни на шаг, пока из Могилева не поступила телеграмма от генерала Алексеева с теми же требованиями. Загнанный в угол, Николай предложил компромисс. Он хотел, чтобы по крайней мере военный министр, а также министр морского флота и военных дел оставались у него в прямом подчинении. Рузский не соглашался и на это.

Сокрушенный, Николай удалился в спальный вагон. Он упорно отказывался от требований политиков, отмахивался от советов брата и других близких, поскольку был уверен в безусловной преданности высшего военного командования – а теперь, выходит, и генералы против него. В 2 часа ночи он вызвал Рузского к себе в вагон и объявил, что согласен на компромисс. На столе уже лежал подписанный манифест о формировании независимого правительства. Рузскому поручалось уведомить Родзянко, что тот может возглавить правительство, ответственное только перед Думой.

Это лишь показывает, как плохо царь представлял себе изменения, произошедшие в столице за двое суток с тех пор, как Михаил послал ему в 10.30 вечера понедельника свою отчаянную телеграмму. Когда в 3.30 Рузский связался по прямой линии с Петроградом, Родзянко с обескураживающей прямотой ответил: «Очевидно, ни его величество, ни вы не осознаете, что здесь творится… К несчастью, манифест запоздал… былого не вернуть… Прозвучали вполне определенные требования отречения в пользу сына и назначить Михаила Александровича регентом».

Мучительно медленные переговоры по телеграфу Рузский закончил в 7.30 утра четверга, 2 марта. Теперь он знал, что Петроград от требования конституционной монархии перешел к требованию отречения Николая. Соответственно, Рузский переслал телеграмму Родзянко Алексееву в штаб главнокомандующего и в 9 утра получил ответ: «Я глубоко убежден, что выбора нет и теперь должно произойти отречение… нет другого выхода». Ознакомив Рузского со своим решением, Алексеев (вовсе не так скорбевший, как он официально делал вид) разослал телеграммы командующим армиями, а также адмиралам Черноморского и Балтийского флотов. Россия вела войну, и Алексеев делал все, чтобы события в Петрограде не подорвали силы армий на передовой, где готовились к весеннему наступлению.

«Теперь династический вопрос поставлен ребром, – сообщал Алексеев подчиненным, – и войну можно продолжать до победоносного конца лишь при исполнении предъявляемых требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича. Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения».

Телеграммы разлетелись в 10.15. Четыре часа спустя, в 14.15, Алексеев передал по телеграфу императору в Псков первые три ответа. Они-то и решили дело.

Первая телеграмма, от «дяди Николаши», бывшего главнокомандующего, которого царь сместил в 1915 г. и отправил командовать Кавказским фронтом, была предельно откровенной: «Я, как верноподданный, считаю, по долгу присяги и по духу присяги, необходимым коленопреклоненно молить Ваше императорское величество спасти Россию и Вашего наследника… передайте ему – Ваше наследие. Другого выхода нет».

Вторая телеграмма, составленная примерно в таких же выражениях, пришла от Брусилова, славившегося самыми выдающимися победами в этой войне: «Единственный исход… отказаться от престола в пользу государя наследника цесаревича при регентстве великого князя Михаила Александровича. Другого исхода нет; необходимо спешить, дабы разгоревшийся и принявший большие размеры народный пожар был скорее потушен, иначе повлечет за собой неисчислимые катастрофические последствия». Этим актом, полагал он, будет спасена и сама династия в лице наследника.

Третья телеграмма – от генерала Алексея Эверта, действовавшего на Западном фронте: это решение – «единственно, видимо, способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии».

Николай подошел к окну, невидящим взглядом посмотрел на станцию. Он не мог отмахнуться от мнения своих генералов, а они только что вынесли ему вотум недоверия – и как царю, и как верховному главнокомандующему. Он не мог отстранить их, не мог продолжать спор. Наконец он обернулся и спокойно заявил: «Я решился. Я откажусь от престола». Он перекрестился, и Рузский, понимая величие момента, последовал его примеру.

Были составлены две короткие телеграммы от Николая. Первая предназначалась Родзянко:

«Петроград. Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родимой матушки-России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына, с тем чтобы он оставался при мне до совершеннолетия, при регентстве брата моего Михаила Александровича. Николай».

На такой ответ и надеялись думцы – Николай уходит, императором становится ребенок, Михаил – регентом. В том же духе была и вторая телеграмма, генералу Алексееву. В 15.45 Николай велел Рузскому отослать обе телеграммы.

В этот момент царствование Николая закончилось. Новым императором стал Алексей, а Михаил – регентом. Во всяком случае, так это было понято, когда взбудораженный Родзянко зачитал телеграмму в Думе. Весть об отречении распространилась мгновенно, кузен Николая английский король Георг V в ту же ночь записал в дневнике: «Слышал от Бьюкенена [британского посла], что Дума принудила Ники подписать отречение и Миша назначен регентом». В причинах этого британский монарх также не сомневался: «Боюсь, всему виной Алики [Императрица], а Ники проявил слабость».

Таков был и вердикт, с облегчением вынесенный Думой в начале переговоров с Советом: предполагалось завершить на том революцию и сформировать ответственное правительство. Казалось, «историческая неизбежность» вмешалась – и спасла Россию. Однако Николай готовился в очередной раз продемонстрировать, что история «случается» лишь задним числом.

Еще до того как в Петроград пришла телеграмма от Николая, два известных представителя Думы отправились на поезде в Псков, полагая, что лишь с глазу на глаз смогут уговорить императора отречься. Одним из них был Гучков, ранее готовивший заговор с целью захватить царя и принудить его к отречению, другим – монархист Василий Шульгин. На семь часов связь с ними прервалась, и в 10 вечера они прибыли в Псков, не ведая, что в Петрограде вопрос уже считался улаженным.

Более того, никто не знал, что за эти часы Николай успел все переиграть: да, он отречется, но и за сына тоже. Пусть правит младший брат Михаил, а не маленький Алексей.

Упрямство и досада? Не захотели меня, не получите и моего сына? Такая мысль могла мелькнуть у раздосадованного Николая, но сильнее была реальная тревога: оставшись без заботы родных, хрупкий, больной гемофилией Алексей подвергался смертельной угрозе, что подтвердил и путешествовавший вместе с царской семьей придворный врач Сергей Федоров. Профессор понятия не имел, как сложится дальнейшая судьба ребенка, но в любом случае Алексей всегда находился в зоне риска – и, высказав эту очевидную мысль, Федоров предоставил Николаю тот самый предлог, которого искал царь.

Гучков, ожидавший яростной схватки, был изумлен таким поворотом дела: Николай не только отрекся, но уже подготовил и второй манифест, отстраняющий Алексея от наследования. Одним ударом этот манифест покончил с главным в аргументации думских посланцев: пусть, мол, невинный ребенок законно унаследует престол, а новый ответственный кабинет министров будет защищен регентом – Михаилом.

Гучков и Шульгин удалились обсудить новую проблему с Рузским и двумя другими генералами. Может ли император отстранить от наследования своего преемника из-за его слабого здоровья? Ответа никто не знал, но, предположительно, самодержавный царь мог распоряжаться, как ему вздумается. Оба думца не желали возвращаться в Петроград с пустыми руками и потому сочли, что у них нет иного выбора, кроме как принять второй вариант отречения. Вернувшись в царский вагон, они сказали Николаю, что принимают его условия.

Тогда Николай унес манифест к себе в кабинет, чтобы внести поправки и подписать его. Теперь, после устранения Алексея, текст выглядел так: «…Признали мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему, великому князю Михаилу Александровичу, и благословляем его на вступление на престол государства Российского». Один скрепленный печатью экземпляр манифеста об отречении был вручен Гучкову, другой – Рузскому для передачи командующим армиям, а также в Петроград и другие центры страны.

На часах было 23.40, однако манифест решили датировать 15 часами того же дня, как было указано на первом варианте, присланном из Ставки, когда Николай планировал предыдущий вариант отречения, еще с Алексеем в качестве преемника. В таком случае получалось, что второе отречение было подписано одновременно с первым и таким образом оказывалось равносильно ему, а не представляло собой запоздалую подмену.

Сразу после полуночи, когда Гучков и Шульгин с этим драгоценным манифестом отправились обратно в столицу, текст второй версии начали широко распространять, а Николай выехал из Пскова в Могилев, в Ставку, откуда, не чуя беды, он отправлялся в Царское Село всего двумя днями ранее. Пока длились переговоры, бывший царь не обнаруживал никаких признаков волнения, но в глубине души он тяжело переживал происходящее. В поезде он доверил свои чувства дневнику: «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман».

Как всегда, Николай винил кого угодно, только не себя.

Когда ранним утром пятницы в Таврический дворец пришла весть, что Николай отрекся не только за себя, но и за сына, думские вожди впали в панику. Сделка, которую им кое-как удалось заключить с упорствующим Советом, в значительной степени зависела от обещания поставить царем ребенка, а вовсе не закаленного боевого генерала, глубоко уважаемого армией. Бунтовщиков пугала уже та мысль, что Михаил сделается регентом, а если он становился императором – их головы тем более были в опасности. И даже обещание всеобщей амнистии не могло спасти тех, кто собственноручно убивал офицеров.

Но страх – обоюдоострое оружие: Родзянко (и не только он) боялся революции не меньше, чем революция страшилась укрепления монархии. Павел Милюков, убежденный монархист, только что назначенный министр иностранных дел уже не комитета – Временного правительства, – утверждал, что Родзянко был «ошеломлен». Но в такой же растерянности пребывал и новый премьер князь Львов, который разделял тревожные предчувствия Родзянко. Новоиспеченному императору Михаилу тоже надо было отречься: Николай сделал для Совета то, на что сам Совет не решился бы. Ради собственного спасения новому правительству требовалось уговорить Михаила отказаться от престола. Думцы знали, где находился в тот момент Михаил. Керенский, новый министр юстиции, схватил справочник петроградских телефонов, пролистал страницы, отыскал княгиню Путятину – номер 1-58-48. Через минуту, в 5.55, в доме 12 по Миллионной улице раздался звонок.

Хотя новые министры надеялись встретиться с Михаилом прежде, чем он узнает, что унаследовал престол (и начнет действовать как законный император), сохранить такой секрет не было ни малейшей возможности. На рассвете тысячи солдат на передовой уже ликующе выкликали его имя и приносили присягу императору Михаилу II. В Пскове, пользуясь отсутствием Николая, в кафедральном соборе исполнили в честь нового императора «Тебе Бога хвалим». Даже в далеком от центра событий Крыму приветствовали воцарение Михаила. Княгиня Кантакузен, известная в светском обществе Петрограда, вспоминала, как через час после оглашения прокламации из витрин и со стен магазинов исчезли портреты Николая и к середине дня на их месте появились фотографии Михаила Александровича. Были вывешены флаги, и на всех лицах сияли довольные улыбки.

В Москве, где гарнизон тоже поддержал революцию, но без петроградских эксцессов, известие о воцарении Михаила было принято мятежниками с полным равнодушием и никаких признаков сопротивления, которого столь опасался Родзянко в оранжерее Таврического дворца, не наблюдалось – напротив, в столице отмечалось скорее умиротворение.

Гучков и Шульгин, вернувшись из Пскова, уже на вокзале принялись восклицать «Да здравствует император Михаил!», и это было встречено радостными криками. Шульгин зачитал манифест, и проезжавший через город на передовую батальон, а также сбежавшаяся толпа ответили «страстными, искренними» восклицаниями. Тут Шульгин расслышал, наконец, настойчивый голос, звавший его к телефону в кабинете начальника станции. Он поспешил туда. Из трубки раздался надтреснутый голос Милюкова.

– Не распространяйте манифест! – рявкнул Милюков. – Произошли серьезные изменения.

Несколько секунд спустя телефон зазвонил снова. Обещали прислать гонца от нового министра путей сообщения, которому «всецело можно доверять». Ясно? Да, Шульгину все было совершенно ясно. Несколько минут спустя гонец прибыл, и Шульгин вручил ему конверт с манифестом. Его спрятали в пачке старых журналов и доставили в министерство. В Таврическом дворце новый кабинет министров пришел в такой переполох, что лишь в 9.30 сумели собраться, и то без Гучкова и Шульгина, которые ввязались в спор с поддерживавшими большевиков железнодорожниками.

К тому времени один вопрос решился сам собой: новости распространились, Совет уже тоже был осведомлен о переходе престола к Михаилу, и мятежники запротестовали так громко, что большинство думцев уверилось: единственное спасение – уговорить Михаила немедленно отречься, не то все они погибнут.

Представители Думы поспешили на Миллионную с составленным на скорую руку манифестом и с надеждой получить к обеду подпись Михаила, чтобы ублаготворить Совет. Большинство думцев также договорились сказать Михаилу, что все они откажутся войти в кабинет министров, если он не подпишет отречение, – пусть попробует быть царем без правительства: «Либо он, либо мы».

Гостиную на втором этаже отвели под эту полуформальную встречу, расставили кушетки и кресла так, чтобы Михаил мог сесть лицом к полукругу делегатов. Львов, новоназначенный премьер, и Родзянко, глава Думы, намеревались изложить требования большинства об отречении Михаила, а Милюков от лица меньшинства ратовал за сохранение монархии, понимая, насколько безнадежна эта его попытка.

В 9.35 делегаты решили не ждать долее Гучкова и Шульгина, двери гостиной распахнулись, думцы поднялись, приветствуя человека, которого по всей стране уже чествовали как императора Михаила II. Он сел в кресло с высокой спинкой, оглядел занявших свои места делегатов, и встреча началась.

Первым предупреждением для Михаила стала выбранная делегатами форма обращения к нему: не «Ваше императорское величество», а «Ваше высочество», т. е. не как к императору, но как к великому князю. Это делалось умышленно, чтобы сразу поставить Михаила на место и ускорить решение вопроса.

Михаил видел, как изнурены думцы – небритые, растерянные, по словам князя Львова, они уже и думать толком не могли. Многие были явно напуганы, и страх перед Советом намеренно разжигался Керенским, единственным из присутствовавших, кто уполномочил себя говорить от имени народных масс. Мастер театральных эффектов, Керенский тоже разыгрывал ужас: вот-вот ворвется вооруженная толпа и убьет нового императора, а то и всех собравшихся.

Родзянко также использовал угрозы как основной аргумент в пользу отречения. «Для нас было совершенно ясно, что великий князь процарствовал бы всего несколько часов и немедленно произошло бы огромное кровопролитие в стенах столицы, которое бы положило начало общегражданской войне. Для нас было ясно, что великий князь был бы немедленно убит…» До возвращения Гучкова Милюков оставался единственным представителем той группы, которая считала, что Родзянко и Львов ведут правительство прямиком в пропасть, – и в итоге она-то и оказалась права. Поднявшись, Милюков заявил, что им же придется в итоге намного труднее, если вот так запросто уничтожить установленный порядок, ибо, по его мнению, «утлый челн» самоизбравшегося Временного правительства без опоры на монарха обречен был вскоре утонуть «в океане общенационального раздора».

Пока шли эти споры, Михаил молча сидел в кресле. Керенскому показалось, что великий князь был смущен происходящим, затем он устал и начал терять терпение. Он услышал достаточно и не видел смысла в продолжении дискуссии.

Михаил встал и заявил, что хочет обсудить этот вопрос приватно всего с двумя из присутствующих. Ко всеобщему изумлению, он выбрал в собеседники Львова и Родзянко, а не главных своих сторонников, Милюкова и только что прибывшего Гучкова. Это явно означало, что Михаил готов сдаться, но ему требовались гарантии того, что новое правительство сумеет восстановить порядок и продолжит войну, а также проследит за тем, чтобы обещанные выборы демократического Учредительного собрания не были сорваны Советом. Ему с уверенностью отвечали утвердительно.

Родзянко и Львов вернулись в гостиную, с трудом скрывая торжество, и кивком сообщили всем, что соглашение достигнуто. Михаил задержался, советуясь со своим юристом Алексеем Матвеевым. Потом он вернулся в гостиную, лицо его был бесстрастно, никто не обратил внимания, что́ именно он сказал, никто потом не мог в точности припомнить его слова – важно было лишь, что он согласился отречься.

Послышались вздохи облечения. Некрасов нащупал в кармане заготовку манифеста: «Мы, Михаил II, Божьей милостью император и самодержец всероссийский…» После такой преамбулы все остальное дописать будет несложно. Понадобятся кое-какие штрихи, чтобы соответствовать важности момента, но главное слово тут – «отречение», и оно уже прозвучало. Уделив минут пять выражениям сочувствия и прощальным любезностям, можно доставить к обеду манифест Михаила в Таврический дворец и утереть нос Совету, а во второй половине дня уже распространить его по городу.

Но все оказалось не так просто. Михаил все не подписывал «отречение». А тут, словно по сигналу, открылась дверь и с улыбкой явилась княгиня Путятина, чтобы пригласить гостей отобедать. Они были так растеряны, что никто даже не возразил. Почти половина присутствовавших покорно отправилась за обеденный стол, в том числе князь Львов, Керенский, Шульгин, Терещенко и Некрасов с упрятанным в карман неподписанным отречением. Княгиня Путятина разместилась во главе стола, по правую руку от нее Михаил. Юрист Матвеев и личный секретарь Михаила Джонсон сидели вместе на другом конце стола. Родзянко с другой группой министров и делегатов, не менее растерянные, вышли из дома княгини и вернулись в Таврический дворец. Победа откладывалась.

Поскольку Совет пока не знал о встрече думцев с Михаилом и думцы пока не могли предъявить манифест об отречении, им оставалось только держаться подальше от членов Совета и уклоняться от вопросов.

За столом тем временем шла светская беседа. Пока княгиня Путятина не удалилась, никто и словом не упомянул о причинах, по которым они здесь собрались. Но стоило ей выйти из-за стола, и все взгляды обратились к Михаилу: от него с нетерпением ожидали решающего слова. Некрасов снова полез за черновиком манифеста в карман. Матвеев, до тех пор молчавший, наконец подал голос и попросил Некрасова показать, что у него там написано. Некрасов передал заветный листок, Матвеев прочел и вернул бумагу с видом человека, нашедшего в тексте немало недостатков. Некрасов, в свою очередь, уставился на черновик. Манифестов об отречении ему составлять не доводилось – он что-то упустил? Михаил явно так считал, потому и предложил, чтобы Матвеев «помог в подобающей форме изложить все произошедшее».

Кивнув Некрасову, Матвеев сообщил собравшимся за столом: чтобы правильно подготовить отречение, которое подпишет Михаил, требуется экземпляр предыдущего манифеста об отречении, подписанного Николаем, а также том Свода законов. Князь Львов припомнил слова Шульгина, что тот передал манифест какому-то человеку из Министерства путей сообщения, но понятия не имел, какова была дальнейшая судьба этой бумаги – а она так и осталась лежать под стопкой старых журналов. Что же касается Свода законов – где бы его найти?

За обеденным столом слышались теперь растерянные голоса, никто уже не надеялся вот-вот выйти отсюда с подписанным манифестом. Очевидно, для составления манифеста требовались юристы, и, поскольку Михаил уже имел собственного консультанта в лице Матвеева, понадобился свой юрист и думцам. Их выбор пал на Владимира Набокова, князь Львов взялся его пригласить. Михаила эта кандидатура тоже устраивала: сестра Набокова дружила с его семьей, ее дочка часто играла с его семилетним сыном Георгием.

Керенский и другие думцы, за исключением Львова и Шульгина, сочли уместным вернуться в Таврический дворец. У княгини Путятиной им больше нечего было делать, а работа над манифестом явно затягивалась. Князь Львов обещал известить их, как только отречение будет подписано, и они ушли уже не в столь радужном настроении, какое было у них, когда шестью часами ранее они собрались: каким-то образом Михаил перехватил у них штурвал.

В этот момент Михаилу была отправлена телеграмма со станции Сиротино (что примерно в 400 км от Пскова). Николай, проснувшись уже за Двинском, вдруг припомнил, что так и не предупредил брата о перемене его участи. Он поспешно набросал телеграмму на имя «Императорского величества, в Петроград» и отправил ее в 14.56:

«Его Императорскому Величеству Михаилу Второму. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Остаюсь навсегда верным и преданным братом. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине.

Ники».

Не в первый раз за эти дни Николай начинал действовать тогда, когда момент был упущен. Но эта телеграмма была, по крайней мере, доставлена, в отличие от последней, отправленной ему и вернувшейся с пометкой «адрес неизвестен».

Набоков явился на Миллионную к трем часам. Князь Львов предупредил его, что Некрасов составил черновик манифеста, однако неполный и не вполне удовлетворительный, и, поскольку «все смертельно устали… просили меня заняться этим».

Манифест Николая так и не отыскался, и Набоков предложил обойтись без него, тем более что содержание его было известно всей стране, однако он согласился с Матвеевым в том, что без Свода законов работать невозможно. Помочь им вызвался эксперт по конституционному праву барон Нольде. Через десять минут с Дворцовой площади подошел и он.

Юристы уединились в детской классной комнате и попытались решить главную проблему, терзавшую Михаила с той самой минуты, как он узнал, что сделался императором: в какой мере отречение Николая соответствует нормам права?

Набоков и Нольде сразу же признали, что манифест Николая содержит «непоправимую ошибку»: Николай не мог отречься за сына, и, по словам Набокова, «Михаил не мог не понимать этого с самого начала». По его мнению, это «существенно ослабило позицию сторонников монархии», а также повлияло на решение, принятое самим Михаилом.

Тем не менее Набоков и Нольде, как и все остальные, ничего уже изменить не могли: Алексей был отстранен от престола, и практической возможности восстановить его в правах не имелось. Это привело бы к гражданской войне и краху любого выборного правительства.

Набоков и Нольде приступили к работе: они набрасывали различные варианты манифеста и передавали их Матвееву, который, в свою очередь, представлял их на одобрение Михаилу. Они сохранили преамбулу Некрасова, «Мы, Михаил II, Божьей милостью император и самодержец всероссийский», т. е. Михаил представал в роли законного императора, который, отрекаясь, повелевал народу подчиниться Временному правительству – ему Михаил препоручал свою власть до той поры, пока Учредительное собрание не определит строй и режим управления Россией.

Эта формула придавала легитимность новому правительству, которое в противном случае существовало бы лишь по милости Совета. Временное правительство никем не было избрано, оно «представляло» само себя и в таком качестве обладало даже меньшим правом на власть, чем Совет, в который хотя бы избирались представители солдат и рабочих. Только Михаил мог придать новому правительству легитимность, если его манифест удалось бы подать как манифест законного императора. Если же он не был императором, то не имел и права передавать кому-либо власть и «повелевать» народу. Политическая необходимость требовала, чтобы Михаил отрекся от престола – но предварительно взойдя на него.

И все-таки задача была очень непростой. Михаил ясно сознавал, в какой ситуации оказался. Он не унаследовал трон – Алексея обошли противозаконно. Михаил был провозглашен императором без его согласия, даже без его ведома. Он стал императором не по доброй воле, а Николай, передавая ему трон, нарушил закон. Но исправить это было уже невозможно, слишком далеко все зашло. Оставалось лишь как-то спасать монархию после устроенной Николаем неразберихи.

Сама идея, что правительство настаивает на его отречении ради умиротворения Совета, не нравилась Михаилу, и он не собирался уступать. К тому же, если он отречется, кто станет преемником? По закону престол не может пустовать, а значит, как только Михаил подпишет отречение, императором сделается кто-то другой. Ближайший наследник – великий князь Кирилл. Утром никто, видимо, об этом не подумал, но Набоков и Нольде прекрасно поняли логику Михаила. Проблема была в том, как вместить все это в манифест. В итоге они разорвали черновик, отправили составленный Некрасовым манифест в мусорную корзину и начали все с начала. Время от времени Михаил заглядывал к ним, проверяя, в какой мере новая версия соответствует его пожеланиям.

Времени было мало, но, к счастью, Нольде и Набоков были прекрасными юристами и вместе с Матвеевым они составили прекрасную команду, понимая, что от них требуется. Они создали манифест, из которого следовало, что Михаил стал императором, но не утверждалось, что он занял престол: в качестве императора он передавал всю власть Временному правительству, после чего оставался ждать за кулисами, пока Учредительное собрание проголосует, как он рассчитывал, за конституционную монархию и выберет монархом именно его. А до тех пор он не будет править – но не станет и отрекаться.

Как ни давили на Михаила и юристов, особенно с приближением вечера, окончательная версия манифеста сообщала ровно то, что он хотел сказать, и не имела ничего общего с вариантом, набросанным Некрасовым с утра и предложенным Михаилу после обеда. В манифесте было сказано:

«Тяжкое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне Императорский Всероссийский престол в годину беспримерной войны и волнений народных. Одушевленный единою со всем народом мыслью, что выше всего благо родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае восприять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, чрез представителей своих в Учредительном собрании, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского. Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему и обеспеченному всею полнотою власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего прямого равного и тайного голосования, Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа. Михаил».

Этим манифестом Михаил ясно давал понять, что трон был ему передан как «тяжкое бремя», а не унаследован, и что он передает всю власть Временному правительству до той поры, пока демократически избранное Учредительное собрание не определит статус России и форму управления. Слишком авторитарное «повелеваю» первой версии он заменил на «прошу» и устранил все упоминания о себе как об «императоре и самодержце», а также отказался от императорского именования «мы», однако подписался одним только именем – «Михаил», как подобает царю, а не «Михаил Александрович», как следовало бы великому князю.

Никогда ранее манифест не составлялся в подобных выражениях. Свод законов, столь настоятельно необходимый несколько часов назад, пришлось отложить в сторону – он мало чем мог тут помочь. Но, как прокомментировал впоследствии Набоков, важна была не юридическая правомочность формулировок, а их моральное и политическое значение.

Основная заслуга в этом принадлежит Михаилу, который отказался подчиняться требованиям нового правительства. И в самом «манифесте об отречении» среди составляющих его в оригинале 122 слов, тщательно выписанных красивым почерком Набокова, мы – если внимательно вчитаться – так и не найдем одного: собственно, слова «отречение».

Получившийся в итоге текст, по воспоминаниям Нольде, был, по сути дела, единственной конституцией на период существования Временного правительства. Набоков также рассматривал этот манифест как единственный акт, определяющий полномочия Временного правительства. Когда некоторое время спустя британский посланник спросил Милюкова, на чем основывается власть Временного правительства, тот ответил, что Временное правительство унаследовало полномочия от великого князя. Правильнее было бы сказать – от императора, ведь только император имеет право распорядиться таким образом.

Набоков, следя за тем, как Михаил входит в комнату и берет ручку, отметил, что, несмотря на сильное напряжение, тот сохранял полное самообладание. Нольде также отмечал, что Михаил действовал «с безупречным тактом и благородством». Шульгин про себя вздыхал о том, какой прекрасный конституционный монарх вышел бы из Михаила. Драматическое выступление предсказуемо оставили на долю Керенского: «Ваше императорское величество, Вы великодушно доверили нам священный сосуд Вашей власти. Я клянусь Вам, что мы передадим его Учредительному собранию, не пролив из него ни одной капли». На самом деле Керенский и расплескал пресловутый сосуд – весь, до дна, – но в тот момент никто этого предвидеть не мог.

Споры о смысле этого манифеста начались только после возвращения в Таврический дворец. На Миллионной времени, чтобы изучить его как следует, не хватило. Из Министерства путей сообщения подоспел наконец профессор Ломоносов и доставил с запозданием остававшийся там манифест Николая. Предполагалось опубликовать его вместе с манифестом Михаила. Но как подать это? Как манифесты двух императоров? Если из манифеста Михаила устранена формула отречения, то как назвать его манифест?

Споры продолжались за полночь, ведь думцы получили не столько правовой, сколько политический документ. Тем не менее Милюков и Набоков считали вопрос решенным: поскольку большинству угодно считать, что Михаил отрекся от престола, значит, на момент отречения он был императором. В 3.50 утра окончательную версию Набокова увезли в типографию. А поскольку отречение не упоминалось в тексте, Временное правительство придало манифесту желанный смысл, подав его как отречение. Все просто. Газеты писали об отречении Михаила. Весь народ так это и понял – так это понял и брат Михаила, добравшийся к вечеру до Могилева.

Едва он вернулся из Пскова, как явился Алексеев с телеграммой от Родзянко, излагавшей события на Миллионной. Выслушав его, Николай записал в дневнике: «Оказывается, Миша отрекся. Его манифест кончается четыреххвосткой для выборов через 6 месяцев Учредительного собрания. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!» Учитывая, сколько дров наломал сам Николай и в какое положение поставил своего брата, этот отзыв о Михаиле выглядит по меньшей мере нелепым. Когда Николай повторил то же самое своему двоюродному дяде Сандро[1], тот, по его признанию, «онемел».

Николай так никогда и не осознает, что он натворил: ради своих «отеческих чувств» – ими он объяснял отречение за Алексея – последний царь погубил династию. Никто этого не ожидал, никто, даже Совет, ничего подобного не требовал. Историческая неизбежность? Сама история может подтвердить, что Николаю не приходится рассчитывать на подобное самооправдание.