Историческая неизбежность? Ключевые события русской революции

9. Спасти царскую семью Июль 1918 г. Эдвард Радзинский

{201}

Царскую семью могли спасти.

В первый раз это было возможно в Тобольске.

В Тобольск царская семья прибыла на пике своей непопулярности. Слабый царь, находящийся под каблуком жены, и неграмотный мужик Распутин, управляющий царственной четой, – таков был портрет династии в глазах народа накануне революции. И если слабого царя презирали, то императрицу ненавидели.

Вклад Александры Федоровны в революцию трудно переоценить. На фоне поражений русской армии – сотен тысяч убитых и искалеченных – ходили слухи об измене «немки-царицы» и о ее любимце Распутине, будто бы торговавшем военными секретами. Один из вождей оппозиции Милюков говорил в своей знаменитой речи в Государственной думе: «Из края в край расползаются темные слухи о предательстве и измене. Слухи эти забираются высоко и никого не щадят… Имя императрицы все чаще повторяется вместе с именами окружающих ее авантюристов… Что это – глупость или измена?» Деникин в своих воспоминаниях позже напишет: «Слухи об измене сыграли роковую роль в отношении армии к династии». А один из вождей монархистов Пуришкевич под овации Думы отозвался об императрице так: «…злой гений России и царя… оставшаяся немкой на русском престоле и чуждая стране и народу».

Потерявшая всякий авторитет династия пала легко и невероятно быстро. Попытка Николая передать престол великому князю Михаилу могла закончиться только кровью. Михаил поспешил отказаться от опасного престола. Страна сдула трехсотлетнюю монархию, как пушинку с рукава!

После отречения Николая царской семье оставалось только покинуть Россию и сделать это как можно быстрее. Временное правительство вступило по этому поводу в сношения с правительством Великобритании, где на престоле сидел близкий родственник и друг царя Георг V, до смешного похожий на Николая (они даже обменивались порой мундирами и удачно дурачили окружающих). После отречения Николая Георг посылал сочувственные телеграммы своему старому доброму другу. Николай был верным союзником англичан. К тому же русский царь, носивший в России звание полковника лейб-гвардии (традиционное звание Романовых), был британским адмиралом и фельдмаршалом. Отъезд в Англию добровольно отрекшегося царя казался закономерен. Но образованный в Петрограде Совет рабочих и солдатских депутатов, опиравшийся на войска Петроградского гарнизона, потребовал суда над царем. Царь был арестован. Заработала Следственная комиссия Временного правительства. Могла ли Британия, желавшая продолжать войну вместе с новой Россией, принять Семью, которую отвергло само русское общество и которую официально обвиняли в измене?! «Мы искренне надеемся, что у английского правительства нет никакого намерения дать убежище царю и его жене… Это глубоко и справедливо заденет чувства русских, которые вынуждены были устроить большую революцию, потому что их беспрестанно предавали нынешним врагам нашим», – писала Daily Telegraph.

Георг был вынужден отказать в гостеприимстве.

Теперь царская семья жила под арестом в Царском Селе, и «гражданин полковник», как стали называть вчерашнего самодержца, постоянно ощущал открытую враждебность солдат охраны. Ни о каких попытках побега в это время не могло быть и речи. Такое же положение было в дни Французской революции у Людовика XVI и Марии-Антуанетты, запертых во дворце Тюильри. Но тогда иностранцы – любовник Марии-Антуанетты швед граф Ферзен и русская баронесса Корф – рискнули организовать побег королевской семьи. И он закономерно закончился неудачей. Ибо против них была страна… Почетный председатель Русского исторического общества Николай II это помнил.

Однако через три месяца после отречения, 4 июля 1918 г., Зизи Нарышкина, бывшая статс-дама императрицы, записала в своем дневнике: «Только что ушла княгиня Палей (жена великого князя Павла Александровича. – Авт.), она сообщила по секрету, что группа молодых офицеров составила безумный проект увезти их ночью на автомобиле в один из портов, где будет ждать английский корабль. Нахожусь в несказанной тревоге…»

Почему в тревоге? Потому что проект – «безумный»? И Зизи, и Палей знают: при нынешнем отношении к Семье не доехать им до порта – схватят и убьют по дороге. Впрочем, ни английского корабля, ни заговора, конечно же, не было. Было пьяное бахвальство молодых офицеров.

В это время в столице росло влияние радикалов, требовавших расправы над царем и царицей. Александр Блок писал: «Трагедия еще не началась, она или вовсе не начнется, или будет ужасной, когда они (Семья) встанут лицом к лицу с разъяренным народом…» Но Керенский, глава Временного правительства, не желал быть палачом несчастной Семьи, становившейся все более опасной картой в борьбе Совета со слабеющим Временным правительством. И он постарался избавиться от нее.

В обстановке чрезвычайной секретности, на рассвете, под японским флагом, с зашторенными окнами двинулся из Петрограда состав с царской семьей… Так сильно опасался Керенский, что Совет не даст увезти ее. Триста тридцать стрелков под руководством полковника Кобылинского сопровождали и сторожили Семью… Для успокоения общества местом ссылки была выбрана Сибирь, куда цари ссылали революционеров.

Затерянный в сибирских просторах город Тобольск… Губернаторский дом, где разместили арестованную Семью, напоминал Ноев ковчег: здесь жили император и императрица несуществующей империи, генерал-адъютант несуществующей свиты и обер-гофмаршал несуществующего двора, именовавшие друг друга несуществующими титулами.

Но революция по-настоящему еще не пришла в Тобольск. Духовным владыкой там был архиепископ Гермоген. Когда-то ревностный почитатель Распутина, он стал потом заклятым врагом «старца». За это по инициативе императрицы Синод сослал его в дальний монастырь. Теперь же Временное правительство назначило его архиепископом в Тобольск.

Забыв все притеснения, Гермоген готов был послужить помазаннику Божьему. Он видел в этом служении свое предназначение, ведь имя Гермоген стояло у самого истока Романовской династии. В Смутное время, в XVII веке, патриарх по имени Гермоген бросил клич – изгнать поляков из Руси. За это принял мученическую смерть. И вот сейчас, через 300 лет, архиепископ с тем же именем – Гермоген – здесь, в Тобольске, мог помочь освободиться последним Романовым. Именно об этом написала ему мать Николая, вдовствующая императрица: «Владыка… Ты носишь имя святого Гермогена. Это предзнаменование». Она ждала от решительного архиепископа решительных действий.

Чтобы окончательно примирить революционное общество с высылкой царя, Керенский прислал в Тобольск комиссара Панкратова, просидевшего 14 лет в Шлиссельбургской крепости. Революционер-каторжанин, стерегущий свергнутого царя в Сибири, – это был отличный символ! И залог строгого надзора. Но Панкратов простил царю загубленные годы своей жизни. Сейчас царь был для него просто отцом большой семьи, совершенно не понимавшим новой страшной жизни. Никакой угрозы для побега комиссар не представлял. Солдаты охраны презирали добрейшего штатского комиссара. Они подчинялись в это время только своему начальнику полковнику Кобылинскому.

…Полковник Кобылинский был назначен в Царское Село генералом Корниловым. Он зарекомендовал себя преданным сторонником Февральской революции. Но за время общения с царем полковник очень изменился. Очарование Николая, его мягкость, деликатность, и эти прелестные девочки, и беззащитная в своей надменности несчастная императрица… Из тюремщика Кобылинский превратился в друга Семьи. «Я отдал вам самое дорогое, Ваше Величество, мою честь», – с полным правом скажет он впоследствии Николаю.

Итак, в тихом городишке, где единственной военной силой были эти 330 стрелков, охранявших Семью, их командир становится Николаю близким человеком. И большинство охраны – «хорошие стрелки», как их зовет Николай… Они получают от Семьи бесконечные подарки. Да, в это время охрана помогла бы им бежать. И Татьяна Боткина, дочь врача Евгения Боткина, разделявшая с Семьей тобольскую ссылку, вспоминала: «В эти месяцы (то есть с августа до октябрьского переворота. – Авт.) семья могла бежать». Но куда?

До большевистского переворота для царя в политике места не было, ибо против революционной власти Временного правительства боролись лишь якобинцы – большевики, а Белое движение – за возврат прежней государственности – только зарождалось. Бежав, царь должен был бы покинуть страну. Но для этого надо было проехать половину России, а Николай не мог рисковать жизнями близких…

В середине ноября до Тобольска дошли страшные слухи о штурме Зимнего, о разграблении дворца предков царя и о захвате власти большевиками.

«17 ноября… Тошно читать описание в газетах того, что произошло две недели тому назад в Петрограде и Москве! Гораздо хуже и позорнее событий в Смутное время», – записал царь в дневнике.

Не зря Николай читал в Тобольске «Девяносто третий год» Виктора Гюго – книгу о якобинцах! Царь понимает: к власти в России пришли они! И как вспоминал потом Жильяр, «Николай все чаще жалел о своем отречении»…

Начиналась гражданская война. Возникло Белое движение против большевистской власти. Теперь Николай мог думать о побеге к белым. Стрелки и их начальник помогли бы… Но главное – Гермоген. В распоряжении могущественного архиепископа дальние монастыри, похожие на крепости, где можно остановиться на отдых, где у рек ждали бы спрятанные лодки – все это могло бы способствовать успеху побега…

Но Аликс медлит! Все дело в Гермогене: Аликс не может вручить судьбу Семьи заклятому врагу Распутина!

Каково же было счастье Аликс, когда в Тобольске появился некто Борис Соловьев, женатый на дочери… Распутина! Соловьев сообщил, что приехал организовать их побег. И Аликс, конечно же, увидела в этом великий знак.

Имя «старца», как всегда, перенесло ее в знакомый фантастический мир! Ее Григорий из-за гроба ведет к ним на помощь Могучее воинство! Всей душой она поверила Соловьеву. И вот уже бережливая Аликс щедро переправляет ему царские драгоценности и деньги для их освобождения. Все это время в Петербурге действует подруга царицы Вырубова. Она посылает в Тобольск деньги и Сергея Маркова – офицера Крымского конного полка, шефом которого была императрица. И романтичная Аликс верит: это тоже знак! Посланец «старца» и посланец доблестных русских офицеров объединились! И после очередного сообщения Соловьева она начинает бредить «тремястами офицерами, которые уже собрались», как пишет ей Соловьев, «рядом, в Тюмени». Аликс все щедрее посылает Соловьеву царские драгоценности. В ответ тот сообщает ей свои выдумки о «перевальных офицерских группах», которые уже созданы на всем пути от Тобольска до Тюмени, где начиналась железная дорога. «Они будут передавать друг другу царскую семью во время бегства». Он пишет, что контролирует телефоны самого большевистского Совета… Близится освобождение! Аликс заражает своей верой Николая. Даже воспитатель наследника, благоразумный швейцарец Жильяр, решает «держаться наготове на случай всяких возможностей».

Когда в марте 1918 г. на улице Свободы зазвенели колокольцы и на удалых тройках с бубенцами с гиканьем и свистом проехали вооруженные люди, Аликс, глядя в окно, восторженно прошептала: «Какие хорошие русские лица!» Они пришли! Могучее русское воинство, «300 офицеров», о котором столько писал ей посланец «старца» Соловьев.

На самом же деле в тот день в город въехали удалые красногвардейцы из города Омска – устанавливать в Тобольске большевистскую власть. В тот день закончилось идиллическое время их заключения. С бубенцами, гиканьем и свистом ворвался в тихий Тобольск новый мир… Вскоре большевики утопят в реке архиепископа Гермогена. И бежать из Тобольска станет невозможно. Ибо «не было никаких офицерских групп для освобождения царской семьи!» – напишет в своих воспоминаниях Татьяна Боткина. «Посланец Распутина» Соловьев оказался одним из многих авантюристов, которыми богато революционное время.

Так Распутин уже после смерти губил царскую семью.

С каждым месяцем большевистской власти жизнь в стране становилась все невыносимее. Как бывает при режимах, захвативших власть силой, все начало исчезать. Исчезли продукты и дрова. Наступила зима, но в городах не топили. Квартиры превращались в пещеры. Не горели разбитые фонари. По ночам на улицах грабили и убивали. И постепенно люди начали вспоминать «о проклятом царском режиме»…

В это время большевистская Россия была окружена кольцом интервенции и восстаний. Шла гражданская война.

Во главе Белого движения стояли царские генералы. Никто из них не вспоминал о непопулярном царе, но… Но идея возвращения царя уже могла возгореться под пеплом! Тем более что отречение Николая было лукавым, и его можно было в подходящий момент объявить незаконным, так как царь не имел права отрекаться за наследника: сын ему не принадлежал. Наследник Алексей по закону принадлежал России.

Эти мысли приходили в голову и большевикам. И они решили поторопиться – затоптать тлеющие головешки! Троцкий, второй вождь революции, придумал устроить народный суд над царем по образцу суда Французской революции и добился согласия Ленина перевезти Семью в Москву, ставшую столицей большевистской России.

Для исполнения этого в Тобольск был послан комиссар Мячин (партийная кличка Яковлев). Но вывезти в Москву всю Семью оказалось невозможно – заболел наследник. Тогда Москва приказала Яковлеву привезти одного царя! И, несмотря на все протесты, оставив наследника на попечение трех великих княжон, Яковлев повез в Москву Николая. С ним решили ехать царица и дочь Мария.

Однако поезд Яковлева был остановлен в Омске. На Урале появились слухи, что совсем не в Москву везет царскую семью Яковлев, и большевики Екатеринбурга договорились с омскими большевиками арестовать и расстрелять его, а пленников оставить в столице Урала Екатеринбурге – под надежной охраной.

Только телеграмма из Москвы, подтверждающая миссию Яковлева, спасла комиссара. Но, видимо, доводы Екатеринбурга в отношении Яковлева услышали в Москве. И Москва приказала Яковлеву передать Семью екатеринбургским большевикам, а самому возвращаться в столицу.

Опасный был человек этот комиссар и вчерашний удалой большевистский боевик Мячин-Яковлев. В его биографии – нападения на банки, взрывы бомб, убийства чиновников… «Пуля и намыленная веревка на шее следовали за мной по пятам», – с гордостью писал он в воспоминаниях. Когда в конце мая вспыхнуло восстание Чехословацкого корпуса, командовать одной из большевистских армий в районе Уфы и Оренбурга было поручено Яковлеву. Но уже вскоре комиссар Яковлев покидает большевистские войска! Он бежит в занятую белыми войсками Уфу и здесь объявляет, что «изжил идею большевизма»! Переходит на сторону Белой армии и обращается с призывом к своим прежним товарищам также переходить на сторону белых…

Далее будет много новых поворотов в удивительной жизни Яковлева-Мячина. Это был азартный игрок, всю жизнь игравший в сложные игры и шедший навстречу самым невероятным приключениям. Так что, возможно, правдивы были сведения екатеринбуржцев – совсем не в Москву собирался ехать комиссар Яковлев. Оттого-то всю дорогу он был так добр и почтителен со своими пленниками. Интересная запись проскользнула в дневнике царицы:

«16 (29) апреля в поезде… Омский сов[ет] деп[утатов] не разрешает нам проехать через Омск, так как боятся, что нас захотят увезти в Японию».

Может быть, истина – в этом полунамеке? Может, только ей – подлинной главе семейства – сообщил таинственный комиссар о своей истинной цели? Если так, то это была первая попытка, которая могла закончиться освобождением царя и царицы…

Итак царь, царица и Мария содержались теперь в Екатеринбурге в доме, принадлежавшем прежде купцу Ипатьеву. Вскоре к ним присоединились и остальные члены семьи.

Но и в Екатеринбурге их еще могли спасти.

В мае 1918 г. в Екатеринбург была переведена бывшая Николаевская академия Генерального штаба. К июню 1918 г. она насчитывала 300 слушателей при 14 профессорах и 22 штатных преподавателях. В старшем классе академии было 216 слушателей, и только 13 из них впоследствии будут сражаться на стороне большевиков. Подавляющее большинство слушателей считали Брестский мир с немцами, заключенный в это время большевиками, предательством, а их самих – немецкими агентами.

Итак, Академия и ее слушатели – кадровые царские офицеры, ненавидевшие большевиков, – оказались теперь рядом с арестованной царской семьей.

Руководство Уральского совета волновалось. Глава екатеринбургских большевиков Исай Голощекин доносил в Москву, что нахождение в Екатеринбурге «организованного очага контрреволюции под маркой академии совершенно недопустимо».

В конце мая положение Екатеринбурга резко осложнилось. Николай записал в дневнике: «Внешние отношения за последнее время изменились… Тюремщики стараются не говорить с нами, как будто им не по себе, и чувствуется как бы тревога и опасения чего-то у них! Непонятно!»

Но за пределами Ипатьевского дома все было понятно. В середине мая подняли восстание против большевиков бывшие военнопленные царя – Чехословацкий корпус. К чехословакам примкнули казачьи части. Пал Челябинск. Теперь чехословаки и казаки двигались к Екатеринбургу. Пал Кыштым, пал Златоуст – всего в 130 верстах от Екатеринбурга. 14 июня все коммунисты и рабочие с сысертовских, нижнетагильских и алапаевских заводов ушли на фронт.

Теперь Академия внутри Екатеринбурга представляла настоящую угрозу для большевистской власти. Приказом Троцкого ее поспешно перевели в Казань. Но слушатели объявили «нейтралитет», и в Казань поехало менее половины состава… Таким образом, около 200 образцовых кадровых военных остались в Екатеринбурге – в охваченном паникой городе.

28 мая (10 июня по н. ст.) там произошли уличные беспорядки. Накануне прапорщик Ардатов со своим отрядом перешел к белым. Теперь единственной опорой большевиков в городе оставался отряд верх-исетских рабочих во главе с комиссаром Петром Ермаковым. Все остальные рабочие отряды были на фронте. Огромная толпа горожан, выкрикивающая антибольшевистские лозунги, собралась на Успенской площади. Ермаков с отрядом и комиссар Голощекин с чекистами с трудом разогнали мятежную толпу. Фронту так не хватало красногвардейцев! А между тем годные для фронта красногвардейцы охраняли «тирана» и его Семью… И все громче зазвучали голоса – снять их с постов, т. е. покончить с Семьей!

Академия была размещена недалеко от Тихвинского монастыря, находившегося в черте города. Из монастыря царской семье носили молоко, сливки и яйца, так что установить связь с заключенными для кадровых офицеров не составило бы труда, после чего можно было подготовить нападение на Ипатьевский дом, охранявшийся вчерашними рабочими, многие из которых никогда не стреляли. В страхе, панике, неразберихе, охватившей город, нападение обещало быть успешным.

Но ничего этого не произошло.

Между тем большевики решили поторопиться. Они уже понимали, кем может стать освобожденный царь в нынешних обстоятельствах. Именно об этом уже после казни царской семьи напишет Троцкий. В своем дневнике он цитирует разговор со Свердловым – правой рукой Ленина. Троцкий только что приехал с фронта и расспрашивает Свердлова:

– Где царь?

– Конечно, расстрелян! – отвечает Свердлов.

– А семья?

– И семья с ним.

– Вся?

– Вся.

– А кто решал?

– Мы здесь решали. Ильич считал, что нельзя оставлять им живого знамени, особенно в наших трудных условиях.

С конца мая большевики стали готовить уничтожение «живого знамени».

Через три дня после городских волнений Николай записывает:

«31 мая. Днем нас почему-то не выпускали в сад. Пришел Авдеев и долго разговаривал с Е. С. (Боткиным. – Авт.) По его словам, он и областной Совет опасаются выступления анархистов, и поэтому, может быть, нам предстоит скорый отъезд, вероятно, в Москву. Он просил подготовиться к отбытию. Немедленно начали укладываться, но тихо, чтоб не привлекать внимания чинов караула, по особой просьбе Авдеева. Около 11 вечера он вернулся и сказал, что еще останемся на несколько дней. Поэтому и на 1 июня мы остались по-бивачному, ничего не раскладывая. Наконец, после ужина Авдеев, слегка навеселе, объявил Боткину, что анархисты схвачены и что опасность миновала, и наш отъезд отменен. После всех приготовлений даже скучно стало…»

Если бы знал Николай, слушая предложение заботливых уральцев о поездке в Москву, что произошло минувшей ночью! Какая «поездка» уже случилась! Но до гибели своей он так ничего и не узнает.

Накануне ночью в Перми в бывшую гостиницу купца Королева явились трое неизвестных, предъявили ордер ЧК и увезли брата царя, великого князя Михаила и его секретаря Джонсона. В лесу поселка Мотовилиха обоих расстреляли. В акции участвовали председатель Мотовилихинского совета Мясников, начальник милиции Иванченко и трое подручных. Большевики объявили, что Михаил и его камердинер «похищены неизвестными и увезены в неизвестном направлении». Так был уничтожен второй претендент на трон – важная часть «живого знамени».

Видимо, такая же «поездка» готовилась для царской семьи. Почему отложили? Если от Михаила избавились тайно, то Николая, посовещавшись, решили расстрелять громко – с объявлением в прессе. Но для этого в Москве захотели получить «доказательства» необходимости расстрела. И придумали – добыть «доказательства белогвардейского заговора с целью освобождения царя». Будто бы разоблачение этого заговора потребовало скорейшего расстрела Николая II. Остальную Семью решили также уничтожить, но объявить «увезенной в безопасное место».

Лжезаговор был организован в ЧК. Об этом рассказали через полстолетия сами его участники. Притом действовали лжезаговорщики так, как должны были бы действовать заговорщики подлинные – слушатели Николаевской академии.

В одной из монастырских бутылок с молоком царь нашел письмо.

«Час освобождения приближается, и дни узурпаторов сочтены. Во всяком случае, армии словаков приближаются все ближе и ближе к Екатеринбургу. Они в нескольких верстах от города… Не забывайте, что большевики в последний момент будут готовы на всяческие преступления. Момент настал, нужно действовать. Офицер».

Николай вступил в переписку с «офицером». Он подробно описал диспозицию: сколько охраны, где стоят два пулемета и т. д. И, наконец, сделал запись в дневнике: «Приготовились быть похищенными какими-то преданными людьми».

Так в дневнике царя, который охрана читала во время прогулок арестованных, появилась необходимая запись. Теперь большевики обладали доказательствами заговора. Царская семья была приговорена. Причем вся большая царская семья…

Вопрос об уничтожении большой царской семьи был решен якобинцем Лениным еще до революции. В журнале «30 дней» (№ 1, 1934 г.) Бонч-Бруевич вспоминал слова молодого Ленина, который восторгался удачным ответом революционера Нечаева – главного героя «Бесов» Достоевского. Ленин именовал Нечаева «титаном революции», «одним из пламенных революционеров». «На вопрос: "Кого надо уничтожить из царствующего дома?" – Нечаев дал точный ответ: "Всю Большую Ектению" (молитва за царствующий дом – с перечислением всех его членов. – Авт.). «Да, весь дом Романовых! Ведь это же просто, до гениальности!» – восторгался ответом Нечаева Ленин».

И он осуществит нечаевскую мечту – длинен будет мартиролог Романовых, уничтоженных большевиками… Но самой зверской расправой станет расстрел царской семьи в Ипатьевском доме, где четырех девушек, больного подростка, их мать и отца убьют на глазах друг у друга.

Накануне убийства царской семьи вокруг Екатеринбурга медленно сжималось кольцо наступавших чехословацких и казацких частей. Будто они чего-то ждали… Как страшно это писать: будто ждали они, пока расправятся с царской семьей… Возможно, перспектива освобождения вчерашнего Верховного главнокомандующего вместе с авторитарной императрицей сильно беспокоила командующих нынешних.

Что же касается слушателей Академии… Впоследствии будет немало историй о тайных офицерских организациях, будто бы созданных для освобождения царской семьи и разгромленных ЧК. «Некий Н. привлек 37 офицеров-курсантов, но, почувствовав, что большевики напали на след, все они бежали к наступавшим чехословакам». «Некто капитан Булыгин, посланный матерью царя, по дороге к Екатеринбургу был арестован». И так далее.

Это все поздние прекрасные мифы. Господа офицеры не простили царю и царице бездарную войну и крушение строя. Лучше всего отношение к государю большинства офицеров характеризует запись в дневнике генерал-лейтенанта барона Алексея Павловича фон Будберга (военного министра в Российском правительстве адмирала А. В. Колчака). Он описал панихиду, которая состоялась 17 июля 1919 г. – в годовщину убийства царской семьи.

«В соборе состоялась панихида по царской семье; демократический хор отказался петь, и пригласили монахинь соседнего монастыря, что только способствовало благолепию служения. Соборный протоиерей служил очень хорошо, с возглашением титулов.

Против собора – Архиерейский дом, где живут около десятка разных архиереев, побросавших свою паству; из них никто не дерзнул прийти помолиться за упокой души Того, кто был для них не только Царем, но и Помазанником Божиим.

Из старших чинов на панихиде были я, Розанов, Хрещатицкий и уралец – генерал Хоротхин; остальные постарались забыть о панихиде, чтобы не скомпрометировать своей демократичности.

После панихиды какой-то пожилой человек, оглядев собравшихся в соборе (несколько десятков, преимущественно старых офицеров), громко произнес: "Ну и немного же порядочных людей в Омске"».

Между тем большевики были правы: царь мог стать живым знаменем. И главное – объединяющим знаменем.

В Белом движении подчинялись закону, который еще в XVIII веке сформулировал русский вельможа Артемий Волынский: «Нам, русским, хлеба не надо, мы друг друга едим и тем сыты бываем». Вожди-генералы старательно ненавидели друг друга: Врангель – Деникина, Деникин – Врангеля, оба не любили Юденича и все вместе – Колчака.

Только тот, кто имел право встать над ними, – Помазанник Божий, царь – мог скрепить движение, успокоить генеральские самолюбия и стать этим объединяющим знаменем. В темной, полуграмотной России, где крестьяне еще недавно крестились на проходящий царский поезд, могла воскреснуть вера, о которой в 1918 г. писал епископ Гермоген: «По данным Священного Писания… находящиеся вне управления страной бывшие императоры, короли и цари не лишаются своего сана, дарованного им Богом».

«Так храм оставленный – все храм, кумир поверженный – все Бог».

Царь многое передумал в свой неволе и унижении, он выстрадал, что главное в наступившей ярости и крови – это суметь простить… Его дочь в одном из последних писем писала: «Государь просил не мстить за него, он всех простил».

«Молиться кротко за врагов», – это последняя строка стихотворения, найденного после гибели царской семьи в Ипатьевском доме. Оно осталось как завещание Николая.

Николай был нужен обезумевшей России, умытой кровью гражданской войны!

Но он не был нужен Истории.

И потому не спасся.