Историческая неизбежность? Ключевые события русской революции

8. Недолгая жизнь и ранняя смерть русской демократии: Дума и учредительное собрание Январь 1918 г. Тони Брентон

В России отсутствует долговременная демократическая традиция. Пока в Европе зарождались первые совещательные и представительные институты, русские земли находились под деспотичной властью татаро-монголов (1237–1480 гг.). Новгород Великий – наиболее часто упоминаемый пример средневекового русского города, в котором гражданские свободы приближались к западным аналогам, – подчинившись в 1478 г. Москве, моментально этих свобод лишился (а 100 лет спустя, при Иване Грозном, недостаточно покорные жители города подверглись истреблению). В течение всего периода царизма титул глав государства звучал так: «Божией милостию, Великий Государь и Всея Руси Самодержец…», и это были не просто красивые слова. Русские цари правили поистине самодержавно. Они обладали властью над жизнью и смертью людей, и ее не ограничивали никакие независимые судебные или законодательные инстанции. Путешественников из Европы, посетивших Россию в XVI и XVII вв., поражала готовность даже самых могущественных аристократов унижаться перед своим правителем. Те из государей, кто хотел модернизировать Россию, – в особенности Петр I – видели в самодержавии средство для этого. Петр сделал крестьян крепостными, а дворян – слугами государства. Общество стало казармой, православная церковь – государственным институтом. Даже Екатерина Великая, просвещенная германская принцесса, отказалась от идеи конституционного государства, устало заметив по этому поводу: «Я буду самодержицей: это моя должность. А Господь Бог меня простит: это его должность»{168}. При царизме в ходу была метафора, изображавшая царя отцом часто непослушных, но, в общем, любящих детей.

На протяжении большей части XIX в. российская идеология ориентировалась на лозунг «За Веру, Царя и Отечество». Лишь к середине того столетия «царю-освободителю» Александру II удалось упразднить систему, согласно которой подавляющее большинство русских людей находились либо в прямой собственности государства, либо в собственности помещиков. Александру удалось также ввести ограниченный вариант местного самоуправления. Если говорить о необычайно интересных «а что, если…» в истории, то в 1881 г. Александр также двигался в сторону создания органов с ограниченным представительством в центральном управлении. Правда, речь не шла о конституционной монархии, что означало бы серьезное ограничение царской власти. Инициатива, однако, была сведена на нет убийством царя. Его наследники уверились в том, что единственным способом править Россией является самодержавие. Так что, когда в 1894 г. на престол взошел внук Александра Николай II, он унаследовал и титул, и власть «неограниченного автократа». Слова его военного министра много говорят о представлениях Николая на этот счет: «Только перед Богом и Историей самодержцы ответственны за пути, которые они выбирают на благо своего народа»{169}.

Тем временем на протяжении XIX столетия в Европе все активнее требовали представительного правления и расширения прав, и это не могло не влиять на Россию. Однако если в других странах правительства шли на определенные уступки, то в России с ее принципом автократии любые подобные предложения встречали со стороны режима жесткий отпор. Там была самая жестокая цензура (что интересно, через нее проходили все великие произведения русской литературы) и политический контроль. Имелся разветвленный репрессивный аппарат, ссылавший в Сибирь и время от времени казнивший. Результатом стала чрезвычайная радикализация оппозиции, за что страна дорого заплатила в 1917-м. Глубоко недовольная интеллигенция стала враждебно относиться к режиму и всему, что он собой олицетворял, а незначительная ее часть обратилась к террору. Именно террористическое движение «Народная воля», стоявшее за убийством Александра II, начало призывать образовать «всенародное Учредительное собрание» – орган, созданный путем свободных выборов из представителей всех слоев населения, который мог положить начало демократическому устройству в России. Образцом послужило Учредительное собрание 1789–1791 гг., времен Великой французской революции, у которой многое почерпнула революция русская{170}.

Идея Учредительного собрания стала популярна среди оппозиции в последние годы XIX столетия, хотя в ней и присутствовали определенные местные нюансы. Либеральные правые были более заинтересованы в постепенном продвижении в сторону парламентского правления (в сотрудничестве с монархией), а крайние левые (в первую очередь лидер ранних марксистов Георгий Плеханов) не скрывали, что такое собрание оправданно лишь в том случае, если поддерживает дело социалистической революции (таким образом появился текст, который позже использовал Ленин).

В день Кровавого воскресенья Учредительное собрание стало символом для всех, кто добивался перемен. Год, предшествовавший этому, стал для России кризисным. Военное поражение от Японии, голод в сельской местности, ужасные условия труда растущего рабочего класса – все это придало новую силу требованиям реформ, в том числе внедрения представительства в управление страной. В декабре 1904 г. Николай отверг это требование, сказав одному из своих министров: «Я никогда, ни в каком случае не соглашусь на представительный образ правления, ибо я его считаю вредным для вверенного мне Богом народа»{171}.

Вскоре после этого, в воскресенье 9 января 1905 г., в Петербурге собралась огромная демонстрация из безоружных рабочих и их семей. Многие оделись в лучшую, воскресную одежду. Толпа несла транспаранты, на которых было написано, что люди задыхаются от деспотизма и требуют сформировать Учредительное собрание. Войска, не ожидавшие ни такого количества демонстрантов, ни такой их решимости, открыли по людям огонь. Жертвы исчислялись сотнями.

Образу Николая – «отца народа» – был нанесен невосполнимый ущерб. В глазах многих он стал не просто жестоким тираном. На месте массового убийства один из лидеров демонстрации, священник Гапон, заявил: «Нет больше Бога, нету больше царя»{172}. Сотни тысяч рабочих начали забастовку. Пришлось закрыть университеты. Началось восстание в Польше, бунты среди крестьян и, что было еще опаснее для режима, мятежи в военных частях. Николаю пришлось пойти на серьезные уступки: упразднить цензуру, гарантировать личные и политические права. И как суррогат Учредительного собрания Россия получила свой первый национальный представительный орган – Государственную думу.

Первый российский эксперимент – попытка дать народу роль в правительстве – с самого начала столкнулся с огромными трудностями. Пропасть между реформаторами и режимом была слишком велика. Николай твердо вознамерился не уступать никаких из своих прерогатив. В законе о создании Думы царь величался «Верховным Государем» и осторожно обходилось опасное слово «конституция». Николай считал, что само существование Думы зависело от его автократического каприза. Хотя номинально Дума располагала значительной властью (в первую очередь над финансами правительства), царь сохранил контроль над назначением министров, право вето, право расформировать Думу и принимать чрезвычайные законы, когда она не заседала. Более того, выборы были организованы так, чтобы собрание поддерживало существующий порядок – один дворянский голос был равен 45 голосам рабочих или 15 голосам крестьян (которых, таким образом, считали более лояльными режиму). И все же на Думу возлагались большие надежды. Сергей Витте – самый способный из николаевских министров, который как раз и убедил царя согласиться на Думу, намекнув ему, что иначе начнется революция, – с уверенностью ожидал, что со временем Дума эволюционирует в настоящий российский законодательный орган{173}.

Выборы прошли в апреле 1906 г. Левые бойкотировали их, и это внушило режиму надежду на приемлемые результаты. Тем не менее исход выборов стал ударом для властей. Более половины членов нового органа составили «полуграмотные» крестьяне – простые, грубые, не выказывавшие никакого классового почтения, какого ожидала от них петербургская бюрократия. Наблюдавший все это аристократ с ужасом писал: «Это было собрание дикарей. Казалось, что Русская Земля послала в Петербург все, что было в ней дикого, полного зависти и злобы»{174}. Вместо того чтобы, как планировалось, сосредоточиться на государственных делах, Дума посвящала время рассмотрению требований радикальных реформ, например полномасштабной экспроприации не принадлежавшей крестьянам земли, контроля над правительством, всеобщего избирательного права для мужчин. Эти требования выдвигались на фоне царившего по всей стране кризиса, беспорядков среди крестьян и терроризма. В конце июня взбунтовалась даже элитная военная часть – Преображенский гвардейский полк. Многие считали, что режим обречен. Восьмого июля Николай отправил войска, чтобы распустить Думу. Она заседала всего 72 дня. Тогда же он назначил премьер-министром «авторитарного модернизатора» – Столыпина.

Наведя порядок в обществе путем широкого использования «столыпинских галстуков» – виселиц, Столыпин начал фундаментальные реформы сельского хозяйства, в которых он видел ключ к модернизации России. Ему, как он считал, была нужна более широкая политическая поддержка, чтобы удержать на своей стороне ненадежного и часто колеблющегося царя. Ему необходимо было также международное финансовое доверие к России, которое поколебал роспуск Первой думы. Поэтому в феврале 1907 г. Столыпин организовал выборы Второй думы и много трудился, чтобы получить нужный ему результат, однако потерпел неудачу. На этот раз радикальные партии не бойкотировали выборы и были избраны с большим преимуществом. Программа их заключалась лишь в том, чтобы сделать Думу нерабочей и таким образом расчистить путь настоящему Учредительному собранию. Вторая дума была распущена в июне 1907 г., просуществовав только три месяца. Это событие вошло в историю под названием «столыпинский переворот». Уже через два дня появился новый избирательный закон, изменивший соотношение сил в Думе в пользу Николая и Столыпина{175}.

Третья дума, избранная в 1907 г. при намного более жестких ограничениях, имела в своем составе подавляющее большинство аристократов и землевладельцев, так что была прозвана Думой господ и слуг. Тем не менее в течение короткого времени она играла более значительную роль в формировании политики, чем ее недолговечные предшественницы. Столыпин, не брезгуя дачей взяток и манипулированием прессой, стал заручаться в Думе поддержкой, чтобы уравновесить деятельность реакционеров режима. Поначалу эта тактика приносила успех, и ему удалось провести ряд реформ. Затем, однако, попытки реформ стали увязать в спорах конкурирующих фракций. Призывы Столыпина создать организацию, которую, как считали многие из окружения царя, создавать вообще не стоило и уж точно не стоило наделять реальной властью, привели к тому, что в последний период своей жизни он утратил влияние на Николая. А в 1911 г. Столыпин был убит{176}.

После его смерти попытки использовать Думу для оказания влияния на политику правительства прекратились. Третья дума, проработавшая полный срок до 1912 г., и последовавшая за ней Четвертая предпочли позицию брюзгливого угодничества. Они покорно одобряли предложенные правительством законы, при этом широко обсуждая недостатки царского режима. Например, в 1912 г. именно дебаты в Думе после расстрела бастующих в Сибири спровоцировали 1 мая волну протестов по всей стране. В этот период вокруг Николая шла активная дискуссия о том, чтобы закрыть Думу или сделать ее исключительно совещательным органом. Эти идеи не были претворены в жизнь из-за боязни народных волнений. И даже в это сложное время Дума сыграла крайне важную – и разрушительную – роль. Ее непрестанная и навязчивая антигерманская риторика помогла создать атмосферу агрессивного национализма, побудившую Николая вступить в войну с Германией в августе 1914-го. После чего Дума еще более утвердилась в своем беспомощном верноподданичестве, чтобы не утруждать царя «ненужной политикой»{177}.

Война в конечном итоге положила конец Думе как реальной силе в управлении Россией. Неадекватная, закостенелая государственная машина не справлялась с вызовами военного времени. Проходили месяцы без обещанной быстрой победы, нападки на Думу усиливались. В 1915 г. она была повторно созвана для одобрения бюджета, но затем снова поспешно распущена, чтобы не вызывать шквал критики. Однако новости с фронта становились все неутешительней, и было ясно, что режиму нужна более широкая политическая поддержка, чтобы справиться с проблемами производства и снабжения, которые были самым слабым местом российской военной кампании. Для решения этих проблем в июле 1915 г. было учреждено несколько советов, в том числе и с участием членов Думы. Казалось, что правительство наконец-то приняло Думу как законную и даже полезную составляющую государственного управления.

Но в этот период, 19 июля 1915 г., Николай решил созвать ее в полном составе. Тут-то и наступил крах{178}. Дума сплотилась в критике неспособности режима эффективно вести войну и в решимости получить больший контроль над ситуацией. Она потребовала – и получила на это одобрение большинства николаевских министров, – чтобы Николай назначил министра национальной безопасности, который был бы подотчетен Думе. В ответ Николай, на которого огромное влияние имела супруга Александра (а та ненавидела Думу и постоянно настаивала, чтобы Николай использовал свою власть самодержца), в сентябре распустил Думу. После этого все пошло наперекосяк. Одним из многочисленных неудачных решений, принятых Николаем, было возвращение в Ставку: он хотел лично командовать армией. Правительство осталось в руках «немецкой» царицы, за которой стояла тень Распутина. Множились слухи об измене на самом верху. Правительство погрузилось в неразбериху. За период «правления царицы» с сентября 1915 г. по февраль 1917 г. сменилось четыре премьер-министра, пять министров внутренних дел и по три министра вооруженных сил и иностранных дел. Говорили, что Распутин берет огромные взятки и устраивает дебоши с петроградскими аристократками. Самые дикие слухи, конечно, были неправдой, однако они заметно подорвали популярность режима{179}.

К ноябрю 1916 г. ситуация ухудшилась настолько, что Николай встал перед необходимостью вновь созвать Думу. Последовали бурные заседания, и во время одного из них лидер думских либералов Павел Милюков, говоря о политике властей, задал ставший впоследствии крылатым вопрос: «Что это – глупость или измена?» В этот раз Дума вела себя непокорно как никогда прежде и отправила-таки премьер-министра в отставку{180}. На самом деле только теперь она могла похвастаться многими чертами настоящего парламента. Ее членов защищал парламентский иммунитет, так что Дума могла стать местом выражения общественного мнения, в особенности критики режима Романовых. Эта критика в результате подорвала авторитет царя среди элиты, общественности и вооруженных сил. Николай пошел на небольшие уступки, например, назначил нескольких министров из числа членов Думы, однако этого было явно недостаточно для борьбы с растущим недовольством. Окончательный крах наступил в Петрограде в середине февраля. Перебои в снабжении хлебом (изначально вызванные очень холодной погодой) привели к уличным демонстрациям, начавшимся 13 февраля. Они случайно совпали с новым созывом Думы 14 февраля. Дума возобновила свои нападки на режим. В течение трех следующих дней ситуация стремительно ухудшалась. Демонстрации стали более массовыми и сопровождались насилием. Впервые со дня Кровавого воскресенья – а прошло уже 12 лет – войскам был отдан приказ стрелять по толпе. Николай, находившийся очень далеко, в могилевской Ставке, объявил о роспуске Думы. Двадцать восьмого февраля значительная часть военного гарнизона Петрограда начала мятеж, присоединившись к восставшим. Огромная толпа собралась у Таврического дворца, где заседала Дума. Бунтующие требовали, чтобы она взяла на себя функции правительства. Это стало моментом истины для Думы как института. Она прошла большой путь от незаметного, слабого органа управления и за последние полгода стала местом всероссийских дискуссий, обрела влияние на действия правительства. Теперь ей предстояло испытание историей: сумеет ли она взять бразды правления страной, которые так очевидно выпустил из рук покинувший столицу Николай, или же оставит их кому-то еще?

Испытание это Дума смогла пройти лишь наполовину. У дверей собралась разъяренная толпа, а умеренные члены Думы не решались ответить на их требования. Формальным оправданием им служило то, что царь распустил Думу и они не могли ничего предпринять без его дозволения. Однако на деле им мешал страх перед лицом пьяной «черни», бунтующей на улицах. В то же время радикально настроенные члены Думы, возглавляемые адвокатом с левыми взглядами Александром Керенским, настаивали на том, что для Думы настал звездный час: она должна бросить вызов царю и возглавить революцию. Развязкой стал некрасивый компромисс: образование без формального согласия Думы Временного комитета (Комитета членов Государственной думы для водворения порядка в столице и для сношения с лицами и учреждениями). Само название этого органа подчеркивает колебания многих людей в руководстве Думы, парализованных страхом перед улицей, относительно принятия Думой на себя функций правительства.

Много позже, в эмиграции, Керенский писал, что Дума сама подписала себе смертный приговор. Она умерла утром 28 февраля, на пике своей силы и популярности{181}. Керенский, ставший последним лидером доленинской России, конечно, имел особое отношение к событиям, произошедшим между февралем и октябрем 1917-го. Однако здесь вступает в игру альтернативная история. Если бы Дума все-таки собралась вечером 27 февраля, как могли бы пойти события?

Не исключено, что при смелом и умном руководстве лидеры Думы смогли бы в конце концов заручиться поддержкой петроградской улицы и утвердиться в качестве органа государственной власти – на основании того, что ни у кого другого таких прав, как у Думы, не было. Она имела одно важное преимущество: именно из-за ее непредставительного состава ей доверяло офицерское сословие и бюрократия. Начальник штаба армии Алексеев 1 марта не повиновался приказу Николая послать в Петроград войска для подавления беспорядков главным образом потому, что председатель Думы Родзянко заверил его: власть перейдет к Думе{182}. И если бы Дума сумела заявить о своих правах на власть, последующая русская история, без сомнения, могла быть другой.

Однако есть серьезные причины сомневаться в том, что Дума смогла бы долго продержаться во власти. Пока там обсуждались несущественные вещи, у нее уже появился серьезный соперник – Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов, беспорядочное сборище делегатов местных фабрик и полков. У этого мотора было мощное топливо: классовая ненависть, революционная злоба и (среди солдат) отвращение к фронту. В Совете доминировали левые партии; большевики, сначала бывшие в меньшинстве, становились все более влиятельными – они были единственной партией, требовавшей немедленного мира. У Петроградского совета, разумеется, не было настоящей демократической легитимности, однако был один важнейший источник власти: в хаотичный послефевральский период он был представителем наводящей ужас петроградской толпы и при необходимости использовал ее так, как никогда не смогла бы респектабельная буржуазная Дума. Руководство Думы не имело достаточно храбрости, чтобы выйти победителем из сколько-нибудь продолжительного конфликта с этими силами. Симпатизировавший Думе современник позже описал эту борьбу как конфликт, обративший разумные и умеренные, но при этом робкие и неорганизованные элементы общества, привыкшие к повиновению и не способные командовать, против организованной маргинальности с ее узкомыслящими, фанатичными и зачастую бесчестными главарями{183}.

Опасаясь толпы, Временный комитет считал необходимым договариваться с Советом об условиях передачи власти, так что очевидным образом ставил себя в зависимое положение. Результатом стало создание 2 марта Временного правительства. Оно состояло в основном из самых либеральных политиков Думы. «Временным» его называли потому, что видели в нем временный вариант, который должен действовать до тех пор, пока не будет сформировано нечто более легитимное. Несомненно, с самого начала у этого правительства было два очень слабых места. Настоящая власть на улицах Петрограда и других больших городов принадлежала Советам и их аналогам, которые быстро возникли по всей стране. У Временного правительства было мало формальной легитимности. Оно было «незаконнорожденным ребенком» абсолютно непредставительной и уже распущенной Думы (которая, по словам Родзянко, теперь просто ушла в небытие, так как ее члены были не готовы к энергичному сопротивлению{184}). Когда было объявлено, что главой правительства стал князь Львов, солдат из толпы прокричал, что им удалось всего-то сменить царя на князя{185}. Когда же перед толпой появился новый министр иностранных дел, раздались выкрики: «Кто тебя выбрал?»{186}

Ответ на этот вопрос лежал в программе из шести пунктов, которую Временное правительство в конце концов выработало совместно с Петроградским советом. Обе стороны сошлись на том, что Россия нуждается в как можно скорее надлежащим образом избранной основе для формирования легитимного правительства. Таким образом, пункт 4 программы призывал к немедленным приготовлениям для созыва Учредительного собрания, которое должно быть избрано всеобщим, тайным, прямым и равноправным голосованием. То, о чем Россия мечтала уже 30 лет, – настоящий демократический орган управления – казалось, вот-вот должно было появиться.

Очень скоро стало ясно, что Учредительному собранию отводится главная роль. В те дни, когда в Петрограде боролись политические силы будущего, на железнодорожных станциях запада России разыгрывался довольно грустный спектакль. Царь, отрезанный из-за транспортных проблем от столицы и испытывающий трудности с телеграфной связью, 2 марта получил от Родзянко совет отречься от престола. Его главные генералы поддержали эту позицию, так что у царя почти не осталось выбора. Законным наследником престола был его страдавший гемофилией 12-летний сын Алексей. Однако Николай – заботливый отец семейства и, до последнего, недалекий политик – беспокоился о здоровье Алексея и решил передать корону не ему, а собственному брату Михаилу Александровичу. С трудом удерживающиеся на своих позициях власти в Петрограде еще могли согласиться на то, чтобы трон отошел законному наследнику – мальчику со слабым здоровьем, однако произвольная замена его зрелым, обладающим военным опытом великим князем выглядела совсем иначе. И было совершенно не ясно, как отнесется к сохранению монархии толпа. Михаил сразу решил уйти от ответственности и 4 марта опубликовал манифест, предоставляя Учредительному собранию право принимать все решения о будущем династии Романовых, в том числе о том, кому носить корону.

С самого начала приготовления к созыву Учредительного собрания считались главным и самым срочным делом в работе Временного правительства. Важнейшие его решения либо расценивались так же, как временные, либо откладывались до момента созыва Собрания. О его создании глава Временного правительства говорил как о «важнейшей священной задаче»{187}. На одном из ранних координационных совещаний между Петроградским советом и Временным правительством обе стороны подчеркнули, что Собрание должно быть созвано как можно скорее. В «мартовском», полном эйфории настроении после Февральской революции все политические партии воспринимали Учредительное собрание с огромным энтузиазмом. Они настаивали на том, что работа по подготовке должна завершиться как можно скорее. Надеялись, что Собрание будет созвано через три-четыре месяца, т. е. в июне.

Однако уже ощущались политические и организационные трудности. В большой, все еще воюющей стране разработать выборные законы, составить списки избирателей и организовать выборные пункты было сложнейшей задачей. Все это нужно было делать на базе органов местного управления, которые в тот момент сами претерпевали радикальные изменения. Эта ситуация давала политическим фракциям, у которых имелись причины не желать проведения выборов, поводы задерживать их. Партия эсеров, представлявшая в основном крестьян, не хотела, чтобы выборы провели до осени, так как нужно было убирать урожай. Тем временем правые партии были рады задержке, поскольку надеялись, что «бушующее море революции» успокоится. По иронии, понятной в свете последовавших событий, именно большевики активнее других настаивали на ускорении приготовлений, обвиняя другие партии в том, что они не стремятся к демократии{188}.

Дело увязло в трудностях. Только в мае политические партии договорились о главных принципах организации выборов (тайном голосовании, пропорциональном представительстве и всеобщем избирательном праве). После этого, однако, они учредили необычайно неповоротливый, размером почти с парламент, специальный совет из адвокатов, чтобы превратить эти договоренности в закон о выборах. По разработанному к июню расписанию выборы должны были быть проведены 17 сентября, а Учредительное собрание – начать работать 30-го. Однако, как отмечала в июне одна из газет в статье под заголовком «Последний шанс», в этом случае шла борьба двух принципов – принципа максимального совершенства и принципа наибольшей скорости. Два месяца назад, несомненно, превалировал первый принцип. Теперь же настала очередь второго{189}. По мере того как Февральская революция уходила все дальше в прошлое, слабел и всеобщий энтузиазм по поводу Собрания. Другая газета в то же самое время выражала от лица многих людей беспокойство: доплывет ли государственный корабль до порта Учредительного собрания? Удастся ли Временному правительству и народовластию сохранить единство государства до появления правителя?{190}

Так называемые «июльские дни», в которые Временное правительство чуть не стало жертвой большевистского восстания, одновременно остановили движение вперед и сделали срочный созыв Собрания еще более актуальным. Реакция правительства последовала в середине июля: оно требовало от различных органов удвоить усилия для соблюдения сроков. Социалистические партии требовали, чтобы выборы были ускорены. К этому времени уже было ясно, что поставленные сроки нереалистичны. На местные выборы и опубликование выборных листов отводилось 40 дней. Затем следовали выборы в Учредительное собрание. Это просто невозможно было осуществить до середины сентября{191}. Либералы отнеслись к этому довольно спокойно: обострение революции означало, что им не добиться успеха на выборах, когда бы они ни проводились. Социалистические партии убедить было сложнее, однако 9 августа они наконец тоже дали фатальное для них согласие на то, что выборы будут перенесены на 12 ноября. Учредительное собрание должно было начать заседать 28-го{192}.

Временное правительство, все восемь месяцев своего существования с трудом выживавшее в условиях кризиса, видело, что Совет приобретает все большее влияние. Мучения Временного правительства закончились с большевистским переворотом 27 октября. На смену ему пришел Совет народных комиссаров (Совнарком) под руководством Ленина, чей авторитет поначалу совсем не казался непререкаемым. Для оппозиционных партий переворот только усилил значение предстоящих выборов в Учредительное собрание: настанет момент, когда демократически избранный орган примет власть у никем не избранных большевиков. До переворота и среди самих большевиков шли дискуссии об отношении партии к Учредительному собранию. Ленин активно отстаивал ту точку зрения, что советская власть должна всегда преобладать над «буржуазной демократией»{193}. Однако официальной позицией большевиков была твердая поддержка Учредительного собрания. Большевики настаивали на том, что только им можно доверить сформировать Учредительное собрание: они сделают это так, как не сможет контрреволюционное Временное правительство. Сознавая неустойчивость своего положения, большевики, несмотря на противостояние Ленина, придерживались этой позиции и после переворота. Совнарком даже издал декрет о том, что останется у власти лишь до созыва Собрания. Но, по мере того как шли приготовления к выборам, большевики все усиливали свою хватку. Выборы начались 12 ноября. В огромной стране голосование заняло почти две недели. Имели место небольшие нарушения; оккупированные территории проголосовать не могли, так как война все еще шла. Тем не менее процедура была на удивление чисто и хорошо организована. Это были первые в российской истории свободные выборы – и единственные, по крайней мере еще на 70 лет. Проголосовало более 40 млн человек – около половины от имеющих избирательное право.

После Октябрьского переворота многие оппозиционные партии пытались превратить выборы в референдум о большевистском режиме. До некоторой степени им это удалось: этот референдум большевики проиграли. Им досталось около четверти голосов (хотя с большим перевесом в некоторых ключевых местах – более 70 % голосов солдат как в Москве, так и в Петрограде). Что неудивительно для аграрной страны, победителем стала крестьянская партия – эсеры. Проиграли правые либералы – кадеты, получившие меньше 8 %, а ведь именно в них большевики видели главную угрозу из-за высокого процента голосов за них в крупных городах.

Большевистский режим столкнулся с серьезной проблемой: у Учредительного собрания будет демократическая легитимность, которой нет у них. Они только успели прийти во власть и теперь вот-вот окажутся за дверью? С таким поворотом событий они мириться не собирались. Еще до окончания подсчета голосов Совнарком объявил, что открытие Учредительного собрания, назначенное на 28 ноября, откладывается на неопределенное время. Согласно заявлению Совнаркома, в процессе голосования имели место «злоупотребления», которые могли стать основой для проведения повторных выборов. Совнарком потребовал расследования этих «злоупотреблений». Небольшевики ответили на это организацией Союза защиты Учредительного собрания. Двадцать восьмого ноября, в день, когда Собрание должно было начать свою работу, они провели большую демонстрацию и устроили его символическое открытие в Таврическом дворце, где оно должно было размещаться.

Большевики ответили жестко. Таврический дворец окружили войска, демонстрантов объявили контрреволюционерами. И, как намек на то, чего следовало ждать от большевиков дальше, была запрещена ведущая правая партия – кадеты. Ее лидеров арестовали, печатные станки уничтожили. Тот факт, что примерно в это же время – 7 декабря – была образована ЧК, не является совпадением. Так появилась советская тайная полиция, работавшая вне закона и ставшая прямой предшественницей КГБ.

Но решения о том, что делать с Учредительным собранием, все еще не было. По словам одного консервативно настроенного наблюдателя, Учредительное собрание стало для большевиков костью в горле{194}. Их положение было пока слишком ненадежно, а партия внутри слишком неоднородна для того, чтобы отодвинуть в сторону результат более чем 30-летнего ожидания и 40-миллионного голосования. К 12 декабря Ленин нашел решение. Он заявил, что выборы не имели законной силы, так как со времени их проведения в общественном мнении произошли изменения. Необходимо решительно бороться против контрреволюционных настроений сторонников Учредительного собрания. Собрание может быть созвано, однако его члены должны быть отозваны и назначены повторно местными Советами (мандаты на оппозиционных депутатов следовало постепенно исключить). Был установлен кворум в 400 из 800 членов (это означало, что теперь, когда партия кадетов была запрещена, Собрание оставалось без кворума, если большевики покидали зал заседаний). То есть теперь Собрание могло проводить только политику, продвигаемую Советами, в которых доминировали большевики{195}.

Созыв Собрания назначили на 5 января 1918 г. В течение четырех недель до созыва велась интенсивная пропаганда как сторонниками Собрания, так и его противниками. Союз защиты Учредительного собрания агитировал в казармах и на фабриках, печатал сотни тысяч экземпляров листовок и газет, подчеркивая демократический характер Собрания и доказывая, что оно не является антисоветским. Большевики писали об опасности того, что Собрание будет захвачено контрреволюционерами. Практическим шагом с их стороны стало объявление в Петрограде военного положения и ввод в город к 5 января верных им войск.

В этот день Петроград превратился в военный лагерь. Особенно много войск было в районе Таврического дворца. Сторонники Собрания организовали многолюдную демонстрацию, члены которой начали марш по направлению ко дворцу, однако сразу оказались под огнем: впервые большевики использовали войска против безоружных демонстрантов. Тем временем Ленин, по свидетельству одного из соратников смертельно бледный и взволнованный, с горящими глазами{196}, руководил операцией из дворца. Когда стало ясно, что демонстрация разогнана, он разрешил Учредительному собранию начать заседание. Обстановка была близка к хаосу. Депутаты-большевики все вместе перекрикивали любого, кто начинал говорить. Коридоры и балконы были полны солдат, многие из них были пьяны. Чтобы развлечься, они время от времени наводили оружие на ораторов. Большевики предложили резолюцию, которая, в сущности, подчиняла Собрание Советам. Когда резолюция была отвергнута, они покинули зал заседаний. У Собрания теперь не было кворума. Тем не менее Собранию позволили продолжить заседание. Известные революционеры произносили речи до поздней ночи. В два часа ночи, убедившись, что ситуация находится под контролем, Ленин уехал. В четыре командир караула подошел к председателю Собрания Чернову и велел ему закрыть заседание, потому что «караул устал»{197}. Тем временем прибывали дополнительные вооруженные отряды. Чернов продержался еще 20 минут, а затем закрыл Собрание до следующего дня. Но наутро дворец оказался закрыт и окружен войсками. Единственный полностью демократический орган во всей истории России прожил меньше 13 часов.

Этим, однако, дело не закончилось. Оппозиционные члены Учредительного собрания продолжили заседания в Самаре и Омске, объявив себя законным правительством России. О бесславном конце Комитета членов Всероссийского учредительного собрания (Комуча) в одной из глав этой книги рассказывает Эван Модсли. В реальности, однако, давняя мечта о демократически избранном законодательном собрании, на основе которого должно было быть создано правительство России, умерла (или была убита) в Петрограде 5 и 6 января 1918 г. По мнению видного историка, именно это, а не Октябрьский переворот, оказалось поворотным моментом революции{198}. Именно в этот момент проявился жестко репрессивный и антидемократичный характер большевистского режима. Россия встала на путь, ведущий к сталинизму.

Как же большевикам это удалось? При ближайшем рассмотрении энтузиазм по поводу Учредительного собрания кажется в значительной степени феноменом элиты. Крестьяне – подавляющее большинство российского населения – получили свою революцию. У них были местные Советы, они были заняты захватом земли. Почему их должно было беспокоить, что происходит в далеком Петрограде? Серьезной народной поддержки Учредительное собрание не имело даже в больших городах. Как мрачно заметил один из ведущих социалистов на символическом открытии Учредительного собрания 28 ноября, люди вовсе не так уж сильно верили в то, что оно всех спасет{199}. Демонстрации в тот день и 5 января были малочисленнее, чем предполагалось, и среди их участников преобладали представители среднего класса. После десяти месяцев постоянной нестабильности и хаоса петроградский пролетариат не был готов пойти на вооруженных людей для защиты очередной политической инновации, какой бы желанной она ни была в теории{200}.

Элита, в особенности социалисты-небольшевики, победившие на выборах, потерпела неудачу. Печально то, что они пострадали из-за собственных добродетелей. Они верили в демократию, прогресс и силу закона. Столкнувшись с гангстерской тактикой большевиков, они не знали, чем ответить. Да, у них была поддержка большинства населения, однако не настолько прочная, чтобы вновь завоевать улицу. За полгода до этого, во время «июльских дней», когда большевики оказались близки к тому, чтобы поставить под вопрос авторитет Советов как таковых, другие социалисты (во что трудно поверить) постарались защитить их от последовавших жестких мер. Эсеры столько лет боролись с автократией рука об руку с товарищами-большевиками, что просто не видели угрозу, которую те на самом деле в себе несли. Но покончить с большевиками можно было, только применив против них их же собственную безжалостную тактику. После оказания давления на Собрание лидеры эсеров отказались от предложений военной поддержки: они считали, что любой ценой нужно избежать гражданской войны. Потому-то, согласно знаменитой фразе Троцкого, они и оказались «на свалке истории». Вероятно, в словах Чехова, писавшего о беспомощности русской интеллигенции, сокрыта глубокая правда. Возможно также, что никакой цивилизованный политический класс ни в одной стране не смог бы справиться с беспрецедентным цинизмом и жестокостью ленинских большевиков.

Наконец, мы оказываемся лицом к лицу с громадным «если». После Февральской революции восемь месяцев ушло на то, чтобы избрать Учредительное собрание, и десять – на то, чтобы созвать его. К этому времени большевики уже находились у власти, и Учредительное собрание было обречено. Однако в схожих обстоятельствах в 1848 г. во Франции на созыв Собрания ушло два месяца, в Германии в 1918 г. – четыре. После февральских событий все хорошо понимали, что необходимо срочно созывать Собрание, но дело увязло в мелочных спорах о деталях выборного процесса. Что, если бы Временное правительство смогло не растерять импульс и выборы в Собрание прошли бы, как сначала планировалось, в июне или, как решили позже, в сентябре?

В этом случае история, несомненно, пошла бы по другому пути. Интересно только, насколько он был бы другим. С апреля по июль большевики подняли на улицах Петрограда три восстания. Первое, в апреле, было подавлено по приказу лидеров Совета – по сути, небольшевистскими социалистическими партиями, которые в этот момент присоединились к Временному правительству, оставив большевиков единственной активной оппозицией. Второе, июньское, восстание было предотвращено в основном теми же силами. Третье – «июльские дни» – могло стать успешным, однако потерпело неудачу из-за того, что Ленин в последний момент не сумел взять себя в руки (что для него было совсем не характерно). Таким образом, большевики, несомненно, были способны взять город под свой контроль в момент созыва Учредительного собрания.

Однако политические обстоятельства тогда были бы совершенно иными. Собрание, по крайней мере сначала, обладало бы легитимностью и имело широкую политическую поддержку, чего так и не добилось Временное правительство. Победили бы на выборах в Учредительное собрание, как это и случилось в ноябре, небольшевистские социалистические партии, в первую очередь эсеры. Уже это само по себе лишило бы Совет части политической энергии и поддержки. А ведь большевики использовали его как главное оправдание для разбоя, который чинили с мая по сентябрь (главным лозунгом большевиков уже с апреля было «Вся власть Советам!»). Не находясь у власти, большевики не смогли бы помешать Собранию так, как они сделали это в декабре и январе. И все те любезные господа – лидеры меньшевиков, эсеров и т. д., которые проявляли столь удивительное терпение по отношению к большевикам даже во время их бесчинств в «июльские дни», возможно, повели бы себя более жестко ради поддержки передового государственного института, за создание которого они боролись не одно десятилетие. Несмотря на фанатизм, Ленин всегда очень тщательно просчитывал ситуацию. Он, несомненно, сдерживал бы себя, по крайней мере в первые несколько недель существования Учредительного собрания.

Многое также зависело бы от самого Собрания. Это была большая организация, состоявшая из 800 членов, и руководили ею те самые бесполезные политики, которые в феврале сложили свои полномочия по капризному требованию Совета. В январе они притихли перед вооруженной шайкой большевиков. Это был не тот орган и не те люди, которые способны были вести за собой Россию в условиях разрушительной войны, анархии среди крестьянства, распада империи и полного коллапса государственного аппарата. Даже страны, имевшие куда более богатый парламентский опыт, чем Россия в 1917 г., приходили к варианту «сильной руки» (например, Франция де Голля, Америка во времена гражданской войны, Великобритания во время Второй мировой), в лучшем случае с какой-то формой демократической легитимности. Как мы заметили, исторический опыт России до этого момента был почти исключительно автократическим. Основная часть российского правящего класса тогда, как и теперь, предпочитала повиноваться приказам, а не отдавать их.

Зная безжалостную целеустремленность Ленина, нетрудно себе представить, что к своему звездному часу он мог прийти и иначе. Он мог, по крайней мере вначале, взять под свой контроль улицы, а в самом Учредительном собрании в его распоряжении была четверть голосов. Действительно, учитывая, с какой легкостью он расправился с Собранием, разве не мог бы Ленин сделать то же самое в другой ситуации? Мог бы, но последствия были бы серьезнее. Ленин тогда даже частично не контролировал бы бывшую государственную машину. У Учредительного собрания было бы больше времени на то, чтобы укрепить свою власть. Оно могло бы завоевать авторитет, занявшись (как попыталось сделать на прерванном заседании 5–6 января) ключевыми вопросами «земли и мира», которые не смогло решить Временное правительство. Собрание или назначенное им правительство по крайней мере имело бы время и статус для того, чтобы искать военной поддержки, которой у него совершенно не оказалось в короткий срок, отведенный ему историей. Если бы Собрание получило власть до окончившегося катастрофой корниловского мятежа, оно стало бы ключевым союзником Керенского, который, несмотря на все его ошибки, был одним из самых способных и влиятельных политиков своего времени. Большевизм все равно оставался бы возможным исходом, однако куда менее вероятным.

Какой была альтернатива? История показывает – и все русские революционеры об этом знали, – что сильная рука в России с гораздо большей вероятностью могла прийти из правого (обладающего мощной и эффективной военной силой), чем из левого политического крыла. В последовавшие за событиями месяцы Собрание могло бы безуспешно и многословно пытаться разрешить стоящие перед страной проблемы, в то время как настоящая власть постепенно переходила бы в руки «русского Наполеона». А после того, как Россия осуществила свой первый опыт строительства демократии, правая диктатура, несомненно, разочаровала бы очень многих. Она также повлияла бы на историю остальной Европы (одним из ключевых факторов, приведших Гитлера к власти, было противостояние советскому коммунистическому строю). Однако же трудно сказать, могло ли все обернуться хуже того, что случилось с Россией.