Историческая неизбежность? Ключевые события русской революции

14. Развитие ленинизма: Гибель политического плюрализма в партии большевиков после революции 1917–1922 гг. Ричард Саква

В 1917 г., в то время как Ленин старался консолидировать власть после своей победы 25 октября, в партии появилась группа людей, предупреждавших о возможных последствиях преждевременной попытки построить социализм в довольно отсталой стране. В число этих «коалиционистов» входили крупные партийные фигуры, в частности один из старейших соратников Ленина Лев Каменев. В последующие годы они выражали свою озабоченность разными способами, в первую очередь участвуя в дискуссиях «демократических централистов» в 1919 г. и движения Игнатова и «рабочей оппозиции» в 1920-м. Главным поводом для беспокойства члены названных групп считали угрозу плюрализму внутри революционного движения, хотя при подавлении оппозиции они проявляли себя немногим мягче, чем правоверные ленинцы. Провал этих самых первых попыток установить какую-либо форму плюралистической демократии привел к тому, что страна избрала курс, которым она шла до конца и который особенно ярко проявил себя в 1930-е гг., в период сталинских репрессий. Тем не менее надежды тех, кто поддерживал внутрипартийный плюрализм, время от времени возрождались, особенно при взятии курса на «социализм с человеческим лицом» во время Пражской весны 1968 г. и 20 лет спустя, в начале борьбы Михаила Горбачева за «гуманный и демократический социализм».

Центром несколько более развитого большевистского плюрализма, если можно так охарактеризовать это течение, была Москва. Это движение отражало социальный характер города, проявившийся еще в конце правления Романовых. Москва стала плодородной почвой для плюралистического большевизма, развивавшегося в противовес монизму, который впоследствии привел к укреплению сталинизма. Именно в Москве, где глубинное течение оппозиции существовало еще и в 1920-е гг., противостояние захвату власти большевиками было особенно сильным. Если же вернуться к теме этой статьи, то и внутрипартийные дебаты получили в Москве наибольшее распространение. В ходе этих дебатов их участники указывали на опасность попыток единолично удерживать власть в обществе, «еще не созревшем» для социализма. Главный аргумент коалиционистов и их последователей состоял в том, что, хотя русское общество было отсталым, его наиболее прогрессивные элементы все же могли стать партнерами в строительстве социализма.

Говоря о более широкой картине, напряженность между Москвой и Петроградом, позже Ленинградом, сохранялась в течение всего советского периода. Партийные программы склонялись то к линии Москвы, то к линии Ленинграда. «Московская линия», которую поддерживали Николай Бухарин, Георгий Маленков и Алексей Косыгин, в какой-то степени нативистская и неопопулистская, гарантировала стабильность государственной системы, в то время как «ленинградская» (представленная Григорием Зиновьевым, Андреем Ждановым, Фролом Козловым и Григорием Романовым) выступала за жесткий революционный интернационализм{345}. Именно «московская линия» победила во времена правления Горбачева (с 1985 по 1991 г.). Это была не просто попытка улучшить работу системы, но намного более глубокое стремление достигнуть «реформированного коммунизма». За это выступали некоторые реформаторы партии в годы гражданской войны и чехословацкие реформаторы в 1968 г. И хотя ранние оппозиционеры в присутствии Ленина не посмели бы говорить о «гуманном и демократическом социализме», борьба за плюрализм внутри революции была продолжена на новом витке сторонниками «социализма с человеческим лицом» в 1960-е, еврокоммунистами в 1970-е и Горбачевым в 1980-е. Михаил Горбачев выступал за возвращение к ленинским принципам, но, как справедливо отмечали его критики, именно эти, «ленинградские», принципы облегчили приход к власти Сталина. Будь он лучше подкован теоретически, Горбачев говорил бы о возвращении к латентному плюрализму, присутствовавшему в партии большевиков в первые годы советской власти.

В последние годы был опубликован ряд книг, описывающих многообразие политической жизни в поздний период правления Романовых. Особое внимание авторы уделяют развитию либерализма и гражданского общества, отвергая таким образом традиционную идею о том, что автократия эффективно подавляла развитие плюрализма в публичной сфере. В самом деле, создается впечатление, что общество в конце правления Романовых развивалось по «западному» образцу, и это развитие сопровождалось богатой культурной и интеллектуальной жизнью, задавленной большевиками в первые же месяцы после их прихода к власти{346}. Один из примеров таких публикаций – книга Федяшина «Либералы при автократии». Автор проанализировал статьи в толстом журнале «Вестник Европы» – издании, популярность которого постоянно росла с момента основания в 1866 г. и до 1904 г., когда она достигла пика. Журнал публиковался до 1918 г., прекратив свое существование при большевиках. Он оказался в центре дебатов о перспективах местных органов управления, в особенности земских собраний. Земские собрания были учреждены в 34 губерниях старой России в 1864 г. в результате масштабных либеральных реформ Александра II с целью стимулировать вовлеченность низов в функционирование государства. С точки зрения Александра Солженицына, в России должны были развиться собственные формы демократии. Земское движение было как раз той либеральной практикой, которая пришла не с Запада{347}.

Многочисленные исследования продемонстрировали активное развитие гражданского общества перед 1917 г. Джозеф Бредли описывает появление различных профессиональных объединений и благотворительных организаций{348}. Десять лет после 1905 г. были отмечены неожиданно бурным экономическим ростом. Расширилась сеть железных дорог, удвоились объем и доходность железнодорожных перевозок. Производство товаров широкого потребления превысило аналогичный показатель в Германии, статистические данные свидетельствуют о заметном повышении уровня жизни. Промышленный сектор не был обособлен, что характерно для развивающихся стран, а скорее органично вписывался в экономику благодаря рыночным и финансовым связям. К 1914 г. быстрое социальное и экономическое развитие последних 50 лет сократило разрыв между Россией и более развитыми странами и подняло ее на пятое место среди индустриальных держав. Шел поиск таких стратегий управления страной, которые сократили бы разрыв между государством и обществом, привилегированной верхушкой и низами, и в этом смысле старая столица – Москва – резко контрастировала с Петербургом, где общество было поляризовано{349}. Москва с ее интенсивно развиваемым общественным транспортом, социальным страхованием и жильем для рабочих стала более открытым городом, чем Петербург{350}. Тем не менее, хотя социально-экономический прогресс поощрялся, автократия старалась сохранить свое политическое превосходство, что порождало многочисленные противоречия. Возможно, они разрешились бы естественным путем, если бы Первая мировая война не привела в конце концов к революции.

Между Москвой и Петроградом было много различий. Москва существовала в основном за счет внутреннего капитала, который развивал текстильную промышленность, в то время как металлургическая промышленность северной столицы полагалась на иностранный, в первую очередь французский, капитал. Москва была городом староверов, а Петербург – городом правящего класса и элит. Москва была более «крестьянской», что предполагало более тесные связи с регионом и страной в целом, и оказалась менее восприимчивой к революционному социализму, который в конечном итоге восторжествовал на севере. Замечание Антонио Грамши о том, что гражданское общество в России находилось «в первичном аморфном состоянии», в меньшей степени касалось Москвы. Грамши писал: «На Востоке государство было всем, гражданское общество находилось в первичном аморфном состоянии. На Западе между государством и обществом были упорядоченные отношения, и, если государство начинало шататься, тотчас же выступала наружу прочная структура гражданского общества. Государство было лишь передовой траншеей, позади которой была прочная цепь крепостей и казематов»{351}.

В Петрограде довольно легко укоренилось то, что Грамши называл якобинством, однако в Москве гражданское общество решительно сопротивлялось установлению монистической формы революционной власти.

Основатель социал-демократического движения в России – Георгий Плеханов осуждал развитие в партии большевиков движения, позже получившего название «демократический централизм», равно как и захват власти Лениным в октябре 1917 г. Самая известная работа Плеханова, опубликованная в 1895 г., – «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» – защищала материалистическую концепцию в социальном развитии{352}. На деле же Плеханов, хоть и был убежденным марксистом, отстаивал плюралистическую концепцию политики, и именно эта традиция вдохновляла оппозицию большевистскому монизму.

Октябрьская революция состояла, как оказалось, из целого ряда революций, которые слились в одну. Произошла массовая социальная революция, в ходе которой крестьяне требовали земли, солдаты (тоже, фактически, крестьяне) боролись за мир, а рабочие сражались за признание своей значимости в процессе производства. В то же время произошла и демократическая революция под лозунгами политической ответственности и народного представительства, не обязательно в классической либерально-демократической форме. Демократическая революция боролась, прежде всего, за конституцию, которая и установила бы, и ограничила политическую власть. Однако одновременно произошла и либеральная революция, в ходе которой новорожденная буржуазия отвергала абсолютистские притязания монархии на божественный промысел и хотела внедрить, как ей казалось, более просвещенные формы конституционного правления и защиты прав на собственность. Это сопровождалось национальной революцией, подтвердившей независимость Польши и Финляндии и приведшей к быстрому распаду Российской империи. А для марксистов произошедшее было также и революцией интернационалистов, предполагавшей, что прежняя форма национального государства отжила свое. Поскольку капитализм стал глобальной системой, социальные классы должны были постепенно утрачивать свои национальные характеристики и вливаться в единую социальную революцию. Наконец, была и революция в революции. Как наиболее экстремальные представители русского революционного движения большевики узурпировали повестку дня умеренных социалистов и мобилизовали рабочих и революционных идеалистов (таких, как анархисты) на установление собственной политической диктатуры. Большевики оказались самыми жестокими и эффективными сторонниками радикального раскрепощения людей во имя новых общественных идеалов{353}.

Разнородность источников революции отразилась в ходе борьбы большевиков за Москву{354}. В Петрограде им удалось захватить власть относительно легко, однако в Москве они встретили как общественное, так и политическое сопротивление. На то, чтобы сломить его, у большевиков ушло десять дней – бои шли и в Кремле, и вокруг него. Победу удалось одержать лишь после того, как Ленин прислал подкрепление из латышских стрелков и кронштадтских моряков. Другими словами, Москва вошла в коммунистическую эру как побежденный город, и революционный социализм петроградского типа был ей навязан. Режим был оккупационным со всеми вытекающими отсюда последствиями: политическую систему внедрили насильственно, против воли населения{355}. Активное сопротивление рабочих-печатников и некоторых других представителей рабочего класса продолжалось до весны 1918 г., а глубинное оппозиционное течение существовало еще и в 1920-е гг.{356} Особенно сильны в Москве были меньшевики: их плацдармом стали профсоюзы и местные советы, откуда они последовательно критиковали политику большевиков. Окончательно их искоренили лишь в 1920-е гг.{357} Этой долгой борьбой объясняется враждебность традиционной интеллигенции к принудительному радикализму большевистского режима.

Неудивительно, что борьба за плюрализм отразилась на самой партии большевиков. В феврале 1917-го эта партия насчитывала всего 25 000 человек. За период до октября того же года ее численность выросла примерно до 300 000 членов и продолжала быстро увеличиваться после прихода большевиков к власти. Проблему управления такой массой людей решили путем применения репрессивных мер и проведения кампаний за дисциплину. Первые крупные дебаты внутри руководства были посвящены организации советской власти. Создание 25 октября эксклюзивно большевистского правительства в форме Совнаркома во главе с Лениным разочаровало тех, кто верил, что власть перейдет к Советам. Совнарком отнял власть у ВЦИКа – Всероссийского центрального исполнительного комитета, именем которого была совершена революция. Теперь власть оказалась консолидирована в руках органа, подчиненного только партии большевиков. Другими словами, был сделан судьбоносный шаг по «замене» народной власти, представленной Советами, никому не подотчетными партийными комитетами. Ранее об этом предупреждал Лев Троцкий. Сам он к тому времени присоединился к радикалам, не отступаясь от своей теории перманентной (непрерывной) революции, чему противостояли умеренные члены партии большевиков, фактически придерживавшиеся тех же взглядов, из-за которых новое правительство, созданное после Февральской революции, стало называться «временным».

Они возражали против совершенного Лениным переворота, аргументируя это тем, что его метод захвата власти приведет к правлению через насилие и к гражданской войне. Для этих умеренных большевиков революция отнюдь не была непрерывной и постоянной. Коалиционисты призывали к расширению правительства с тем, чтобы оно включало все представленные в советах партии. Группа, в которую входили Лев Каменев, Григорий Зиновьев и Алексей Рыков, настаивала на формировании коалиционного правительства с участием умеренных социалистов, настроенных против войны. Они считали, что в новой системе должно быть место и для других организаций, помимо Советов. Этот вопрос был для них настолько принципиален, что они ушли из нового правительства, предупредив, что политика Ленина приведет к гражданской войне{358}. В ноябре Ленин согласился разделить власть с левыми эсерами, которые были тогда отдельной партией. Такой баланс сил сохранялся до марта 1918 г., однако после приписанной им попытки восстания 6 июля левые эсеры подверглись суровым преследованиям. Коалиционисты потерпели поражение после ожесточенной борьбы. Это стало первым крупным конфликтом внутри партии власти. Предостережения коалиционистов оказались пророческими: насильственную власть режима укрепило создание в декабре 1917 г. тайной полиции – ЧК, а также начало – с августа 1918 г. – Красного террора. При этом глава Моссовета Лев Каменев оставался самым последовательным критиком предоставления широких полномочий тайной полиции.

Ленин отказывался признать какую бы то ни было «временность» власти большевиков. Наоборот, он установил традицию, согласно которой группа революционеров-социалистов, придя к власти, должна была находиться во главе государства. Система, таким образом, оставалась неизменной. С точки зрения целесообразности это отвечало Марксову видению истории: если достигнута более совершенная форма организации общества, зачем оставлять возможность возвращения к ретроградной? Разумеется, умеренные большевики тоже не были готовы расстаться с властью, однако они защищали более приемлемую для всех форму этой власти. На практике, когда дело дошло до долгожданного Учредительного собрания, умеренные согласились с Лениным, который считал его пережитком «буржуазной» фазы революции. Они выступали против его роспуска всего только один день: 5 января 1918 г. Николай Бухарин объявил, что большевики будут беспощадно бороться с буржуазной парламентской республикой. Эксперимент с подотчетным конституционным правительством закончился, не успев начаться. Ленин заявил, что советская власть и диктатура пролетариата являются высшей формой демократии, однако расстрел в Петрограде рабочих, выступавших за Учредительное собрание, продемонстрировал, что́ ожидает несогласных.

Насильственное внедрение особенно ограниченной и нетерпимой формы революционного социализма вызвало враждебную реакцию у некоторых зарубежных приверженцев движения. Роза Люксембург, интернационалист из числа немецких социал-демократов, первоначально приветствовала большевистскую революцию, поставившую на повестку дня социализм, однако вскоре осудила ленинские методы правления и в первую очередь подавление демократии, хотя и понимала временную необходимость проведения жесткой линии. В своей знаменитой формулировке 1918 г. она подчеркнула, что «свобода только для сторонников правительства, только для членов одной партии, сколько бы их ни было, – это вовсе не свобода. Свобода – это всегда только свобода инакомыслящих»{359}. Карл Каутский – одна из главных фигур в социалистическом движении Германии – настаивал на приверженности социал-демократии парламентским формам революционных преобразований. Он считал, что демократия – это не просто инструмент борьбы, а неотъемлемый элемент социализма. Каутский писал: «Таким образом, для нас социализм немыслим без демократии. Под современным социализмом мы понимаем не только социальную организацию производства, но также и демократическую организацию общества»{360}. Разделяя взгляды Грамши на Россию, Каутский считал большевистскую революцию чем-то чуждым международной революционной борьбе. Для него она явилась результатом специфических условий, сложившихся в России, в первую очередь тягот войны и относительной социальной незрелости общества, – взгляд, который привел Ленина в ярость.

Не меньше беспокоило Ленина появление в начале 1918 г. левой оппозиции. Это движение сосредоточилось на двух критических вопросах: войны и мира (война еще не закончилась) и возникновения бюрократического авторитаризма в партии. В глазах левых оппозиционеров эти два момента были связаны. Они выступали за революционную войну против Германии, которая поможет объединиться с прогрессивными рабочими Запада и позволит социалистической России вырваться из изоляции. Левые коммунисты образовали фракцию в декабре 1917 г.; их активность достигла пика в январе и феврале 1918-го, пока в Брест-Литовске с трудом продвигались переговоры о мире с Германией. Они заручились поддержкой некоторых лидеров партии, в том числе Бухарина, Осинского, Преображенского и Радека. Их поддерживало также большинство организаций на местах. Позиции левых коммунистов сразу же ухудшило новое наступление Германии, последовавшее за провалом мирных переговоров 18 февраля. По Брест-Литовскому мирному договору от 3 марта за мир были отданы территории. При голосовании 7 марта на VII съезде партии расчетливый реализм Ленина победил, и драконовские условия Германии были приняты. Ленин отверг предложение левых коммунистов попытать счастья с западным рабочим классом – те надеялись, что западные товарищи придут на помощь. Последовавшее в том же году поражение Германии показало, что с тактической точки зрения он был прав{361}. Революционные порывы не могли тягаться силой с германской военной машиной.

Критика со стороны левых коммунистов, которые осуждали «мелкобуржуазную» деградацию революции и в особенности предостерегали против опасности, которую таила в себе большая масса крестьянства, не распространялась на фундаментальный вопрос об ответственности новой власти перед рабочим классом – номинальным субъектом революции. Тем не менее критика ленинской модели государственного капитализма точно попала в цель; Осинский призывал к строительству пролетарского социализма на основе классового творческого потенциала самих рабочих, а не приказов, полученных от промышленных магнатов{362}.

В то же время левым коммунистам было не очень интересно самовыражение рабочего класса, что нашло свое отражение в их оппозиции движению за «собрания уполномоченных», возникшему весной 1918 г. Это спонтанное движение рабочих крупнейших заводов Петрограда набрало популярность и в Москве. Его целью было создать «широкую организацию рабочего класса, которая сможет вывести массы из тупика, в который загнала их политика новых властей»{363}. Слова «совет» тщательно избегали как уже скомпрометированного. К концу июня советская власть подавила движение. Вскоре после этого Россия была вовлечена в полномасштабный внутренний конфликт.

Годы гражданской войны сопровождались появлением ряда различных оппозиционных течений внутри партии большевиков, которую в 1918-м переименовали в Российскую коммунистическую партию (большевиков) – РКП(б). В основу нового государственного устройства были положены четыре ключевых момента: роль Советов, развитие бюрократии, проблема внутрипартийной демократии и отношения с рабочими. Советы стали фундаментом нового государственного устройства и в декабре 1922 г. дали имя новому государству – Союзу Советских Социалистических Республик. Тем не менее ленинское руководство относилось к Советам с подозрением, так как в них входили небольшевики и крестьяне. Советская демократия быстро превратилась в управляемую, однако остался вопрос, как руководящая роль партии может быть совмещена со значительной политической ролью Советов. Именно этот вопрос с конца 1918 г. поднимали «демократические централисты». Они базировались преимущественно в Москве, хотя их аргументы нашли поддержку и за ее пределами. Многие из бывших левых коммунистов теперь присоединились к критике, как они выражались, бюрократической дегенерации революции. Они выступали против управления одним человеком и использования буржуазных специалистов (презираемых «спецов» – старой технической интеллигенции), а также требовали положить конец бюрократическим методам в советском строительстве{364}. «Демократические централисты» считали, что отношения нужно основывать на разделении труда: партия обеспечивает идеологическое руководство, однако Советы должны быть интегрированы во власть как институты, представляющие рабочий класс. Первая советская Конституция от 10 июля 1918 г. пространно описывала провозглашаемые принципы, но мало внимания уделяла институциональному порядку самой организации власти. Хотя Совнарком обязан был уведомлять ВЦИК о своих решениях (статья 39), а последний имел право «отозвать или приостановить выполнение» решений (статья 40), Совнаркому были предоставлены разнообразные чрезвычайные полномочия. В конечном итоге он отобрал у ВЦИКа полномочия контроля. То же самое произошло на всех уровнях{365}.

«Демократические централисты» надеялись оздоровить ситуацию путем пересмотра конституции с тем, чтобы оградить права институтов низового уровня от посягательств центра. Они требовали ввести нечто похожее на «разделение власти» внутри самого режима и призывали к большей автономии местных советов и партийных комитетов низового уровня. Другими словами, следуя первоначальным устремлениям русской революции к государственному устройству, принимающему во внимание налагаемые конституцией ограничения, они стремились «конституализировать» советскую власть. Это означало бы действительную независимость власти Советов, причем Советы были бы наделены существенными полномочиями. В марте 1919-го VIII съезд РКП(б) решил, что партия должна «направлять» Советы, а не «заменять» их, хотя эта формулировка не проясняла детали, и проблема подмены сохранялась до конца существования советской власти. Была установлена новая форма двоевластия, которая сдерживала революционный потенциал. Поэтому не было ничего необычного в том, что, начав реформировать систему во время перестройки в конце 1980-х, Михаил Горбачев немедленно вернулся к этой идее, возродив лозунг «Вся власть Советам!»{366}. Партийным лидерам пришлось превратиться в руководителей государства, заняв посты в муниципальных и региональных советах. Что касается Горбачева, то он в конце концов сделал основой своей легитимности не партии, а Советы: 15 марта 1990 г. его избрал президентом только что созданный Совет народных депутатов СССР. Как во время гражданской войны, так и во время перестройки потенциальное «отмирание государства» было отложено на неопределенное будущее.

Только что появившееся Советское государство было застигнуто врасплох появлением неприступной бюрократии. В написанной Лениным в середине 1917 г. работе «Государство и революция» заявлялось, что «любая кухарка» может заниматься государственными делами. Схожую мысль высказали Николай Бухарин и Евгений Преображенский в работе «Азбука коммунизма», написанной в 1919-м: не будет необходимости в специальных государственных министрах, полиции и тюрьмах, законах и декретах; бюрократия, официоз исчезнут, государство отомрет{367}. Как отмечает Полан, это направление ленинской мысли контрастирует с остальными его идеями – как правило, практичными, деловыми и своевременными. Эту тему используют, когда хотят создать образ Ленина – «революционного гуманиста» с «устремлениями, в основе своей освободительными»{368}. На самом деле, как демонстрирует Полан, работа Ленина полна авторитарного подтекста, поскольку отрицает политику как активное обсуждение значимых альтернатив. В конце концов в праве на дискуссию было отказано не только противникам революции, но и ее сторонникам. Конкретно проблема неконтролируемой бюрократии вскоре была идентифицирована и названа, однако в логике советской системы так и не нашлось для нее решения. В теории бюрократия должна была исчезнуть сама собой, как доказывал Маркс в своей работе, посвященной Парижской коммуне 1870–1871 гг., «Гражданская война во Франции». Что касается Ленина, он настаивал на том, что проблема является социальной и отражает отсутствие в России политической культуры. Другие считали, что это явление – пережиток царского режима и со временем оно будет преодолено. В действительности же проблема была системной: попытка управлять всей жизнью страны из центра вылилась в развитие бюрократии и, как следствие, в удушающий бюрократизм. В своей книге «Утопический социализм и научный социализм» Фридрих Энгельс утверждал, что «политическое управление людьми должно превратиться в распоряжение вещами и в руководство процессами производства», однако на практике все оказалось сложнее, чем предполагали революционеры-социалисты.

Когда в 1920 г. завершилась гражданская война, вокруг ленинской структуры власти начались две связанные друг с другом, но отдельные дискуссии. Партийная дискуссия была сосредоточена на внутрипартийной демократии и вращалась вокруг таких вопросов, как свобода слова в партии, права партийных ячеек, функции комитетов и роль руководства. Разделение общества на верхи и низы было представлено и в партии: верхами были высокие партийные чиновники, низами – рядовые ее члены. Как писал один из наблюдателей того периода, Альфред Росмер, «режим, носивший имя „военного коммунизма“, родился с войной и должен был с нею умереть. Он выжил, потому что не было определенности относительно типа организации, которая должна была заменить его»{369}. Дискуссия в профсоюзах была сосредоточена на отношениях между партией и профсоюзами и в целом на роли организованного рабочего класса при социализме.

Московские активисты внесли важнейший вклад в обе дискуссии – и партийную, и профсоюзную. Партийная дискуссия подняла ряд фундаментальных вопросов об участии в партии и внутрипартийной демократии. Эти дискуссии помогли найти баланс между «партийным возрождением» и вопросами, поднятыми «демократическими централистами», в первую очередь вопросом о степени доверия Советам. В течение лета 1920 г. набирала силу критика Московского комитета РКП(б): сторонники возрождения партии обвиняли его в бюрократизме и неспособности играть лидирующую роль, в то время как ораторы в профсоюзах больше беспокоились о поддержании классовой гегемонии партии над всеми политическими институтами. Московских сторонников возрождения партии возглавлял Е. Н. Игнатов – ветеран различных централистско-демократических оппозиционных движений. Он обличал бюрократический контроль партии над районными комитетами и репрессии по отношению к партийным активистам с независимыми взглядами{370}. К концу 1920-х гг. вся партийная организация Москвы была вовлечена в активные дебаты. Казалось, что окончание гражданской войны даст, наконец, возможность вернуться к тому, что партийцы считали истинными принципами революционного социализма. Другими словами, они рассчитывали на то, что на смену жестким ленинским методам, развивавшимся со времени прихода партии к власти, придет некая идеализированная форма большевизма. Дух реформ повлиял на все общественные институты. Моссовет вплотную занялся митингами на фабриках с целью преодоления отрыва от рабочих. Профсоюзы, со своей стороны, тоже пытались избавиться от духа бюрократизма.

Тем не менее нагромождение реформаторских инициатив мало что могло противопоставить убийственным методам ленинского демократического централизма. Слишком часто в социальных мерах искали ответа на политические проблемы: например, назначали на ключевые посты рабочих. Миф о некой врожденной чистоте рабочего класса мало чем мог способствовать развитию истинного внутрипартийного плюрализма. В конечном итоге был достигнут обратный эффект. Партийный аппарат укрепился, независимое движение обновления снизу было уничтожено. Одним из самых больших энтузиастов реформ был глава Моссовета Каменев. До этого он мужественно критиковал перегибы, допущенные ЧК, и методы Красного террора, а теперь начал борьбу за внутреннюю трансформацию методов, взятых на вооружение советской властью. Каменев критиковал классовый подход к бюрократии, отмечая, что, даже если уволить всех «буржуазных специалистов», она не исчезнет. Говоря о поверхностности таких взглядов, он обращал внимание на нищету и отсталость страны, с одной стороны, и с другой – на создание сложной и разветвленной системы государственного руководства в отсутствие основных элементов, которые могли бы поддержать такую структуру{371}.

Однако все благие начинания Каменева спотыкались о ловушки в ленинской системе власти. Об этом написал ветеран партии меньшевиков Борис Двинов, напомнив классический аргумент меньшевиков: попытки насадить «утопический социализм» в отсталой стране с очень небольшим процентом пролетариата неизбежно приведут к развитию чудовищного бюрократического механизма. По Двинову, задачей Каменева и некоторых других большевиков, которые на этой стадии склонились в сторону «пролетарской свободы», стало сохранение Советов как значимых политических институтов при том, что решения принимались не в Советах. Но как в отсутствие оппозиции и при Советах, составляющих всего лишь фракцию в партии, могли иметь место серьезные политические дискуссии? Каменев пытался вдохнуть в Советы жизнь, создавая комитеты, внедряя идею введения непартийных представителей и налаживая более тесные связи с заводами{372}.

Несколько иной подход к проблеме социалистического управления отражен в дискуссии о профсоюзах, которая сосредоточилась на роли рабочих организаций и серьезных планах обуздать власть бюрократии. «Рабочая оппозиция» под руководством Александра Шляпникова и Александры Коллонтай настаивала на том, что у рабочих организаций должно быть право на прямое выражение своего мнения, и предлагала, чтобы непосредственное управление народным хозяйством взял на себя Всероссийский съезд производителей. Коллонтай критиковала бюрократическое регулирование всех аспектов функционирования общества (имели место попытки насадить «партийность» даже в клубах любителей собак). Она призывала поощрять инициативу рабочих и настаивала на том, что широкая публичность, свобода мнения и дискуссии, право на критику внутри партии и среди членов профсоюзов являются решающими шагами, которые могут положить конец засилью бюрократии. Предложенное Коллонтай средство было невероятно простым: чтобы избавиться от бюрократии, нашедшей себе приют в советских институтах, следовало избавиться от бюрократии в самой партии. Этого можно было достичь, исключив из партии все непролетарские элементы. А демократизация партии была бы достигнута снятием со всех административных постов всех непролетарских элементов{373}. Троцкий, взяв на вооружение противоположную тактику, настаивал на том, что методы военного коммунизма следует довести до логического завершения. Он призывал сделать профсоюзы частью экономического аппарата. Ленин в конечном итоге пошел по пути компромисса: профсоюзы должны были оставаться независимыми и действовать как приводные ремни партийной политики, как учителя рабочего класса, но не как организаторы производства.

Дебаты по поводу «партийной демократии» осенью 1920-го стали последней серьезной дискуссией о важности публичного пространства внутри партии. Она могла бы помочь избежать бюрократизации революционного правительства, однако была быстро и, вероятно, намеренно затерта дискуссией о профсоюзах, которую инициировала «рабочая оппозиция». Следует отметить, что и эта дискуссия дала сторонникам демократизации партии повод для беспокойства. В ней также осуждалась бюрократия, однако прибавилось негативное отношение к интеллигенции, в том числе к специалистам. Появилось также требование, чтобы рабочие управляли промышленностью, встреченное Лениным враждебно. В то время как сторонники демократизации партии искали решения на уровне политических институтов, «рабочая оппозиция» поставила вопрос о политических реформах в классовый контекст. Как ранее доказывали «демократические централисты», плохое функционирование советских институтов было результатом их неправильной структуры, а вовсе не работы мелкобуржуазных элементов, пробравшихся ради личного продвижения в систему управления. Изображение политических проблем как классовых играло на руку сторонникам ленинского курса и позволяло новому режиму избегать серьезного анализа своих трансформаций. Несомненно, это мешало развитию большевизма с более высокой степенью плюрализма. Когда вопросы формулировались в классовых терминах, Ленину не было равных, и лишь на вопрос о независимом представительстве и участии в работе партии ответов у него не было.

К началу 1921 г. военный коммунизм пребывал в состоянии кризиса: в деревне бунтовали против продразверстки, в городе – против жестких ограничений рыночной торговли. Протесты достигли пика в марте. В Кронштадте, ранее являвшемся одним из оплотов большевиков, произошел мятеж моряков и рабочих. Восставшие выступили под лозунгом «За Советы без коммунистов!» и обвинили большевиков в узурпации прав Советов. Бунт был жестоко подавлен, военной операцией руководил Троцкий{374}. Теперь Ленин стал доказывать, что гражданская война практически уничтожила «сознательный» рабочий класс. Это укрепило его в представлении, что партия должна взять на себя бремя защиты социализма и изолироваться от деградирующего общества. Однако московский пролетариат оставался активным и имел собственные представления о строительстве социализма{375}. На Х съезде партии экономические уступки были компенсированы интенсификацией политического процесса военного коммунизма. Были разработаны первые меры, подготовившие почву для НЭПа: насильственную реквизицию продовольствия заменили натуральным налогом. Ленин признал, что было ошибкой продолжать применять военные методы при организации экономики. Он настаивал на том, что военный коммунизм был необходимостью в условиях войны и дезорганизации, однако не мог рассматриваться как эффективная долговременная политика. Таким образом, Ленин постарался аргументировать и необходимость введения военного коммунизма, и его прекращение.

Внутрипартийная дискуссия на эту тему так и не была доведена до конца. Косметическая программа реформ под вывеской «рабочей демократии» только консолидировала власть комитетов и партийного руководства. При описании этого процесса впервые в советском контексте был применен термин «перестройка». Усомнившимся в политической кредитоспособности военного коммунизма был предложен не компромисс, а репрессии. Два выпущенных Х съездом декрета осудили «оппозиционные группировки» и наложили «запрет на фракции». Эта «временная» мера жестко ограничила внутрипартийные дискуссии, долгое время бывшие базовым принципом советского правления. НЭП не сопровождался изменением политического курса; напротив, Ленин настаивал на усилении строжайшей дисциплины.

В начале 1920 г. были успешно устранены остатки небольшевистских партий. Суд над группой эсеров, устроенный в середине 1922 г., стал предвестником показательных процессов 1930-х. Чтоб компенсировать реальную и воображаемую угрозу большевистскому режиму, стали еще больше превозносить силу и власть партии. Перестройка в духе новой экономической политики сопровождалась усилением контроля над местными партийными организациями со стороны большевистских комитетов. По мере ослабления военного режима в экономике усиливались централизация и требования следовать внутрипартийным догмам. В апреле 1922 г. генеральным секретарем партии стал Сталин, но в то время это был хотя и видный, однако сугубо бюрократический пост. Сталин на новом посту решительно консолидировал партийную машину и утвердил свою власть над ней. Его умение назначать, переводить на другую работу и увольнять партийных чиновников предвосхитило механизм вездесущей номенклатуры более поздних лет и дало ему в руки мощное оружие во внутрипартийных дебатах. Был установлен «круговой переход власти» – порядок, при котором протеже Сталина были обязаны ему своими постами{376}. Закончилась большевистская традиция открытой конкуренции, усилилась смертельная хватка ленинско-сталинской бюрократии.

Эта глава была посвящена вопросу о том, имелся ли в большевистском варианте революционного коммунизма потенциал для более плюралистичной модели власти, отличающейся от строгого монизма ленинского типа. Солженицын всегда отвергал не только такую возможность, но даже либеральную революцию Февраля 1917 г. С точки зрения Солженицына, переворот, сбросивший с трона монархию во время Февральской революции, запустил цепь событий, неизбежно завершившуюся приходом к власти самого радикального крыла революционного движения. Этот мощный аргумент сохраняет весомость и по сей день. Тем не менее, как показала эта глава, хотя в целом аргумент Солженицына можно принять, мы не должны упускать из виду неоднородность революционного движения. Опасно воспринимать исторические события как неизбежные, игнорируя огромную роль всевозможных случайностей. Происходившее в Москве показывает, что в другой социальной и политической среде и с другими лидерами революционный социализм мог принять гораздо более плюралистичную форму, по крайней мере для своих сторонников{377}.

Если не бояться радикальных аргументов, то можно предположить, что потенциал для создания более плюралистичной формы большевизма, которая отличалась бы от ленинского монизма, был. Различные оппозиционные группы, которые называли «совестью революции», смогли какое-то время продержаться и успели бросить вызов господствовавшим на тот момент взглядам и догматизму, пока в 1929 г. плюрализм в партии не был сокрушен окончательно{378}. Они наследовали традицию, заложенную Плехановым, который критиковал большевистскую партию с момента ее создания в 1903 г. Динамичный и дискуссионный характер внутрипартийной жизни в течение этого периода демонстрирует, что партия совсем не была гомогенной и монолитной. Именно крайне узкая «ленинская» версия не только организационных форм, но в первую очередь политических методов, полностью убила в партии какую-либо жизнь и, в сущности, насадила эту ограниченную и отличающуюся нетерпимостью форму правления по всей стране. Злость и жестокость, свойственные Ленину, стали еще более очевидны после опубликования в 1991 г. некоторых секретных архивов. Документы открывают изобилующую кровавыми подробностями историю ленинского террора. Например, в мае 1920 г. Ленин предостерегал профсоюзных лидеров, призывавших к децентрализации профсоюзной администрации и к коллегиальному решению вопросов. Он посмеялся над идеей, однако в конце концов уступил: «Мы будем употреблять иногда коллегиальность, иногда единоначалие». Однако следующая фраза показала, каких взглядов он придерживался в действительности: «Коллегиальность оставим для тех, кто слабее, хуже, для отсталых, для неразвитых: пускай покалякают, надоест, и не будут говорить». Ричард Пайпс заметил, что «Ленин редко более открыто выражал свое презрение к демократическим процедурам»{379}.

Однако и после этого дискуссии еще продолжались, пусть и в иной форме. В 1920-е гг. политическая жизнь Советского Союза еще не была сосредоточена на борьбе Сталина с Троцким. Взвешенную и серьезную альтернативу им являл Николай Бухарин. Он защищал НЭП, представляя его эволюционным путем к социализму, который позволит выпустить на волю (в рамках советской власти) творческий потенциал и предприимчивость масс. К 1930-м гг. Бухарин оказался «последним большевиком». Но большевистская традиция дискуссий продолжалась, хоть и не с прежней силой, до самой его гибели в 1938 г.{380} Политическая траектория Бухарина и даже, до некоторой степени, Каменева говорит о том, что на советскую историю не стоит смотреть с позиций детерминизма. В заключительный период советской власти, при Горбачеве некоторые бухаринские тезисы вернулись из небытия: была сделана попытка возродить традицию реформирования коммунизма{381}.

Таким образом, вопрос о возможности и роли большевистского плюрализма остается актуальным по сей день. Суть этого вопроса в том, имеется ли в марксизме потенциал для более разнообразных политических подходов. Иными словами, несет ли Маркс ответственность за советский авторитаризм? Вопрос можно поставить так: был ли советский авторитаризм необходимым или неизбежным последствием попытки Ленина реализовать проект Маркса в том виде, в каком он представлялся Ленину?{382} Неизбежно ли марксистское понимание перехода от капитализма к социализму предполагает определенную степень принуждения? Ленинская «диктатура пролетариата» подчинила закон власти и безжалостно подавила оппозицию, открыв в конечном итоге дорогу сталинской диктатуре. В свою очередь, Антонио Грамши отводил главную роль лидерству, а не принуждению: эту идею успешно развили еврокоммунисты, бросив вызов советскому авторитарному коммунизму. В 1970-е гг. еврокомммунисты пытались достичь социалистической трансформации общества демократическими средствами; их воззрения перекликаются с ранней критикой Ленина Розой Люксембург и Каутским. Остается под вопросом, добились ли еврокоммунисты полного разрыва с «авторитарными традициями ленинизма»{383}. Они считали российскую специфику главным виновником вырождения революционных коммунистических идеалов, в то время как левые коммунисты и «рабочая оппозиция» возлагали ответственность на социальные факторы. На самом деле проблема гораздо глубже. Со своей стороны, критика ленинских методов приверженцами большевизма показывает, что их позиция по отношению к демократии столь же двойственна, сколь и позиция Ленина. Даже Бухарин не остался в стороне: хорошо известно его заявление о том, что при социализме будет две партии – одна в правительстве, другая в тюрьме. Он с рвением защищал жесткие методы диктатуры пролетариата{384}. Оппозицию упрекали в «буржуазности», и это «работало» в отношении любого оппонента. Марксизму недоставало последовательной теории современного государства во всей его сложности, и в результате он превратился в инструмент принуждения. Хотя Маркс наметил независимую сферу политики, для него в конечном счете это был элемент «надстройки», производной от материальной сферы средств производства. Марксистская традиция революционного социализма нуждалась в развитой концепции независимости политической жизни, при которой свобода выбора и принятия решений могут отчетливо влиять на исторические перспективы{385}.

Существование плюралистичных альтернатив догматичному и принудительному ленинизму противоречит культурному детерминизму, который предполагает, что коммунизм не мог пойти каким-либо иным путем из-за особенностей России. Точно так же существование альтернатив противоречит идеологическому детерминизму, превалирующему в тоталитарных подходах: предполагается движение по прямой от марксизма к сталинизму. Тем не менее, хотя, несомненно, русская революция была намного шире, чем ее конкретизация большевиками, и, в свою очередь, большевизм в первые годы советской власти был многограннее, чем одержавший верх нелиберальный ленинизм, все стороны сходились в упрощенном понимании политической конкуренции и не имели развитой теории роли оппозиции и плюрализма в революционном коммунистическом движении. Вместо этого все они разделяли представление о переходе к социализму, прямо противоположное свободе, которой стремились достичь. Миф о «человеческом самосознании» в социалистической идее стер границу между гражданским и политическим обществом. Марксистский идеал единения не только не был достижим, но и открыл путь явлению, которое стали называть тоталитаризмом{386}.

Вызов, который большевики бросили протосталинским чертам советского правления, не представлял собой серьезной политической платформы, которая подвергала бы сомнению теорию ленинской диктатуры. Вместо этого присутствовало лишь намерение модифицировать какие-то из ее методов. Коалиционные, партийные и профсоюзные дебаты показывают, что альтернативные пути были возможны не только для революции, но и для самой партии большевиков. Тем не менее логика ленинизма склонялась к разрушению многообразия социализма и плюрализма, хотя ее аргументацию диктовали обстоятельства. В 1917–1918 гг. Ленин оправдывал свои методы политической борьбой, в 1919–1920 гг. – требованиями гражданской войны, с 1920 г. – социальным детерминизмом, порожденным разрушением рабочего класса и необходимостью реализации стратегии экономического развития. Ленинское заявление о том, что рабочий класс был к концу гражданской войны уничтожен (что оправдывало создание партийной вертикали), – сильное преувеличение. Движение сознательных рабочих, со своими целями и лидерами, никуда не делось{387}. Наконец, пойдя на уступки в виде НЭПа, Ленин усилил дисциплину внутри партии и, запретив фракции, положил конец целой эпохе дебатов.

Таким образом, термин «большевистский плюрализм» изначально содержит противоречие. Пока советская система несла в себе узнаваемые черты ленинизма, ей не хватало концептуальных основ для истинной внутрипартийной демократии. Дебаты и противоречия относительно лидерства и политики продолжились в 1930-е гг., а затем возобновились после смерти Сталина, однако лишь во время горбачевской перестройки проблема плюралистской демократии и гражданского общества вновь вышла в советской системе на первый план. К началу 1920-х гг. идея демократического социализма и социальной эмансипации уступила место реальности, полной бюрократии и насилия. Насилие во взаимодействии партии с внешним миром было неразрывно связано с насилием внутри партии. Логическим развитием этого стала беспощадная сталинская система. Она не была чем-то привнесенным извне, она оказалась неотъемлемой частью политического процесса. Потенциальное существование альтернатив показывает лишь, насколько узкий путь был избран.