Историческая неизбежность? Ключевые события русской революции

2. Покушение на Столыпина Сентябрь 1911 г. Саймон Диксон

С того самого дня, 1 сентября 1911 г., когда Петр Аркадьевич Столыпин был застрелен в киевском городском театре, вокруг этого убийства не утихали споры. Единственное, что не вызывало сомнений, – личность убийцы, стрелявшего в премьер-министра: Дмитрий Богров, 24-летний юрист, примкнувший к движению эсеров, дважды почти в упор разрядил свой браунинг в Столыпина. Но зачем он это сделал? Было ли это искупительным жертвоприношением, совершенным по требованию товарищей-террористов, которые узнали, что Богров выдал их полиции (за деньги, чтобы покрыть накопившиеся за время учебы карточные долги)? Или он сделался двойным агентом и действовал по приказу таившихся в тени правых, возмущенных земельной реформой Столыпина и считавших, что она играет на руку еврейским спекулянтам? А может быть, Богров, напротив, отстаивал интересы своего еврейского семейства, видя угрозу в поощряемом Столыпиным великорусском национализме? (Такую версию выдвигает Александр Солженицын в беллетризованном рассказе об этом покушении в «Красном колесе».) И главный вопрос, над которым ломали голову и следующие поколения: могла ли история пойти иным путем, останься Столыпин в живых? Могла ли его программа широких преобразований предотвратить революцию 1917 г.? Могла ли пресловутая «ставка на сильных» – попытка превратить обнищавшее российское крестьянство в зажиточную аграрную буржуазию – заложить основы стабильной эпохи мира и процветания, надежды на которую столь жестоко лишили страну большевики? Очевидная идеологическая нагрузка такого вопроса способствовала тому, что он обретал актуальность вновь и вновь. На Западе репутация Столыпина впервые «политизировалась» во времена холодной войны, когда то меньшинство историков, которое не симпатизировало левым, дополнительно раскололось: горстка так называемых оптимистов доказывала, что революция не была для России неизбежностью, а перевешивавшие их числом скептики, в том числе консультанты, готовившие Маргарет Тэтчер к встрече с Михаилом Горбачевым в Москве весной 1987 г., настаивали на том, что Столыпин был лишь временной фигурой и неуспех его преобразований сам по себе доказывает невозможность радикального реформирования в Российской империи{2}. В самой России крах Советского Союза побудил обратиться к наследию Столыпина как части политического прошлого, которая еще могла пригодиться. С 1991 г. Столыпин был реабилитирован и превратился в пророка того консервативного и патриотического консенсуса, на который многие россияне возлагали надежды в начале XXI в.: восстановить национальную гордость с помощью разумных экономических реформ, не прибегая к репрессиям, как при Сталине. Когда в декабре 2008 г. государственный телеканал «Россия» провел опрос, кого следует считать самым великим русским историческим деятелем (в опросе приняло участие более 50 млн человек), Столыпин занял второе место, уступив лишь средневековому полководцу князю Александру Невскому. Сталина он подвинул на третье место; среди кандидатов значились также Пушкин, Петр I и Ленин.

Каким образом премьер-министр царской России, при советской власти полузабытый и резко критикуемый, вдруг приобрел такую репутацию? Отчасти ответ заключается в той массе документов, биографий и монографий, которую удалось опубликовать за последние четверть века{3}. Современные проблемы явно повлияли на попытки многих ученых представить Столыпина умеренным консерватором в поисках консенсуса, а не контрреволюционером бонапартистского толка, каким изображал его Ленин, или предтечей Муссолини, которого видели в нем первые русские фашисты 1920-х гг. И все же титанические усилия академических исследователей едва ли могли обеспечить Столыпину такой уровень популярности – 523 766 голосов, поданных за него участниками опроса 2008 г. Невозможно списать столь массовую популярность и на публичные дебаты, сколь угодно содержательные, поскольку их целевой аудиторией была главным образом интеллигенция. Не все современные российские комментаторы благосклонно принимали наследие Столыпина. Так, Сергей Кара-Мурза, неутомимый разоблачитель прогрессизма как в марксистском, так и в либерально-капиталистическом изводе, считал прямым последствием реформы роковую для страны дестабилизацию. Опубликованная в 2002 г. книга Кара-Мурзы «Столыпин: отец русской революции» к 100-летию со дня убийства была переиздана под еще более красноречивым названием: «Ошибка Столыпина: премьер, перевернувший Россию»{4}. Но Сергей Кара-Мурза остался в меньшинстве, верх одержала вера в проницательность и даже пророческий дар Столыпина, который прославляет, к примеру, монах Троице-Сергиевой лавры в Сергиевом Посаде: в его краткой версии биографии Столыпина, опубликованной в 2013 г., премьер-министр предстает жертвой «темных сил», которые его-де ненавидели. «Осиротевшая» с его смертью Россия попала в «руки разрушителей», ибо «только он знал, что нужно сделать для благоденствия России»{5}.

Как массовый интерес к Столыпину, так и желание разоблачить его в значительной степени были вызваны тем, что с этой исторической фигурой отождествлял себя другой самопровозглашенный «избранник судьбы» – Владимир Путин. Выстраивая собственный образ модернизатора консервативного уклона и всячески стараясь затушевать авторитарные поползновения Столыпина, Путин постоянно выражал уважение к его патриотизму, твердости убеждений и чувству ответственности. По слухам, он даже повесил его портрет у себя в кабинете (Ангела Меркель, видимо, предпочитает образ Великой Екатерины). Еще в 2000 г., во время своего первого президентского срока, Путин проводил явные параллели между собственными планами устойчивого экономического роста и попытками Столыпина сочетать гражданские свободы и демократизацию политики с преимуществами сильного национального государства. И это не было мимолетным увлечением: в 2012 г., готовясь отмечать 150-летие со дня рождения Столыпина, Путин призвал всех членов правительства пожертвовать как минимум месячный оклад на строительство памятника перед зданием российской Думы. Итак, рассуждения о том, каким путем могла бы пойти Россия, если бы реформы Столыпина полностью осуществились, и о том, был ли у премьер-министра шанс достичь поставленных целей, если бы он уцелел при покушении, – это не просто умственная забава.

Столыпин приехал в Киев в конце августа 1911 г., чтобы принять участие в торжественном открытии памятника Александру II (годы царствования 1855–1881). Памятник был установлен по воле внука царя, Николая II (годы царствования 1894–1917). Церемония открытия памятника может показаться довольно заурядным событием – в конце концов, это было всего лишь заключительное мероприятие в целом ряду торжеств, посвященных 50-летию отмены крепостного права (19 февраля 1861 г.), – но на самом деле Николаю II не так-то легко давались празднества в честь «царя-освободителя», чьи представления о национальном величии России принципиально отличались от его собственных. Чтобы исцелить страну и династию от унижения, которое они претерпели, проиграв Крымскую войну, Александр II выбрал путь европейски ориентированных реформ и ввел в стране такие западные институты, как, например, суд присяжных. Однако надежды на мирный рост гражданского национализма были уничтожены вместе с самим царем, когда 1 марта 1881 г. террористы, недовольные медленным темпом перемен, бросили в Александра II бомбу. Николай II упорно придерживался принципиально иной системы взглядов – того «неорусского стиля», начало которому положил его отец, Александр III (годы царствования 1881–1894). После 1881 г. два последних российских императора, что и неудивительно, стремились, главным образом, к поддержанию существующего порядка – любовь к стабильности им обоим привил их наставник, Константин Победоносцев. Николай зашел дальше своего отца: он жаждал восстановления полной автократии и представления о царе как о помазаннике Божьем и стремился вернуться к существовавшему до Петра I (годы царствования 1682–1725) давно исчезнувшему «Московскому царству». Это противопоставление подчеркивалось визуальными образами: например, на маскараде в честь 200-летия Петербурга в 1903 г. Николай II выбрал костюм не основателя новой столицы, неумолимого «западника» Петра, а его набожного отца, московского царя Алексея Михайловича. Если бы это не требовало непосильных расходов, Николай был бы готов вовсе отказаться от мундиров западного образца и навсегда переодеть свой двор в старомосковские наряды{6}. Основной политической проблемой для российской власти начала XX в. стал вопрос, возможно ли примирить эти два конкурирующих мировоззрения. Назначение Столыпина министром внутренних дел в апреле 1906 г. и повышение его до статуса премьера в июле того же года сулило надежду тем, кто желал такого примирения. Имя Столыпина ассоциировалось, прежде всего, с решительными мерами по восстановлению порядка: он произвел на царя благоприятное впечатление еще в 1903 г., когда справился с наиболее беспокойной Саратовской губернией. Но хотя Столыпин не чурался самых жестоких мер для подавления революционных беспорядков (настолько, что его именем даже назвали петлю палача – «столыпинский галстук»), он вовсе не был заурядным реакционером. На самом деле его едва ли можно даже причислить к таковым. Незадолго до своего 40-летия, в 1902 г., Столыпин стал самым молодым во всей империи губернатором: ему была доверена Гродненская губерния именно потому, что Петр Аркадьевич предлагал новаторские решения некоторых самых мучительных для России социальных проблем. Он родился через год после отмены крепостного права, изучал естественные науки в Петербургском университете (необычный выбор для молодого аристократа) и через полтора года службы в Министерстве внутренних дел попросил в 1885 г. о переводе в департамент статистики Министерства сельского хозяйства, где и приобрел интерес к развитию частного землевладения. В 1889 г., вместо того чтобы делать традиционную чиновничью карьеру в столице, Столыпин предпочел вернуться в родную Ковенскую губернию (ныне это литовский город Каунас) и занялся управлением своими имениями, а также в должности председателя мирового суда решал сложные вопросы о праве собственности на землю. Политическими вопросами он занимался сначала как предводитель уездного дворянства, а затем как глава губернского дворянского собрания. Председательствуя на банкете в честь 50-летия отмены крепостного права в феврале 1911 г., Столыпин мог с полным правом заявить, что почти всю свою сознательную жизнь работал с институтами, управляющими крестьянством. То есть это был тот самый тип энергичного аграрного технократа, о котором мечтали те, кто ждал российского Бисмарка{7}.

Тем не менее между царем и новым премьер-министром достаточно скоро обнаружились разногласия, которые испортили их взаимоотношения{8}. Николай II верил в освященный свыше союз царя и народа, а Столыпин задумывал национальное единство, воплощенное в обезличенном государстве. Этот замысел побуждал его искать поддержку у двух прозападных группировок, которые вызывали наибольшее недоверие царя: у высшей бюрократии и у «просвещенного общества» («общественности»), т. е. у образованных людей, активно вовлеченных в публичную жизнь благодаря дарованным при Александре II гражданским свободам. Теперь эти люди впервые получили шанс приобрести политическое влияние, избираясь в Думу – первый русский парламент, созданный на гребне революции 1905 г.{9} Во имя национального единства Столыпин также пытался стереть границы между этническими группами Российской империи и между сословиями (большинство ее подданных по факту рождения получали тот или иной социальный статус).

Из всех сословий самым слабым звеном русского народа Столыпину виделось обедневшее крестьянство. На основе собственного опыта управления Саратовской губернией, где крестьянство крайне обнищало и нищета с неизбежностью приводила к бунтам, Столыпин пришел к выводу, что простой народ станет надежной опорой царского режима лишь при условии, что получит свою долю частной собственности и политические свободы, которых ему не дала даже реформа 1861 г. Отсутствие политических прав отрезало крестьян от большинства новых институтов, которые управляли Россией, оставив их «пленниками» общины. Соответственно, краеугольным камнем в программе Столыпина на посту премьер-министра стала реформа, позволяющая главам крестьянских домохозяйств в любой момент выходить из общины (Аграрная реформа 9 ноября 1906 г.). В следующем году были организованы местные комитеты, которые помогали крестьянам получить в виде единого надела («отруба») свою долю из той чересполосицы, которая обычно возникала при распределении земли в общине. Фундаментальные экономические перемены имели также и политическое измерение: Столыпин не только настоял на максимальном благоприятствовании частному землевладению, облегчив условия кредита в Крестьянском земельном банке, но и подчеркивал, что улучшение экономического положения крестьян немыслимо без свободы и просвещения. Итак, Аграрная реформа была дополнена законодательными актами, освобождавшими крестьян от плотной опеки различных надзорных органов, о деятельности которых Столыпин был прекрасно осведомлен благодаря своему опыту работы в Ковенской и Гродненской губерниях. Отныне крестьяне получали беспрецедентные социальные права, в том числе свободу передвижения. Одного этого хватило бы, чтобы Николай II насторожился, и к тому времени, когда император со свитой отправился в Киев, отношения между ним и премьер-министром явно были испорчены. Николай использовал визит в провинцию, чтобы продемонстрировать свое неприятие чуждых ценностей Санкт-Петербурга и подчеркнуть духовную близость к простому народу. Киев был особенно благоприятной почвой для такого рода стратегий, поскольку здесь развивалось чрезвычайно организованное националистическое движение, делившееся (но вовсе не ослабленное таким разделением) на элитарный киевский Клуб русских националистов и популистский Союз русского народа. Обе организации соперничали за право принять у себя царя{10}. Для Столыпина же главной задачей в этой поездке была встреча с депутатами шести западных губерний, в которых он весной 1911 г., вопреки ясно выраженным желаниям царя и Государственного совета, организовал земства – выборные органы местного самоуправления, созданные реформой Александра II в 1864 г., однако до той поры не распространявшиеся на западные губернии из опасения, что в этих органах большинство достанется польским землевладельцам.

Столыпин не играл на руку польской партии. Предложенные им избирательные законы предусматривали сложную систему этнических квот, направленных на блокирование польского влияния в земстве. Если бы ему удалось гарантировать русским перевес и в трех других губерниях на северо-западе, в родных Столыпину местах – Витебской, Гродненской и Ковенской губерниях, он бы и там настоял на создании земств. Тем не менее российская земельная аристократия принимала его планы с изрядным подозрением, поскольку в качестве противовеса польской элите он наделял правом голоса широкие массы русских крестьян – неслыханная демократическая мера, которую Столыпин явно внедрял в качестве троянского коня, собираясь в дальнейшем демократизировать и земства внутренних губерний.

Во время поездки в Киев разногласия внутри элиты можно было до некоторой степени замаскировать, поскольку формат высочайших визитов, установленный еще Петром I и усовершенствованный за следующие два столетия, предписывал проведение множества пышных и отвлекающих внимание мероприятий – от военных парадов до церковных служб. Из всех этих официальных мероприятий полное единодушие у императорской свиты вызывало одно: опера. Там все дружно скучали. Так что в городской киевский театр на «Сказку о царе Салтане» Римского-Корсакова приближенные царя явились вечером 1 сентября, скорее исполняя общественный долг, чем в предвкушении удовольствия от музыки.

Столыпин сидел в первом ряду партера, неподалеку от барона Фредерикса, министра императорского двора, и военного министра генерала Сухомлинова. В антрактах они поднимались размять ноги, поворачивались спиной к оркестру и беседовали с соседями. Вдруг во втором антракте молодой человек в вечернем штатском костюме, выделявшем его на фоне затянутой в мундиры свиты царя, спокойно прошел по проходу, вытащил из-под программки браунинг и дважды выстрелил в премьер-министра. Одна пуля попала в правую ладонь, вторая угодила справа под ребра (Столыпин демонстративно отказывался носить бронежилет, хотя прекрасно понимал, что террористы охотятся на него – одна из его дочерей осталась калекой после взрыва бомбы, уничтожившей его дом в августе 1908 г.). Обернувшись к Николаю II, который вместе с дочерьми вернулся в ложу, когда услышал из примыкавшей к ней гостиной выстрелы, Столыпин перекрестил его (многие истолковали это как предсмертное благословение царю) и рухнул в кресло. Поначалу казалось, что этот высокий и крепкий человек оправится от раны. Врачи не стали извлекать пулю и считали его состояние стабильным; в больнице его навещала жена, а также министр финансов Владимир Коковцов, с которым Столыпин оживленно обсуждал государственные дела. Но к ночи 3 сентября началось воспаление, и состояние пациента ухудшилось. Он то впадал в бессознательное состояние, то бредил, и единственное слово, которое окружающим удалось разобрать, было «Финляндия» – Столыпин приложил немало усилий к тому, чтобы лишить это великое княжество на западной границе политической автономии. К вечеру 5 сентября Столыпин скончался.

Документы, проливающие свет на это убийство, были опубликованы в сильно отредактированном виде уже в 1914 г., а недавно вышли полностью на 700 с лишним страницах мелким шрифтом{11}. И тем не менее многие вопросы так и остались без ответа. Поскольку вина Богрова была очевидна, его быстро приговорили к смерти и казнили. Но каков был мотив? Утверждение Солженицына, будто роль сыграло еврейское происхождение Богрова, неубедительно: проживавшая в Киеве семья была богата и давно ассимилировалась с местными элитами. Труднее опровергнуть слухи о заговоре правых, поскольку у Столыпина безусловно имелись враги среди высшей бюрократии, и один из злейших его врагов, министр внутренних дел (непосредственно подчиненный премьеру), отвечал за безопасность во время визита в Киев. Петр Курлов занимался вопросами личной безопасности царя с 1909 г., когда Николай впервые после революции 1905 г. совершил официальную поездку для празднования победы Петра Великого над шведами под Полтавой. В результате генерал-губернатор Киева, который при обычных условиях мог бы ожидать в результате благополучного визита царя повышения по службе или награждения, был поставлен в неприятное положение: ему не поручалось ничего, кроме покупки автомобиля для загородных поездок, и это задание оказалось тем более унизительным, что выделенных правительством 8000 рублей оказалось недостаточно и пришлось добавить из местного фонда на чрезвычайные расходы. Но хотя Курлов постоянно интриговал против Столыпина при дворе, совокупность фактов с большей вероятностью указывает не на соучастие тайной полиции, а на ее вопиющую некомпетентность. Основная вина лежит на полковнике Кулябко, главе киевской охранки (тайной полиции), перед которым Богров лично отчитывался как агент-провокатор. Легковерный Кулябко снабдил Богрова билетом на «Царя Салтана», поскольку тот обещал опознать на спектакле двоих (вымышленных им) террористов, якобы готовивших покушение на Столыпина. Хотя следствие обнаружило явные промахи Курлова и Кулябко, они, безусловно, остались безнаказанными не потому, что царь разделял их неприязнь к премьер-министру (даже если он разделял ее), но потому, что властям было бы весьма неудобно публично признаться в таком провале{12}.

Легко понять, в чем заключается привлекательность «ставки на сильных» для российских консерваторов начала XXI в. Даже если бы удалось сформировать в России процветающую аграрную буржуазию, это едва ли полностью устранило существовавшую напряженность между богатыми и бедными крестьянами и сельские жители по-прежнему предпочитали бы запасаться зерном, а не снабжать им горожан. Однако, поскольку реформа позволила бы избежать голода и создать более продуманную систему распределения в неурожайные годы, не было бы той ожесточенной крестьянской войны, которая прокатилась по российским провинциям с 1918 по 1920 г., и не было бы надобности ни в сталинской коллективизации, уничтожившей самостоятельное крестьянство на исходе 1920-х гг., ни в экстравагантных (а в итоге тщетных и расточительных) планах вроде хрущевской кампании по распашке целины 30 лет спустя. А главное, не было бы нужды в Сталине и Хрущеве, поскольку быстро развивающийся класс независимых фермеров, о котором мечтал Столыпин, с большой вероятностью сохранил бы лояльность царскому режиму, получив достаточное представительство в управлении. И если бы такой консервативный союз постепенно укреплялся на протяжении долгого времени, в обеих мировых войнах население России лучше понимало бы, не только против чего оно сражается, но и за что. Другой вопрос, в какой мере стране с преимущественно аграрной экономикой удалось бы развить оборонную промышленность, сравнимую с той, которую в результате насильственной индустриализации создал в 1930-х гг. Сталин. Однако если бы политика интеграции, проводившаяся по настоянию Столыпина в Финляндии и других областях, обеспечила империи полный контроль над пограничными территориями, то такая политически и экономически стабильная Россия оказалась бы для любого агрессора гораздо менее соблазнительной мишенью, чем многонациональный Советский Союз, где значительная часть населения западных регионов вовсе не так уж враждебно встретила немцев в 1941 г. Словом, мы вправе допустить, что полное осуществление мечты Столыпина привело бы к созданию сильного, стабильного и более-менее самодостаточного строя, с надежной опорой на сельское население от Дальнего Востока до границ с Германией. Это воображаемое будущее в целом мало чем отличается от утопии евразийских философов 1920-х гг. и неоевразийцев 1990-х гг., однако не столь откровенно враждебно по отношению к европейской цивилизации.

Беда в том, что для столь масштабных социальных и экономических перемен, какие замышлял Столыпин, требовалось несколько поколений, а условия в России на тот момент были крайне неблагоприятными. В интервью 1909 г. Столыпин сам признал, что успешное осуществление реформ возможно лишь в условиях 20 лет непрерывного мира. Учитывая отсталость российской экономики и общества, это был, пожалуй, чересчур оптимистичный прогноз: в 1906 г., когда Столыпин занял должность премьера, империя еще не оправилась от революции и военного поражения. Суровый климат России делал сельское хозяйство не слишком прибыльным. В царский период основные доходы зависели от импорта зерна (даже в пору голода, что никак не могло устраивать российских крестьян) и от продажи водки, благо расходы на ее транспортировку ниже, чем на перевозку зерна. Надеяться даже на 20 лет устойчивого развития в стране, которая была известна резкими политическими зигзагами вроде реакции после убийства Александра II, тоже едва ли стоило. И хотя Столыпину на момент его гибели не исполнилось еще и 50 лет, останься он в живых, едва ли бы ему удалось еще долго занимать должность премьера. Он и так пробыл на ней пять лет, с 1906 г. по 1911 г., дольше большинства своих предшественников. И не было никаких гарантий того, что преемник окажется достаточно умен и тверд, чтобы продолжить намеченную Столыпиным линию.

В силу перечисленных причин чем дальше мы уходим от 1911 г., тем менее точными становятся наши альтернативные прогнозы. Даже в краткосрочной перспективе постоянно возникают многочисленные «если» и «но». Американский биограф Столыпина Абрахам Ашер справедливо предполагает, что премьер попытался бы предотвратить вступление России в войну в июле 1914 г.{13} Другой вопрос – удалось бы ему это или нет. Международная конкуренция нарастала, и все вело к крупному вооруженному конфликту в Европе, а поскольку разведки всех великих держав знали, что военные реформы, ускоренные Сухомлиновым после Русско-японской войны, должны завершиться к 1917 г., противникам имело смысл нанести опережающий удар. И когда бы ни началась война, России в любом случае пришлось бы столкнуться с геополитическими проблемами, настигавшими ее всякий раз при конфликтах с Западом начиная с XVII в.: из-за огромных расстояний мобилизация происходила неэффективно, и царские армии разворачивались слишком медленно. Это классический случай, когда даже «великий человек» едва ли мог повлиять на ход событий.

Но у нас даже нет необходимости строить догадки на этот счет, поскольку политический капитал Столыпина был израсходован задолго до его гибели, и свидетельств тому хватает. А потому главный вопрос не в том, что могло бы случиться между 1911 и 1914 гг., а в том, что реально произошло между 1906 и 1911 гг. Прежде всего, сами крестьяне относились к реформам Столыпина без особого энтузиазма{14}. Решение приватизировать землю принималось добровольно (за исключением ситуаций, когда выход из общины ряда домохозяйств оказывал эффект домино на соседей). Только в Прибалтике, испытывающей сильное влияние немецкой культуры, и в прилегающих к ней северо-восточных губерниях, где Столыпин начинал свою деятельность, достаточно много хозяев выбрало как способ хозяйствования хутор – идеальный, с точки зрения Столыпина, вариант. Хутор представлял собой маленькую частную ферму, длина участка не должна была более чем втрое превышать ширину, он находился во владении одной семьи, и в центре этого единоличного цельного участка помещались жилые и хозяйственные постройки. Чаще крестьяне предпочитали иную форму, отруб, т. е. им выделялся в собственность участок земли, но жить они оставались все вместе в деревне. Однако ни тот ни другой выбор сам по себе не означал, что крестьянство разделяло представления Столыпина о преимуществах частного землевладения и сопряженных с ним более широких обязанностях и ответственности. Русский крестьянин, с присущей ему изворотливостью, чаще использовал новые законы для того, чтобы поквитаться с собственными родственниками или насолившими ему соседями. Так что, хотя поклонники Столыпина считают успехом переход 2,5 млн домохозяйств к частному землевладению за первое десятилетие реформы (более одной пятой всех домохозяйств в стране по состоянию на 1916 г.), критики возражают, что темп приватизации заметно снизился еще до того, как реформу задним числом собрались проводить через Думу летом 1910 г. Более того, из земель, продававшихся через Крестьянский земельный банк, менее половины было приобретено индивидуальными домохозяйствами – чаще в роли покупателей выступали сельские общины и кооперативы. К 1916 г. 61 % домохозяйств по-прежнему состоял в общине, и, когда в 1917 г. им был предоставлен выбор, свыше 95 % крестьян предпочли вернуться к общинному землевладению – очевидное свидетельство устойчивости коллективистского идеала в среде российского крестьянства.

Проблемы иного уровня возникли в сфере государственной политики, когда Столыпин попытался законодательно оформить более широкое применение своей реформы. Пока большинство голосов в Думе принадлежало двум левоцентристским партиям, как при первых двух созывах, шансов на сотрудничество парламента и правительства не оставалось. Одна из этих партий, либеральные кадеты (конституционные демократы), отравляла Столыпину жизнь еще в Саратовской губернии, где партия вступила в альянс с радикальной интеллигенцией – на редкость прочный. Второй партией были трудовики («Трудовая группа»), и их успех на выборах продемонстрировал, сколь ошибочны были надежды царя на лояльность крестьянства. В результате Столыпин изначально полагался главным образом на репрессивные методы, сослужившие ему неплохую службу в Саратове. К более миролюбивому осуществлению реформ удалось вернуться, лишь когда благодаря новому избирательному закону от 7 июня 1907 г. Столыпин получил нужный ему состав Думы. В Думе третьего созыва (первое заседание состоялось 1 ноября) большинство принадлежало консерваторам-октябристам (трехкратный прирост мест, всего 154 мандата или 35 % от общего состава), также в нее вошли 147 представителей правого крыла вплоть до крайне правых. Кадеты потеряли половину голосов, численность трудовиков сократилась в десять раз{15}. Но даже при таком с виду благоприятном раскладе, которого Столыпин добился главным образом сам, своими ухищрениями, он не обеспечил себе в Думе рабочее большинство. Произошло это отчасти потому, что октябристы и правые оказались политически не так уж едины, но главным образом потому, что каждая из предложенных премьер-министром реформ задевала интересы могущественных группировок, которые скорее теряли, чем выигрывали, в случае, если бы в стране наступило верховенство закона и возник новый класс независимых крестьян.

Замечательный пример – реформа в сфере религии. О прекращении преследований старообрядцев (заведомо склонных к консерватизму) заговорили еще в конце 1850-х гг., и теоретически это намерение подтверждалось указом о веротерпимости от 17 апреля 1905 г. (символическая дата – Пасха). Впервые в истории России ее жителям была предоставлена свобода вероисповедания. Однако едва угроза революции миновала, усилия Столыпина закрепить эти уступки наткнулись на яростное сопротивление православных иерархов из Государственного совета. Не лучше принимали и другие предложения Столыпина не столько потому, что они были так уж новы – по большей части они, как и религиозная реформа, обсуждались не первый год, – но потому, что решимость Столыпина и его напор грозили реальными переменами. Аристократы препятствовали предлагавшимся реформам местного самоуправления, опасаясь, что их влияние будет сведено к нулю, когда, с одной стороны, укрепится крестьянская демократия, а с другой – будут расширены полномочия губернаторов. Тормозя расширение крестьянской демократии, дворянство фактически срывало и земельную реформу. Не устраивала знать и перспектива появления новых местных судов, под чью юрисдикцию попадало все население, включая крестьян: аристократы опасались, что в судьи пойдут либеральные интеллигенты, и в итоге Государственный совет создал крестьянские суды, с судьями из крестьян, которые должны были решать только дела крестьян и оставаться в максимальной изоляции от основных институтов власти и права. В то же время любая попытка компромисса с землевладельцами встречала отпор промышленников, которых к тому же не устраивало намерение Столыпина ввести для рабочих страховку от несчастного случая и болезней. В итоге эти страховки появились не только с большой отсрочкой (пособие по болезни стали выплачивать и вовсе уже после убийства премьер-министра), но и обходились рабочим намного дороже, чем планировал Столыпин{16}.

Чтобы лавировать между этими конфликтующими группами интересов, требовались большая гибкость и большая сила убеждения, чем те, что имелись у Столыпина. Хотя Столыпин и отдавал себе отчет в необходимости склонить общественное мнение на сторону своих реформ, он все же был в первую очередь бюрократом, а не политиком. Правые экстремисты, оплачиваемые правительством Столыпина, оказались специалистами по сенсационному, таблоидному журнализму, чем сослужили ему дурную службу. Более традиционные политические партии благодаря ослаблению цензуры после 1905 г. могли рассчитывать на поддержку солидных газет, но Столыпин видел в прессе скорее орган правительственной информации, а о собственной партии никогда и не думал. Это, но далеко не только это, отличает его от Муссолини: Столыпин – прямая противоположность харизматичному лидеру. Стиль его письменной речи был искажен удушающими ограничениями российского официоза; оратором он тоже был скверным: голос металлический, язык тела скуден. Выслушав обращение Столыпина к Думе, один из самых знаменитых и своеобразных русских журналистов Василий Розанов описал его так: «Большой и сильный сом плавает в варенье»{17}. Психологически он также не был готов иметь дело с зарождавшейся массовой политикой, и в особенности его тревожила внепарламентская активность. Харизматичный молодой монах Илиодор (Труфанов) постоянно наскакивал на премьер-министра, на Четвертом монархическом съезде в 1907 г. сравнил его с Понтием Пилатом, а в 1911 г. возглавил популистский крестовый поход по Волге, отчеты о котором заполонили все газеты в период между празднованием 50-летия со дня отмены крепостного права и убийством Столыпина. Когда Илиодор начал столь же широко разрекламированную голодовку в Царицыне в окружении тысяч восторженных женщин, Столыпин отправил войска с приказом занять его монастырь{18}. Тот же авторитарный инстинкт в еще большей мере подводил премьер-министра в отношениях с Думой и Государственным советом. Даже две его главные меры – Аграрную реформу, утвержденную 9 ноября 1906 г., и закон о земствах в западных губерниях 1911 г. – пришлось пропихивать по 87-й статье Основных законов (принятых 23 апреля 1906 г.), хотя право императора принимать срочные законы в перерывах между сессиями Думы предусматривалось именно на крайний случай. Роспуск Второй думы в мае 1907 г. и продавливание избирательного закона от 7 июня также самым возмутительным образом нарушали принцип, согласно которому все новые законы должны были теперь сначала получить одобрение парламента. С точки зрения даже наиболее лояльных либералов из элиты, готовность Столыпина в любой момент пренебречь фундаментальными конституционными принципами лишала его всякой легитимности. Граф Иван Толстой, единственный член кабинета Витте, поддержавший в 1905 г. концепцию полной толерантности по отношению к евреям, наотрез отказался признавать Столыпина талантливым государственным деятелем. «Он всегда и в моих глазах останется временщиком, карьеристом, со всеми недостатками такового», – писал он вскоре после убийства Столыпина. «Энергию и решительность премьер-министра» он сопоставлял с его «несравненно более серьезными недостатками: отсутствием критического ума, узостью политического кругозора». Возможно, Толстой и в самом деле уловил присущее Столыпину честолюбие, но его вердикт явно не воздает должного независимому уму Столыпина и его тонкому пониманию (в этом едва ли кто из современников мог с ним сравниться) взаимодействия общества, экономики и политики. И все же враждебное отношение к нему Толстого свидетельствует о глубине недовольства кадетов премьер-министром (который платил им столь же беспощадным презрением). Толстой, разумеется, был не одинок среди либералов в своем убеждении, что преемники Столыпина если вздумают продолжить его политику, от которой польза только «подонкам» и «прихлебателям», то в итоге лишь восстановят тень дискредитировавшей себя эпохи до 1905 г., а хуже этого ничего и представить себе было нельзя{19}.

В то время как либералов Столыпин отпугнул все более отчаянными попытками привлечь на свою сторону правых, для чего ему приходилось поддерживать шовинистический национализм, сами правые и в особенности правые радикалы, погромный Союз русского народа, считали, что Столыпин предал царя, встав на сторону незаконного парламентского режима. Митрополит Волынский Антоний (Храповицкий), противоречивая фигура, сторонник Союза русского народа, рифмовавший «конституцию» с «проституцией», отказывал Столыпину в доверии, поскольку при всех своих конфликтах с Думой премьер видел в ней неотъемлемый элемент российского законодательного процесса. Сомнения в рядах правых зародились очень рано. Хозяйка петербургского салона Александра Богданович уверилась в лицемерии Столыпина, едва он был назначен на должность. «По-видимому, Столыпин – и нашим и вашим; утром он – либерал, вечером – наоборот»{20}, – записала она в дневнике 29 апреля 1906 г. В следующие пять лет в ее салоне собиралась целая плеяда недовольных лидеров правых и разбирала двуличие Столыпина. Даже старик-генерал Александр Киреев, более других уважавший Столыпина, вскоре утратил к нему доверие. При первой встрече в мае 1906 г. только что назначенный министр внутренних дел «производил прекрасное впечатление… рассудительный, благожелательный, понимает положение дел… У нас мнения очень близкие»{21}. Полгода спустя Киреев все еще утверждал, что Столыпин – безусловный gentleman (и это для него важно), однако общности взглядов уже не чувствовалось. Разговор, запечатленный в генеральском дневнике незадолго до проведения Аграрной реформы, обнажает ту бездну, которая отделила премьер-министра от многих потенциальных союзников справа, более всего страшившихся еврейских спекуляций землей:

С [толыпин]. Вы меня браните за права, данные раскольникам и старообрядцам?

Я. Нет, нисколько, я Вас браню за уничтожение общинного землевладения.

С [толыпин]. Его нельзя не изменить! Я его видел, знаю и знаю тоже разницу его с владением хуторским. Россия сразу обогатится.

Я. Вы забыли, что независимо от вопроса денежного – это еще и вопрос политический (Вы создаете массу пролетариев-батраков). Вся земля крестьян будет скуплена жидовством!

С [толыпин]. Пока я буду на моем месте, этого не будет. Черта еврейской оседлости не будет уничтожена.

Я. А Вы вечны?{22}

Столыпин не был вечен, более того, как верно заметил Александр Гучков, политическая его смерть произошла задолго до убийства. Лидер октябристов, наследник известного старообрядческого рода имел все основания восхищаться премьер-министром, отстаивавшим гражданские права для инаковерующих. Гучков сделался ближайшим сподвижником Столыпина в парламенте и оставался им, по крайней мере, до кризиса в связи с западными земствами в марте 1911 г., когда октябристы окончательно утратили доверие к Столыпину и он вынужден был полагаться почти исключительно на националистов. Уже в 1909 г. укрепившаяся связь Столыпина с националистами, которые беспокоились главным образом о защите интересов русских на окраинах империи, обозначала уход от прежней сосредоточенности на экономической и политической реформе. Ни октябристы, ни националисты не имели достаточно стабильной базы для широкого консенсуса, без которого невозможны были и фундаментальные перемены. Ожесточенные личные распри также снижали возможность новых союзов. Провинциал и «чужак», Столыпин давно вызывал подозрения у петербургского света. Петр Дурново, предшественник Столыпина на посту министра внутренних дел, возненавидел его с первого взгляда, Витте – блистательный, заносчивый, обозленный вынужденной отставкой с поста премьера в 1906 г. – вел беспощадную вендетту против своего преемника, достигшую пика в 1911 г., когда в Государственном совете спор о западных земствах привел к кризису. И что характерно для отравленной атмосферы российской политики тех лет, враги стремились первым делом испортить отношения Столыпина с тем человеком, от которого в стране зависело почти все, – с царем.

В итоге сам же Николай II главным образом и препятствовал деятельности своего премьер-министра. Хотя реформы Столыпина могли продлить жизнь династии, царь (вполне справедливо) видел в них угрозу своему статусу самодержца – статусу, который он был твердо намерен сохранять вопреки всему. Министры готовы были смириться с идеей самодержавия, если бы она сводилась к вере в божественное помазанничество царя, но в глазах Николая II это означало ни больше ни меньше как абсолютную и нераздельную власть. Итак, в то время как общество приветствовало Октябрьский манифест, видя в нем зарю новой, конституционной эпохи, сам царь видел в Манифесте личный дар своему народу (дар, который можно и отобрать). По той же логике и Думу, учреждение которой было обещано Манифестом, он воспринимал как продолжение своей самодержавной воли. По этой причине царь не доверял сильным министрам и позаботился о том, чтобы ни Витте, ни Столыпин не имели шанса сделаться российским Бисмарком. Чем прислушиваться к министрам, царь полагался на закулисных советников, первым из которых стала царица, разделявшая политические убеждения мужа и умевшая сформулировать их так, как он сам не умел. Благодаря царице приобрел сильное влияние на царя и Распутин, полная противоположность чиновнику западного типа, воплощение идеализированного русского мужика (навязчивый образ в сознании царя). В итоге царь, склоняясь на сторону Распутина и Союза русского народа (и под более тонким влиянием Петра Курлова), укрывал от цензуры непочтительного монаха Илиодора, чем, разумеется, наносил оскорбление собственному премьер-министру. Гучков полагал, что ко времени визита Столыпина в Киев, т. е. к августу 1911 г., поддержка, оказываемая Николаем этому фанатику, уже побуждала Столыпина задумываться об отставке.

В итоге мало кто проливал слезы после гибели Столыпина, и даже ближайшие преемники почти никогда не упоминали о нем. Новый премьер, Коковцов, заявил совету министров, что их «моральный долг» – сохранять, продолжать и воплощать возвышенные принципы, которыми был пронизан весь труд Столыпина. Но под этим подразумевалась всего лишь вера во «благо России», в ее «мощь и великое будущее»{23}. Никаких обязательств развивать реформу Коковцов не принимал на себя, да и не мог, поскольку вовсе не был таким «доминантным» премьер-министром, каким удалось ненадолго стать Столыпину.

В российской истории немного эпизодов так часто рассматриваются с точки зрения альтернативных путей развития, как убийство Столыпина. А при переоценке прошлого Российской империи в XXI в. едва ли какое-нибудь другое событие изучалось активнее. Но, как ни парадоксально, это, видимо, тот случай, когда чем больше внимания уделяется теме, тем менее убедителен результат. В прошлом России найдется немало точек, в которых история могла принять иное направление, но убийство Столыпина к таковым не относится.