Историческая неизбежность? Ключевые события русской революции

3. Григорий Распутин и начало первой мировой войны Июнь 1914 г. Дуглас Смит

С первого взгляда он принял ее за нищенку. Утром 29 июня 1914 г. Григорий Распутин, недавно вернувшийся из столицы в родную деревню Покровское в Западной Сибири, отобедав с семьей, собрался на почту отправить телеграмму. Как только он вышел за калитку на дорогу, она подскочила к нему. Распутин сунул руку в карман за кошельком с мелочью, и тут женщина выхватила из-под юбки длинный нож и воткнула его Распутину в живот. Распутин согнулся от боли, простонал: «Я ранен! Она меня зарезала!» – и побежал по улице прочь от убийцы. Через 20 шагов он обернулся. Женщина была вся в черном, а лицо ее, за исключением только глаз, полностью закрывал белый платок. Она гналась за ним, правой рукой занося окровавленный нож. Распутин побежал дальше в сторону деревенской церкви, потом остановился и подобрал с земли большую палку. Женщина добежала до него, и Распутин со всей силы хватил ее палкой по голове, так что убийца рухнула наземь. На шум выбежали соседи, схватили женщину и поволокли ее в дом, где находился местная администрация Покровского{24}.

Распутину помогли добраться до дому, уложили на скамью. Его родные метались и рыдали. Вызвали местного фельдшера, он перевязал рану, чтобы остановить кровотечение. Дали телеграмму Александру Владимирову, главному врачу Тюмени, ближайшего (примерно в 100 км от села) города, и тот немедленно выехал в Покровское. Распутин время от времени впадал в беспамятство. В какой-то момент он попросил позвать священника. Тем, кто столпился вокруг раненого, казалось, что надежды на спасение почти нет.

Владимиров и его ассистент прибыли рано утром 30 июня. Быстро обследовав пациента, они приняли решение немедленно оперировать, поскольку до Тюмени Распутин не доехал бы живым. Его усыпили хлороформом, врач сделал десятисантиметровый разрез от пупка к ране. Пришлось ушивать поврежденный отдел тонкого кишечника. Рана оказалась чрезвычайно тяжелой, и была велика опасность заражения. Пришлось довольно долго ждать, прежде чем врачи смогли утверждать, что больной находится вне опасности{25}.

Нападавшую звали Хиония Гусева, 33 лет, незамужняя, жительница города Царицына (ныне Волгоград), портниха. Белый платок, которым она обвязала лицо, скрывал страшное уродство: у Гусевой не было носа. Ее допрашивали два дня, она сразу же созналась в покушении, пояснив, что Распутин – лжепророк, клеветник, насильник и растлитель юных девушек. Вскоре стало известно, что Гусева – приверженка радикального монаха Илиодора, крайне правого по убеждениям, который когда-то был одним из самых заметных сторонников Распутина, а теперь сделался его заклятым врагом. Гусева утверждала, что действовала самостоятельно и к намерению убить Распутина ее никто не подталкивал, хотя и полиции, и самому Распутину была очевидна роль Илиодора в этой истории. Но прежде, чем того удалось арестовать, он, переодевшись в женское платье, скрылся из своего дома и бежал за границу. Что касается Гусевой, после длившегося целый год следствия и суда ее признали невменяемой и поместили в Томскую окружную лечебницу для душевнобольных. Там она пребывала до марта 1917 г. и была освобождена по указу Временного правительства: новое руководство России сочло нападение на Распутина героическим актом патриотизма{26}.

Почти сразу после покушения дочь Распутина Матрена отправила Николаю и Александре телеграмму с сообщением об этом происшествии и «чудесном спасении» своего отца{27}. Царская семья плавала по финским шхерам на яхте «Штандарт», когда ее настигло это известие. Александра в ответ телеграфировала: «Глубоко возмущены. Скорбим с Вами, молимся всем сердцем»{28}.

Покушение это стало тяжелым ударом для царской семьи, которая привязалась к Распутину с тех самых пор, как в ноябре 1905 г. он явился ко двору. Родившийся в январе 1869 г. в простой крестьянской семье села Покровское, к 1914 г. Распутин стал самым известным (печально известным) человеком в стране после царя. О его жизни до Петербурга сведений немного. После бурной молодости в 1890-е гг. Распутин, по его словам, пережил религиозное возрождение. Он оставил жену и присоединился к «странникам», особой породе русских паломников, долгие месяцы бродил вдалеке от родных мест по огромной России, перебираясь из монастыря в монастырь в поисках откровения. Со временем весть о сибирском святом, обладающем глубокой христианской духовностью и мистическим даром исцеления и пророчества, дошла до Санкт-Петербурга. На Распутина обратили внимания клирики из столичной богословской академии, затем он свел знакомство с «черными принцессами», Милицей и Анастасией, дочерями короля Черногории, и те представили Распутина Николаю и Александре.

Царская чета и в особенности императрица давно проявляли интерес к мистике и народным «святым» (этот интерес разделяли многие в Петербурге). Со временем Распутин сделался для царя и царицы одним из немногих близких людей. Они были убеждены, что с ним можно откровенно говорить обо всем, что он приобщит их к преобразующей жизнь красоте православной веры и силой своей молитвы облегчит страдания больного гемофилией царевича Алексея. Постепенно Александра уверилась, что Распутин чудесным образом разбирается во всем: и в вопросах религии, и в политике, и даже в военном деле. Однако в глазах большинства жителей России он оставался весьма противоречивой фигурой. Хотя никто не знал в точности, на чем держатся его отношения с царской семьей, свое мнение имелось у каждого. Многие считали Распутина шарлатаном, лжесвятым, опасным сектантом, развратником, неутомимо преследующим женщин и ловко использующим влияние при дворе для обогащения и уничтожения противников. Иными словами, этот человек сделался несмываемым пятном на репутации Романовых{29}.

Покушение Гусевой попало в международные новости. О состоянии Распутина писали в газетах континентальной Европы и Великобритании, The New York Times вынесла этот сюжет на первую полосу{30}. Россия недели напролет следила за развитием этой истории, и какое-то время здоровью Распутина уделялось больше внимания, чем событию, на которое вскоре переключилась Европа, т. е. гибели эрцгерцога Франца Фердинанда 28 июня в Сараево от руки сербского националиста Гаврилы Принципа.

Такое совпадение во времени покушений на Распутина и эрцгерцога породило прискорбную путаницу и даже ложь в исторических сочинениях и биографиях. На первый взгляд кажется странным, что оба покушения произошли почти одновременно (28 и 29 июня). Но всякая хронологическая (или иная) связь призрачна, поскольку эрцгерцог был убит 28 июня по григорианскому календарю (новому стилю), принятому на Западе и на 13 дней опережавшему русский юлианский календарь (старый стиль). То есть по российскому календарю Франц Фердинанд умер 15 июня (по н. ст.), ровно за две недели до нападения Гусевой на Распутина.

Но это не помешало приверженцам теории заговора разглядеть за событиями крупный международный умысел. Современные российские националисты относят оба покушения на счет международного «жидомасонства», которое попыталось таким образом уничтожить двух человек, стоявших на пути войны: таким образом-де планировалось втянуть весь мир в глобальный конфликт, уничтожить христианские империи Европы и разжечь мировую революцию. (Некоторые добавляют к этим двум препятствиям на пути войны еще третьего человека, французского социалиста и антимилитариста Жана Жореса, застреленного в парижском «Кафе дю Круассан» 31 июля по новому стилю.){31} Самые ярые сторонники теории заговора заходят еще дальше и вопреки фактам и логике утверждают, что оба покушения произошли в один день и даже в один и тот же час. В биографии Распутина, написанной в 1964 г., Колин Уилсон, претендуя на роль первого, кто заметил подозрительную синхронность нападений, писал: «Смерть Фердинанда сделала войну возможной, нападение на Распутина сделало войну неизбежной, поскольку во всей России предотвратить ее мог только он»{32}. На самом деле в день убийства Франца Фердинанда Распутин находился еще в Петербурге и репортеру «Биржевых новостей», просившему прокомментировать это событие, отвечал:

«Что тут, братец, может сказать Григорий Ефимович? Убили уж, ау. Назад-то не вернешь, хоть плачь, хоть вой. Что хочешь делай, а конец-то один. Судьба такова… А вот английским гостям, бывшим в Петербурге, нельзя не порадоваться. Доброе предзнаменование [для них]. Думаю своим мужицким умом, что это дело большое – начало дружбы с Россией, с английскими народами. Союз, голубчик, Англии с Россией, да еще находящейся в дружбе с Францией, – это не фунт изюма, а грозная сила, право, хорошо»{33}.

Но и Распутина одолевала тревога. Итальянскому журналисту он сказал: «Да, говорят, война будет, они затевают, но, Бог даст, войны не будет, я об этом позабочусь»{34}. Первого июля газета «День» опубликовала статью Владимира Бонч-Бруевича, специалиста по русским сектантам, члена партии большевиков и будущего секретаря Ленина, под заголовком «Распутин»:

«"Тебе хорошо говорить-то, – как-то разносил он, полный действительного гнева, особу с большим положением, – тебя убьют, там похоронят под музыку, газеты во-о какие похвалы напишут, а вдове твоей сейчас тридцать тысяч пенсии, а детей твоих замуж за князей, за графов выдадут, а ты там посмотри: пошли в кусочки побираться, землю взяли, хата раскрыта, слезы и горе, а жив остался, ноги тебе отхватили – гуляй на руках по Невскому или на клюшках ковыляй да слушай, как тебя великий дворник честит: ах ты, такой, сякой сын, пошел отсюда вон! Марш в проулок!.. Видал: вот японских-то героев как по Невскому пужают? А? Вот она, война! Тебе что? Платочком помахаешь, когда поезд солдатиков повезет, корпию щипать будешь, пять платьев новых сошьешь… – а ты вот посмотри, какой вой в деревне стоял, как на войну-то брали мужей да сыновей… Вспомнишь, так вот сейчас: аж вот здесь тоскует и печет", – и он жал, точно стараясь вывернуть из груди своей сердце.

Нет войны, не будет, не будет?»{35}

При всех своих недостатках Распутин был сторонником мира. Он питал естественное отвращение к кровопролитию и как верующий христианин считал войну грехом.

Время от времени он высказывался как пацифист, например в интервью «Дыму Отечества», также перед началом войны 1914 г.:

«Готовятся к войне христиане, проповедуют ее, мучаются сами и всех мучают. Нехорошее дело война, а христиане вместо покорности прямо к ней идут… Но вообще воевать не стоит, лишать жизни друг друга и отнимать блага жизни, нарушать завет Христа и преждевременно убивать собственную душу. Ну что мне, если я тебя разобью, покорю; ведь я должен после этого стеречь тебя и бояться, а ты все равно будешь против меня. Это если от меча. Христовой же любовью я тебя всегда возьму и ничего не боюсь. Пусть забирают друг друга немцы, турки – это их несчастье и ослепление. Они ничего не найдут и только себя скорее прикончат. А мы любовно и тихо, смотря в самого себя, опять выше всех станем»{36}.

За это он подвергался нападкам на страницах журнала «Отклики на жизнь», издаваемого его заклятым врагом – протоиереем Владимиром Востоковым:

«Гр. Распутин, сколько мы можем судить по его органу "Дым Отечества", есть злейший враг святой Христовой Церкви, православной веры и Русского Государства. Мы не знаем, какое влияние имеет этот изменник Христова учения на внешние дела России, но во время освободительной войны балканских христиан (в 1912 г.) с Турцией он выступил не за Христа, а за лжепророка Магомета. (…) Он проповедует непротивление злу, советует русской дипломатии во всем уступать, вполне уверенный, как революционер, что упавший престиж России, отказ от ее вековых задач приведет наше отечество к разгрому и разложению. (…) Распутин не только сектант, плут и шарлатан, но в полном значении слова революционер, работающий над разрушением России. Он заботится не о славе и могуществе России, а об умалении ее достоинства, чести, о предательстве ее родных по духу братьев туркам и швабам и готов приветствовать всякие несчастия, которые, вследствие измены наших предков завету, ниспосылаются Божественным Промыслом нашему отечеству. И этого врага Христовой истины некоторые его поклонники признают святым»{37}.

Упоминание о том, как Распутин выступал против «освободительной войны» на Балканах, относится к его позиции во время Балканского кризиса 1912 г., особенно когда Черногория и другие ориентировавшиеся на Россию государства этого региона (Сербия, Болгария и Греция) развязали в октябре того года войну против Османской империи. Армии этих «малых государств» двинулись на Константинополь, Россию охватила военная истерия. На улицы Петербурга вышли демонстрации под лозунгами «Крест на Святую Софию». Российская пресса призывала к войне в защиту братьев-славян от неверных, того же требовал и председатель Думы Михаил Родзянко, заявивший в марте 1913 г. царю: «Войну примут с радостью, и она поднимет престиж правительства»{38}.

Многие считали, что от вступления в эту войну Николая удержал только совет Распутина. Анна Вырубова, наиболее преданная (после самой царицы) ученица «старца», писала впоследствии:

«Вспоминаю только один случай, когда действительно Григорий Ефимович оказал влияние на внешнюю политику России. Это было в 1912 году, когда великий князь Николай Николаевич и его супруга старались склонить Государя принять участие в Балканской войне. Распутин чуть ли не на коленях перед Государем умолял его этого не делать, говоря, что враги России только и ждут того, чтобы Россия ввязалась в эту войну, и что Россию постигнет неминуемое несчастье»{39}.

Граф Сергей Витте, бывший премьер-министр, подтвердил, что Распутин сказал последнее слово в пору Балканской войны, и это следует принимать как «один из жизненных фактов»{40}. Более того, немецкая Vossische Zeitung от 5 мая 1914 г. (18 мая по н. ст.) приводила слова Витте: «Весь мир бранит Распутина, а знаете ли вы, что он спас нас от войны?»{41}

Германская пресса, убежденная во влиятельности Распутина при дворе, старалась выяснить его отношение к Балканской войне. Frankfurter Zeitung опубликовала сюжет «Россия и Балканы», в котором приписывала Распутину слова, будто «болгары отплатили русским за любовь неблагодарностью и ненавистью, так что теперь будем думать о себе и не станем заботиться о недостойных»{42}.

Распутин проехал по Балканам в 1911 г. во время паломничества в Святую землю. Увиденное там ему не понравилось.

«А может быть, славяне не правы, а может быть, им дано испытание?! Вот ты не знаешь их, а они высокомернее турок и нас ненавидят. Я ездил в Иерусалим, бывал на Старом Афоне – великий грех там от греков, и живут они неправильно, не по-монашески. Но болгары еще хуже. Как они издевались над русскими, когда нас везли; они – ожесточенная нация, ощетинилось у них сердце; турки куда религиознее, вежливее и спокойнее. Вот видишь как, а когда смотришь в газету – выходит по-иному. А я тебе говорю сущую правду»{43}.

Таким образом, Распутин не просто демонстрировал оппозицию панславизму, но больше того – в пору обострения ксенофобии осмеливался назвать мусульман более верующими, чем славяне, считавшиеся братьями русских.

Однако, если антивоенная позиция Распутина не вызывает сомнений, не столь очевидно, в какой мере он сумел повлиять на решения царя. Нет никаких доказательств того, что царь хотя бы выслушал в ту пору Распутина. Более того, далеко не только Распутин высказывался против участия в войне на Балканах. Министр иностранных дел Сергей Сазонов, приложивший немало сил к тому, чтобы ободрить балканские народы и побудить их к войне, тоже возражал против участия России, не желал этого и сам царь. В начале 1911 г. он велел своему посланнику в Софии никогда не забывать, что Россия в ближайшие пять лет (как минимум) не будет готова к войне. Даже думать об этом невозможно{44}.

Слова Николая показывают, что он и Распутин подходили к одной и той же проблеме с разных позиций. Император не считал войну заведомо неправедным делом и допускал, что Россия может воевать, но только сначала страну следовало полностью к этому подготовить. Отношение Распутина сложнее: с одной стороны, он считал войну неприемлемым делом для христиан, однако его уничижительные замечания о болгарах (и в более широком смысле о славянах в целом) подразумевали, что война может оказаться необходимым злом, но только война в защиту истинных друзей.

Через год после начала войны с Турцией, во время которой балканские государства-союзники передрались между собой, Распутин, чья правота тем самым подтвердилась, высказал свое мнение публично на страницах «Петербургской газеты» от 13 октября 1913 г.:

«Что нам показали наши "братушки" [болгары], о которых писаки так кричали, коих так защищали, значит… Мы увидели дела братушек и теперь поняли, кто они и чего хотят. Все они… Была война там, на Балканах этих. Ну и встали тут писатели в газетах, значит, кричать: быть войне, быть войне! И нам, значит, воевать надо… И призывали к войне, и разжигали огонь… А вот я спросил бы их… спросил бы писателей: "Господа! Ну для чего вы это делаете? Ну нешто это хорошо? Надо укрощать страсти, будь то раздор какой аль целая война, а не разжигать злобу и вражду".

Тому и тем, кто совершил так, что мы, русские, войны избегли, тому, кто доспел в этом, надо памятник поставить, истинный памятник, говорю… И политику, мирную, против войны, надо счесть высокой и мудрой»{45}.

Незадолго до покушения Гусевой Вырубова телеграфировала Распутину (тот еще был на пути в Покровское), предупреждая его о позиции Николая и Александры по международному кризису{46}. После покушения Распутин пытался с больничной койки в Тюмени вмешаться в ход событий и дать государю свой совет. Репортеры явились в больницу и пытались выяснить мнение «старца» об ухудшающейся ситуации на Балканах{47}. По свидетельству его дочери Матрены, Распутин в те дни с ума сходил при мысли, что Николай объявит войну. Торопя свое выздоровление, он якобы твердил: «Еду, еду, и не пытайтесь меня остановить… Что ж они натворили-то? Погибнет матушка-Рассея!»{48} Распутин писал Николаю, умоляя его «крепиться» и не прислушиваться к тем, кто кличет войну. От волнения рана у него открылась и снова начала кровоточить{49}.

12 июля (25 июля по н. ст.) Распутин дал Вырубовой телеграмму: «Серьезный момент, угроза войны»{50}. На следующий день он телеграфировал снова, требуя передать царю: нужно любой ценой избежать войны{51}. А 14 июля получил из Петергофа телеграмму без подписи, скорее всего через посредство Вырубовой, с просьбой изменить свою позицию и поддержать вступление России в войну: «Вам известно, что всегдашний наш враг Австрия готовится наброситься на маленькую Сербию. Страна эта почти сплошь крестьянская, беззаветно России преданная. Нас покроет позор, если допустим эту бессовестную расправу. При случае поддержите вашим влиянием, если можете, правое дело. Желаю Вам выздоровления»{52}.

Затем последовали еще более страстные телеграммы:

16 июля 1914 г. Из Петергофа в Тюмень, Распутину.

«Плохие известия. Ужасные минуты. Помолитесь о нем. Нет сил бороться другими».

17 июля 1914 г. Из Петергофа в Тюмень, Распутину.

«Тучи все больше угрожают. Должен ради защиты открыто готовиться, сильно страдает».

Из Петербурга секретарше Распутина Лапшинской.

«Если здоровье "старца" позволяет, немедленный приезд необходим для пользы Папы ввиду надвигающихся событий, советуют и горячо просят любящие друзья. Целую. Жду ответа»{53}.

Но Распутин не последовал совету Вырубовой и упорно держался за свою позицию. Он послал императору телеграмму с требованием не вступать в войну. Телеграмма с тех пор была утрачена, однако Вырубова утверждала, что успела ее прочесть и что там было сказано: «Не позволяй Папе планировать войну, война – конец России и вам, и все вы погибнете до последнего человека». Николай, по ее сообщению, был сильно разгневан и возмущался тем, как Распутин вмешивается в дела государства, к которым, по мнению царя, никакого отношения не имел{54}. Когда стало ясно, что эта телеграмма не оказала никакого действия, Распутин предпринял еще одну попытку остановить Николая. Он потребовал ручку и бумагу и, все еще лежа на больничной койке, написал потрясающее пророческое письмо:

«Милый друг, еще раз скажу: грозна туча над Россией, беда, горя много, темно и просвету нет; слез-то море и меры нет, а крови? Что скажу? Слов нет, неописуемый ужас. Знаю, все от тебя войны хотят и верные, не зная, что ради погибели. Тяжко Божье наказание, когда ум отнимет, тут начало конца. Ты – царь, отец народа, не попусти безумным торжествовать и погубить себя и народ. Вот Германию победят, а Россия? Подумать, так все по-другому. Не было от веку горшей страдалицы, вся тонет в крови великой, погибель без конца, печаль. Григорий»{55}.

Это замечательное послание сохранилось. Хотя в легенду, согласно которой Николай во время войны носил это письмо при себе, едва ли можно верить, но царь, несомненно, придавал этому письму большое значение и взял его с собой в ссылку в августе 1917 г., когда его вместе с семьей эвакуировали из Царского Села. Во время пребывания в Тобольске в начале 1918 г. Николай сумел тайно передать письмо мужу Матрены Распутиной, Борису Соловьеву, который в ту пору пытался в Сибири организовать заговор для спасения императорской семьи. Позднее бежавшая из России Матрена добралась до Вены и там, по-видимому, в 1922 г. продала письмо князю Николаю Владимировичу Орлову. Письмо еще дважды переходило из рук в руки, в том числе побывало у Николая Соколова, расследовавшего убийство Романовых в Екатеринбурге, и наконец оказалось у Роберта Брюстера, который в 1951 г. передал его Йельскому университету{56}.

Письмо Распутина как раз и представляет нам одну из значимых развилок истории. Что, если Николай прислушался бы к предостережению, если бы те образы, которые Распутин создал этими немногими мощными словами, раскрыли бы царю глаза на великую опасность, на тот ужас, к которому Россия устремилась летом 1914 г.? Если бы Николай последовал совету Распутина, изменился бы ход не только российской, но и мировой истории. Если бы Россия не вступила в войну, едва ли могла бы произойти революция – и уж во всяком случае не настолько яростная и всеобщая катастрофа. Трудно даже вообразить, скольких страданий удалось бы избежать.

А если бы в России не победила в 1917 г. революция, едва ли возможно было бы и возвышение Гитлера в Германии. Но опять-таки Николай пренебрег словами Распутина, словами, которые могли спасти его страну, словами, которые более чем искупали весь ущерб, который Распутин нанес или нанесет в ближайшем будущем престижу династии.

Позднее, когда оправившийся от раны Распутин вернулся в Петербург, он не раз говаривал, что, будь он тогда в столице подле царя, он бы сумел отговорить его от войны{57}. Граф Витте, приводя суждения Распутина о Балканском кризисе, высказывает то же мнение{58}. Но трудно сказать, насколько это соответствует истине: сюжет интересный, однако не слишком убедительный, поскольку в 1914 г. Николай редко советовался с Распутиным по важным вопросам (разве что относительно веры). Хоть какую-то готовность прислушиваться к советам Распутина (и то редко и неохотно) Николай обнаружил позднее, когда взял на себя верховное командование армией в 1915 г. и перебрался в Ставку. Эти советы ему передавала в письмах супруга. Например, именно по рекомендации Распутина он назначил в сентябре 1916 г. министром внутренних дел Александра Протопопова.

Не следует также забывать, что за мир выступал не только Распутин. Бывший посол в США барон Роман Розен, князь Владимир Мещерский (издатель «Гражданина» и давний друг Николая, а до того – Александра III), Витте – все были против войны. Помимо Распутина столь же внятно о катастрофе, которая постигнет страну в случае войны, говорил царю Петр Дурново, бывший министр внутренних дел. Он еще в феврале 1914 г. составил знаменитый меморандум на этот счет{59}.

Пока Распутин писал свои отчаянные письма Николаю, пресса строила всевозможные догадки о том, как «старец» воспринимает международную ситуацию. «Курьер Санкт-Петербурга», например, отмечал 16 июля «крайнее огорчение» Распутина при получении из столицы телеграммы о том, что Австрия накануне вступила в войну с Сербией{60}.

Как и во время Балканского кризиса, европейская пресса тоже пыталась проникнуть в мысли Распутина. Алекс Шмидт из Hamburger Fremdenblatt 21 июня 1914 г. (по н. ст.) писал, что «бывший апостол мира» теперь якобы заговорил на языке панславистов и призывает к объединению всех славян и всех православных под российской державой. Если это так, комментировал Алекс, возникает серьезная опасность для европейского мира, поскольку лишь вера может повести массы русских крестьян на войну. «В любом случае, – заключал он, – просто нелепо, чтобы мир в Европе зависел от темных побуждений и желаний лукавого мистика или простого авантюриста. Но в стране бескрайних невозможностей возможно все»{61}.

Были и еще более дикие предположения: в Тулузе опубликовали статью о том, как Витте подговорил Распутина убедить царя заключить союз с Германией против «безбожной Франции»{62}. Немецкие газеты (Vossische Zeitung, Berliner Tageblatt) полагали, что Распутин, умевший в прошлом удержать царя от войны, теперь пустит свое влияние в ход с противоположной целью – ускорить вступление в войну. А другая немецкая газета, Deutsche Warte, в первые дни после покушения, когда пронесся слух о гибели Распутина, задавалась вопросом, не было ли убийство подстроено теми силами в России, которые противились мирным устремлениям Распутина и теперь спешили вовлечь ее в войну{63}.

В Петербурге тем временем Николай пытался не реагировать чересчур остро на события в других столицах Европы. Узнав о гибели эрцгерцога, он выразил австрийскому императору Францу Иосифу свои соболезнования и занялся другими делами. Даже когда Австрия объявила 10 июля (23 июля по н. ст.) унизительный и неприемлемый ультиматум Сербии, Николай всего лишь выразил по этому поводу «озабоченность». Однако некоторые его министры уже проявляли куда большую тревогу. 'C'est la guerre européenne' («Это европейская война». – фр.), – заявил министр иностранных дел Сазонов. На следующий день на встрече совета министров он доказывал царю необходимость отстаивать честь России на Балканах и дать решительный отпор Австрии, которая угрожала Сербии вторжением. Нужны сильные действия, иначе Россия скатится до уровня второсортной европейской державы, предостерегал он. Другие министры поддержали воинственного Сазонова.

Однако Николай устоял перед их давлением. Он обратился к кайзеру Вильгельму и слал ему телеграмму за телеграммой, умоляя остановить Австрию и не допустить развязывания войны, подчеркивая необходимость мирного разрешения этого кризиса. Немцы в ответ подавали неоднозначные сигналы, а царские министры продолжали доказывать преимущества войны. Теперь к Сазонову присоединились военный министр генерал Владимир Сухомлинов, глава генштаба генерал Николай Янушкевич, министр сельского хозяйства Александр Кривошеин и председатель Думы Родзянко. Наконец царь сдался. 17 июля была объявлена, а на следующий день началась всеобщая мобилизация. Война, таким образом, стала неизбежной. Узнав об этом, Александра ворвалась в кабинет мужа, полчаса напролет они проспорили. Это решение застало императрицу врасплох, она была вне себя. Вернувшись в свои покои, Александра бросилась ничком на кушетку и зарыдала. «Все кончено, – сказала она Вырубовой, – будет война». А Николай, как подметила Вырубова, был спокоен: он наконец разобрался с мучительным, неотступно нависавшим над ним вопросом{64}.

Девятнадцатого июля (1 августа по н. ст.) Германия объявила войну России. Распутин телеграфировал Вырубовой для передачи Николаю и Александре: «Милые, дорогие, не отчаивайтесь!»{65} На следующий день он телеграфировал напрямую Николаю:

«О милый, дорогой, мы к ним с любовью относились, а они готовили мечи и злодействовали на нас годами. Я твердо убежден, все испытал на себе, всякое зло и коварство получит злоумышленник сторицей, сильна Благодать Господня, под ее покровом останемся в величии»{66}.

Двадцать четвертого июля войну России объявила Австро-Венгрия. Распутин послал царице обнадеживающую телеграмму: «Господь с вас своей руки никогда не снимет, а утешит и укрепит»{67}. Хотя до сих пор он изо всех сил бился за мир, теперь, когда война уже началась, Распутин стремился к победе и больше ни разу не выразил сомнения в правоте российского дела и не колеблясь утверждал необходимость сражаться вплоть до полной победы над врагами{68}.

Двадцать шестого июля он телеграфировал Вырубовой:

«Все от востока до запада слились единым духом за родину, это радость величайшая»{69}.

В середине августа Распутин вновь писал Николаю о своей уверенности, что Россия одержит победу:

«Бог мудрый через крест показывает славу, сим крестом победиши. То время настанет. С нами Бог, убоятся враги»{70}.

Неделей позже Распутин выписался из больницы и сразу же отправился в столицу. 22 августа его принял Николай{71}. С возвращением Распутина началась обычная салонная болтовня. Французский посол Морис Палеолог сообщал, что Распутин заявил царице: дескать, его чудесное исцеление – очередное доказательство заботы Бога о нем. И всех интересовало, какую позицию Распутин занимает по войне. Палеолог считал, что Распутин уговаривал Николая добиваться союза с Англией, и при этом посол, как многие представители высшего класса, не допускал мысли, чтобы у мужика имелись собственные идеи, и потому в его версии Распутин не сам пришел к такому убеждению, а попросту твердил слова, подсказанные ему князем Мещерским{72}.

«Санкт-Петербургский курьер», со своей стороны, сообщал, что Распутин не только поддержал вступление России в войну, но и сам собирается добровольцем на фронт – этот слух происходил из салона графини Софьи Игнатьевой, – и, когда он дошел до преданных Распутину женщин, они все страшно встревожились и умоляли «старца» не подвергать себя опасности{73}. Один из читателей газеты, некий И. А. Карев, служивший в ту пору в Дагестане, так взволновался, что счел необходимым лично написать Распутину:

«На днях узнал из газет, что Вы собираетесь ехать на театр военных действий – хотя каждый русский человек должен стать грудью на защиту своего Отечества и Ваше намерение есть в высшей мере благое, но подумайте, что эта стихийная война и ужас ее много уже поглотило жизней и Вы не минуете этой участи, а Вы и здесь много принесете пользы человечеству. Если Ваше желание ехать на войну непоколебимо и Вы все-таки хотите ехать туда, то с Богом, за Вас много будут молиться Богу»{74}.

Распутин, само собой, на войну не отправился, да и не собирался.

Но с той минуты он уже не колеблясь поддерживал все военные усилия России. Его записки и телеграммы Николаю и Александре на протяжении следующих двух лет повторяют одну и ту же мысль: если царь пребудет решителен и тверд, Господь благословит Россию победой{75}.

Один из странных парадоксов в судьбе Распутина: несмотря на то что в итоге он однозначно встал на сторону военной партии, многие соотечественники видели в нем агента Германии, тайно устраивающего сепаратный (предательский, как считало большинство) мир. Никаких доказательств этого грозного обвинения не было и с тех пор не нашлось, но современники воспринимали «темные силы» во главе с Распутиным и царицей Александрой как безусловный факт: они продают страну гансам{76}. Пожалуй, многих в России удивило бы известие, что в последние месяцы правления Романовых Распутин изо всех сил пытался спасти династию. Осенью 1916 г. он чрезвычайно озаботился кризисом с поставками продуктов в крупные города России, интуитивно почувствовав, какой опасностью это грозит режиму, и настойчиво уговаривал царя заняться этой проблемой, даже предлагал специальные меры для ее решения{77}. Но к тому времени дни Распутина, да и царской династии, были уже сочтены.

Рано утром 17 декабря (30 декабря по н. ст.) Распутин был убит в петроградском особняке князя Феликса Юсупова. Убийцы утверждали, что действовали исключительно из патриотизма: смерть этого сибирского мужика могла, по их расчету, спасти режим. Александра, как надеялся Юсупов, из-за гибели Распутина сойдет с ума, ее запрут в монастырь или сумасшедший дом, а царь, освободившись из-под влияния «темных сил», поведет Россию к победе на поле боя и остановит наползающий на страну хаос{78}. Поразительная наивность! И хотя поначалу весть о смерти Распутина приняли с эйфорией, вскоре стали раздаваться тревожные голоса.

Павел Заварзин, бывший глава Московского отделения по охранению общественной безопасности (охранки), вспоминал, как вскоре после убийства Распутина он ехал в поезде по центральной части России. Он, как и другие пассажиры, читал в вагоне-ресторане газету с подробностями убийства, и один из попутчиков, сибирский купец средних лет, высказался: «Слава Богу, что покончили с этой сволочью». Все заговорили разом, кто-то радовался: «Собаке – собачья смерть». Но виделось в этой истории и что-то неправильное. Один из участников разговора счел невозможным для дворянина заманивать к себе гостя, чтобы его убить, другой возмущался, как могли люди, столь близкие к трону, вонзить государю «нож в спину». Наконец, бородатый сибиряк в очках подытожил: «Признак развала и неминуемой революции» – и с тем ушел в свое купе{79}.

Народ, конечно, обратил внимание на то, что убили Распутина аристократы. Одна светская дама слышала, как раненые солдаты в петроградском госпитале сетовали: «Конечно, стоило мужику дойти до царя – и аристократы его убили». Это мнение было чрезвычайно распространено в среде простого народа и подпитывало ненависть к высшим классам, которой суждено было вскоре прорваться{80}. В Покровском крестьянин сказал Сергею Маркову, который приехал в родные места Распутина в начале 1918 г., что Распутина убили «буржуи», ведь он отстаивал перед царем интересы бедняков{81}.

Юсупов и другие участники заговора вовсе не спасли монархию, а, напротив, ускорили ее конец. Знаменитые слова Александра Блока были совершенно точны: «Пуля, прикончившая Распутина, попала в самое сердце царствующей династии»{82}.