Историческая неизбежность? Ключевые события русской революции

12. Участь крестьянства в советской России Март 1920 г. Эрик Ландис

Среди всех задач, стоявших перед большевистским правительством во время гражданской войны, не было более важной, чем наладить снабжение продовольствием. Перебои с ним начались еще до Февральской революции 1917 г. и сами по себе сыграли значительную роль в падении самодержавия в России. В период с 1918 по 1921 г. необходимость заготовки продовольствия для Красной армии и населения промышленных городов севера европейской части России подвигла правящую партию на ряд изменений в ее политике и внедрение нововведений. Тем не менее в условиях гражданского противостояния закупка продовольствия у крестьян на практике почти всегда перерождалась в «административные меры» и «реквизицию зерна»{230}. Во время гражданской войны обеспечение продуктами питания, необходимыми государству, выродилось в почти непрерывный конфликт между отрядами продразверстки и отданным им во власть крестьянством.

На протяжении всего этого периода производство сельскохозяйственной продукции неуклонно снижалось. Летом 1920 г., когда исход гражданской войны был почти предрешен (основные войска белых потерпели поражение, и советское правительство искало пути выхода из войны с националистической Польшей), очередной этап реквизиции зерна вооруженными отрядами продразверстки вызвал волну сопротивления. Оно достигло беспрецедентных масштабов: крупные антисоветские восстания произошли во многих значимых регионах республики. Для восстановления контроля над охваченными бунтом губерниями потребовалось направить туда сотни тысяч солдат Красной армии. Однако чаще всего войска призывали на помощь уже тогда, когда поспешно мобилизованные и плохо вооруженные части, состоявшие из местных коммунистов, уже проваливали попытку подавить восстание в своих регионах, которые они якобы контролировали. В сущности, из-за борьбы за зерно, вылившейся в полномасштабное вооруженное противостояние, гражданская война затянулась почти на год.

Эта «вторая гражданская», как назвал ее один историк{231}, закончилась лишь после того, как при подавлении восстаний были убиты десятки тысяч людей. Выражаясь языком властей, мятежи стали результатом происков подрывных элементов, контрреволюционеров-кулаков – богатых крестьян, которых считали заклятыми врагами советской власти, пособниками соперников режима – эсеров и международной буржуазии. Кровавому противостоянию сопутствовал неурожай, случившийся во многих регионах. Голод, в первую очередь в Поволжье и на Урале, унес жизни нескольких миллионов людей. Однако напрашивается вывод о том, что такой эпилог революции и гражданской войны не был неизбежен и трагедия произошла в результате решений, принятых советским руководством в начале 1920 г.

Данный очерк посвящен окончанию гражданской войны в России и упущенным в тот период возможностям. Как правило, источники указывают на 1921-й как на год завершения гражданской войны. Хотя вооруженные столкновения продолжались на территории бывшей Российской империи еще несколько месяцев, точкой отсчета в хронологии стало введение руководством Российской коммунистической партии (большевиков) в марте 1921 г. новой экономической политики (НЭП). Этот шаг был сделан для того, чтобы покончить с практикой насильственной реквизиции зерна, а за ним последовал ряд декретов, которые, помимо прочего, частично реабилитировали рынок. Позволив крестьянам относительно свободно распоряжаться своим урожаем после вычета натурального налога, власти совершили радикальный поворот в советской политике. Эти меры были призваны снизить накал озлобленности и отчаяния, из-за которых вспыхивали восстания в деревне, городах и в армии. Это был первый и самый важный шаг, сделанный в процессе реконструкции Советского государства, которое стремилось как можно скорее положить конец тяготам военного времени, не прекращающимся с 1914 г.

Еще в марте 1920-го, за год до введения Лениным реформ, заложивших основы НЭПа, Лев Троцкий выступил с предложением прекратить реквизицию зерна и искать альтернативу, которая могла бы привлечь крестьян. В ходе поездки на Урал в январе и феврале 1920 г. военный комиссар пришел к выводу, что существующий подход к обеспечению продовольствием неприменим в долгосрочной перспективе: он вредит как экономике сельского хозяйства, так и взаимоотношениям власти с сельским населением. В рамках послевоенного строительства, которое советское руководство открыто обсуждало в начале 1920 г., Троцкий предложил ряд новых путей, в том числе регулируемый рынком товарообмен между производителями сельхозпродукции и промышленными предприятиями, который стимулировал бы крестьян производить больше зерна и другой продукции. По сути предложения Троцкого были очень похожи на те, что позже примет на вооружение партия. Однако это произойдет лишь через несколько месяцев, полных насилия и страданий, в которые вылилась злосчастная продовольственная политика военного времени. А первоначально коллеги в советском правительстве предложения Троцкого отвергли.

Это решение имело последствия даже более серьезные, чем страдания людей на завершающем этапе гражданской войны. Менее чем через десять лет еще один советский лидер совершил спешно организованную поездку на Урал, чтобы ознакомиться с обстановкой на месте. Его целью было разрешить кризис со снабжением зерном и найти пути усиления политического контроля в сельской местности. Этот лидер публично призвал вернуться к изъятию излишков зерна, чтобы разделаться с кулаками раз и навсегда. Речь Иосифа Сталина в Новосибирске в январе 1928 г. поставила СССР на путь полномасштабной коллективизации в сельском хозяйстве. Этот процесс активизировал воинствующую составляющую РКП(б), которая так и не смирилась с «позорным отступлением» в марте 1921 г., когда партия была вынуждена «сдать позиции» под давлением «кулаков» и принять новую экономическую политику. Речь, произнесенная в 1928 г. в Новосибирске, стала ключевым моментом в формировании того, что получило название советского социализма, и в создании сталинской диктатуры. Несомненно, гражданская война и усилия партии по строительству социализма в аграрной стране сыграли здесь свою роль.

В декабре 1919 г. бои с Белой армией еще продолжались, однако было уже ясно, что ее поражение не за горами. Бывшие союзники России по Первой мировой войне вывели свои войска с севера и Дальнего Востока бывшей империи и одновременно с этим значительно сократили объемы финансовой и материальной помощи белым на всей территории будущего Советского Союза – от Мурманска до Владивостока. В Сибири колчаковская армия, наступление которой весной 1919-го на короткое время стало серьезной угрозой для советского правительства в Москве, теперь находилась на завершающей стадии самого масштабного отступления в современной военной истории, и до ареста адмирала Колчака и его казни на берегу озера Байкал оставалось всего несколько недель. Силы генерала Юденича, которые в октябре 1919 г. угрожали Петрограду, к ноябрю были разгромлены. Поход на Москву войск генерала Деникина, достигший максимального успеха к началу осени 1919-го, к концу года обернулся тем, что белые отходили к Дону и Кубани с такой же скоростью, с какой наступали летом. Обращаясь в начале декабря к VIII съезду РКП(б), Ленин с уверенностью говорил о быстрой перемене ситуации в пользу советского режима:

«Перед нами открывается дорога мирного строительства. Нужно, конечно, помнить, что враг нас подкарауливает на каждом шагу и сделает еще массу попыток скинуть нас всеми путями, какие только могут оказаться у него: насилием, обманом, подкупом, заговорами и т. д. Наша задача – весь тот опыт, который мы приобрели в военном деле, направить теперь на разрешение основных вопросов мирного строительства»{232}.

Говоря о ближайшем будущем республики, Ленин предвосхитил горячие дискуссии, начавшиеся во второй половине декабря в связи с «милитаризацией» труда. Все началось со статьи, опубликованной Львом Троцким в газете «Правда», где он призывал руководство использовать принцип принуждения для организации рабочей силы. Троцкий, никогда не стеснявшийся влезать в споры по любому аспекту общественной политики, сейчас направил свое внимание на модель экономического развития, подсказанную успешной организацией Красной армии – в особенности в отношении мобилизации и иерархии, поборником которых он был в 1918 г. Считая демобилизацию Красной армии после победы в гражданской войне полезным явлением, Троцкий выступал за использование армейской машины для мобилизации рабочей силы для Советской республики. Эту силу требовалось эффективно и рационально распределить по важным отраслям промышленности, что дало бы возможность перестроить экономику и ускорить переход к социализму. Обязанность трудиться как неотъемлемый компонент бытности гражданином обсуждалась коммунистами с первых же дней революции. Людей мобилизовывали на рытье окопов, на ремонт дорог и железнодорожных путей в соответствии с потребностями момента в течение всей гражданской войны точно так же, как до революции это делало царское правительство{233}. Однако прежде принцип обязательного труда не применялся правительством в таком масштабе. Ленин отнесся к этим идеям с энтузиазмом, поддерживая Троцкого и его видение при агрессивной критике со стороны оппозиции – представителей профсоюзов в компартии. В конце того же года Ленин участвовал в Комиссии по введению всеобщей трудовой повинности. Ее председателем был назначен военный комиссар Троцкий{234}.

Задачи, связанные с восстановлением экономики, стояли огромные. За годы, последовавшие за свержением самодержавия в феврале 1917-го, промышленность была в значительной степени разрушена, и попытки советского правительства остановить спад производства и изменить ситуацию оказались неэффективными. К началу 1920 г. объем выпуска продукции тяжелой промышленности составлял менее одной пятой по сравнению с тем же показателем на момент начала Первой мировой войны. Объем выпуска продукции легкой промышленности был выше, однако все равно составлял менее 50 % от довоенного показателя{235}. Такие важные отрасли, как горнодобывающая и производство лесоматериалов, имеющие ключевое значение и для транспорта, и для промышленности, отчаянно нуждались в восстановлении. Когда в 1920 г. проект по мобилизации рабочей силы принял более конкретные очертания, внимание обратили в первую очередь на эти отрасли. Впервые «трудовая армия» была размещена в Западной Сибири и опробована там для решения срочных задач. Реввоенсовет 3-й армии, сыгравшей большую роль в остановке наступления Сибирской армии Колчака, направил ее солдат в распоряжение Троцкого и его проекта. Так как их участия в преследовании тающих войск Колчака не требовалось, а перегрузка железных дорог обрекла большую часть этих солдат на бездействие, появилась возможность отправить их на работы по валке леса, расчистке снега, восстановлению инфраструктуры и выполнению других задач в этом регионе. В данном случае на трудовой фронт не мобилизовали гражданских, что первоначально предлагал Троцкий и что вызвало бурную дискуссию с профсоюзами, однако этот шаг связал воедино параллельные процессы демобилизации и восстановления экономики{236}.

Когда 8 февраля 1920 г. Троцкий отправился в Екатеринбург, чтобы наблюдать за процессом отправки солдат 3-й армии на трудовой фронт, он, без сомнения, был сосредоточен на проблемах экономики и думал о мирном времени. За два последних года он изъездил страну вдоль и поперек, но экономикой занимался в основном с точки зрения военных задач. Однако, будучи одной из самых важных фигур в новом правительстве и находясь более других на виду, он регулярно получал письма и петиции от обычных граждан. Пока его личный поезд следовал на Урал, он нашел время для того, чтобы написать ответ на одно из таких писем – от пензенского крестьянина Ивана Сигунова. Сигунов жаловался на нехватку в деревне самого необходимого и на казавшиеся непомерными требования, предъявляемые к крестьянам государством.

В своем ответе, датированном 12 февраля, Троцкий написал о дилеммах, стоявших на тот момент перед Советской республикой. Он твердо придерживался линии партии, особенно в том, что касалось разверстки. Так называлась политика, которую начали применять в 1919 г., прекратив говорить об «излишках». Вместо этого стали оперировать таким понятием, как нужды государства, и забирать продукцию у жителей деревни на основании четко поставленных планов. Ранее Советское государство изымало излишки с обещанием обменять их на эквивалентное количество товаров, но в конце концов оно вынуждено было признать, что такой обмен был фикцией и что реквизированное зерно его производители должны считать «заемом» государству – инвестицией в революцию. «Кредитных бумажек у крестьян немало, – писал Троцкий, признавая, что терпение таких людей, как Сигунов, подвергается испытаниям. – Да дело теперь не в них. Нам нужны товары, промышленные продукты, все то, что служит на потребу человеку и его хозяйству. Надо поднять промышленность текстильную, металлообрабатывающую, деревообделочную, химическую и пр., и пр., чтобы ни в чем не терпел народ недостатка.

При капитализме товар доставлялся тому, кто мог его купить. Капиталисты снимали с товара большой барыш. Это советской властью уничтожено. Заводы, фабрики и железные дороги находятся в руках трудящегося народа. То, что на этих заводах производится, идет не на барыш капиталистам, не на утеху богачам, а на покрытие народных нужд. В этом великое завоевание Октябрьской революции 1917 года. Но все горе в том, что производится мало.

А производится мало потому, что страна разорена, машины сильно износились, заводы расстроены, сырых материалов не хватает, топлива нет, и рабочие, знающие свое дело, разбросаны кто куда».

Первым шагом к решению проблемы, по мнению Троцкого, было обеспечить продовольствием рабочую силу, которая в годы гражданской войны значительно сократилась, так как семьи переезжали в сельскую местность, где проще было добыть пропитание:

«Рабочие Москвы, Петрограда, Иваново-Вознесенского района, Донецкого бассейна и даже Урала терпят жесточайшую продовольственную нужду, а временами тяжко голодают. Голодают московские и питерские пролетарии не день и не два, а в течение уже нескольких лет. Голодают железнодорожные рабочие. От голода слабеет не только тело человека, но и его дух. Руки опускаются, падает воля. Трудно поднять голодных рабочих на напряженную, энергичную, согласованную работу. Первым делом нужно накормить рабочих»{237}.

Без зерна нельзя было и думать о восстановлении промышленности. Тем не менее Троцкий понимал, что без обмена на промышленные товары получить зерно у крестьян будет нелегко, если вообще возможно.

На деле усилия Советского государства по обеспечению продовольствием периодически оборачивались насилием. В 1918 г., после неудачной попытки ввести фиксированные цены на зерно, вызвавшей криминализацию рынка, государство начало внедрять на местном уровне так называемые «комитеты бедноты» – организации, поддерживавшие бедных и безземельных крестьян за счет кулаков той же деревни. В надежде разжечь классовый конфликт и затем использовать его для облегчения изъятия зерна Советское государство объявило, что часть спрятанных кулацких «излишков», которую помогут найти эти комитеты, будет распределяться среди местной бедноты, равно как и часть любой другой собственности, изъятой за неподчинение требованиям. Но комитеты оказались неэффективными и спровоцировали вспышки насилия в ряде регионов: деревенские общины либо сплачивались против «чужих», занявших руководящие позиции в их населенном пункте (и многим из «чужих» эта работа стоила жизни), либо вступали в конфликт с продотрядами, настаивая на том, что в их деревне нет ни кулаков, ни излишков.

Кто кулак, а кто нет, никому не было понятно. Ни до революции, ни после нее на этот счет не существовало общепринятых представлений или официальных норм. Когда в конце 1918 г. Советское государство попыталось ввести в сельской местности «чрезвычайный налог», который лег бы на плечи тех, кого сочтут кулаками, деревенские общины стали либо поровну распределять налоговое бремя между хозяйствами, либо протестовать, заявляя, что среди них кулаков нет. Удавалось собрать лишь малую часть налога, и местные представители властных структур признавали, что повысить его собираемость можно, лишь угрожая применением оружия{238}.

В начале 1919 г. прокатилось несколько волн насилия: жители деревень взяли под свой контроль целые регионы и пытались поднять организованные восстания. Эти вспышки протеста, хоть и яркие, оказались недолговечны. Советская власть объявила их доказательством силы кулацкого влияния. Эти яростные протесты вошли в историю революции и гражданской войны. В Среднем Поволжье, в которое входили Самарская и Симбирская губернии, продлившееся менее двух недель восстание быстро разогнало региональную администрацию, а членов РКП (б) заставило попрятаться: обозленные крестьяне жаждали отомстить за отъем зерна и скота, по их мнению несправедливый. Несправедливым и жестоким они считали и поведение представителей государства при проведении изъятий{239}. По различным оценкам, за оружие взялись от 50 000 до 150 000 крестьян; таким образом, это восстание стало крупнейшим в этом регионе России с 1770-х гг., со времен Емельяна Пугачева. Решив прояснить ситуацию на месте, секретарь РКП(б) в Симбирской губернии И. М. Варейкис поговорил с председателем районного совета в деревне Новодевичье. Фамилия этого человека была Поручиков. Полагая, что Поручиков – верный слуга режима, Варейкис обратился к нему за информацией о «контрреволюционном восстании» и о «количестве кулаков и дезертиров», стоявших за этим выступлением. Неожиданно Поручиков дал понять, что сам твердо стоит на стороне мятежников:

«Вообще же контрреволюции нет, мы идем против неправильной реквизиции хлеба и скота… Мы желали бы, чтобы вы сами к нам приехали, дабы вы сами видели, кто восстал… Ведь, товарищ Варейкис, мы не саботажники, нам бы хотелось с вами поговорить; вы сами увидите, что мы правы, и народ с удовольствием выслушает вас»{240}.

Бурные протесты против реквизиции привели только к тому, что представители государства настроились на еще более решительную борьбу: их подстегивали отчеты о трудностях с продовольствием в городах и о дефиците зерна в регионах (вполне правдивые), а также убежденность в том, что зерно есть, но, чтобы получить его, необходимо одолеть кулаков{241}.

Тем не менее кое-кому из не имевших непосредственного отношения к Народному комиссариату продовольствия, а в особенности тем, кто стал свидетелем изъятия зерна вооруженными продотрядами, становилось ясно, что продразверстка нерациональна. Хотя заявлялось, что будут учитываться основные потребности семей в соответствии с установленными нормами потребления, в приоритете всегда было выполнение норм разверстки. Один из чиновников Наркомпрода в Центральном регионе России отметил на местном съезде Советов, что у «кулацкого крестьянства» лучше получается прятать зерно, чем у государства – находить его. Потому-то, как он считал, разверстку следовало проводить без учета «норм»{242}. Образ кулака оправдывал многие недостатки системы разверстки. Несмотря на внешнюю видимость продуманности, эта система с ее прогнозами урожаев и определением норм потребления на практике была основана на стремлении изъять столько продовольствия, сколько возможно{243}.

Хотя, согласно логике разверстки, крестьянские хозяйства могли оставлять себе продукцию, которая не требовалась государству для выполнения норм, не существовало легальных путей использовать этот излишек, а товаров, на которые его можно было бы обменять, почти не имелось. Таким образом, стимула производить больше базовых потребностей самого крестьянского хозяйства не было{244}. Как официальная статистика, так и устные рассказы сходились в том, что крестьянские хозяйства сокращали посевные площади и, соответственно, снижались урожаи – во многих местах более чем на треть{245}. Такая ситуация сложилась под влиянием нескольких факторов. Количество хозяйств по сравнению с 1917 г. увеличилось, а их средний размер сократился. Это сделало их менее продуктивными – как из-за мобилизации на войну, так и из-за того, что снизилась производительность хозяйств: лошадей забрали для армии, а сельскохозяйственные машины и оборудование приходили в негодность из-за отсутствия запчастей{246}. Во многих основных зерновых регионах сельскохозяйственный цикл был серьезно нарушен из-за перемещения фронтов гражданской войны.

Эти факторы имели большое значение, однако не они, а произвольный фактор – отсутствие заинтересованности в том, чтобы производить больше, чем требовалось для пропитания, – вызвал серьезную полемику в коммунистическом руководстве. Правда, его чаще упоминали со ссылкой на «кулацкий саботаж». У всех на виду процветал черный рынок, и позже исследования показали, что именно он спас советских горожан, чьи потребности в продовольствии не покрывались постоянно снижающимися продуктовыми нормами, установленными государством{247}. Хотя кампания по обеспечению продовольствием в 1919 г. оказалась успешной, те, кто мог наблюдать этот процесс, понимали, что успех – не результат какой-то серьезной трансформации в отношениях между крестьянством и советским режимом (которую оптимисты среди коммунистов стали называть переломом). Это стало результатом масштабных заготовок на территориях, «освобожденных» Красной армией. Однако активная работа вооруженных продотрядов и преследование милицией нелегальной торговли вскоре вызвали обеспокоенность деревенского и городского населения и на этих территориях{248}.

После написания открытого письма Ивану Сигунову военный комиссар Троцкий несколько дней ездил по окрестностям Екатеринбурга. Честно говоря, о его передвижениях в этот период известно не так уж много. В отличие от похожего путешествия Сталина, которое произошло спустя несколько лет, поездка Троцкого не освещена во многочисленных официозных воспоминаниях и не вошла в подробностях в анналы истории. Тем не менее его наблюдения, сделанные в этом регионе – одном из «недавно освобожденных» и еще не почувствовавшем на себе всю тяжесть требований советской власти (однако изрядно пострадавшем при Колчаке), – были сведены в предложение, которое Троцкий подал в Центральный комитет партии, вернувшись в марте в Москву. В докладе он представил свою оценку текущей ситуации с заготовкой продовольствия, отметив важнейшее значение государственной политики в этой области для общих экономических перспектив республики.

Главную проблему Троцкий видел в том, что крестьянину не нужно было возделывать больше земли, чем требовалось для обеспечения семьи, если государство отбирало все, что превышало этот уровень{249}. Из городов, где продовольствия не хватало, все больше рабочих перебирались в деревню, и, если им удавалось получить землю, они также выращивали ровно столько, сколько требовалось для личных нужд. Таким образом, росло количество мелких хозяйств, объем «излишков» сокращался и одновременно сокращалось количество рабочей силы в городах. Троцкий писал, что «продовольственные ресурсы страны грозят иссякнуть, против чего не может помочь никакое усовершенствование реквизиционного аппарата»{250}.

То, что предлагал Троцкий, было отнюдь не идентично НЭПу, который ввели спустя год. В докладе Троцкий перечислил четыре основных принципа сельскохозяйственной политики. Во-первых, он предложил заменить разверстку прогрессивным натуральным налогом «с таким расчетом, чтобы более крупная запашка или лучшая обработка представляли все же выгоду». Во-вторых, он хотел, чтобы снова было дано обещание поставлять в деревню промышленные товары – не только удобрения и плуги, но и соль, и керосин, которые будут покупаться за зерно. Он настаивал на том, что следует стараться избегать ошибки, совершенной в 1918–1919 гг., когда декрет о товарообмене постановил распределять промышленные изделия по районам и деревням, выполнившим нормы поставки зерна, а не по индивидуальным хозяйствам. Нужно покончить с этим явлением из прошлого – нежеланием, чтобы индивидуальные хозяева – потенциальные кулаки – выигрывали от такого обмена.

В двух заключительных пунктах доклада, которые были убраны из более поздней, опубликованной самим Троцким версии, говорилось о намерении создать сеть государственных и коллективных хозяйств. К 1920 г. это обещание стало для лидеров партии не более чем неудобным второстепенным моментом даже несмотря на то, что фундаментальный принцип государственного, коллективного сельского хозяйства был важнейшим в видении социализма будущего. Троцкий также писал о переориентировании стратегии, определяющей политику в сельском хозяйстве: государственные усилия следовало сосредоточить на стадии посевной и в меньшей степени – на уборке урожая; партия и Советы должны были принимать участие в подготовке полей, что обеспечило бы культивацию максимально больших площадей. В силу этого советская власть не зависела бы только от индивидуального стимулирования к увеличению производства сельхозпродукции, а могла бы мобилизовать дополнительную рабочую силу в соответствии с идеей Троцкого о трудовой повинности, что уже стало одним из направлений государственной экономической политики{251}.

В своем докладе Троцкий писал, что видит потенциал в дифференцированном подходе к регионам: в Сибири и части Украины первые два предложенных им пункта, вероятно, должны были иметь успех, в то время как в Центральной России и на Волге, где плотность сельского населения была выше и совместное возделывание земли получило большее распространение, уместнее было бы делать упор на коллективизацию и организованную вспашку земли. Как можно было ожидать, Троцкий мало что мог сказать о рынке и не упоминал о нем в своем предложении. Однако он написал о двух первых пунктах – о натуральном налоге и товарообмене, – что они означают некоторое ослабление давления на кулаков. Их следовало держать в определенных рамках, однако не превращать в крестьян, производящих продукцию только для пропитания собственной семьи. Таким образом, сутью предложения Троцкого было признание того, что необходимо оставить одержимость кулачеством и сведение продовольственного кризиса к классовому конфликту, чтобы страна могла начать восстановление экономики. Именно с этой одержимостью продолжали бороться внутри партии сторонники НЭПа в 1920-е гг., после смерти Ленина.

Троцкий был отнюдь не первым критиком продразверстки. Летом 1919 г. соперники большевиков, социалисты-меньшевики, включили в программу своей экономической платформы предложение заменить разверстку налогом (что нашло свое отражение и в программе эсеров), но большого эффекта это не дало: к концу гражданской войны они едва ли могли влиять на принятие каких-либо решений{252}. Однако вскоре после поездки Троцкого в Екатеринбург, 20 января 1920 г., экономист и хозяйственный деятель Юрий Ларин выдвинул на III Всероссийском съезде Советов народного хозяйства предложение об отмене продразверстки. Вместо нее он призывал ввести натуральный налог, который сопровождался бы обменом промышленных товаров на продукты питания при контроле профсоюзов, и меры для регулирования цен на зерно или даже фиксированные цены на него. Как и Троцкий, Ларин больше всего беспокоился о том, чтобы государство смогло простимулировать производство продовольствия в объеме, превышающем тот, что покрывает нужды самих хозяйств{253}.

Ларин был членом президиума Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ), и его предложения были серьезно изучены на заседании, открывшем III съезд. Однако делегаты их не приняли, отдав предпочтение принципу централизации в обеспечении продовольствием. Предложения Ларина и последовавшее за ними обсуждение даже не были включены в опубликованные материалы съезда.

Народный комиссар финансов Николай Крестинский проинформировал Ленина о предложениях Ларина через день после их представления съезду, прибавив собственное мнение: «Я считаю их неосуществимыми и вредными». Ленин заключил: «Запретить Ларину прожектерствовать». А поскольку еще за два месяца до этого он укрепился во мнении, что послаблений свободной торговле давать нельзя, теперь ему было недостаточно просто упрекнуть Ларина. Он настаивал на том, чтобы Ларина убрали из президиума ВСНХ, и даже послал предостерегающее послание председателю этой организации Алексею Рыкову: «Укротите Ларина, а то Вам влетит». Рыков тоже был известен как критик политики продразверстки{254}.

Ларин, хотел он того или нет, нарушил правило, установленное для всех высокопоставленных чиновников: не делать независимых заявлений о продовольственной политике и уж точно не критиковать существующие методы. Вокруг продовольственной политики на всех уровнях – заготовка, транспортировка и распределение – было такое количество критики и дискуссий, что 5 января 1920 г. коллегия Наркомпрода выдвинула несколько спорное требование, чтобы все речи и объявления по вопросам обеспечения продовольствием подвергались тщательному изучению Центральным комитетом РКП(б){255}. Не прошло и двух недель, как Ларин нарушил этот принцип и был наказан за введение в заблуждение широких масс. «Для широкой же массы молодых партийных товарищей и непартийных рабочих это – авторитетное выступление товарища, выдвинутого нашей партией на ответственный пост одного из руководителей хозяйственной жизни страны», – так писал Центральный комитет в письме, извещающем Ларина о его исключении из ВСНХ{256}.

Тем не менее предложения Троцкого обсуждались на заседании Политбюро ЦК партии в конце марта 1920 г. Четверо проголосовали за, 11 – против{257}. Перед заседанием Политбюро Троцкий писал, что предложения – это всего лишь черновой набросок и что, хотя его устраивает суть, язык документа нуждается в редактировании. Несмотря на то, что вокруг продовольственной политики велось много споров и существовало много недовольства как внутри, так и вне партии, очевидно, что никто не был настроен менять политику по этому вопросу, самому насущному и проблематичному на тот момент. На открывшемся вскоре после того, как выдвинул свои предложения Троцкий, IX съезде РКП(б) были вновь утверждены основные принципы разверстки, и сам Троцкий отошел от вопроса продовольственной политики, занявшись вместо этого мобилизацией труда – одной из основных программ, рекомендованных съездом{258}. К своим инициативам по обеспечению продовольствием Троцкий вернется лишь через год, в марте 1921-го, когда решит скромно напомнить товарищам по партии о том, что введение продналога, инициированное Лениным, по сути было тем самым, что он предлагал ранее.

Очевидно, что в начале 1920 г. радикальная переориентация продовольственной политики не имела достаточной политической поддержки. Однако через год ситуация коренным образом поменялась: резко усилилось общественное недовольство в связи с продолжением политики продразверстки. Когда осенью 1921 г. начались приготовления к очередной кампании по сбору продовольствия, уровень протестов в сельской местности вырос до беспрецедентных масштабов.

В то время как Троцкий вносил свои предложения на рассмотрение Центральным комитетом, органы власти на местах также прилагали усилия, чтобы остановить рост недоверия к партии и советскому правительству. В Самарской губернии, где между деревенскими жителями и представителями государства не раз случались конфликты, местные коммунисты были проинструктированы относительно наиболее распространенных антиправительственных лозунгов, в первую очередь «За свободную торговлю!». Коммунистам разъяснялось, что они должны противостоять подобным призывам, донося до народа идеи партии{259}. Цензоры, которые читали письма, получаемые и отправляемые красноармейцами, рапортовали о многочисленных содержавшихся там сообщениях о реквизициях, после которых еды оставалось все меньше и меньше, и о нехватке семян для следующего посева{260}. А лето 1920 г. принесло еще больше тревог: засуха и сильные ветра во многих регионах грозили низким урожаем или даже гибелью посевов{261}. Однако, когда в деревнях появились продотряды, они восприняли протесты крестьян и местных представителей советской власти как «кулацкий саботаж» и «местничество»{262}. Районный продовольственный комиссар в Лебедяни (Тамбовская область) отказался принимать всерьез письма с протестами против норм разверстки зерна от деревенских общин и местных (поселковых и районных) советов, написанные незадолго до начала сбора урожая. Комиссар заявил коллегам в областной администрации, что эти письма – не более чем «жалкое кулацкое хныканье».

«Уже хорошо известно, что крестьяне продолжают гнать самогон, продают зерно на черном рынке, закапывают его в землю. Вам пора понять, что реквизиция осуществляется в соответствии с официальной нормой разверстки, она установлена на базе государственной статистики. Если у крестьян недостаточно зерна, то это их вина, а не наша»{263}.

Между правительством в центре и органами власти на периферии пролегла такая пропасть, что вооруженные отряды продразверстки готовились встречать сопротивление на местах, которое они считали подтверждением саботажа, не задействуя в операциях местные органы власти. В августе 1920 г. ЧК в Пензенской области рапортовала, что «крестьяне протестуют против применения силы и издевательств, которым они подвергаются от отрядов продразверстки. Это в ряде случаев имеет место из-за непонимания или неправильного понимания приказов из центра. Центр предлагает изымать излишки в бесчеловечно больших количествах, и некоторые отряды продразверстки не жалеют кнута, выполняя приказы. Имело место и по-настоящему преступное поведение отрядов, которые ведут себя так, будто у них есть собственные корыстные интересы»{264}.

Этот и другие подобные доклады показывают, что кампания по хлебозаготовке, в ходе которой в деревню направили сотни вооруженных отрядов, повергала в отчаяние местных жителей и в уныние – представителей власти на местах и даже многих коммунистов.

Серьезность ситуации наиболее ярко продемонстрировали события в Тамбовской губернии – сельскохозяйственном регионе Центральной России. Он стал одним из ведущих по заготовке зерна, так как во время гражданской войны почти все время находился под властью красных. Но, как и во многих других областях Центральной России, в Тамбовской губернии деревенские жители были недовольны тем, что государство забирало зерно и призывало в армию мужчин. Когда в августе 1920 г. там началась реквизиция, вооруженные отряды жестоко подавляли не ставшее для них неожиданностью сопротивление. Тем не менее оно было сломлено не сразу. Показательное устрашение – взятие заложников и публичные казни, сожжение отдельных домов или даже целых деревень – результатов не дало. Оказалось, что на стороне деревенских против отрядов продразверстки и представителей власти сражаются вооруженные «банды». В этой ситуации сельские коммунисты, опасаясь за свою жизнь, бежали, советские административные органы исчезли. За несколько недель в богатой и густонаселенной южной части Тамбовской губернии образовались зачатки народной повстанческой армии, быстро положившей конец кампании реквизиции зерна и в целом затруднившей поставки продовольствия, так как через губернию проходила железная дорога, связывавшая север Советской России с зерновыми регионами. К концу года советская власть в Тамбовской губернии сохранялась фактически только в Тамбове, в то время как уездные центры, хотя еще держались, были охвачены паникой. За зиму 1920–1921 гг. в Тамбовской области сформировалась «партизанская армия»: около 30 000 человек, разделенных на полки. Одновременно с этим на мятежной территории было создано свое правительство, а в деревнях – сеть «союзов трудового крестьянства», которых насчитывались сотни{265}.

По своему масштабу и организованности восстание в Тамбове было беспрецедентно. В других регионах имели место нападения на представителей советской власти и ее органы, осуществляемые повстанческими группировками, которые после рейдов скрывались. Но своих органов власти эти группировки не создавали{266}, хотя и доставляли Советскому государству немало беспокойства. К октябрю – ноябрю 1920 г. заготовка зерна в Тамбовской губернии практически прекратилась, однако проблемы возникли и в нескольких других сельскохозяйственных регионах, как смежных с Тамбовской губернией, так и более отдаленных. Таким образом, хотя фронты гражданской войны уже почти исчезли, режим оказался перед лицом нового кризиса. Обзор ситуации, сделанный ВЧК в середине декабря 1920 г., проиллюстрировал, насколько распространенным явлением стали «бандиты»: они действовали на обширных территориях от Западной Украины и Белоруссии до Кавказа, Казахстана и Сибири. Доклад указывал на факторы, обусловившие беспорядки в регионах, делая при этом упор на то, что насилие стало результатом коллапса экономики после стольких лет конфликта, а значит, было неизбежным. Тем не менее, ввиду того что противостоящие властям в регионах группировки угрожали объединиться, в докладе ВЧК говорилось о необходимости скоординированной стратегии, чтобы положить конец бандитизму и гражданской войне{267}.

Испытывая серьезные трудности в Центральной России, на Волге и южнее ее, советская власть решила переключиться на хлебные регионы Урала, которые Троцкий посетил в начале 1920 г.{268} Как и в Тамбовской губернии и Центральной России, заготовка зерна в Западной Сибири была похожа скорее на военную кампанию, хотя на этот раз не из-за недоверия крестьян к местным советским органам власти, а из-за того, что эти территории лишь недавно «освободили»{269}. В расчете на то, что удастся разрешить постоянно углубляющийся продовольственный кризис, на хлебозаготовки в этом регионе мобилизовали более 25 000 человек. Для гарантированного успеха разверстки в продотряды набрали действительно голодающих рабочих с севера европейской части России, приверженность которых выполнению поставленной задачи не вызывала сомнений{270}. Однако за прошедший со времени поездки Троцкого год мало что изменилось, и требования под угрозой оружия сдать зерно встречали такое же сопротивление, как и в других регионах.

Тюменская губерния, на которой сосредоточились усилия по заготовке зерна в Сибири, стала центром восстания, распространившегося на части Екатеринбургской и Челябинской губерний, а также на Северный Казахстан. Как и в Тамбовской губернии, сопротивление Советскому государству здесь приняло организованный характер. Отряды продразверстки и другие представители государства подверглись атакам народной повстанческой армии, в которой важную роль играли бывшие красные партизаны, стоявшие за народным сопротивлением Колчаку и белым в 1919 г. Теперь, в 1919 и 1920 гг., они стали главными защитниками деревенского населения от продотрядов с их непомерными требованиями и угрозами. В отличие от повстанцев более компактной Тамбовской губернии, сибирские мятежники не смогли создать воинскую структуру и учредить административные органы, но они мобилизовали десятки тысяч местных мужчин, заняли крупные региональные центры, издавали, правда недолго, свою газету и на первые три месяца 1921 г. сделали невозможной работу советской администрации и реквизицию зерна. Как и в Тамбовской губернии, народная повстанческая армия Западной Сибири, воевавшая под лозунгом «За Советы без коммунистов!», заявляла о стремлении к смене власти, а не просто протестовала против политики и методов правящей РКП(б).

Несмотря на такие амбиции повстанцев – многим из которых очень хотелось верить в то, что они являются частью более широкого движения, способного свергнуть советскую власть, – их шансы на успех были крайне невысоки. В конце 1920 г. уже шли приготовления к демобилизации Красной армии, достигшей к концу гражданской войны численности в несколько миллионов человек, но ситуация, сложившаяся в зерновых регионах республики, потребовала присутствия там нескольких сотен тысяч солдат для подавления восстаний, в которых участвовали в основном русские крестьяне. К лету 1921 г. часть Тамбовской губернии, где повстанцы были особенно активны, была занята армией из более чем 100 000 красноармейцев, которые оставались там до конца года с тем, чтобы предотвратить возобновление «бандитизма», бушевавшего в области целый год. Регулярные дивизии Красной армии были отправлены для подавления восстания в Западную Сибирь, и к ним присоединились специальные войсковые части ВЧК и РКП(б).

Для содержания плененных бунтовщиков создавались особые лагеря. Их использовали также для изоляции членов семей и соседей подозреваемых в бунте. Этих людей держали в заложниках под угрозой смерти с тем, чтобы заставить участников антисоветских восстаний сдаться. Деревни подвергались артиллерийском обстрелам и бомбардировкам с воздуха. Красная армия даже экспериментировала с отравляющим газом, стараясь «выкурить» бунтовщиков из лесов. Судебные «тройки», состоявшие из государственных, партийных и военных функционеров, переезжали из одной деревни в другую, поспешно проводя следствие и быстро верша суд. Этим демонстрировалась решимость и сила Советского государства. Вал репрессий нарастал, и жители деревень пребывали в постоянном страхе: они боялись как красноармейцев, так и повстанцев, поскольку и те и другие беспощадно карали за сотрудничество с врагом. Невозможно сосчитать количество жертв волны насилия, поднявшейся осенью 1920-го и не стихавшей в некоторых районах страны целый год. Их количество составляет по меньшей мере десятки тысяч. И в основном, как и в любой гражданской войне, это были мирные жители.

Активное сопротивление, поднявшееся в зерновых регионах Советской республики, а также отчаянные попытки государства в течение 1920–1921 гг. реквизировать у крестьян как можно больше зерна, поставили жителей этих регионов в крайне сложное положение. И дело было не только в давлении, о котором говорили Троцкий и другие критики продовольственной политики советской власти, но и в том, что из-за неурожая предыдущего года государство отобрало у них посевное зерно. Следующий урожай оказался столь низким, что в Поволжье, на Южном Урале и на части территории Украины начался голод. В 1921 г. американское правительство инициировало масштабную программу помощи голодающим, однако с 1921 по 1923 г. от голода умерло более 5 млн человек{271}. Жертвами продовольственного кризиса в Советской республике стали жители как городов, так и деревень, как традиционно «нехлебных» регионов на севере европейской России, так и богатых зерном губерний Центральной России, Украины и Западной Сибири. В начале 1921 г. один представитель власти заявил группе протестующих деревенских жителей в Воронежской губернии, что поверит в голод, когда увидит, как матери едят своих детей. Прошло совсем немного времени, и это стало нередким явлением в традиционно хлебных областях России{272}.

Несомненно, принятое в 1920 г. решение продолжить политику продразверстки – насильственного изъятия продовольствия для нужд государства – имело серьезнейшие последствия для Советской республики и ее населения. Оправданность этой политики как чрезвычайной меры военного времени уже ставилась под сомнение в свете улучшающейся военной и политической обстановки, и среди членов партии росло понимание последствий и сомнительной перспективности этого курса. Тем не менее они отказались менять его, и это привело к продлению гражданской войны и голоду, который унес жизни миллионов советских граждан.

На Х съезде РКП (б), прошедшем в марте 1921 г., Ленин внес предложение о прекращении продразверстки и введении вместо нее натурального налога, который должен был зависеть от реального урожая. В Тамбовской губернии разверстку отменили месяцем раньше, но власти хотели скрыть информацию об этом послаблении в мятежном регионе с тем, чтобы не распространять такую политику на всю страну. Когда стало очевидно, что ограничиться одним регионом не удастся, на повестку дня встало прекращение разверстки по всей стране, и в том же месяце Ленин подготовил проект предложения по налогу. Спешности делу добавил мятеж в Кронштадте, начавшийся всего за несколько дней до начала съезда. Взявшиеся за оружие моряки протестовали против неудачной продовольственной политики, и в особенности отношения к крестьянам. Для них мятеж был актом солидарности с рабочими, устраивавшими демонстрации на улицах Москвы и Петрограда в знак протеста против лишений и репрессий со стороны советского режима, и с крестьянами, чьи осажденные деревни были родиной многих мятежных матросов. Пока Красная армия подавляла мятеж в Кронштадте, что стоило ей жизней тысяч солдат, делегаты Х съезда проголосовали за предложение Ленина изменить продовольственную политику.

Теперь, когда над партией нависла угроза, которая, по словам самого Ленина, была, «несомненно, более опасна, чем Деникин, Юденич и Колчак вместе взятые», прекращение разверстки стало необходимостью. «Мы знаем, что только соглашение с крестьянством может спасти социалистическую революцию в России», – заявил Ленин, выступая перед делегатами Х съезда{273}. Прошло несколько месяцев, и введение натурального налога было подкреплено решением начать декриминализацию рынка, что дало возможность сельскохозяйственным производителям продавать (после уплаты налога) излишки зерна. Как и доказывали Троцкий и другие, это создало стимул к увеличению производства. Конечно, ни Троцкий, ни другие, критиковавшие продовольственную политику до 1921 г., не говорили открыто о рынке, и по своим взглядам они не были на стороне крестьянства. Однако, как справедливо отмечал в своей автобиографии Троцкий, Ленин в марте 1921-го тоже не рассматривал возможность восстановления рынка{274}. Новая экономическая политика обретала четкие очертания в течение нескольких месяцев или даже лет как логическое продолжение сделанных на Х съезде уступок{275}. И нет оснований предполагать, что ситуация не развивалась бы схожим образом, если бы решение о прекращении разверстки было принято годом ранее.

Хотя Троцкий и Ларин ни на Х съезде, ни после него не стеснялись напоминать о том, что давно уже предлагали ввести эти меры, ни один из них не осмелился заявить о том, каких потерь удалось бы избежать – и в первую очередь сколько жизней удалось бы сохранить, – если бы эти меры были приняты раньше{276}. В то же время натуральный налог был «преподнесен» более широким партийным кругам как уступка, как, по словам профсоюзного активиста Давида Рязанова, «крестьянский Брест» (ссылка на Брестский мир – соглашение, сделавшее в 1918 г. возможным выход России из войны, но, по словам самого Ленина, отправившее Россию в «пропасть поражения, расчленения, порабощения, унижения»{277}). В глазах многих НЭП с самого начала был искажением социалистического курса. В последние годы и месяцы жизни Ленин посвятил много времени рационализации того пути, на который поставило Советскую республику принятое им в марте 1921-го решение. Даже сторонники НЭПа, который наконец сделал возможным примирение с крестьянством, защищали его лишь в связи с гражданской войной и событиями 1920 и 1921 гг. В какой-то момент к числу таких защитников принадлежал и Сталин, атаковавший на 13-й конференции РКП(б) в январе 1924 г. (всего за несколько дней до смерти Ленина) товарищей по партии, которые заявили, что она слишком медленно реагирует на события: «Разве мы не опоздали с отменой разверстки? Разве не понадобились такие факты, как Кронштадт и Тамбов, для того, чтобы мы поняли, что жить дальше в условиях военного коммунизма невозможно?»{278} Сталин заявил, что партия спасла революцию, изменив курс. О людях, погибших из-за того, что у партийного руководства эта смена курса заняла так много времени, речи не шло.

Мог ли быть иным ход советской истории, если бы удалось избежать катастрофы 1920–1921 гг.? Если отвлечься от уже обсуждавшихся гуманитарных последствий – насилия и голода, которых, скорее всего, нельзя было бы избежать вовсе, однако их масштабы могли бы быть меньше, – имело бы более раннее введение новой экономической политики серьезное влияние на последующее развитие Советского государства? Короткий ответ на этот вопрос: нет. НЭП с его денационализацией и рынком, культурным плюрализмом и малосимпатичными «нэпманами» оказался несостоятельным в контексте советской революции и неэффективным в руках советских руководителей, не имевших ни опыта, ни желания управлять смешанной экономикой. В драматичной истории развития и последующего сворачивания НЭПа многое возвращает нас к тревожному моменту его введения. С точки зрения многих членов компартии, возвращение во времена НЭПа к деньгам, рынку, а также к тому, что считали терпимостью по отношению к кулакам и «буржуазным специалистам», было непростительно. Таким образом, рассмотрение не только макроэкономических, но даже социальных и культурных проблем почти всегда сводилось к «крестьянскому Бресту»{279}.

Когда в 1927 г. сам Сталин изменил свое отношение к НЭПу, потребовав возвращения к «чрезвычайным мерам» в борьбе с кулаками и спекулянтами, он оказался на одной волне с теми коммунистами, которые так никогда и не смирились с капитуляцией в гражданской войне и теми уступками, которые, по их мнению, были сделаны крестьянству{280}. Но при дальнейшей общей направленности развития советского социализма с его приверженностью плановой экономике и созданию крупных коллективных хозяйств вместо частных интересно было бы рассмотреть, каким образом шла бы эта трансформация, если бы недолгий эксперимент НЭПа был начат в иной, более благоприятной обстановке. Во всяком случае изучение этого вопроса проливает свет на связь между этими, казалось бы, совершенно различными стадиями в развитии советского социализма.