История города Афин в Средние века

Глава XXIV

Смерть Могамета I. — Поход Мурада II в Пелопоннес. — Антонио Аччьяйоли и его семья. — Нерио Аччьяйоли. — Флорентинцы в Афинах. — Альфонсо V Арагонский. — Положение дел в Константинополе и Пелопоннесе. — Палеологи в Патрасе. — Завоевание Фессалоник турками. — Эпир. — Герцогство Афинское под управлением Антонио. — Албанцы. — Рабство и крепостное право. — Город Афины. — Франкская башня в Акрополе. — Замок Аччьяйоли в Пропилеях

1. Таково было положение Греции, когда правителем остатков герцогства Афинского был Антонио Аччьяйоли, окруженный со всех сторон врагами, турками и византийцами в Пелопоннесе. Серьезная попытка овладеть Афинами сделала бы османов господами этого города так же легко, как это было с Неопатреей, Салоной и Бодоницей. Антонио с своим ничтожным отрядом не смог бы устоять перед ними. Его лучшим оружием были всегда деньги и дипломатическая хитрость, которыми он обладал в значительном количестве. Особенно выгоден был для него поэтому оборонительный союз с Венецией и мир, который пришлось Порте заключить с Венецианской республикой, после того как адмирал Лоредано в 1416 году уничтожил турецкий флот при Галлиполи. Сперва Антонио, конечно, старался не выполнить своих обязательств, так что синьории пришлось напоминать ему об этом. Напрасно старался он удержать за собой полосу земли у Эврипа, которая была им уступлена Венеции по воле султана. Синьория грозила снова лишить его права на Афины и наконец заключила с ним договор, по которому все укрепления в этой «пятимильной земле» оставались за Антонио, который, однако, лишен был права воздвигать новые.

Султан терпел греческого правителя в стране, которая по своему положению и свойствам была для него менее важна, чем остров Эвбея или Пелопоннес; но в 1416 году он все-таки опустошил Аттику и снова заставил Антонио, ставшего вассалом Венеции, признать себя его данником.

Могамет I умер в 1421 году, завещав свое государство своему великому воинственному сыну Мураду II. Император Мануил имел бестактность выставить в качестве претендента против законного наследника Мустафу, выдававшего себя за сына Баязета, что повело за собой сперва осаду Константинополя, а затем турецкий поход в Пелопоннес. Деспот Феодор просил защиты у венецианцев, призывая их к охране Гексамилиона. Они согласились, но под условием, что им за это будет отдан Коринф.

Теперь турецкая монархия окрепла настолько, что Мурад решил приняться опять за начатое его предшественником покорение Греции. В мае 1423 года он отправил из Фессалии пашу Турахана с сильным войском, чтобы изгнать Феодора II и венецианцев из их владений в Морее. Антоний, как турецкий вассал, должен был принять участие в этом походе. Великое сооружение Мануила, Истмийская стена, была взята янычарами приступом и затем разрушена[687]. Затем паша вторгся во внутрь полуострова; но и эта война в конце концов оказалась лишь набегом; после ужасающих грабежей турки возвратились через перешеек восвояси[688]. Все окончилось миром с императором, по которому деспот Мизитры обязался платить султану дань и сдать ему Гексамилион.

Эти бури не коснулись герцогства Афинского, где Антонио в течение многих лет правил сравнительно спокойно. Мягкостью и щедростью он приобрел даже любовь народа. Женой его была красавица-фиванка, дочь греческого священника, которую он увидал на одной свадьбе во время танцев и отнял у мужа. После ее смерти он вступил во второй брак с Марией, дочерью себастократора Льва, владетеля Итомы и значительной части Мессении, происходившего из старинного рода Мелиссенов, основателем которого был Цезарь Алексей Мелиссен, освободитель Константинополя от латинян. В приданое она принесла ему многочисленные владения в Пелопоннесе. Уже его браки с гречанками показывают, как возросло в это время значение эллинского элемента сравнительно с франкской народностью.

Но бесплодие законных браков было роковым уделом рода Аччьяйоли в Афинах; они оставляли свои владения незаконным сыновьям. Антонио усыновил двух дочерей своего приятеля или родственника эвбейского дворянина Протимо; из них Бенвенуту он выдал за Никколо Джиорджио, владетеля Кариста, который и после перехода Бодоницы к туркам именовал себя маркграфом этой страны. Другая, имя которой не дошло до нас, вступила в брак с Антонелло Каопена, сыном Алиото, владетеля острова Эгины.

Этот остров, носивший у венецианцев название Лейены (Leyenа), достался, кажется, Каталанскому дому Каопена из рода Фадрике д’Арагона. Постоянно теснимые турецкими пиратами, братья Алиото и Арно Каопена вынуждены были вскоре стать под покровительство Венеции. 3 марта 1425 года сенат согласился на их просьбу: Эгина остается пожизненным достоянием рода Каопена, но когда род этот угаснет, она переходит к Венеции. Плодородный остров Эаквдов, некогда одна из значительнейших морских держав Греции с превосходным портом, привлекал венецианцев уже своим положением между Аттикой и Арголидой. Земледелие было здесь очень развито; в договоре с Венецией Каопена обязались время от времени доставлять венецианским владениям Негропонту, Навплии и Салоникам хлеб по дешевой цене. Под протекторат Венеции приняты были по этому договору также Антонелло, незаконный сын Алиото и муж второй Протимо.

Тщетно протестовал герцог Антонио против этих приобретений Венеции.

Само собой понятно, что ни Никколо Джиорджио, ни Каопена не могли на основании своего родства с владетелем Афин изъявлять какие бы то ни было притязания на герцогство Афинское, которое должно было перейти к сыновьям его дяди Донато, получившим право наследования от короля Владислава. Сам Донато умер в 1400 году во Флоренции, оставив трех дочерей и пять сыновей. Из них Антонио выбрал Франческо; прибыв в Афины, Франческо получил от него замок Сикамин у Орона и исполнял его дипломатические поручения[689].

Из братьев Франческо молодой Нерио ди Донато еще в 1413 году был в Афинах, но не остался здесь[690]. Он возвратился во Флоренцию, сохраняя, однако, связи с своими греческими родственниками. В 1423 году он совершил путешествие в С. Мауру в гости к герцогу Карло Токко, жена которого честолюбивая, умная, могущественная Франческа Аччьяйоли была самой выдающейся женщиной в тогдашней Греции. Герцог левкадийский был в это время на вершине своего величия: кроме его островов, ему принадлежали также Акарнания, Этолия и Эпир, которые он завоевал у славян и албанцев. Он называл себя деспотом Романии, а супругу своей королевой или василисой ромейской. При его блестящем дворе вращались самые выдающиеся греки и итальянцы.

Нерио ди Донато также получал настоятельные приглашения от герцога Антонио прибыть в Афины, где в Пропилеях было уже так много гостей. Эти последние часы блеска на вершине Акрополя были также последними часами блаженства или, по крайней мере, спокойствия Афин. Боясь чумы, Антоний переехал в Мегару, откуда он 25 сентября 1423 года сообщил Нерио, что Афины свободны от эпидемии, свирепствующей еще в Фивах[691]. Он советовал ему объехать этот город, вследствие войны с Мореей, путешествовать с вооруженным прикрытием, высадиться в Ливадостро и оттуда отправиться в Афины[692]. Очевидно, герцог, в качестве турецкого вассала, не был уже лично на театре войны; вообще поход турецкий мог быть в это время уже закончен, и лишь его отголоски чувствовались еще повсюду.

Нерио последовал приглашению в Афины с тем большей готовностью, что там проживал его брат Антонио, ставший в 1427 году, благодаря родственникам, епископом кефалонийским. Второй брат Джиованни был в это время архиепископом фиванским[693].

Так удачно складывались обстоятельства для потомства Донато Аччьяйоли в Греции, уже затронутой мечом османов, все еще грозно висящим над нею. Вероятно, еще при Нерио I в Афины переселилось много итальянцев. Они обживались здесь, и некоторые из них пережили падение дома Аччьяйоли, так как даже в XVII столетии среди афинской аристократии наряду с греческими Халкокондилами и Палеологами было несколько итальянских имен[694]. Флорентинцы и тосканцы особенно часто искали счастья при афинском дворе. Среди этих итальянцев мы, конечно, не найдем такого, который вступил бы на греческую землю с благоговением пилигрима к классическому миру древности. Некий Уберто из Ареццо просил Нерио пристроить его при Карло Токко или при герцоге афинском в качестве преподавателя права, логики, натуральной и моральной философии или медицины, каковые науки в их целокупности были предметом усерднейших занятий сего достопочтенного мужа[695]. Как мы уже заметили, в Афинах давно уже проживала одна ветвь рода Медичи, назвавшая себя Иатрос. Теперь здесь был также один Макиавелли, Никколо, родственник того же Нерио, так как мать его Ааудамия была дочь Донато Аччьяйоли. Этот флорентинец, носивший имя, ставшее через сто лет знаменитым, состоял при афинском дворе и по поручению герцога писал отсюда в Санта Мауру к Нерио ди Донато, приглашая его приехать в Афины. Письмо его кончалось следующими интересными словами: «Ты никогда еще не видел столь прекрасной страны, ни столь прекрасного замка (Акрополя)».

Вообще Флоренция никогда не была в таких оживленных сношениях с Афинами и Грецией, как во времена Антонио. Прекрасный город гвельфов на Арно был на вершине своего благополучия; в 1406 году он победил Пизу, свою старую соперницу, сделавшись таким образом нераздельным господином Тосканы; в 1421 году к нему перешли гавани Порто Венере и Ливорно; а в последние часы существования Греции Флоренция пожелала сделаться морской державой наряду с Венецией и Генуей, посылать свои корабли в Африку, Сирию и Романию и, в качестве наследницы Пизы, захватить ее колонии. Она льстила себе, в сущности, тщетной надеждой стать сильной на Средиземном море: учредив должность consoli di mare, она отправила своих консулов — на основании договора с султаном Египетским — в Александрию и другие города Леванта[696]. Еще в конце XV века расцвет Флоренции, банки которой раскинули сеть своих отделений по всему торговому миру, вызывал злобную зависть венецианцев.

7 августа 1422 года флорентийская синьория в ответ на приглашение герцога афинского постановила заключить через своего посла Томмазо Альдеротти с «своим добрым другом и согражданином, каковыми были всегда и его предки», договор, которым флорентинцам предоставлялся свободный доступ в его порты. Антонио до такой степени считал себя греческим государем, что приказал совершить этот акт на греческом языке. Так как связь его с бессильной Анжуйской династией не имела никакой цены, то он старался найти опору в усиливающейся Флоренции, и былые отношения Аччьяйоли к Неаполю сменились союзом с родным городом, откуда происходил этот род великих банкиров.

2. Умного Антонио признали все заинтересованные в греческих делах государства, за исключением Альфонсо V, короля Арагонии и Сицилии. Этот замечательный государь, проживавший в 1421 году в Неаполе, где его усыновила королева Иоанна II, вместе с прочими своими отважными планами овладеть королевством Неаполитанским и опять соединить его с Сицилией вспомнил также о старинных правах Арагонии на герцогство Афинское. Неизвестно, был ли это пустой слух или действительный факт, но герцог получил известие, что Альфонсо пожаловал Афины одному каталанцу, Фоме Веральдо. Это серьезно обеспокоило его, и он поручил архиепископу фиванскому Иоанну, кстати отправлявшемуся в Рим, указать Венецианской синьории на опасности, грозящие со стороны каталанцев, и просить ее о помощи через посредство негропонтского байльи. Синьория успокоила Антонио, заверив его, что каталанцы, как это всем известно, обыкновенно делают много шума из ничего.

Венеция была по-прежнему благосклонна к Антонио, и его отношения к негропонтскому байльи были вполне дружественны. Самой природой указанные коммерческие сношения между Аттикой — Беотией и соседним островом были облегчены старинными торговыми и таможенными договорами еще со времен каталанцев или даже ла Рошей. Договоры были совершены в письменной форме и хранились в канцелярии байльи в Негропонте. Лучшие чистокровные кони Антонио паслись на Эвбейских горах, и его подданные часто укрывались на острове от турок со своими стадами и всем достоянием. Этот порядок вещей успел за много веков стать обычным, ибо еще в древности Эвбея всегда была таким убежищем: во время пелопоннесской войны афиняне переправили туда свои стада, когда Перикл посоветовал им перебраться из их аттических имений в город. Жителям Бодоницы, как подданным герцога афинского, Венеция также разрешила в тяжелые времена искать со всем их добром убежища в Негропонте.

Но особенно старался Антонио при помощи денег и дипломатических уловок поддерживать дружбу с турецким двором. Он добросовестно платил султану дань, ездил не раз в Адрианополь и играл роль вассала владыки османов, вероятно, искреннее, чем многие другие правители. Он понимал, что его существование зависит исключительно от настроения султана. С похода в Ахайю в 1423 году турки оставались спокойными зрителями перемен в княжестве, падения последнего франкского князя Чентурионе и водворения византийских правителей в лице братьев императора Иоанна VI, который после смерти своего отца Мануила I вступил на шаткий трон константинопольский.

Из братьев Иоанна Феодор II был деспотом в Мизитре, Константин Драгаз — владетелем Кларенцы и Мессении, Фома получил земли в Аркадии. Сильнейшим из всех шести сыновей Мануила был Константин. Поставив себе целью овладеть всем Пелопоннесом, хотя бы за счет своих братьев, он в мае 1429 года захватил Патрас, архиепископ и духовный князь которого Пандольфо Малатеста был в это время на Западе. Таким образом, эта столица франкской Ахайи стала снова византийской. Чентурионе также не мог удержаться в своих владениях. Фома принудил его в Каландрице отказаться от престола и выдать за него свою дочь Катарину. Когда Чентурионе в 1432 году умер, с ним исчезла последняя тень былого франкского государства Вилльгардуенов. Весь Пелопоннес, за исключением венецианских колоний в Мессении и Арголиде, возвратился теперь под власть греков после 225 — летнего господства франков.

Между тем как в Пелопоннесе как будто еще раз вспыхнул таким образом угасающий дух византийской монархии, Фессалоники перешли к туркам. Этот большой торговый город принадлежал тогда венецианцам, которые купили его в 1423 году у слабоумного Андроника, сына Мануила, за ничтожную сумму в 50 000 золотых. Султан настоятельно желал во что бы то ни стало присоединить к своим владениям этот город, когда-то бывший уже некоторое время в руках турок. Напрасно посылали к нему венецианцы своих представителей, предлагая большие суммы за отказ от города[697]. Мурад отверг их предложение; 29 марта 1430 года пала древняя столица королевства Ломбардского, откуда более двухсот лет тому назад франки завоевали всю Элладу. Страшная гибель Фессалоник в потоках крови, пожарах и развалинах закончила порабощение Северной Греции[698]. Император Иоанн в отчаянии поспешил на Запад, ища спасения в подчинении власти римской курии путем церковной унии.

Взяв Фессалоники, султан отправил своего пашу Синана покорить Эпир. Здесь зять Антонио, знаменитый Карло Токко умер 4 июля 1429 года в Янине, не оставив прямых наследников. Его богатое государство, кроме Албании и Акарнании заключавшее в себе классические острова Итаку, Закинф, Кефалонию и Левкадию, перешло к его племяннику Карлу II, сыну его брата Леонардо[699]. Но турки заключили союз с честолюбивым Мемноном, побочным сыном покойного государя, и после долгой осады заставили Янину сдаться 9 октября 1430 года. Карл II обязался платить султану дань за Эпир и Акарнанию.

После всех этих перемен и таких успехов османов в западной Иллирии во всей Греции один Антонио Аччьяйоли был франкским государем, который хотя тоже был уже вассалом султана, но правил в своем собственном государстве, основанном еще путем латинского завоевания. Хотя и его положение было далеко не блестяще, оно все же пострадало от ужасов войны менее, чем другие греческие земли. На мрачном фоне всеобщего разорения Афины могли еще казаться оазисом в пустыне. Антонио, конечно, не нуждался в особенном напряжении мысли, чтобы понять, что падение герцогства Афинского перед мечом османов есть лишь вопрос непродолжительного времени. Но он отворачивался от будущего и старался пользоваться немногими часами настоящего.

Греческий историк афинянин Халкокондила, влиятельный отец которого был в близких отношениях ко двору Антонио, считал Аччьяйоли счастливейшим государем и выражал о нем такие суждения: «Он жил в благополучии, так как умел превосходно обставить свое правление во всех внутренних и внешних делах. Договор с венецианцами обеспечивал ему спокойствие; своей рассудительности обязан он долгой и счастливой жизнью. Он богател, так как мудро правил своим государством. Город Афины он разукрасил также весьма пышно» (IV, 213, 216). Этот портрет, конечно, верный, изображает государя редких достоинств, идеального государственного человека и правителя, который сумел в тягостнейших обстоятельствах своего времени чувствовать себя счастливым. Не таков был отец его, Нерио; не надеясь на то, что государство останется во власти его рода, он, умирая, с каким-то пренебрежением подарил славные Афины духовенству Парфенона. Но сын его счел это достояние стоящим благородных усилий; он овладел им силой оружия и охранял посредством дипломатического искусства.

К сожалению, Халкокондила не бросил взгляда на внутреннюю жизнь города и Аттики и не показал нам, испытывали ли также афиняне под властью Антонио нечто большее, чем зыбкое счастье спокойствия. Нам это представляется сомнительным, так как пропасть между греками и франками, несмотря на некоторые уступки, сделанные эллинам, далеко не была уничтожена. Ничто не доказывает нам, что эллинское население города Афин под властью Антонио значительно подвинулось вперед по пути национального развития. Хотя Аччьяйоли сами происходили из самой свободной демократии в Италии, однако на службе у неаполитанских Анжу они забыли о своем народном происхождении и сделались эгоистичными спекулянтами, а затем деспотами, как и прочие франкские хозяева Греции. И они были здесь иноземцами, власть которых в своей сущности основана была на таком же порабощении греческой народности, как и во времена ла Рошей и каталанцев, хотя они и были вынуждены предоставить грекам, особенно их национальной церкви, некоторые права.

Сельское население герцогства томилось под гнетом, конечно, все это время. Неприятельские набеги много раз опустошали Аттику и Беотию, землетрясения и эпидемии тяжко отразились на населении, значительная часть которого была уведена турками в рабство[700]. Многие местности обратились в пустыни. По Аттике и Беотии кочевали албанские и валашские пастухи со своими стадами, и их охотно принимали в качестве колонистов и здесь, и на венецианской Эвбее. Когда 300 албанских семей, недовольных своими землями в стране Антонио, переселились на этот остров, венецианский сенат разрешил было такое переселение, но потом, вследствие жалобы герцога, позволил им возвратиться в герцогство, причем, однако, негропонтскому байльи было приказано не выпускать тех албанцев, которые переселились на остров ранее из Ливадии и Фессалии и оказались здесь полезными. В начале XV столетия и острову Эвбее грозила опасность остаться без населения. Многие поместья и крестьяне перешли здесь во владение евреев. Когда однажды сюда переселилась тысяча семей, Венеция в 1401 году отменила тягостный налог в 50 сольди от дома, но вскоре восстановила его, так как на эти средства содержался в Негропонте сторожевой корабль.

Аграрные отношения, в общем, нигде не подверглись реформе, которая принесла бы с собой освобождение или улучшила положение крестьян. Крепостное право как было, так и осталось проклятием сельского населения. Servi представляли собой в Греции и вообще в тогдашней Европе главный элемент крупного землевладения, как и в древности. Когда в 1358 году жители Коринфа обратились с просьбой о защите от турок к государю Ахайи, императору Роберту, они прямо указывали на то, что теперь приходится служить даже таким коринфянам, которые привыкли к излишку в рабах и богатстве. В инвентарях помещика точно исчислялись достатки каждого его колона, причем члены семьи крестьянина перечислялись наравне с его скотом. Такие инвентари сохранились именно от греческих имений Аччьяйоли. Эти государи, как и другие землевладельцы их времени, не применяли к своим колонам гуманных принципов Флорентийской республики, которая еще в 1284 году отменила крепость земле.

Наряду с крепостным правом в поместных отношениях сохранялся также старинный институт рабства. Магометанский Восток разделял эту потребность в рабах с европейским Западом; греческие императоры и франкские правители должны были считаться с постоянным требованием рабов со стороны турок и монголов, а долгие сношения с Востоком притупили у торговавших здесь европейских народов и без того приниженное чувство человеческого достоинства. Обширные невольничьи рынки в Каффе и Тане снабжали молодыми татарами и кавказцами не только египетских султанов и других мусульман, но и Западную Европу. Ни один константинопольский или греческий аристократ, равно как ни один богатый гражданин приморского итальянского города, не счел бы противным христианству иметь рабов. Венецианские и генуэзские корабли привозили в огромных количествах молодых рабынь на рынки этих городов. Еще в конце XV века в одной Венеции насчитывали 3000 рабов из Северной Африки и Татарии. Венеция вывозила ежегодно 10 000 рабов; эта торговля доставляла ей во времена дожа Томмазо Мочениго (1413–1423) доход в 50 000 дукатов. Даже Флорентийская республика по решению совета 8 марта 1303 года разрешила ввоз рабов и рабынь, если это были не христиане. Рабов дарили друг другу. Так, царица (василиса) Франческа, супруга Токко, подарила молодому Нерио ди Донато рабыню Евдокию, что закрепила письменным актом[701]. Для спасения души своей или своих предков собственники иногда дарили своим крепостным свободу вместе с правом франкского гражданства. Герцог афинский Нерио II подтвердил привилегию, выданную Антонио Георгию Хамаху, и даровал этому греку и его потомству свободу за упокой души своего отца Франко[702].

Очевидно, что и при Аччьяйоли совершенно так же, как и во времена каталанцев, даже знатные греки не имели прав франкского гражданства. Достопримечательное доказательство этому мы имеем в указанном уже факте, что Нерио I лишь по завещанию даровал свободу и право распоряжаться своим имуществом своей возлюбленной, Марии Ренди, матери своего сына Антонио. А между тем отцом этой афинянки был оказавший столь важные услуги франкам нотариус Димитрий Ренди, который еще при каталанцах получил привилегию сочетать своих детей браком с латинянами и свободно распоряжаться своим имуществом. Вероятно, Мария не была его законной дочерью.

3. Резиденция Антонио была в Акрополе, так как Афины стали снова столицей уменьшившегося герцогства[703]. Фивы, бывшие при каталанцах местопребыванием правительства, потеряли это почетное положение; однако Кадмея со своим замком, очевидно, была в пригодном для жилья состоянии, так что иногда могла служить герцогской резиденцией. Кириак из Анконы прямо упоминает в 1436 г. фиванскую aula regia, где он списывал старые надписи.

Было бы весьма интересно знать, какую жизнь вели при дворе герцога в старом замке, чем там занимались кроме политики, какой, наконец, вид имели в это время сами Афины. Но ни один путешественник не оставил нам сведений об этом. Халкокондила особенно прославлял Антонио за то, что он украсил Афины. По его уверениям, герцог был чрезвычайно богат и потому имел во время своего многолетнего правления возможность окончить то, что, быть может, начато было его отцом Нерио, который, по словам историка, также украсил Афины прекрасными сооружениями.

Но сведения эти не представляют собой ничего ценного, так как мы не имеем ни плана города Афин XV века, ни определенных данных об афинских сооружениях Аччьяйоли. Главным предметом их страсти к постройкам должен был явиться, конечно, Акрополь. История этой сильнейшей крепости Аттики, вплоть до эпохи турок сокрытая во тьме, могла бы иметь для нас интерес лишь постольку, поскольку ее древности были изменены или заменены средневековыми пристройками. Замок Сетин франков оставался крепостью до выступления из него последнего греческого гарнизона в 1836 году. Хотя слова Никколо Макиавелли, что Акрополь — прекраснейший замок в мире, не заключают в себе такого чисто эстетического суждения, как приговор Педро IV Арагонского, однако и флорентинец имел в виду, конечно, не крепость стен и бастионов, а, скорее, чудное положение замка и его великолепные античные памятники.

Несомненно, конечно, что Аччьяйоли заботились об укреплении Акрополя, стараясь сделать его первоклассным стратегическим пунктом. Вероятно, уже ла Роши, а затем испанцы устроили в афинской крепости новые укрепления. До 1821 года франкские бастионы скрывали водопроводные трубы клепсидры у Панеиона, которые, таким образом, находились в черте крепости. Но вообще пристройки и перестройки в Акрополе при всех франкских герцогах до такой степени темны для нас, что мы ничего не знаем о происхождении так называемой франкской башни, равно как о времени сооружения «валериановской стены», соединяющей небольшую часть города с Акрополем.

Франкская башня, едва ли случайно получившая от афинян такое название, стояла на стилобате южного крыла Пропилеев, против храма Нике Аптерос. Это — неуклюжая, четырехугольная постройка с единственным входом с западной стороны и деревянной лестницей внутри. Она была 26 метров вышины и почти 8 метров ширины и совершенно сходна с франкскими башнями в Беотии. Материал, из которого она была выстроена, представляли плиты из пирейского камня и глыбы пентелийского мрамора. Храм Нике остался при ее сооружении нетронутым, но часть левой стороны Пропилеев была разрушена или вошла в постройку, на которую пошли ее мраморные плиты. Ее архитектура показывает, что она была воздвигнута ранее употребления пушек в Греции.

Неуклюжая громада башни, с площадки которой взгляд часового мог окинуть и море, и афинские улицы, оставался в течение многих столетий отовсюду видным символом средневековых Афин, олицетворяя собой варварский период их существования, как прежде медный колосс Афины Фидия служил символом классической эпохи их жизни.

В 1874 году башня была снесена, пав жертвой новейшего пуризма афинян, как пала в 1887 году прекрасная башня Павла III на римском Капитолии, уступая место национальному памятнику создателю единства Италии. Если есть случаи, где может быть оправдан этот принцип очистки античных монументов от варварских средневековых наслоений — принцип, в наши дни применяемый и в Риме, — то это, конечно, должно быть сделано по отношению к афинскому Акрополю. Такая обработка древности, разумеется, неразлучна с утратами для исторической науки; памятники одной исторической эпохи уничтожаются ради другой, и связь веков и событий, дающая славу городам и поднимающая историю на степень познания мирового единства, разрушается безвозвратно. Очистка афинского Акрополя от всяких негреческих наслоений была начата еще в 1835 году, в первом пылу восторга о возрождении эллинизма. Тогда пощадили башню, но снесли дворец Аччьяйоли[704].

Сооружение этого замка, соединенного с Пропилеями, может быть с полной уверенностью приписано двум первым Аччьяйоли. Несомненно, что постройка дворца на холме Акрополя начата была до франков: она относится, вероятно, еще к византийской эпохе. Теперь достоверно известно, что еще до Аччьяйоли, а именно при каталанцах, существовал «дворец замка Сетин». Здесь, очевидно, поселился Нерио, овладев Акрополем. Когда же герцоги из дома Аччьяйоли окончательно избрали Афины своей резиденцией, они обновили и закончили начатое их предшественниками здание дворца, сделав из него флорентинский замок. Главные архитектурные элементы и украшения дворца принадлежали Пропилеям. Их великолепные колоннады из пентелийского мрамора с пятью входами, фронтонами и прекрасной клетчатой крышей были в это время еще совершенно целы, так как лишь в 1656 году они были развалены взрывом пороха, и даже при этом случае прочность сооружения помешала полному разрушению.

При перестройке Аччьяйоли, — а быть может, уже их предшественники, — обошлись с этим чудным памятником так же бережно, как и афиняне при обращении Парфенона в церковь. Обмуровав западные колоннады, они обратили Пропилеи в продолговатый четырехугольник, из стен которого с обеих внешних сторон выступали дорические колонны. Средний проход разделял четырехугольник на две половины, в каждой из которых были расположены рядом по две великолепные залы. Для расширения помещения герцогского дворца северная часть здания была повышена и пристройка была протянута до Эрехтеиона.

Прекрасная, некогда украшенная картинами Полигнота и Зевксиса зала, так называемая Пинакотека в левом выступе Пропилеев, имела два античных окна и портик из трех колонн[705]. Она была поднята на один этаж и увенчана зубцами; в таком напоминающем крепость виде является Пинакотека на изображениях Акрополя даже в 1831 году. Здесь была устроена капелла со сводами, расходящимися от средней колонны[706]. Весьма вероятно, что капелла эта относится еще ко временам византийцев. В актах она упоминается впервые в 1380 году; в это время она была посвящена св. Варфоломею. Одиннадцать лет спустя герцог Нерио заключил в ней договор с послами графа Амедея Савойского, и в этом акте она называется просто «капелла дворца города Афин». Достойным преддверием служила замку Аччьяйоли большая мраморная лестница, тогдашнее состояние которой нам, конечно, неизвестно. Утверждали даже, — но неосновательно, — что ее построил Нерио[707].

Соединение новых элементов с античными, вероятно, придавало дворцу герцогов афинских странный характер, напоминающий средневековое здание сената на римском Капитолии. Нигде не сохранились имена архитекторов, осмелившихся взяться за перестройку знаменитого произведения античного зодчества. Если это были флорентинцы, то они строили герцогский замок в Афинах, быть может, в то самое время, как Филиппо Брунеллески, первый зодчий Возрождения, создавал купол флорентийского собора и палаццо Питти. Едва ли Брунеллески имел какие-либо определенные сведения о памятниках Акрополя. Он и его великие современники, Микелоццо и Леон Баттиста Альберти, создавая новоитальянский стиль, черпали вдохновение по преимуществу из римских развалин и из Витрувия; быть может, этот флорентинский стиль Возрождения выразился бы и в других формах, если бы эти артисты видели Грецию.

Уже потребности двора, не говоря о военном гарнизоне и духовенстве, должны были значительно увеличить население Акрополя. Можно поэтому предполагать, что вся его поверхность, где только было место, была покрыта домами. На планах города, составленных в XVII столетии Споном и инженером Вернедой, все пространство между Парфеноном и крепостными стенами заполнено маленькими домиками. Хотя эти планы представляют Акрополь в виде турецкой крепости, однако постройка этих жилищ принадлежит, конечно, еще франкской эпохе.

В чем еще состояли постройки и украшения, которые Халкокондила приписывает Антонио Аччьяйоли, нам неизвестно. Вероятно, историк употребил здесь риторический оборот или же имел в виду, главным образом, Акрополь; ибо там, где он рассказывает далее о посещении Афин завоевателем их Магометом, он говорит только, что султан восхищался «старинной прелестью» города. Последние герцоги афинские пользовались садами нижнего города, а именно они, кажется, построили у Каллироэ бани и виллу[708]. В этой части у Илисса была также перестроенная из маленького ионийского храма Геры церковь, носившая название Панагия на скале, а другая капелла поблизости получила в народе название Агиос Франкос, быть может, потому, что ее выстроили Аччьяйоли[709]. В 1674 году у моста через Илисс была разрушенная церковь с гербом этого рода. Ввиду оживившихся торговых сношений с Флоренцией можно, конечно, приписать первым Аччьяйоли заботы об улучшении Пирейского порта, хотя предположение, будто мраморных львов здесь поставил Антонио, несомненно, ошибочно.