История города Афин в Средние века

Глава III

Юстиниан и римское государство. — Появление славян и поселение их в пределах империи. — Авары. — Падение Афин в историческую безвестность. — Император Констанций II приезжает в Афины. — Тогдашнее состояние города. — Враждебное отношение церкви к греческой науке. — Парфенон — христианская митрополия Афин. — Церковные дела. — Святой Гислен. — Гражданское и политическое управление фемами Элладой и Пелопоннесом

1. Эпоха славянина Управды из Бедеряны в Иллирии, который в истории приобрел бессмертие под именем императора Юстиниана, сопровождалась бесчисленными переселениями народов и человекоубийственными войнами, чреватыми дальнейшими событиями для всей империи и, в частности, для страны эллинов. Неоднократные землетрясения и повальные болезни опустошали греческие города еще ужаснее, чем готы и славяне, в то время как народ изнемог под гнетом службы на судах, походов и невыносимых налогов и сильно поредел от мечей варваров.

Величествен был план императора Юстиниана разрушить слагавшийся на Западе мир германства, отнять обратно у остготов Италию, у вандалов — Африку, у вестготов Испанию, подчинить франков в Галлии и саксонских государей — в Англии, а затем править с босфорского престола объединенным заново римским государством, распространив на весь orbis terrarum однообразное законодательство. План этот, несомненно, может быть рассматриваем как последнее возрождение мысли о римской всемирной монархии. Безграничные бедствия, воспоследовавшие за войсками Юстиниана, вовлекли Прокопия в искушение взглянуть на события не столько в качестве историка, сколько в качестве памфлетиста; поэтому-то он и приписывает эти отважные предприятия единственно кровожадности императора, который-де намеревался погубить и Италию, и Африку.

Правда, гигантский план Юстиниана оказалось возможным выполнить лишь в ничтожной его части, да и то с чрезвычайным напряжением всех экономических и военных сил. Византийское государство — единственно культурное и, согласно преданиям старины, продолжавшее развиваться в формах цезаризма — было Юстинианом сильно ослаблено. Только из-за этого видеть в этом плане чуть ли не погибель для народов едва ли основательно, хотя мало разгаданный, в свою очередь, конечно, император слишком уж расточительно разукрашал свои предначертания яркими красками. Во всяком случае, в воле этого человека сказалась мощь, если он на сотни лет влиял на самосознание всех последующих императоров. Наконец, наряду с церковным и императорским деспотизмом Юстиниан увековечил свое имя, завершив великое здание римского законодательства, а ведь это последнее послужило прочной основой для всего дальнейшего развития гражданственности. Да и сам город Константинополь сделался и остался несравненным властителем над миром, прилежащим к Средиземному морю, даже когда арабские калифы отчудили от романского государства Сирию, Египет и Африку, а папы и франки — Западноримскую империю.

Хотя Восточноримское государство благодаря тягостным территориальным потерям несколько и утратило космополитический свой характер, но зато выиграло в усилении национальной своей основы, в существе эллинской. Латинизм, который шаг за шагом вытеснялся греческой церковью и местным обществом, через три столетия после Константина Великого не мог даже и претендовать На то, чтобы служить истинным отражением восточноримского общества. Тот же Юстиниан, который словно хотел лишний раз облатинить государство с помощью свода законов, составленного На языке Рима, строит, однако же, константинопольский собор в восточногреческом духе и освящает это чудо искусства во имя греческой святой, в соответствии с греческим же понятием божественной мудрости.

Из объединения греческого духа с христианством и римскими государственными формами возникает с VII века византинизм с его восточным своеобразным побытом. Восточноримская империя, ее церковь, полуазиатская, неограниченная власть императора, законы, искусства и науки и ее достойный удивления правительственный механизм все далее и далее отходят от латино-германского Запада, принимающего феодальные формы. Наконец, эта империя благодаря беспрестанно набегавшим на Босфор волнам славянских и туранских племен обрекается на героическую борьбу за самое свое существование — борьбу, которая затянулась на целых девять столетий.

Двадцатилетние войны Юстиниана с готами из-за обладания Италией, т. е. той страной, где сосредоточивались все святыни Римской империи, обрекли на погибель древности и в тамошних городах. Подобно тому, как для Греции и преимущественно для Афин царствование Юстиниана открывает собой переход в средневековую эпоху, то же самое и в то же время наблюдается на Риме и на Италии. Последствием обезлюдения Рима и Италии через войны с готами явилось переселение и колонизация лангобардов, которые основали в Италии германские государства и, смешавшись с латинской нацией, создали новую итальянскую народность. Вторжение названного германского племени и распространение его от цветущих равнин По вплоть до Региума в Калабрии падает на то самое время, когда славяне проникали с Дуная в северную Грецию и дальше.

Счастье для римского Запада было то, что его заняла одна из благороднейших отраслей арийской расы; обновив кровь латинян, она оказалась вполне способной на дальнейшее развитие культурных задач Рима. По уничтожении римского гражданства и права германцы насадили в Европе аристократический общественный принцип феодализма; основан же принцип этот был на сознании мужественной силы и на понятиях личной чести, свободы и верности долгу, т. е. на дохристианских доблестях, коим удивлялся еще Тацит и которых, по счастью, не упразднило и христианское крещение. Образование германских государств в соединении с началом единения, выставленным христианскою церковью, могло вскоре положить конец дальнейшим переселениям народов на Запад, и таким образом уже при Карле Великом оказалась восстановленной вторая Западноримская империя.

Напротив того, на несчастье византийского Востока, он подвергся колонизации славянских, гуннских и тюркских кочевых племен, и передвижение там народных волн не только не улеглось, но продолжалось в течение всех Средних веков, причиняя на всем Востоке опустошительные бури. Такое же долгое время Восточноримская империя, сузившаяся до пределов западной части Малой Азии, островов Архипелага и южного греческо-иллирийского полуострова, служила для всей Европы предохранительной стеной, оберегавшей ее от вторжения сарматских и азиатских орд.

Если в течение веков невежества Константинополь сохранился в целости, несмотря на все передряги, то это, как и сохранение Рима, представляется словно каким-то предустановленным историческим законом. Завоевать великую столицу на Босфоре славянам не удалось ни разу. Несравненное положение Константинополя при трех морях в связи с унаследованным от римлян искусством возведения стен обратили его на многие столетия в неприступнейшую крепость, какую когда-либо знавала история. За тройным поясом своих достойных удивления стен, отодвигающих в тень Даже пресловутые стены Иерусалима и Рима, горделивая Восточная империя могла, казалось, рассчитывать на полную несокрушимость. Изобретение греческого огня, искусство эллинских механиков и инженеров, тактические усовершенствования хорошо обученных войск, сила воли и ум, выказанные государственными лшдьми и императорами, наконец, консервативная сила сопротивления, сказывавшаяся в восточноримском государственном строе, Все это спасало Византию от сотни бед, тогда как Юстиниановы укрепления и в Фермопилах, и на перешейке оказывались бессильными предохранить Грецию от буйно набегавших на нее воли варварских племен.

Постепенное переселение славянских племен в балканские земли относится, впрочем, еще к доюстиниановой эпохе, ибо началось с конца III века, когда римляне утратили Дакию. Но переселение это развилось до громадных размеров, когда в Паннонии уничтожилось остготское королевство, и этот народ под предводительством Теодориха перебрался в Италию, ибо через это исчезла та придунайская твердыня, которая сдерживала нападения славян с Дона.

С 493 года славяне начали вторгаться в южные придунайские земли. Анты перешли через Гемус в 327 году и первое вторжение в Элладу учинили в 340 г. Единственно еще укрепления на перешейке сколько-нибудь сдерживали разбойничьи их набеги. В течение VI века из Скифии, расположенной по Днепру и Мэотису, и из внутренней Сарматии на Иллирию излились целые потоки народов. Славины, анты и болгары распространились по провинциям Мизии, Фракии и Эпиру. В 551 г. они обложили Фессалонику. Этот обширный богатый город, служивший для северной Греции вторым Константинополем, оборонялся с успехом, подобно гражданским общинам других укрепленных поселений вроде Эпидамния, Адрианополя, Софии, Коринфа и Патраса. В то же время линии Дуная и Савы оказывались все менее и менее способными к сопротивлению, после того как авары, преемники гуннов, на развалинах владычества Гепидского царства в Паннонии основали новое варварское королевство в конце царствования Юстиниана. Стало же это осуществимым для аваров, потому что лангобарды — племя, шедшее в хвосте переселявшихся германских народов, — из Паннонии уже перешли в Италию и таким образом освободили место для славянских и тюркских племен. Из Паннонии авары под предводительством своего вождя Баяна предпринимали беспрестанные набеги на нижнюю Мизию.

В 578 году, по-видимому, когда доблестный грек Тиберий сделался на четвертом году царствования Юстиниана II его соправителем и цезарем, огромные полчища славянских народов двинулись из Фракии и овладели Фермопильскими проходами, от которых греческие милиции еще в 588 г. успешно отразили нападение гуннских орд. Тиберий, не имея вследствие войны с персами возможности защищать Грецию, обратился за помощью к могущественному аварскому хану Баяну, тот напал на поселения славян, а это, по-видимому, побудило полчища их выступить обратно из опустошенной Греции. Сохранились ли с того времени в Элладе отбившиеся от выселявшихся единоплеменников славянские колонии, совершенно неизвестно и маловероятно[93].

Аварский хан вступал в дружественные отношения к Византийской империи лишь временами, когда приходилось укрощать славянские племена, дерзавшие и самому Баяну отказывать в послушании и дани. Вообще Баян сам стремился к завоеванию Константинополя и неоднократно доводил столицу почти до погибели. Когда аварский хан затеял с императором Маврикием борьбу (582–602) из-за обладания римской береговой линией Савы и Дуная, Фракией и побережьем Пропонтиды, славянские племена целою массой, весьма вероятно, смешавшись с аварскими, вторглись по наущению Баяна в Грецию. Византийские историки ошибочно отнесли к аварам славянские племена, блуждавшие в странах, лежащих к югу от Дуная. Баян склонил славян, населявших отдаленнейшие области позднейшей России, к нападению на греческую империю, и таким-то образом между 588 и 591 г., в то время как Маврикий воевал с персами, на Македонию, Фессалию и эллинские земли нахлынула новая волна аваро-славянских народов и произвела в крае ужасные опустошения.

Евагрий из Епифании в Колесирии, современник этих страшных событий, отмечает в своей «Церковной истории», что авары тогда же завоевали Сингидон, Анхиалос, всю Элладу и многие иные города и опустошили их[94]. Это сопоставление «всей Эллады» с отдельными городами по справедливости возбуждало сомнения либо в правдивости названного историка, либо в географической распространенности самого понятия Эллады, как его употребляет Евагрий. По этим соображениям, пресловутые завоевания Баяна некоторыми учеными сводятся на захват Дардании, Мизии, Фессалии и Фракии[95].

Сторонники мнения о вторжении славян в Элладу в 588 или 589 г. — а оно, во всяком случае, имеет немаловажное значение для истории Афин — пытались свои суждения опереть на веский письменный документ, относящийся, впрочем, к XI столетию. А именно в 1081 г. византийский патриарх Николай II обратился с синодальным посланием к Алексею Комнину; здесь он утверждает, будто патрасская епископия была от императора Никифора I (802–811) облечена митрополичьими правами по отношению к прочим епископиям, ибо Патрас благодаря чудодейственному вмешательству своего святого заступника Андрея победоносно отразил нападение аваров, последние же будто бы над Пелопоннесом уже властвовали 218 лет и настолько его отторгли от византийского царства, что никакой ромеец туда и ногой ступить не осмеливался[96].

Так как осада Патраса славянами или аварами происходила в 807 г., то 218-летний период владычества славян над Пелопоннесом должен бы был открыться с 589 года; на этот-то год, значит, и следует относить великое вторжение варваров. Послание патриарха, написанное лишь в конце XI столетия, содержит в себе, однако же, неверности, ибо самое утверждение Николаем, будто в течение свыше 200 лет никакой византиец не показывался в Пелопоннес, опровергается фактами. Варвары никогда не владели Коринфом и Патрасом, Навплионом и Аргосом, Халкисом, Фивами и Афинами; в этих местностях неизменно удерживались Византийское управление и греческая народность[97]

Что касается собственно города Афин, то его судьбы за эту эпоху покрыты таким непроницаемым мраком, что было даже выставлено чудовищнейшее мнение, которому можно было бы и поверить, а именно, будто Афины с VI по X век превратились в необитаемую лесную поросль, а под конец и совсем были выжжены варварами[98]. Доказательства существования Афин в мрачнейшую эпоху добыты вполне неоспоримые, но едва ли может служить что-нибудь более разительным подтверждением полнейшего исчезновения Афин с исторического горизонта, как тот факт, что потребовалось приискивать особые доказательства ради выяснения того только, что достославнейший город по преимуществу исторической страны вообще влачил еще тогда существование. Поток исторических мнений об Афинах иссякает надолго или струится столь же скудно, как воды Илисса в его скалистом ложе. Со времени Дексиппа не нашлось ни единого афинянина, ни грека, который счел бы за достойное труда оставить потомству известия о тогдашнем состоянии отчизны Солона и Перикла, или же, надо допустить, что летописные их повествования до нас не дошли. Впрочем, в те столетия вообще летописи у византийцев велись в высшей степени скудно и неудовлетворительно. Сами Афины пали до значения ничтожного, укромного уголка Греции, удаленного от шумной сцены, где разыгрывались придунайские побоища между народами, и от Босфора. Единственное, что могло бы сколько-нибудь сохранить значение за Афинами в сознании образованных людей, это — прославленное имя города, его великие воспоминания и чудные памятники, если бы в эпохи варварства самое разумение истинного значения памятников прошлого порой не угасало, порой же не затемнялось глубоко.

Город Афины давал византийским летописцам лишь редкие поводы хотя бы вскользь касаться его дел. То же, впрочем, можно заметить относительно всей страны эллинов вообще. Греческие императоры были непрестанно озабочены тем, как бы отражать от константинопольских стен аваров и болгар, славинов, гуннов и сарацин. В то время когда не только Македония превратилась в славянскую страну, но и Элладу и Пелопоннес нередко пересекали полчища варваров, которые отчасти их и заселили, порубежные провинции, конечно, могли рассматриваться за как бы уже почти отсеченные от государственного организма части. Начиная с VII столетия Греция настолько становится безразличной для истории, что имена итальянских городов вроде Равенны, Беневента, Капуи, Тарента, Бари или Сиракуз гораздо чаще упоминаются византийскими летописцами, нежели Коринф, Фивы, Спарта или Афины. Но и за всем тем ни единый из летописцев ни словом не намекает на покорение или на опустошение Афин пришлыми народами, а подобное событие, конечно, хоть кем-нибудь, да оказалось бы записанным. Поэтому самое большее, что можно допустить, это скоропреходящий набег аваров и славян на Аттику, но отнюдь не порабощение, ни прочное завладение городом Афинами.

2. В VII веке отдельные документы проливают слабый свет на жизнь Афин и свидетельствуют о существовании города и его исконного населения[99]. Мало того, Афины были даже удостоены честью посещения византийского императора.

Констанций II, внук Ираклия, запечатленный Каиновым клеймом за братоубийство в 653 г., утративший в борьбе с арабами Кипр и Родос, был вызван на поход против Запада не столько народной ненавистью и собственными угрызениями совести, сколько политическими планами. Он собрал в Константинополе целую флотилию, чтобы пуститься с ней в Сицилию и прогнать лангобардов из Южной Италии. Пирейского порта Констанций II достиг зимой 662 г. и пробыл в Афинах по весне[100]. За исключением исавриянина Зенона, который в 486 г. посетил Элладу и Пелопоннес и побывал, вероятно, также и в Афинах, ни один из императоров уже не посещал заброшенную Грецию. Поэтому пребывание Констанция II в Афинах было историческим событием. Причины, побудившей императора надолго остановиться именно в Афинах, можно искать лишь в том, что этот пункт представлялся наиболее Удобной, лежавшею на его пути, зимней стоянкой. Пирей же, уместивший в себе императорскую флотилию, вероятно, и в то еще время мог служить безопасным военным портом.

Появление императора Констанция в Афинах раздражает наше воображение не менее, чем позднейшее посещение им же Рима. Что именно сохранилось в Афинах к приезду Констанция II из тех памятников и художественных произведений, которыми некогда восхищались Гимерий и Синезий? Какой вид имел Акрополь, укрепленный заново Юстинианом, когда туда вступил греческий император в сопровождении царедворцев и телохранителей и, встреченный афинским епископом и духовенством с рабьим почтением, направился в Парфенон Панагии Атениотиссы для принесения молитвы? Какой дворец избрал он для своего местопребывания? Служил ли ему резиденцией сам Акрополь, или жилище крепостного коменданта, или епископа? Про то нам ничего не ведомо, ибо по этому случаю летописцы не называют ни единого имени какого-либо афинянина, ни местных должностных лиц, ни городских памятников, словом сказать, отмечают лишь голый факт пребывания императора в Афинах. Мы узнаем несравненно более подробностей о посещении Рима тем же Констанцием через полгода благодаря известиям, какие о нем представляют папский дневник и Павел Дьякон.

Но в общем тогдашние Афины должны еще были сохранить свой античный характер. Среди прославленных городов древности Афины, пожалуй, наиболее были пощажены переворотами истории и сил природы. Время протекало мимо города без крупных смен счастья и бедствий, и если иссякшие источники бытия уменьшили население города, то крепкие каменные сооружения его могли благополучно пережить не одно столетие. Храмы, гимназии, колоннады стояли по-прежнему в целости, хотя заброшенные и несколько пострадавшие от времени, а статуи и надписи напоминали каждому афинянину, когда он проходил по бесценному музею родной старины, — имена и деяния великих предков, которые он также забывал, как и римляне — имена своих предков.

Если Констанций II впоследствии мог похитить в Риме останки древних бронзовых произведений искусства и даже кровельные листы с Пантеона, то можно допустить, что и в Афинах награблены были подобные же сокровища, тем более что здесь таковых оказывалось несравненно более, чем в западной столице, которую непрестанно опустошали и сами римляне, и варвары. Древние афиняне в изобилии разукрасили свой город бронзовыми статуями, которые принадлежали к драгоценнейшим произведениям искусства, но хищность византийцев, вражда христианских священников и нужды самих граждан должны были в течение двух веков, предшествовавших Констанцию, сильно поуменьшить эти сокровища. Можно поэтому даже усомниться, нашли ли императорские агенты достопримечательности, сколько-нибудь достойные хищения? Подобно тому, как колоссальная статуя Паллады исчезла из крепости, так же точно погибли там и многие иные бронзовые фигуры; равным образом едва ли сохранились в целости на монументах художественные треножники, что стояли в улице Треножников; едва ли также сохранились бронзовый Зевс в ограде Олимпиума, статуи Гармодия и Аристогитона, Гермеса, Солона, Пиндара, Птолемея, трагиков и многие иные бронзовые произведения искусства в нижнем городе.

В 662 году, т. е. спустя более столетия после Юстиниана, в Афинах едва ли были открытые приверженцы язычества. Тем не менее можно допустить там запоздалое существование тайных последователей новоплатоновской мистики, которые изучали еще свитки Прокла, вопрошая древних олимпийских богов. Прокл — последний примечательный философ Платоновой академии, который сблизил с христианской религией язычество путем аллегорического истолкования мифов и аскетического учения о добродетели, не подвергся забвению и не переставал плодить опасности для правоверной церкви. Большая часть ересей, с какими боролась Церковь, проистекали из двух источников, никогда не иссякавших, — из неоплатонизма и из манихейства. Было бы чрезвычайно любопытно изучить за века невежества сокровенное возрождение среди афинян язычества в неоплатоническом учении, но это составило бы одну из наитруднейших задач и едва ли даже вообще разрешимую для исследователя религии и философии.

Византийская церковь хотя и в эпоху Юстиниана вышла полной победительницей из горячей борьбы с эллинством, тем не менее не могла искоренить повсюду тысячелетних корней веры в языческих богов и ополчилась с решительной враждебностью против древнегреческих поэтов и мыслителей. Церковь во всей империи обозначала язычников национальным понятием «эллинов», а философов-язычников в частности именовали «афинянами». На эту враждебность несколько указывает знаменитое песнопение в честь Пресвятой Девы Марии, известное под названием «акафиста Богородице». Сочинил его патриарх Сергий после того, как в царствование Ираклия страшная волна аваров и персов была победоносно отбита летом 626 года от стен Константинополя. В этом греческом Ave Maria патриарх взывает к Царице Небесной, между прочим, с следующими стихами:

Так как эта песнь, посвященная Пресвятой Деве Марии, — одно из лучших произведений византийского духовного творчества и нашла восторженный прием повсеместно в греческой церкви, то можно допустить, что в эпоху императора Констанция II афинская община в парфенонской церкви восхваляла преемницу Паллады за то, что она гениальные божественные творения их же предков ниспровергла как лживые сплетения дьявола — искусителя.

Должны были пройти целые столетия, пока греческая церковь не признала заслуг за великими философами и поэтами древности и не отмежевала им служебного ранга в ряду придворной свиты Царицы Небесной. Так, напр., на куполе афонского монастыря Ивирона Богородица изображена восседающей на престоле, и наряду с ангелами, пророками и апостолами ее окружают Солон-афинянин, Хирон, Платон, Аристотель, Софокл, Фукидид и Плутарх[102]. Это как бы служит признанием непреходящей ценности за эллинской наукой и, несомненно, составляет значительный шаг вперед к возрождению науки в образовательном процессе христианского мира.

Христианство придало античной физиономии Афин несколько новых черт, когда языческие храмы превратило в церкви и среди памятников язычества воздвигло изящные базилики с византийскими куполами. Только христианский характер в Афинах выступил далеко не так заметно, как в Риме. В последнем сооружались частью вполне заново величественные творения христианского зодчества (наприм., собор Св. Петра и Павла, Иоанна Латеранского, Пресвятой Девы Марии и т. д.), митрополичья же церковь в Афинах была не что иное, как уже просуществовавший целое тысячелетие храм языческой городской богини.

Констанций II уже застал Парфенон, несомненно, превратившимся в христианскую церковь, которая и была посвящена новой покровительнице афинского народа — Богородице. Чтобы афинский собор первоначально был посвящен св. Софии или «неведомому божеству», далеко не доказано. Известия об этом распространились лишь в XVI веке, но опирались главным образом на воспоминании об алтаре неведомому богу, о котором говорил апостол Павел[103].

О времени первой переделки Парфенона в церковь не существует достоверных документов[104].

Зодчие, которых афинские христиане призвали продолжать постройку Иктина, нам неизвестны. Позднейшее предание дает им имена Аполлоса и Евлогия[105]. Во всяком случае, они не столь уж достойны зависти, как Анфимий Тральский и Исидор Милетский, строители собора Св. Софии. Эти последние и впрямь создали новое чудо искусства, которое вполне в себе воплотило животворящий дух и величие греческой церкви и ромейской империи; афинские же строители попросту изуродовали красивейший храм в Афинах или, пожалуй, во всем мире. Св. София окончательно закрепляет замысел Константина, подтверждая, что Константинополь является митрополией новой христианской культуры в греческом мире; парфенонская же церковь доказывает, что значение, удерживаемое еще страной эллинов или элладиков, коренится в соприкосновенности ее преданиям языческой древности.

Афинские строители, впрочем, и не задавались сложным планом, все их дело сводилось к тому, чтобы как-нибудь приспособить древнюю сень парфенонской Афины под церковь Пресвятой Девы Марии. Тем не менее это предприятие вызвало значительные внутренние переделки в храме. Прежде всего расположение храма было совершенно изменено и вход в него был перенесен на западную сторону.

Таким образом, опистодом превратился в nartex церкви, а его портал — во входные церковные двери. В стене между опистодомом и сенью была пробита новая большая дверь в том месте, где находилась ниша для статуи богини, сделанной из золота и слоновой кости. Самая же сень была переделана на katholikon или средний корабль, и через это на восточной стороне образовались возвышенные хоры или hagion beraa с абсидой. Ниша, вероятно, уже в VII столетии изукрасилась мозаическим изображением Пресвятой Девы или «Панагии Атениотиссы» (Панагия Афинская); хоры отделялись византийской переборкой с образами или иконостасом и составляли святая святых, позади иконостаса же помещался жертвенник под балдахином, опиравшимся на четыре порфировые колонны с коринфскими беломраморными капителями. В полукружии помещены были мраморные седалища для соборных священников, а в среднем корабле — амвон, архиерейское место, для которого послужило древнее мраморное седалище, по-видимому, позаимствованное из Дионисиева театра[106]. Чтобы осветить церковь, над абсидой было пробито окно, а через это пострадала средина восточного фриза[107].

Таковы существенные черты христианских переделок Парфенона на церковь Св. Марии, которая в течение последних времен подвергалась дальнейшим усовершенствованиям. Эта переделка, несомненно, была одной из наикрупнейших художественных работ, какие предпринимались афинянами в эпоху Юстиниана. Так как гражданство города и государственная независимость Афин погибли, то единственно церковь могла доставлять еще работу художникам. Лишь на службе церкви находила себе занятия целая школа живописцев, ваятелей и мозаистов, в творчестве которых продолжали жить предания древних. Последний известный живописец в Афинах, о котором дошли до нас известия, был вифиниец Гиларий, который погиб во время вторжения готов под предводительством Алариха. С того времени документы не упоминают о дальнейших преемниках Зевксиса и Полигнота. Из древнейших картин и мозаик афинских церквей ничего, к сожалению, для потомства не сохранилось, да и из церковных ваяний за эту эпоху перехода от античного стиля к византийскому мы не встречаем никаких важных памятников в Афинах[108].

Так как изо всех афинских церквей единственно парфенонская церковь Девы Марии только и могла быть в этом городе, то епископы должны были для своего местопребывания избрать Акрополь, и епископия была там либо выстроена заново, либо для нее приспособили одно из древних жреческих обиталищ. Для этого могли, пожалуй, быть употреблены покои Эрехтеума, но ничего достоверного об этом мы не знаем. В чудном храме Эрехтеуме в неизвестную нам эпоху была устроена христианская часовня; ради этой цели в древнем храме углубили пол и, как в Парфеноне, вход устроили с западной стороны[109].

3. Кто в царствование Констанция состоял в Афинах епископом, неизвестно. В 680 году на Византийском вселенском соборе мы видим представителей от Афин Иоанна[110] Вообще же в начале Средних веков духовная деятельность афинской церкви ускользает от нашего суждения. Наравне со всей Элладой Афины — как истая родина языческой науки — представляли далеко не плодородную почву для догматического богословского творчества. Но, во всяком случае, Пресвятая Дева Мария разрушила «хитросплетения афинян», и новая премудрость ткала теперь уже хитросплетения на новый лад в школах Константинополя, Малой Азии и Александрии, этих очагов древней софистики и новой догматики. Отсюда ведут свое начало Ориген, Евсевий, оба Григория, Василий Великий, Иоанн Златоуст, Арий и Афанасий Великий. Ни единый из семи вселенских соборов не собирался в древнегреческих городах. На этих собраниях были прочно установлены основы христианского учения и выкованы те цепи, которыми на веки вечные предстояло спутать свободу пытливого мышления, это величайшее сокровище эллинского духа. На эти соборы и афинская церковь отряжала своих епископов, но ни единый из них не приобрел там славы первостепенного богослова.

Вся церковная история города Афин представляется нам столь же бессодержательной и тупой, как гражданская история этого города. Всего только раз и упоминается, что секта «тритеитов», выродившаяся в VI в. из монофизического учения, нашла в царствование Юстина II (565–578) доступ в Афины. Так как ересь эта из догмата троичности выработала с полной последовательностью форменное политеистическое учение о трех отличных по существу божествах, то по этому самому, пожалуй, она и могла найти себе горячих поборников в Афинах[111].

В течение веков невежества не замечаем мы в Афинах ни единой сколько-нибудь известной школы, ни духовной, ни светской. После того как Афинская академия одновременно с язычеством бесшумно подверглась гибели, память об этой матери мудрости продолжала еще жить в виде предания и сохранялась у западных народов в течение всех Средних веков. На это предание впервые мы наталкиваемся в житии святого Гислена. Это житие повествует о том, будто Гислен (происходил он из Аттики, был греком знатного происхождения и в 640 году закинут был судьбой в качестве миссионера в далекое Геннегау, где основал знаменитый монастырь) изучал философию в Афинах, «благороднейшем городе Греции, который предоставил народам всех языков расцвет красноречия». Святой Гислен сам писал франкскому королю Дагоберу: «Я изгнанник и чужестранец и прибыл в этот отдаленный край из Афин, благороднейшего греческого города».

Если и позволительно думать, что прирожденное и привитое обычаями стремление афинян к науке не исчезло одновременно с падением Платоновой академии, — что среди них непрестанно продолжали свою деятельность преподаватели древних языка и словесности, — что жаждавшие знания миряне и клирики по-прежнему изучали Аристотеля и Платона, Гомера и Демосфена и переписывали рукописи древних писателей, то все же из изучения Гисленом наук в Афинах нельзя с уверенностью заключить о непрерывности существования в Афинах классических школ в форме признанной самим правительством. По крайней мере, мы не имеем фактических доказательств в пользу существования в Афинах ни школ, ни общественных библиотек[112]. Тот же мрак покрывает гражданское устройство города Афин в данную эпоху. Мы не знаем даже, управлялась ли городская община советом, или старинный сенат уступил уже место византийской системе управления. Быть может, эта перемена и не совершалась еще в VII столетии, ибо если городские курии в Греции и утратили при бюрократическом деспотизме византийских императоров исконные свои автономию и форму, то все же от последних должны были сохраниться сильные еще следы. Эти останки прежнего городского самоуправления продержались многие еще столетия даже после того, как император Лев VI (886–912) окончательно упразднил в греческих общинах право городских советов назначать из своей среды должностных лиц, ибо с этой эпохи все уже должно было зависеть от усмотрения и распоряжения императора. Слабость, однако же, воздействия императорского управления на провинции, удаленные от правительственного центра, должна была по необходимости иметь то последствие, что общины фактически далеко не вполне утратили прежние свои права; впрочем, политическое управление Грецией в VII столетии далеко уж было не тем, как при Юстиниане. Вследствие переворотов, совершенных славянами в балканских землях, и учреждения многочисленных военных стоянок и оборонительных линий, предпринятого Юстинианом ради вящей охраны провинций, бывшая провинция Ахайя при преемниках Юстиниана и в особенности со времени Ираклия распалась на отдельные фемы. Эллинство теперь и в провинциальном управлении взяло верх над формами, пущенными в оборот Римом. Место проконсула, префекта и презеса теперь заступают стратеги, которые в своем лице объединяют высшую военную и гражданскую власть. В Европе было образовано 12, в Азии 17 подобных фем. Учреждение фем совершалось постепенно, а географическое их разграничение с течением времени подвергалось таким многочисленным изменениям, что их в точности и определить нельзя.

Собственно Древняя Греция распадалась на две фемы — Пелопоннес, 6-ю западную фему, и Элладу, 7-ю западную фему. Эллада обнимала собою весь полуостров до перешейка, и Коринф стал для нее столицей. Оживляемый торговлей, этот город затмил все прочие в Греции. Коринф именовался метрополией всей Эллады или Ахайи, тогда как прочие города служили метрополиями лишь для отдельных округов: Афины — для Аттики, Фивы — для Беотии, Спарта — для Лаконии, Элида — для Аркадии, Эгий — для Этолии.

Фема Эллада заключала в себе материковую часть Греции от перешейка вверх до Пенея в Фессалии; к ней принадлежали Аттика, Беотия, острова Эгина и Эвбея, Фокида, Локрида и часть Фессалии, которая не включена была в состав фессалоникской фемы[113]. К существованию Афин византийцы относились настолько равнодушно, что даже ученый император Константин Багрянородный в своем известном сочинении среди семи перечисленных им поименно городов фемы Эллады об Афинах умалчивает, а вместо них называет Элевсис[114]. Впрочем, Константин не упоминает и о Фивах, а между тем почти несомненно, город этот служил резиденцией стратегу Эллады. Город Фивы обладал всеми преимуществами, свойственными плодородной Беотии, а равно выгодным географическим положением, обеспечивавшим его от непосредственных набегов пиратов; в то же время он находился в недальнем расстоянии и от хорошо укрепленной Халкиды на Эвбее. Помимо всего этого Кадмея была укреплена отнюдь не менее афинского Акрополя. Город Кадма начинал даже затемнять славу города Кекропса и, пожалуй, за первым тогда уже обеспечивало особенное значение шелководство, которое насаждено было в Греции еще Юстинианом.

Все дальнейшие гражданские установления в эллинских землях в царствование императора Констанция остаются нам неизвестными. В Афинах император пробыл до весны 663 года. В 637 году он с немалым успехом воевал в придунайской области с славянскими племенами. Поэтому напрашивается сам собою вопрос: неужели же Констанций не предпринял бы похода против славян в Древней Греции, если бы эти племена и впрямь тогда уже глубоко там засели и действительно властвовали в самой Греции? Раз же об этом летописцы ничего не говорят, следует допустить, что переселение славян в греческие провинции далеко еще не принимало в царствование Констанция опасных размеров.

Не подлежит сомнению, что император ввиду предстоявшего ему похода в Южную Италию против лангобардов обложил Грецию налогами и произвел там значительный набор рекрутов, главным образом для службы во флоте. Наконец, Констанций отплыл из Пирея в Тарент, бесплодно вел против лангобардов осаду у Беневента, оттуда прошел в Рим, вернулся назад в Сиракузы, а здесь императора постигла плачевная кончина от руки раба, зарезавшего его в ванне.