История города Афин в Средние века

Глава XXV

Смерть Антонио Аччьяйоли. — Переворот в Афинах. — Герцогиня-вдова и архонт Халкокондила. — Афинский историк Халкокондила. — Хроники Морей. — Нерио II, герцог афинский. — Его изгнание и удаление во Флоренцию. — Флорентийская уния. — Возвращение Нерио II в Афины

1. После тридцатидвухлетнего правления, самого продолжительного в истории франкского герцогства Афины, летом 1435 года умер бездетный Антонио Аччьяйоли, внезапно пораженный ударом. С ним окончился второй промежуток сомнительного благополучия, которым пользовались афиняне. Аттике предстояло теперь перейти в руки турок или пелопоннесских византийцев. Венецианская республика тоже должна была вспомнить, что она некогда владела Афинами, которые уступила Антонио; но она потеряла смелость и ни на что теперь не решалась. Она приказала негропонтскому байльи не противиться, если Афинами овладеют турки или наследники Антонио, но не давать город другим и, если можно, захватить его.

Ближайшими законными наследниками покойного были сыновья его кузена Франко, Нерио и Антонио Аччьяйоли, которых он сам женил на дочерях высоко уважаемого в Венеции Николо Джиорджио; последний в качестве супруга Бенвенуты Протимо был в родстве с герцогом Антонио. Нерио женился на Киаре, Антонио на Марии; наследником своим герцог сам назначил первого из двух братьев. Но завещание его оспаривали его вдова Мария Мелиссена и соединившаяся с ней греческая партия.

Лишь в конце владычества франков явилась, как мы имели уже случай заметить, такая партия в Афинах. С появления латинян, истребивших или оттеснивших в тьму безызвестности туземные архонтские роды, мы лишь с XIV столетия и лишь в сословии нотариусов вновь встречаемся с видными коренными афинянами[710]. После падения Каталанского государства греческий элемент становился все сильнее и сильнее. В противоположность испанцам, искавшим всегда национальной и политической связи с Сицилией и Арагонией, Аччьяйоли всегда избегали такой поддержки; поэтому им приходилось делать грекам все большие уступки. В восстановленном архиепископстве афинском греческий элемент нашел крепкую опору; сюда присоединялось могущественное влияние возрождения эллинизма в Пелопоннесе, ставшем наконец снова греческим. Едва ли также будет рискованным предположение, что то греческое Возрождение, которым Спарта была обязана Плетону, нашла живой отголосок в Афинах. Невероятно, чтобы этот патриот, имевший в виду нравственное и политическое преобразование всего греческого народа, не имел связей с Афинами и Элладой.

Тогдашним главой афинской национальной партии был Халкокондила, близкий родственник герцогини вдовы; происхождение его неизвестно. Фамилия его иногда является в сокращенной форме Халкондилес; позднее встречается в Афинах также форма Харкондилес. Сама герцогиня, гречанка из аристократического пелопоннесского дома, была против того, чтобы власть над государством ее покойного мужа перешла к его родственникам, с которыми она не имела ничего общего. Было очевидно, что похвальный план, задуманный ею вместе с родственниками, отнять Афины у франков и наконец возвратить грекам, не может быть приведен в исполнение без согласия турецкого суверена, всемогущего владыки Греции. Поэтому тотчас после смерти Антонио она отправила этого самого Халкокондила с большими денежными суммами в Адрианополь убедить Мурада отдать управление герцогством в руки ее и ее родственника. Но властелин отверг с презрением предложенную ему дань в 30 000 золотых, так как он мог распорядиться всей Аттикой по своему произволу. Афинский архонт был брошен в тюрьму, но успел бежать в Константинополь, откуда отплыл в Пелопоннес. По пути он был взят в плен греческими корсарами и в оковах доставлен султану, который простил его. Так неудачно кончилась попытка афинского аристократа провозгласить себя тираном родного города; сколько нам известно, это был первый и последний опыт в этом роде, на который решилась греческая национальная партия за все время существования франкского герцогства. Но если Халкокондиле и не удалось внести свое имя в список государей своей родины, то сын его, рожденный и воспитанный в Афинах, сделал это имя бессмертным в истории литературы. Вообще перед самым порабощением Греции османами здесь вновь явилось несколько славных мужей науки. Гемист Плетон озарил своим дарованием маленькую Спарту; одновременно с ним выдвинулся в качестве государственного человека Георгий Франца из Монемвазии — тот самый, который впоследствии, сосланный в Корфу, сделался историком перехода своей родины под власть турок. В то же время явился в Афинах преемник Дексиппа, Лаоник Халкокондила, сын архонта.

Замечательно, что начало и конец несравненной историографии греков отмечены одной и той же печатью национального происхождения. Как некогда персы, так теперь турки дали толчок греческой историографии. Но, к несчастью, Халкокондила и Франца, подражатели Геродота и Ксенофонта, были обречены судьбой стать историками порабощения своей родины новыми персами. Немалое самоотвержение потребовалось от Лаоника, когда он писал историю своего народа от 1297 до 1463 года, ибо она должна была под его пером обратиться в историю величия и кровавых триумфов османов. Сочинение его есть произведение бессодержательной и беспорядочной учености, но оно, наряду с другими византийскими историческими книгами этой эпохи, все же служит главнейшим источником изучения роковой борьбы Греции. Среди греческих учителей Италии он занимает почетное место наряду с Георгом Трапезунтским, Аргиропуло, Феодором Газой, Ласкарисом и Мусурусом; он преподавал в Перуджии, Флоренции и Милане, где умер в 1511 году. Под его наблюдением были впервые напечатаны в Милане Гомер, Исократ и Свида; он составил также греческую грамматику под заглавием Эротемата. Сын его Василий был также известен в Италии как филолог.

Причины духовного бесплодия, на которое был обречен город Платона в течение всего периода Средних веков, едва ли нуждаются в объяснении. Источники духовной жизни не связаны, как истоки рек, с вершинами одной и той же страны; они могут иссякнуть здесь и пробиться там, смотря по тому истощены или сгруппированы в известном месте необходимые элементы человечества. Если бы очаг науки не угас в Афинах, Италия, Франция, Германия и Англия, вероятно, надолго остались бы в беспросветной тьме. К судьбам науки может быть применено прекрасное сравнение с несением факела в афинской праздничной процессии. Уже в Средние века высказывалось воззрение, что наука в этом отношении подобна всемирной монархии — центр ее перемещается. Занятие науками является как бы духовной монархией, переходящей от одного народа к другому.

Альберик де Труа-Фонтэн в своей хронике, доведенной до 1241 года, говорит: «Как всемирная монархия от ассирийцев через различные государства перешла к восточным франкам, то есть к немцам, так и философия или мудрость от халдеев пришла через много разных народов к западным франкам или галлам; и произошло это следующим образом: Авраам вышел из Халдеи и в Египте изучил астрологию и арифметику; из Египта мудрость перешла к грекам, особенно в век философов; отсюда она явилась к римлянам, где при Сципионах ею обладали Катон и Цицерон, а при Цезарях — Виргилий, Гораций, Овидий, Сенека и Лукан. Из Рима она попала в Испанию, а отсюда в недавнее время и во Францию, к славным мужам Беренгару, Ланфранку и Ансельму». По мнению Венсана де Бовэ, науку из Рима в Париж перенес ученый Алкуин после того, как римляне получили ее у греков. В Livre de Clergie или Imagene del monde французский поэт прославляет появление во Франции наук, которые в Париже достигли теперь такого расцвета, как некогда в Афинах, городе великого благородства. В пьесе, представляющей рождение Спасителя, король египетский выступает со свитой, поющей хвалебный гимн философам, где говорится, что их секты залили всю Грецию потоком мудрости, которая потекла затем на Запад. В средине XIV столетия философ и историк Никифор Григора указывал также на передвижения науки, которая из Египта перешла в Персию и Халдею, откуда явилась в Афины; а теперь, выселенная отсюда, она, подобно птице, выгнанной из гнезда, кружится, не находя места. Таким же образом еще в конце XVI столетия в Тюбингене Мартин Крузиус в своей «Германо-Греции» высказывался о скитаниях науки из Египта в Персию и Халдею, затем в Афины и отсюда на Запад. Историк культуры, который из любви к Афинам ищет в варварском веке нескольких искорок, тлеющих на античном алтаре муз, должен довольствоваться тем, что из затерянных где-то известий узнает, что в XIV и XV веках были еще люди, имевшие или переписывавшие драгоценные рукописи[711].

Весьма тягостно, но более понятно, чем все другое, полное отсутствие в Афинах и вообще в Элладе туземных летописцев. Так как византийские хронографы не удостаивали вниманием историческую жизнь эллинов, то потомство лишь у последних могло искать данных этого рода. Утверждали, правда, что каждый греческий город имел в Средние века свою городскую хронику, в которую, как в жития святых, вносились исторические предания, и что хроники эти, сохранившиеся только на Кипре, были уничтожены турками. Это, конечно, возможно, но, к сожалению, не меняет того факта, что мы все-таки ничего не знаем о существовании таких летописей в Афинах и других городах Эллады.

Лишь одна Морея прославилась национальной летописью, которая, к счастью, сохранилась благодаря копиям в некоторых западных библиотеках. В то время, как до нас не дошло ни одно изложение истории Афин при франкских герцогах, мы имеем и греческую, и французскую хроники завоевания Пелопоннеса франками: драгоценные памятники обоих языков, на которых здесь говорили в XIV столетии, имеющие и историческое значение, несмотря на басни и ошибки, заключающиеся в них, эти хроники суть по преимуществу исторические книги. Греческая изложена в форме народной героической эпохи, отличающейся от прозы только «политическим» стихом. Так как она задумана шире, полнее и оригинальнее, чем французская, прозаическая, то на этом основывают мнение, что последняя представляет собой лишь одну из ее версий. Она была также переведена на итальянский язык и по поручению знаменитого Эредиа была изложена даже на каталанском языке.

Счастливая мысль изобразить в общедоступном произведении покорение Морей франкскими героями, а также рассказать потомству о подвигах и судьбах их потомков в течение всего XIII столетия могла, естественным образом, явиться лишь в то время, когда франкское государство в Пелопоннесе если и не исчезло с лица земли, то склонялось уже к полному упадку. Идея такого произведения могла прийти в голову только морейскому франку; быть может, он был наведен на эту мысль каким-либо государем или выдающимся феодалом. Предполагали, что это был Бартоломей Гизи, потому что на рукописи французской хроники отмечено, что в его замке в Фивах был экземпляр «Книги о завоевании». Но хотя Гизи и был облечен саном коннетабля ахайского, он, однако, был не мореец, но коренной венецианец и потому не имел, конечно, того живейшего интереса к истории дома Вилльгардуен, какой предполагает такое поручение составить эту историю. Несомненно, что составитель греческой эпопеи был человек, глубоко проникнутый франкским национализмом: он не только идеализирует франков, но дает самое необузданное выражение своему презрению к грекам и их церкви. Очевидно, его произведение рассчитано не на греческого читателя или слушателя, но лишь на франков, и то не на Западе, но в самой Греции. Но вместе с тем летописец выказывает исчерпывающее знакомство со всей греческой жизнью; постоянно извращая или передавая в народной форме французские исторические и географические названия в Морее, он никогда не ошибается в греческих названиях, и он пишет на простонародном языке Морей. В нем предполагают поэтому греко-франка или гасмула.

Во всяком случае, эта стихотворная хроника есть выдающееся явление в культурной истории франкской Греции. Она доказывает, что преобладание греческого языка было здесь так велико, что его вынуждены были усвоить даже франки. В том же XIV столетии норманны в Англии отказались от исключительного употребления в литературе французского и латинского, и вслед за Ричардом Ролле и Лоренсом Минот выступает Чосер — создатель английского поэтического языка. Ввиду отсутствия других словесных произведений вроде греческой стихотворной хроники, происходящих из Фив, Афин или Спарты, мы, конечно, не имеем основания считать ее доказательством, что во франкской литературе Греции произошел такой же процесс, как и в английской литературе. Слияние языков пошло в Британии гораздо дальше, чем во французской Греции. Хотя английский язык остался вполне германским наречием, так как сохранил англосаксонские флексии, однако, усвоив себе массу французских слов, он сделался той помесью романского и германского элементов, подобной которой нет на всем пространстве человеческой речи. Английский язык пытался смягчить это противоречие германским видоизменением и произношением французских звуков, и именно это сделало его одним из противнейших для слуха языков; но все же на этом языке писал свои бессмертные творения величайший поэт всех времен, а его дивная простота делает его более способным, чем всякий другой язык, стать международным всемирным языком.

Но превращение греческого языка в новоэллинский, обусловленное разложением грамматики, исчезновением падежных окончаний, потерей наклонений — особенно неопределенного, — не имеет ничего общего с воздействием латинского и романского языков. Сношения греков с чуждыми, особенно с господствующими над ними народностями, вызвало появление иностранных слов в их родном языке; выражения из законодательного и административного словаря римлян наводнили юридический и литературный язык византийских греков, и новогреческая речь эпохи франков полна заимствованных французских и итальянских слов не только из области феодального и военного обихода. То же заимствование иностранных слов свойственно, в той или иной степени, всякому живому языку, но особенно немецкому, главным образом, в эпоху его одичания после тридцатилетней войны; даже в наше время требуются немалые усилия, чтобы очистить его от ненужных французских слов[712].

Вообще дух греческого культурного языка был все-таки, несмотря на свое разложение, слишком могуч, чтобы дозволить себе нечто большее, чем заимствование иностранных слов. Несмотря на долгое господство венецианцев, ни на Крите, ни на Корфу, ни в Негропонте, ни в пелопоннесских колониях не возникло смешанного жаргона. Однако число иностранных слов в языке греческой хроники чрезвычайно велико. Мы, к сожалению, не имеем никакой возможности сравнить его с аттическим народным языком XIV столетия. У нас нет ни одного образца этого языка, так как немногие греческие акты из канцелярии Аччьяйоли, дошедшие до нас, показывают, что составители их, греческие нотариусы, в служебных документах употребляли более чистый язык, чем в живой речи.

2. Наряду с национальной партией была в Афинах и франкская: партия приверженцев дома Аччьяйоли. К ней принадлежали не только итальянцы, придворные, чиновники и военные, бывшие на службе у покойного герцога, но и многие греки, враждебно настроенные против Халкокондила[713]. Как только он отправился в Адрианополь к султану, они поднялись. Герцогиню хитростью удалили из Акрополя; кажется, они обманули ее обещанием женить ее приемного сына Аччьяйоли на одной из ее родственниц. Затем они изгнали из города весь род Халкокондилов, заняли крепость и провозгласили Нерио II владетелем города Афин[714].

Его водворение в Афинах и быстрое появление турецкого войска под предводительством Турахана в Беотии расстроило планы третьего претендента на Афины. Ничто не могло быть естественнее намерения Константина Палеолога, деспота спартанского, воспользоваться удобным случаем воссоединить наконец Элладу с Пелопоннесом, вновь ставшим греческим. Еще при жизни герцога Антонио его доверенный и советник Франца, будущий историк, отправился в Афины, чтобы предложить Марии Мелиссене следующее соглашение: она уступит ему Афины и Фивы, ей же будут предоставлены земли в Лаконии, вблизи ее родовых владений[715]. Франца рассказывает, что, повинуясь настоятельному желанию герцогини, он продолжал вести с ней переговоры, и действительно весьма вероятно, что Мария, растерявшись после смерти супруга, сначала находила предложения деспота подходящими. В сопровождении целого отряда отправился посол Константина вторично, чтобы с утвержденным уже договором в руках вступить во владение Фивами и Афинами. Но здесь успел уже воцариться Нерио II; к тому же Франца узнал также, что Турахан уже вторгся в Беотию и осадил Фивы, которые сдались через несколько дней. Поэтому у Коринфского перешейка он повернул обратно в Стиларию к своему государю, ожидавшему венецианских кораблей, чтобы ехать в Константинополь. Из Негропонта Константин отправил своего уполномоченного в Фивы к Турахану, чтобы там переговорить с ним об Афинах, но посол ничего не успел и, возвратившись в Эвбею, уехал в Константинополь. Уже теперь турецкий султан мог без большого труда положить конец франкскому государству в Афинах; но он предпочел исполнить просьбу юного Нерио и пожаловать ему, как своему вассалу и даннику, Аттику и Беотию. Затем Турахан очистил Беотию.

По свидетельству Халкокондилы, новый герцог афинский был бессильный, слабовольный человек, неспособный управлять государством в столь тяжелых обстоятельствах. Тот же историк рассказывает, что Нерио II, прогнанный своим братом Антонио, переселился во Флоренцию и возвратился в Афины лишь после его смерти. Время его изгнания не может быть установлено с достаточной точностью[716]. Оно произошло между 1437 и 1441 годами, так как в 1437 г. Нерио был еще в Афинах, а в феврале и марте 1441 года он во Флоренции издавал акты в качестве владетеля Афин и Фив[717].

Нерио II был единственный из флорентинских повелителей Афин, видевших свой родной город. Здесь в этот момент господствовало чрезвычайное волнение. Папа Евгений IV, победоносно закончив свою борьбу с Базальским собором, перенес его 10 января 1439 года во Флоренцию. Сюда последовал за ним несчастный греческий император Иоанн VIII, явившийся на Запад молить папу и государей европейских о спасении Константинополя. Теперь ему пришлось серьезно считаться со старыми увертками своих предшественников относительно церковной унии. 6 июня 1439 года император и сопровождавшие его византийские епископы приняли католичество в флорентийском соборе. Эта уния не принесла стесненному Константинополю никакой пользы, наоборот, она, по мнению Францы, ускорила его падение.

Если Нерио II, что весьма вероятно, был в это время во Флоренции, он мог быть свидетелем этой торжественной сцены. Из двух греческих беглецов Иоанн VIII был представителем клонящейся к упадку законной монархии Константина, а Нерио Аччьяйоли представлял собой остаток тех франкских феодальных государств на греческом полуострове, которые были порождены злосчастным латинским Крестовым походом. При этом Флорентийская республика получила от беспомощного императора романского привилегию, по которой к ней переходили все права в Романии и Константинополе, принадлежавшие некогда Пизе[718].

Так как Флоренция была переполнена греками, то герцог афинский встретился здесь с знаменитыми мужами этой нации, как Гемистос Плетон, Феодор Газа, ученый епископ эфесский Марк, прославившийся впоследствии Виссарион Никейский и другие византийцы, нашедшие с течением времени в Италии вторую родину. После всего что франки причинили Греции, разграбив и истерзав ее, уничтожив ее в политическом и церковном отношениях и, наконец, отдав ее в руки турецкого варварства, единственной выгодой, которую извлек Запад из этого насилия, было знакомство с греческой литературой, как непреходящим сокровищем человеческого просвещения.

С тех пор как калабриец Леонтий Пилат благодаря Боккаччо сделался в 1360 году преподавателем греческого языка во Флоренции, здесь не прекращалось полное достославного усердия занятие эллинской наукой. Теперь были уже флорентинцы, которые могли читать Платона, Аристотеля и Гомера в оригинале.

С 1397 года во Флоренции учил Мануил Хризолора, учениками которого были Бруни, Николи, Манетти, Поджио и Траверсари. Строцци и Медичи, особенно, Козимо, были филэллины, они поддерживали своими богатствами не только падающий византийский трон, но и изучение греческой литературы. Среди этих флорентинцев бежавший герцог афинский представлял, вероятно, особенно интересную для всех фигуру, так как он явился в качестве наследника Тезея из самого города Платона. Вскоре Козимо пришел в голову план восстановить на Арно платоновскую академию.

Нерио II нашел во Флоренции также тамошних членов рода Аччьяйоли и между ними одного внука Донато, знаменитого впоследствии политика Анжело. Совет восьми в 1433 году сперва подвергнул его пытке, как приверженца изгнанного Козимо де Медичи, а затем сослал его на Кефалонию, откуда он через год возвратился в родной город, после того как Козимо получил возможность вследствие падения партии Ринальдо Альбицци торжественно водвориться во Флоренции. Брат этого Анжело, по имени Донато, ученик Аргиропуло, был впоследствии выдающимся эллинистом и одним из величайших государственных людей Флорентийской республики.

Аччьяйоли были горячими приверженцами Медичи. Поэтому герцог афинский нашел, вероятно, радушный прием у Козимо; здесь он мог слышать, что этот банкирский дом собирается стать властелином Флоренции, между тем как в далекой Греции былое величие Аччьяйоли было уже накануне гибели.

Нерио II, кажется, возвратился в Афины в том же 1441 году после смерти своего брата. Таким образом, он не пошел по стопам Отто де ла Роша, основателя франкского герцогства Афины, или Шамплитта, основателя княжества Ахайского, которые греческим владениям предпочли свои скромные имения на родине. Едва ли где-либо проявилось яснее, какое волшебное действие оказывает всякая власть на людей, чем в тогдашней Греции. Среди безнадежно гибнущих государств, под грозно сверкающими мечами янычар, франкские и византийские династы цеплялись за последние лоскутки своей былой силы. Близкие родственники, даже братья, как напр., братья императора Иоанна VIII, вели из-за них ожесточенную борьбу. Они напоминали об известных словах греческого куртизана Гелорида, который некогда заставил тирана Дионисия не отрекаться от престола, так как пурпур — лучший саван[719].

В качестве турецкого вассала Нерио II удалось закончить свое правление без роковой катастрофы. В 1447 году мы встречаем его в Акрополе рядом с его гостем, Кириаком из Анконы, первым франком, который посмотрел на Афины взглядом историка и незадолго до прекращения их политической связи с Италией и Европой ввел мир афинских развалин в область западной науки. В истории города Афин он занимает поэтому почетное место.