История города Афин в Средние века

Ландшафты Афин

Утром 23 апреля мы, в обществе приветливых и дружелюбных людей, решили отправиться из Афин в Чазию, чтобы осмотреть крепость Филе и познакомиться с Парнасом. Мы еще раз полюбовались величественным зрелищем, открывающимся с вершины Акрополя, когда лучи нового дня скользят по его крутым скальным уступам и заполняют розоватым утренним светом древний мраморный храм на его вершине. Утренний свет здесь действительно розовый и невольно напоминает розовоперстую Эос[814]. Гомера. Она разливает над горизонтом сияние, нежное, как цветы крокусов, и из его пурпурных лучей веером расходится нежный свет. Когда Гвидо Рени[815] впервые увидел это чудо Аттики, он придал своей Авроре и другим богам света именно этот чарующий колорит.

Я был весьма удивлен, увидев перед дверьми гостиницы троих жандармов. Неподалеку мирно отдыхали их кони. Они стояли на удивление спокойно и почти неподвижно, словно статуи, но — никоим образом не столь идеальные, как фигуры всадников на фризе Парфенона. Нам сказали, что местная полиция отрядила их для нашего сопровождения. Такое сопровождение путешественников было заведено после трагической гибели возле Марафона одного несчастного англичанина — гибели, которая разнесла по всему свету дурную славу о недостаточной безопасности в окрестностях Афин. Подобная предусмотрительность заслуживала одобрения, но сама мысль о том, что по дивным землям Аттики нас будут сопровождать жандармы, показалась нам настолько нелепой, что мы поблагодарили их и отослали. Нас еще более поддерживал тот факт, что здесь на протяжении многих лет не слышно ни единого случая грабежей, и к чести страны можно признать, что сегодня здесь всюду можно разъезжать, «имея в кармане золото».

Это отважное решение подарило нам время и возможность полюбоваться просыпающимися Афинами. Конечно, панорама города предлагает взору куда меньше интересного, чем просыпающийся Рим, Неаполь, Лондон и Париж, но никакое другое знаменитое место во всем мире не может сравниться с Афинами их строгой торжественностью. Нигде я утром не испытывал подобного чувства, когда рано поутру открываются убогие лавки на улице Гермеса, когда несколько любителей кофе рассаживаются за столиками перед кафе, спрашивают свежие газеты и уличные листки, а по дворцовой площади с грохотом прокатываются десять — двенадцать фиакров. Неоднократно воспетая нами карета все не появляется; наконец она показывается со стороны Стадионной улицы и тащится через площадь. В ней восседает какой-то узурпатор наших прав, и извозчик с бронзовым лицом проплывает мимо, не обращая внимания на наши приветствия и поклоны. Мы сами были виноваты в оскорблении «graeca fides» (греческой веры), поскольку не позаботились о том, чтобы нанять этого человека, как это принято в Афинах, да и во многих местах Италии, где для этого существует старинный институт вентурини. Так мы потеряли добрый час дорогого времени и лишь в семь часов смогли сесть в следующий экипаж.

Мы направились в новый квартал Афин, возведенный вокруг королевского дворца у Ликабеттоса, где воздух свеж и приятен, тогда как непрактично спланированные оттоновские[816] Афины занимают весь спуск с северной стороны Акрополя, к сожалению, навсегда скрыв под собой обширные районы античного города. Было бы куда лучше расположить новые Афины на Аикабеттосе или, если желательно было разместить их в более низком месте, следовало, например, предпочесть южную сторону подножия Акрополя, овеваемого морским ветром, где некогда находился старый город (άστυ) Афин. С красивой площади стадиона мы попали на площадь Согласия. Здесь, собственно говоря, оканчиваются цивилизованные Афины, Афины-город, и начинаются скромные предместья и пригородные районы, раскинувшиеся на достаточно открытом ландшафте. Отсюда дороги ведут в Патисию, в Мениди, в Чазию и далее влево, к Элевсину[817]. Мы дали самой оживленной проселочной дороге имя Чазии; она вела прямиком в Филе.

С левой стороны расположен Колонос; так именуются сегодня два небольших скальных холма, положение которых и дало название этому античному демосу, где некогда находились святилища и храмы Посейдона Гиппиоса, Прометея, Тесея[818], Эдипа и Эвменид[819]. В этом местечке родился Софокл[820]. «Покрыты лозой, лавром и оливой // И соловьиным пением звенят», — так описывает Антигона трагедии, проходившие в Колоносе. Сегодня подобные действа устраиваются в соседних садах и масличных рощах у подножия холма, а не на его голой вершине.

Под небольшим одиноким кипарисом видны два мраморных надгробия. О, как живописно это классическое место погребения, насколько превосходит оно даже самые прекрасные уголки на кладбищах Запада, даже пирамиду Гая Цестия[821] в Риме! На земле Софокла, на этой трагической арене, где Эдип в глубокой скорби сидит в роще Эвменид в Аиде, у врат великих Афин покоятся двое знаменитых ученых, представителей некогда славной науки, которая живет своей особой, таинственной жизнью на руинах былого величия Афин. Эти счастливцы — немец и француз, Готфрид Мюллер и Шарль Ленорман. Оба они скончались в Афинах; один — 1840 г., а другой — в 1859 г. На надгробии Ленормана начертаны греческие стихи, гласящие, что народ афинский здесь, в Колоносе, похоронил его сердце. Сердце Готфрида Мюллера, пожалуй, даже с большим правом покоится в земле Афин, чем сердце Ленормана — друга знаменитого Шампольона. Какой немец не остановится здесь в глубоком раздумье о том, что кровавая смерть принесла нашему Винкельману заурядную могилу в Триесте, а не место в Римском Пантеоне.

Платон[822] прогуливался и беседовал здесь с Софоклом, ибо неподалеку от Колоноса расположена Академия. Душу путника невольно электризует атмосфера, в которой ему, словно въяве, предстают образы идеалистов Греции, приветствующие его в уютной домашней обстановке. И все это происходит на земле Афин. На этой земле великий Рим поглотил космополитический дух личности. События и мировые связи здесь куда значимее, чем историческая индивидуальность. Но в тесном и ограниченном мире Афин значимым становится даже самое скромное, и величие человека проявляется в его собственном идеальном Я. Здесь все совершается словно на собрании богов. Все, что я лишь собирался высказать; уже выражено в знаменитой «Афинской школе», написанной Рафаэлем в Ватикане. Я часто спрашиваю себя, какое ощущение — блаженство или скорбь — более приметно выражено в современных афинянах, продолжающих совершать свой земной путь на руинах Древнего мира, от коего современных людей отделяет пропасть. Древний мир, где одна великая цивилизация сменяла другую. И это жизнелюбие — вовсе не их вина.

Вокруг Афин раскинулись необозримые пустоши, тогда как буквально поверх Древнего Рима возникла следующая мировая культура. Даже бедным афинянам, которые, несмотря на все трудности и препятствия, мужественно движутся к новой жизни, невозможно отказать в жизнелюбии. К тому же они еще так наивны, эти улочки новых Афин, которые в своей нищете и скудости пока что не сжились с именами героев античности, которые они носят. В порыве энтузиазма отстоять свое право быть эллинами они, словно заклинатели духов, населили пустые переулки именами и призраками великих мертвецов, и от олимпийских богов и героев великих мифов вдоль по всей античной истории города вряд ли можно найти хоть одно достославное имя, которое не получила хоть какая-нибудь улочка. Здесь и Афина, и Тесей, и Кодр[823], и Солон[824], и Перикл, и Фемистокл, и Софокл, и Фидий, и Еврипид, и Платон, и Эсхил, и Демосфен, и многие сотни других знаменитостей. Народ в Афинах еще более остроумен, чем местная управа и мэрия, и не придает этому великолепию названий улиц ровным счетом никакого значения.

Слава богу, что Колонос и его окрестности еще не щеголяют вновь построенными домами и новейшими переулками, этими порогами Аида, на которых могли бы красоваться имена Эдипа, Антигоны, Исмены[825], Тесея, Креонта[826] и Полидекта[827], а пока предоставлены буйству дикой природы. Здесь сразу же вспоминаются дымовые трубы, колеса машин или плантации табака и марены. Это было бы просто невыносимо, как современные картофельные поля в римской Кампании[828], которые в свое время повергали в такой ужас Вильгельма фон Гумбольдта[829]. Но подождите немного, для Афин настанет новая пора, когда не знающая пощады и жалости жизнь сделает полезными даже руины и фундаменты античных городов. Но будет ли в грядущем так же свято все то, что свято для нас? Мы, живущие и чувствующие сегодня, все еще остаемся детьми Ренессанса. Еще только вчера жили и творили Винкельман, Гейне и Вольф, Лессинг и Гете. Нашу идеалистическую «тягу к Греции» не поймет поколение поздних утилитаристов, подобно тому, как мы сегодня не понимаем восторгов по поводу крестовых походов. Реликвии Атридов[830] не вызовут в душах этого поколения ни малейшего волнения, как не вызывает его в нас скелет какого-нибудь доисторического мегатериона. Мы еще скорбим и плачем вместе с Гекубой[831]. Открытия, сделанные в Трое, Микенах[832] и Олимпии, волнуют нас так же глубоко и искренне, как современников эпохи Ренессанса, живших в XV и XVI вв., — находка статуи Лаокоона или античных захоронений дев на Аппиевой дороге[833] в Риме. Лучшее доказательство этому — наше следование в руле гуманизма сегодня, когда уже невозможно откопать новые неизвестные реликвии древности и невозможно сказать об античности что-либо принципиально новое. У нас еще есть время на свои иллюзии, но необходимо помнить, что гуманистические штудии с каждым днем все больше вытесняются реалистическими запросами.

Я часто любил глядеть вдаль с террасы храма Ники в Пропилеях, погрузившись в созерцание ландшафта Афин и пытаясь представить себе новое время, в первую очередь — в образе железной дороги, проложенной по землям всей Греции. Ничего странного видеть именно здесь эти шаги прогресса, привнесенного древним Прометеем в новую культуру. Поезд с четырьмя или пятью легкими вагонами, которые влачит за собой локомотив Аполлона, отправляется из Пирея у остатков длинной городской стены и спустя тринадцать минут прибывает к достаточно примитивному вокзалу. Вокзал этот возведен в Керамикос, возле Дипилона, возле захоронений древних афинян, стел и мраморных саркофагов, дивных надгробий Дексилеоса и Гегесона, вырастающих из-под земли на Агиа Триада. Взглянув на поезд, я вспомнил, как несколько лет тому назад видел поезда первой железной дороги, пересекавшие Кампанию в Риме, на почтительном удалении от остатков античных акведуков Клавдия и Марсия. Мне сразу же вспомнилось, что всего два года назад знаменитые стены Сервия Туллия[834] на Эсквилинском[835] холме благодаря протестам и борьбе, а также острой нехватке времени были спасены от ожесточенного строительного рвения римских прокладчиков железных дорог, желавших использовать эти стены для возведения вокзала. Однако этот римский локомотив взял штурмом Ватикан и буквально взорвал средневековый Рим.

Леке в своей топографии Афин отождествляет Платонов сад Академа с местом, подходящим определением для которого служат и история, и мгновение. Новейший топограф Афин Курт Вахмут говорит, что Академию Платона можно локализовать лишь весьма приблизительно. Сегодня здесь почти не заметны следы древних святилищ, которые видел еще Павсаний[836] на пути в Грецию, но что касается местоположения сада самого божественного философа, то его обычно ищут возле Колоноса, где надеются найти его Мусейон и даже его могилу. Именно в этом месте, где жили и учили величайшие гении человеческого духа, нашел приют и презиравший людей пессимист Тимон[837]. Башня (Πύργος) Тимона, человека, «который один-единственный знал, что ему никогда не найти счастья, кроме как скрывшись от всего человечества», видел в окрестностях Колоноса еще Павсаний. По правде говоря, остроумец не мог считать случайностью то взаимное сочетание контрастов, в котором проявляются различные философские воззрения на ценность человеческого бытия. О, если бы это действительно были контрасты! Именно здесь, в Колоносе, возвышенный дух Софокла обретает звучание пессимизма Тимона, так что его хор мог бы спеть знаменитую строфу:

Тимон Афинский взывает к далекой Британии, о существовании которой греки и понятия не имели, призывая шекспировский образ, и они, как равные, заключают дружеский союз в тени великого Софокла. Да и «Сон в летнюю ночь», смею вас уверить, прямо увязывает имя Шекспира с Афинами. Точнее говоря, его действие прямо связано с оливковыми рощами Колоноса. Ибо если попытаться найти локальную привязку для фантастических «Лесных сцен в Афинах» в этом дивном поэтическом творении, то в голову приходят только окрестности города, долина Кефиса[838], самая плодородная и наиболее подходящая для выращивания маслин.

Представление, которое европейцы во времена Шекспира имели об Афинах, видимо, было не столько темным, сколько абсолютно мифическим. Этого не избежали ни Чосер, ни Данте и Боккаччо. Все эти поэты называли Тесея «герцогом Афинским», и во времена как минимум одного из них реально существовало герцогство Афинское, и в городе действительно были бароны и герцоги. В такой ситуации Боккаччо был известен как друг Аччьяйоли. В одной из своих новелл («Giornata» II, VII) он изобразил реальные исторические Афины в сцене сделки. Тесей, «герцог Афинский» в «Сне в летнюю ночь», представляет собой своего рода коллективное отражение помянутых поэтов, а также смутное воспоминание о франкском герцогстве, которое после захвата города турками в 1458 г. было прочно забыто на Западе. Лишь спустя четырнадцать лет после смерти Шекспира в Европу постепенно стали проникать вести и слухи о забытых Афинах («onde ogni scienza disfavilla»[839]), после чего французский посланник дес Хайе посетил город Тесея и оставил весьма интересные записки о своем путешествии.

Знаменитый оливковый лес в наши дни тянется, словно зеленый, не слишком густой пояс вдоль фалернского[840] берега. Я убежден, что этот лес очень стар и постоянно обновляется молодыми деревьями. В замечательной хоровой оде «Эдип в Колоносе», в которой поэт воспевает эту рощу и великолепие цветов своего «блистательного» родного места, он упоминает о «полусонном» Кефисе, дарящем плодородие широким полям этой земли, а также присоединяет к этой хвале восторженное описание серебристых оливковых деревьев, которые сами, без всякого ухода, произрастают в здешних местах.

Сулла[841] простер свою смертоносную секиру на почтенные рощи Академа, да и в последующие века они часто подвергались опустошительной вырубке. Антигон[842] сжег храм Посейдона и священную рощу. Хроника Анаргири гласит, что банды каталанцев, захватившие и разграбившие в 1311 г. Афины, также безжалостно вырубали оливковые деревья к Колоносе. Однако эта хроника — позднейшая фальшивка; несмотря на это, вполне можно верить описаниям кощунственных выходок захватчиков, которые на протяжении многих десятилетий подвергали эту дивную страну легендарных героев и ее глухие провинции пожарам и грабежам. И все это происходило, так сказать, у самых ворот Константинополя. Затем эти священные рощи пережили алчные грабежи со стороны турецких правителей, оставаясь, вопреки всему, живым наследием масличных дубрав античности. В их постоянном выживании на протяжении многих темных веков распада и заброшенности Афин есть нечто величественное. Они сохраняются здесь словно проявление мощи природы, столь же несокрушимой, как и скалы Аттики, и, можно сказать, уникальной эллинской расы. Так оправдалось слово божественного поэта, который в одном из своих песнопений устами хора говорит, что никогда ни один враждебный повелитель древних или новых племен не будет владычествовать над оливковыми рощами этой благословенной земли, ибо на нее с небесных вершин взирают Зевс Мориос и Афина.

Точно так же и Кериссос, оливковый лес которого сохранился практически во всем своем первозданном величии, не поменял тихоструйного течения своих скальных потоков, еще во времена античности поивших густые лесные массивы на склонах Аттики. Он один сохранил немного влаги, когда более мелкие родники Каллирои, в каменном ложе Илиссоса, сочившиеся буквально по каплям, иссякли. Его вод оказалось достаточно, чтобы наполнить каналы, проведенные в пригородные сады, где сегодня красуются в полном цвету персиковые сады. Кериссос, как и его брат-близнец Илиссос, украшает свои берега роскошным ковром анемонов густого темно-пурпурного цвета. Таких цветов я не видел в Италии, даже — на вилле Дория Памфили возле Рима, славящейся своими знаменитыми анемонами. Сегодня здесь в полном цвету лаванда, устилающая речные берега, и повсюду пестрят нежные фиалки. Они растут в этом аттическом ландшафте в таком изобилии, особенно на морском берегу, что я теперь понимаю, почему древние поэты с таким восторгом говорили об Афинах, «увенчанных венком из фиалок».

Мы перебрались на другой берег Кефиса по мосту, высящемуся возле местечек Леви и Сефолии, и бросили оттуда восхищенный взгляд на Педион — равнину Афин. Она окружена живописным венцом гор. К западу высится темный Агалеос, который спускается к Саламинской[843] бухте, отделяя Афины от Элевсина. Белая дорога, которую мы там видели, — это древняя священная дорога, которая через перевал Дафни ведет в Коридаллос, к Элевсину. Агалеос на севере граничит с Парнасом — самой высокой горной вершиной Аттики, голая вершина которого покрыта снегами. Там, где высятся эти вершины, и пролегает наш путь к Филе. Вдали виднеется высокая скальная вершина: это — Гарма, которая получила свое название благодаря необычной ступенчатой форме. Другая дорога, проходящая к востоку от Парнаса, идет от Декелейи — второго перевала, который возле Филе ведет в Беотию, на берег Азопоса. К юго-востоку отсюда расположен богатый мрамором Брилеттос или Пентеликон, самый красивый горный массив в Аттике. Он тоже расположен в этой местности и очень напоминает Сабинские горы с пиком Монте-Джениаро в римской Кампании, являющимся их классическим завершением. Над просторами Афин, в царстве чистого и прозрачного эфира, эта гора возносит величественный фронтон своей мраморной пирамиды. Как и Сабинские горы, протянувшись по глубокой долине, пролегает древняя дорога народов, ведущая в Кампанию и отделенная от Альбанских гор. Здесь имеет место легкий спуск отрогов Парнаса относительно Пентеликона; это — перевал, ведущий в Марафон, Трикирифос и Рамнус. Почти к самому берегу моря спускается голый, лишенный растительности Гиметтос. Некогда, когда на его вершине шелестели леса, он славился огромными роями пчел. Со стороны, обращенной к морю, горы создают причудливо — живописные образования, внушительную стену на краю ландшафта, напоминающую Гарганус возле Мафредонии. И лишь когда вечер окрашивает мрачные скальные массивы в пурпурный цвет, Гиметтос буквально светится, что придает особую прелесть его очертаниям.

Таково обрамление Педиона Афин. Он позволяет бросить взгляд на юг, на побережье моря с его бесчисленными островами и островками. Но и на этой просторной равнине, ближе к самим Афинам, вздымаются ряды невысоких скальных холмов. Голый холм Туроковуни (возможно — древний античный Анчесмос) с его характерными предгорьями являет собой древний обелиск Ли-кабеттос, образующий вместе со скальными массивами Акрополя, Ареопага, Пникса[844] и холма Нимф своего рода кольцо, похожее на кратер. Кольцо это во многих местах прорвано. Так, с северо-западной стороны простирается равнина Аттики, которая плавно спускается к Парнасу и Агалеосу и далее, к морю. Разрыв между Ликабеттосом и Акрополем представляет собой небольшую возвышенность, края которой проходят над Илиссосом, чтобы в дальнейшем стать берегами старого и нового Фалерона.

Трудно вообразить себе более пластически выразительнее скальные образования, чем те, что высятся в окрестностях Афин. Природа здесь на славу потрудилась над образами суши и кромки берега, предоставив им полную свободу творчества и возможность потрудиться резцом. Славные творения природы, эти скальные массивы высятся у моря, напоминая создания лучших афинских мастеров.

Я просто счастлив, что мне довелось увидеть эти творения природы на афинской земле и сравнить их с аналогичными памятниками на земле римской Кампании, по которой я так много и подолгу бродил. Надо признать, что и те, и другие трудно сравнивать, ибо они величественны по-своему. Вместо этого можно отметить, что Рим и Афины неразрывно связаны друг с другом, словно стороны одной и той же медали, наложившие свой отпечаток на весь классический мир. Обоим ландшафтам свойственна строгая и спокойная красота форм, разве что в римском преобладает великолепие, а в афинском — утонченная грация, словно и в этом нашла свое проявление особая черта творений эллинского духа: возвышенная серьезность. Как на полотне правильной перспективы, горы, словно рама, обрамляют плато, едва ли не самое величественное во всем мире. Афинская панорама скромнее, но богаче формами и сочнее и многообразнее колоритом. Гряда аттических холмов с особенно причудливым массивом бронзовых тонов посередине отбрасывает на город свой сказочный отсвет, и эфирная игра света и тени, которая благодаря пластическим рельефам образует причудливые образы, настолько поразительна, что невольно думаешь о чрезмерной роскоши и расточительности в упоении этими световыми эффектами. Сочетание темно-голубого, сверкающего моря, испещренного мозаикой островов, и его побережья с золотистым тоном этой скалистой земли дополняет естественную красоту этого природного полотна, благодаря чему оно предстает одновременно и порождением фантазии давних мифов, и свидетельством истории. Чего недостает римской Кампании — так это моря. Его светлая кайма виднеется лишь вдалеке, огибая величественной дугой торжественный Тибр, неотвратимо несущий свои воды в море.

Все линии и формы в ландшафте Афин как-то более духовны, утонченны, прозрачны и выразительны, чем на равнине Рима, но при этом — мельче и ограниченнее. Эфир, овевающий их, божественнее и светлее, и его невозможно сравнить ни с чем земным. Ибо красота природы, явленная на этой дивной земле, неизбежно пленяет душу наблюдателя, особенно если вспомнить, что здешнее небо заполнено божественными персонажами эллинской поэзии, а скорбная земля обильно полита благородной кровью героев и статистов славной истории. Подобно тому, как поля Элисия окружают, словно рамой, великие Афины, в Италии все предстает в более крупном масштабе, соответствующем величию Вечного города, во второй раз в истории ставшего повелителем мира. Грация и совершенная красота храмов и пластических творений Афин невольно делают все памятники Рима более плоскими и не столь изысканными. Но поистине волшебные формы аттического ландшафта не лишают римскую Кампанию трагедийной возвышенности ее памятников, несмотря на грозное дыхание мировых судеб, овевающее здесь целые поля величественных развалин.

Весна облачила афинскую равнину в нежную зелень, несколько смягчив ее заброшенную пустынность. Увы, одна и та же безмолвная заброшенность витает и над городом Тесея, и над градом Ромула. И там, и здесь над бескрайними полями парят орлы, и одни и те же цветки нездешнего мира — асфодели, покрывают холмистые местности. Идиллические стада овец, за которыми зорко наблюдают овчарки и пастухи, бродят по берегам Кериссоса и Илиссоса, совсем как их смиренные собратья на берегах Тибра и Анио. Молочные фермы в тени масличных деревьев и пиний и там, и здесь являют собой настоящие оазисы, разбросанные по ландшафтам.

Я был весьма удивлен, обнаружив, что равнина вокруг Афин заселена столь же плотно, как и римская Кампания. Здесь есть немало деревушек и селений, особенно возле Парнаса и Пентеликона, но эти живописные места, раскинувшиеся вокруг столицы эллинов, заселены не греками, а иноязычными албанцами. В римской Кампании за исключением немногочисленных селений и хуторов, раскинувшихся вокруг городского ядра, практически нет поселений. Лишь на склонах гор кое-где виднеются древние города, возникновение которых предание приписывает греческим колонистам и которые по возрасту не уступают Риму. Зато в Афинских горах нет никаких поселений; лишь у самого моря виднеется быстро растущий город-порт Пирей, а из Рима уже давно не видны ушедшие под воду портовые городки Остия[845] и Порт.

Творения древних на равнине Аттики почти незаметны. Зато в Кампании тут и там виднеются длинные фрагменты акведуков и консульских улиц древних римлян. Их дополняют остатки античных храмов, надгробий и вилл, а также башни и замки эпохи Средневековья. Поселения на равнине Аттики сравнительно молоды, и в них можно проследить следы античных тем, сохранившихся по большей части в громких названиях. Здесь напрасно искать руины времен феодального владычества франков, которое так колоритно описывали маршал Годфруа де Вильгардуэн и каталанский Ксенофон Эн Рамон Мунтанер. Но чего ради здесь могли бы появиться замки? Ведь это — не земли гвельфов и гибеллинов. Руины в Афинах скорее напоминают времена Ла-Роше, Бренны[846], арагонцев и флорентинцев, отстоящие от нас на два с половиной века. Бюшон в 1839 г. искал могилу ла Роша в одном аттическом монастыре, название которого дельфийский оракул открыл ему в числе предков Монса в Геннегау и, наконец, обнаружил ее благодаря подсказке нашего Людвига Росса в одном монастыре Дафни на святой дороге, ведущей в Элевсин. Там он обнаружил два безымянных саркофага, в которых покоились останки правителей Афин из некогда славного Бургундского дома. Все франкское на афинской равнине давно исчезло, как, впрочем, и все турецкое.

Турки в Греции! Это — понятия, которые лишь с глубокой скорбью могут соседствовать друг с другом и, однако, турки разрушили здесь куда меньше, чем римляне, германцы, славяне и латиняне. Могамет II взял Афины под свою властную руку и поблагодарил своего пашу, завоевателя Афин, за то, что тот ввел его во владение столь прекрасным городом. В отличие от горячих арабов в других странах Южной Европы турки оставили в Греции весьма мало значительных монументов своего долгого владычества, а поскольку они не спешили с возведением оных, им не приходилось использовать для новых подстроек материалы для новых сооружений. Я охотно повторяю слова, которые сказал мне один образованный левантинец, француз по происхождению, капитан нашего судна на пути в Пирей: «Les Turcs en Grece n’ont rien demoli, rien restaure, rien cree»[847]. Точно так же не одни они виновники того, что Парфенон сегодня имеет тот вид, который мы видим. Виной тому — венецианцы и их немецкие наемники, а также Элгин. Именно им афиняне обязаны тем, что это чудо античного мира дошло до нас в виде печальной груды развалин.

Мы приближаемся к окрестностям Агалеоса и живописному холмистому ландшафту, поросшему оливковыми рощами и древними виноградными лозами. Нас ждут богатые пастбища и нивы, которые противоречат широко известной поговорке Фукидида[848] о скудости земель Аттики. Небольшие деревушки разбросаны слева и справа по сторонам дороги. Это и Каматеро, и Лиозия, и крупное селение Миниги. Этот район в древности принадлежал демосу Ахарна. Нам многое говорят имена Софокла, Платона и, разумеется, Аристофана — уроженца этих мест.

Здесь находится перевал, ведущий в Агалеос, и вдалеке сияет голубая вершина Киферона, а еще дальше — море. Прямо перед нами возносится в небо окутанный облаками Парнас. Во времена богов-парнасцев на его вершине, предположительно — в гарме, высилась бронзовая статуя Зевса Парнефиоса. У подножия Парнаса раскинулась обширная равнина, живописно перемежающаяся небольшими группами пиний и масличных деревьев. Собственно говоря, Каливия, как именовалась одна из здешних деревушек, — это не название в собственном смысле слова, а по-гречески понятие, обозначающее небольшой хутор при крупной деревне. Горные ручьи, стекающие с Парнаса по специально проложенным каналам, орошают поля и луга, покрытые свежей зеленью.

Отсюда путь ведет нас в горы, на Парнас, так что проехать здесь практически невозможно. Нас особенно поразило одно ущелье, по дну которого протекает ручей. Женщины стирали в нем белье. Дети чужеземной наружности, надо полагать — албанцы, с любопытством глядели на дорогу. Мы двинулись пешком по этой живописной глуши и, оглянувшись, бросили прощальный взгляд на далекий Акрополь и равнину Афин, а затем спустились с перевала вниз и направились к Парнасу. Здесь царило дикое горное уединение, словно на краю света. Дорогу нам то и дело переползали черепахи: они — коренные жители Аттики. Древняя Эгина чеканила на своих монетах изображение черепахи. Этих животных во множестве собирают на греческом побережье, и корабли доставляют этих существ в Бари, где их продают в гавани и где можно увидеть черепах самых разных видов. Во времена Павсания склоны Парнаса еще изобиловали дикими кабанами и медведями, а сегодня здесь нередко встречаются только дикие кошки.

Чазия, издали выглядящая черной каменной гаванью, возникла перед нами на равнине под сенью величественных горных вершин, к которым ведет перевал из Филе. Эта деревушка, новое название которой широко известно в Греции, — самая большая во всей Аттике. Ее немощеные улицы покрыты грязью, дома, стоящие прямо на земле, возведены из известняка. Внутренние дворы также немощеные, и на них, по здешнему обычаю, выходят все окна. На каждом шагу встречаются цистерны и широкие террасы. Ни единого знака стремления хоть как-то украсить свои жилища или домашний быт не видно в этом бедном селении. Увы, так убого и примитивно живут древнейшие обитатели Аттики, следы поселений которых встречаются еще в фундаментах скальных камер на афинских холмах.

Внезапно я заметил маленькую купольную церковь, под навесом портала которого был изображен Агиос Петрос (греч. святой Петр), держащий в руках некое здание. Кое-где на фасаде красовались круглые сюжетные изображения, выложенные из цветной мозаики. За церковью находилось кладбище, на коем не было никакой другой зелени, кроме старых корявых оливковых деревьев да одного-единственного маленького кипариса. На маленьких надгробных холмиках росли розмарины и белые лилии. Роль надгробий выполняли массивные камни причудливых форм, но без надписей. Рядом с ними лежали разбитые кружки и черепки сосудов с остатками углей. Возможно, здесь было в обычае зажигать уголь в качестве жертвы усопшему. На раскопках дворца в Микенах также были найдены в большом количестве черепки глиняных сосудов. Даже в наши дни в Греции еще существует обычай бросать наполненные водой кружки и сосуды на могилы усопших.

Чазия, как и почти все деревни Аттики, населена албанцами. Этот воинственный народ поселился на землях Греции в XIV в., будучи оттеснен туда турками. Албанцы появились здесь в январе 1688 г., после отступления венецианцев, а затем еще раз в 1770 г., после подавлении восстания, инспирированного русскими властями. С тех пор албанцы стали здесь крестьянами и поденными рабочими, трудолюбивыми илотами[849] новой Греции, отличающимися от коренных греков по расовому типу, языку и облику. Мне говорили о них в Афинах, где они заселяют целый беднейший квартал Плака под Акрополем, что это — народ трудолюбивый, терпеливый, но вялый и инертный. В большинстве своем хлебопашцы, они — закоренелые враги лесоводства. В Чазии они кормятся в основном за счет торговли дровами и углем, а их женщины — искусные вышивальщицы. Мы узнали об этом, побывав в доме владельца небольшой локанды[850], где мы остановились немного отдохнуть. Здесь мы уселись в просторной комнате, в которой не было вообще никакой мебели, за исключением деревянного сундука и нескольких полок на стенах для разной утвари. Женщины и дети сидели прямо на полу, скорчившись, у низенького очага. Они тотчас предложили нам купить у них красивые одежды, вышитые золотом и шелком, и эти сверкающие вещи хранились в полутемной комнате, словно легендарные сокровища из восточных сказок.

В роли нашего провожатого в замок Филе выступил некий хорофилакс. Так называется местный жандарм — молодой мужчина в особой униформе и красных башмаках с загнутыми кверху носками. Такую странную обувь носят на всем Востоке; она представляет собой плод многовекового развития азиатских сандалий, изображения которых встречаются на фигурах, запечатленных на античных греческих и малоазийских рельефах, например, на монументах Гарпий Ксанфа[851]. Наш провожатый шел в своей поистине ликийской обуви с легкостью вестника-Гермеса, а мы следовали за ним вдоль края пропасти, по берегу журчащего лесного ручейка, берега которого густо поросли олеандрами, лаврами и миртовыми кустарниками. На горных склонах мы увидели конические кровли хижин влахов, кочующих со своими стадами овец по всей Аттике. Их свирепые овчарки столь же бдительны, как и собаки пастухов римской Кампании, и путника, бредущего по горным тропам Аттики, невольно охватывает страх, стоит ему только услышать отдаленный лай этих овчарок-церберов, приближающихся к нему.

На самом краю грозной пропасти стоит монастырь; мы вскарабкались к нему по горным тропам, вьющимся под сенью благоуханных сосновых рощ. Греческая флора во многом схожа с флорой Южной Италии, но при этом она носит более южный, восточный и, так сказать, благородный характер. Так, например, в Италии я никогда не видел пышных зарослей вереска, мастичных деревьев и арбутаз (арбузье). Только пинии (Pinus Pinea) там, в Италии, более величественны, чем в Аттике, и здесь, в Пентеликоне, я встречал всего несколько их экземпляров. Более внушительные леса пиний есть в окрестностях Марафона, в Эвбее[852] и особенно на равнине Олимпии и в Пиргосе, что на полуострове Пелопоннес. Как пишет Теодор фон Хельдрейх в своем труде «Полезные растения Греции», самым распространенным видом пинии в Аттике является алеппская сосна, не образующая столь же густой кроны, как ее итальянский собрат, имеет от корня до макушки ветки, сплошь покрытые тонкими маленькими иглами. Она дает превосходную древесину, идущую как на стройматериалы, так и на дрова. Из нее делают древесный уголь и смолу ('ρητίνη). На пути нам встретилось немало стволов с зарубками, сделанными топором. В этих-то глубоких ранах дерева и скапливается смола. Она применяется в качестве вкусовой добавки к вину, любимому и популярному в Греции κρασί ρηταίνάο. Этот обычай восходит к античным временам; и хотя Гомер не упоминает о нем, этот рецепт знали Плутарх[853] и Плиний[854]. Возможно, обычай изображать тирс[855] с сосновой шишкой в качестве символа Диониса неким образом связан с этим вином, в которое добавляли смолу.

Я уже упоминал об одном труде, посвященном природе Греции; кроме него я могу назвать вам еще целый ряд трудов этого же автора, например, «La Faune de Grece»[856] Наш земляк с давних пор живет в Афинах, где занимает пост директора Ботанического сада. Однажды я зашел к нему в гости, преисполнен всем, что затронуло мою душу на Акрополе, когда я любовался нежными растениями и цветами, вырастающими там прямо из белой как снег земли. Англичанин Ричард Дикти в 1855 г. опубликовал книгу «Flora of the Colosseum of Rome»[857]. Этот труд представляет немалый интерес, и мы должны были бы быть благодарными его автору, если бы не описания идеализированной флоры мира, а именно — растений, выросших прямо из следов античных божеств и великих людей в крепости Афины. И поскольку я разделяю подобное намерение господина Хельдрейха и предлагал ему составить подробное описание флоры Акрополя, он к моей пущей радости уверил меня, что уже обдумал этот план и почти привел его в исполнение. И вот здесь, в горной глуши Филе, я воспользовался возможностью вспомнить нашего заслуженного соотечественника и его обширный замысел. В самом деле, если на одних только развалинах амфитеатра Тита[858] насчитывается 420 видов растений, на скальном холме Акрополя наверняка будет найдено гораздо большее богатство аттической флоры.

А Филе все еще не видна. Мы поднимаемся по склонам по лабиринтообразным тропам между поистине циклопическими скальными валунами. Но наш проводник чувствует себя менее уверенно, и на его лице появляется выражение глубокой задумчивости. Наконец он просто исчез: пропал бесследно и беззвучно. Можно подумать, что он, как Эдип, провалился сквозь землю. Жандармы даже в цивилизованных странах провожают смертных самым безопасным путем и никогда не назначают чичероне-проводника по древним руинам. И мы, оказавшись в дикой глуши и будучи предоставлены своим демонам, продолжали медленно подниматься все выше и выше и, наконец, увидели перед собой знаменитую крепость. Но увы, нас отделяло от нее глубокое ущелье. В горной глуши перед нами лежал Филе, окруженный голыми скальными массивами, стены которых почти отвесно уходили в бездну. На одной из самых высоких скал расположился старинный монастырь, четырехугольник, сложенный из валунов. От него сохранились развалины башен и ворот. С руин стен свешивались раскидистые кустарники; прямо перед нами высились две насыпи. С одной стороны крепость прикрывает густая роща пиний, и именно там, с северо-западной стороны, и находится вход в крепость. Крепость имеет в окружности всего около 900 футов (согласно подсчетам Курциуса); однако она достаточно внушительна, чтобы держать под контролем перевал, ведущий вниз, мимо скальных ущелий, прямиком в Беотию.

На тот факт, что древнее пограничное укрепление — это и есть Филе, недвусмысленно указывает и его положение, и расстояние от Афин (100 стадий), и само его название, ττ Φυλί. История его возникновения неизвестна, и лишь геройский поступок Фрасибула сделал его название известным на страницах истории. Зимой 403 г. хитроумный афинянин вместе с 70 изгнанниками захватил крепость. Здесь он разбил отряды 30 тиранов, совершил рейд через Парнасский перевал в район Арахны, оттуда ворвался во вражеский лагерь, с победой вернулся в свое скальное гнездо, а затем, на этот раз уже с 1000 изгнанников, совершил поистине гениальный набег в Пирей, за которым последовало освобождение Афин. Увы, на героев, совершивших великие деяния, часто обрушивается зависть судьбы, и они иной раз переживают и себя, и свою славу. В ходе ожесточенной борьбы фракций Фрасибул впал в немилость, и лишь смерть от руки убийцы из числа горожан Аспендоса избавила знаменитого освободителя Афин от осуждения в ходе судебного разбирательства, которое затеял его бывший соратник Эргокл.

К нашему великому сожалению, сегодня доступ в старую крепость закрыт и ее можно осмотреть лишь вблизи, любуясь мощными стенами и бросая гордый взгляд на Афинскую равнину с высоты 2000 футов. Вдали виден парящий в воздухе Акрополь, сверкающее море, острова и побережье вплоть до берегов Пелопоннеса. Мы спустились в глубокое ущелье, где находился тот старинный монастырь, названный по-гречески εις τά κλειστά. Это — длинный каменный внутренний двор, образованный несколькими невысокими зданиями и маленьким храмом под типичным куполом, да скальная церковь, своды которой поддерживает одна-единственная колонна. Шестеро черноволосых и чернобородых монахов сидели во дворе во главе со своим игуменом. На всех были высокие черные камилавки и наметки, черные короткие куртки и длинные синие мантии из плотной ткани, гомеровской кнемис. Право, мне не доводилось видеть более красивых греков. В их гордом облике не было ничего монашеского. Они восседали, словно архонты, которым волей рока пришлось поселиться в этих горах. И было вполне естественно, что мой взор принялся было искать оружие, как будто они могли носить его. Вокруг находились женщины и дети, в том числе — одно дивно прекрасное дитя; казалось, все эти люди находились с монахами в отношениях более близких, нежели просто духовные. Монахи предложили нам своего смолистого вина, подарили свежесрезанные ветви лавра, которые есть в любом греческом монастыре, и наотрез отказались принять от нас хоть немного денег, которые мы тотчас отдали ребятишкам. Тут к нам подошли двое молодых, с ружьями на плече, мужчин, это были немцы из Афин, собиравшиеся через час-другой подняться в крепость. Мы пожелали им всего наилучшего, услышали в ответ то же самое и продолжили свой путь в Чазию.

Право, нигде в Аттике я не видел более величественной горной пустыни, чем здесь, возле этого скального монастыря, который, будучи обращен к северу, возносится над пропастью на величественном скальном утесе Гарма. Серебристые маслины, лавры, пинии и густые кустарники покрывают террасы на горных склонах, по которым бродят идиллические стада овец. Скоро скалы засияют серебряным цветом, затем на них проступит багряный румянец, а дальше, ниже — мрачная пропасть. Мы движемся дальше по скалистой дороге, окруженной с обеих сторон густым лесом. Нас догоняют и обгоняют погонщики ослов, бедные крестьянские женщины со своим скудным скарбом, и женщины, несущие в руках ярко раскрашенные пасхальные свечи, одетые в белые и голубые одежды. На шеях у них поблескивают массивные серебряные цепи, голова покрыта нарядным желтым платком, который повязан на турецкий манер, оставляя открытыми лишь подбородок и губы. Наш пропавший проводник не встретился нам даже здесь, в Чазии. Мы передали причитающееся ему вознаграждение уже знакомому нам хозяину локанты, присовокупив наш дружеский привет, чтобы приободрить пристыженного пройдоху.

На обратном пути мы направились по той же дороге через Парнас к Каливии, сделав небольшой крюк влево, чтобы осмотреть купольную гробницу у Мениди. Там нас ожидал мягкий живописный ландшафт, исполненный такой утонченности и прелести, что просто трудно было представить более резкий контраст дикой заброшенности соседнего Парнаса. На широких равнинах зеленели пастбища, и маленькие селения под сенью олив и пиний являли собой картину идиллического блаженства и умиротворенности. Этот ландшафт — та самая блаженная Ахарна, которую обессмертил Аристофан. Мягкость климата, плодородие земель, стойкость и мужество жителей — все это делает эти места одним из крупнейших демосов Аттики. В начале Пелопоннесских войн[859] жители Арахны выставляли три тысячи гоплитов[860]. Сегодня от древней Арахны не осталось и следа, так что даже само ее местоположение нелегко определить. Лики сперва искал ее в современном Мениди, затем посчитал, что эта деревня раскинулась на месте старого Пеониди. Бурсиан в своей «Географии Греции» поместил Арахну рядом с Мениди, в домиках и церквях которого сохранились фрагменты древних построек и стен. Мы же не вполне уверены в правомочности подобного решения вопроса об Аттике, поднятого Лики и Россом. Богатая почва ожидает исследователей в римской Кампании, где «ager Romanus»[861] была тщательно обследована, и ее местоположение на топографических картах значительно расширилось.

Мениди — весьма гостеприимное местечко, самое большое в Аттике после Чазии. Здесь также живут албанцы, занимающиеся, как некогда древние арахняне, земледелием и добычей угля. Просторные, чистые улицы, обилие церквей, жилые домики с уютными садами и палисадниками свидетельствуют о желании хоть немного скрасить нелегкое существование. Когда день склонился к вечеру, мы увидели, что многие жители мирно сидят, отдыхая, у дверей своих домов. Здесь были и патриархального вида старцы с длинными седыми бородами, покуривающие кальян совсем как турки и благодаря своей апатичной внешности и манере держаться еще более похожие на турок. Женщины в живописных одеяниях целыми стайками поглядывали на нас, стирали белье на ручье, или носили воду в огромные цистерны, вмурованные в пол двора… Словом, мирные картины Востока под сенью серебристых оливковых деревьев.

Поскольку это место расположено на возвышенности, приподнимающейся над Кефисом, с него открываются живописные виды Афинской равнины. Вдали виднеются темный Парнас и высокая Гарма. Отсюда рукой подать до Пентеликона с его скалами, мерцающими над Аттикой, старыми и новыми мраморными мостами. Внизу виднеется Татой, владение тогдашних эллинских царей, на перевале Декелейя, используя который, спартанцы блокировали Афины и в конечном итоге одолели противника. У подножия Пентеликона расположена Кифизия с пышными платановыми рощами, через которые несет свои воды Кефис. Старинное название этого места сохранилось; здесь некогда находилось любимое место отдыха сказочно богатого Герода Аттика[862] из Марафона, который дерзко состязался с императором Адрианом[863], стремясь украсить Афины прекрасными постройками и затмить его добрыми деяниями. Далее находится Марузи, деревушка, в названии которой слышен отзвук славы бывшего храма Артемиды Амарусии. Далее от Афин Кефис, следуя естественному уклону рельефа местности, течет по оливковым рощам зеленого пояса в сторону Пирея. Здесь в прозрачном воздухе высится Гиметтос, высокий пик Ликабеттоса, бронзовый Туркову — ни и обитель афинских богов. Вечер тихо опускает свои крылья на этот мирный ландшафт, добавляя к его красочному богатству нежные розовые тона дивного сияния, настолько чудесные, что это просто невозможно передать словами.

В четверти мили от Мениди, на дороге, ведущей в Афины, находится возвышенность Аикотропа, а на ней — доисторическая купольная гробница. Мне очень хотелось осмотреть ее, поскольку я видел подобные же гробницы в Микенах, а эта вновь открытая усыпальница явно относилась к древнейшему культу мертвых, и строительные принципы, лежавшие в ее основе, были чужды зодчеству Греции. Памятники подобного рода прежде были найдены только в Арголиде, а купольные гробницы в Лаконии[864] и Беотии[865] еще не были выявлены и обследованы. Фолос[866] возле Мениди очень близок к погребениям аргивян[867], и можно предполагать, что подобная погребальная система была широко распространена во всей Восточной Греции. В 1872 г. ее обнаружил один афинский торговец древностями; весной 1879 г. Немецкий археологический институт в Афинах организовал раскопки, после чего власти Греции предоставили ему почетное право создать компанию по проведению археологических работ.

Погребальный комплекс в некоторых деталях напоминает так называемую Сокровищницу Атрея[868] (или гробницу Агамемнона), а также еще один толос у Львиных ворот[869] в Микенах, которую обнаружил Шлиман[870] Параллельный дромос[871] (он вел в качестве парадного прохода к этим погребениям), сложенный из плохо отесанных каменных блоков, имел 3 м в ширину и 27 м в длину, вел вверх, к самому порталу гробницы, сложенному из четырех огромных, грубо обтесанных каменных плит. Над массивным архитравом (верхним блоком) в Микенах нет характерного разгрузочного треугольника, и на его месте находятся четыре плиты, разделенные небольшими интервалами. Треугольник заметен лишь с внутренней стороны; он перекрыт небольшими каменными блоками. Внутреннее пространство имело форму фолоса, достигая в высоту 9 м. Он образован из массивных колец, нижние из которых сложены из массивных известняковых блоков, а верхние постепенно уменьшаются и не скреплены никаким раствором. Стыки заполнены мелкими камешками. Внутренние поверхности выглядят достаточно гладкими, хотя на них нет следов искусственного обтесывания, однако они не были покрыты металлическими пластинами, подобно тому, как это имело место в Сокровищнице Атрея. Во время раскопок на сравнительно ровной площадке было обнаружено возвышение, занимавшее примерно треть общей площади внутреннего пространства. Судя по остаткам, это был некий цоколь. Купол был увенчан накладным (венечным) камнем, который был снят в ходе раскопок. В данном фолосе не было найдено ни остатков росписей, ни скульптур, обнаруженных в Сокровищнице Атрея. Лишь дверной проем был украшен разноцветными мраморными плитами. Это помещение производило странное впечатление — примитивную попытку создать сводчатое сооружение типа, не получившего в дальнейшем в Греции дальнейшего развития.

Во времена возведения этой гробницы Афины, возможно, вообще еще не существовали на этой земле, где поселилось некое незнакомое нам племя. После того как зодчий закончил планировку кургана и после того как в него были внесены тела покойных, вход в усыпальницу был наглухо замурован, дромос разрушен, и подступы к входу превращены в груду развалин. Так как столь обширные сооружения, как купольные гробницы, служили не для погребения одного-единственного человека — старейшины племени или выдающегося героя, а, как показали археологические раскопки в фолосе в Мениди, представляли собой целые семейные склепы, из этого следовало, что после кончины очередного родича склеп приходилось вскрывать и помещать туда тело покойного. Подобный метод не мог сложиться на протяжении жизни одного поколения; за подобным культом покойных стояли глубоко религиозные мотивы. Сколь могущественны они были, показывает не только их строительство в расчете на вечность, когда для проникновения в усыпальницу пробивались скальные шахты и скальные камеры и устраивались купольные сооружения, но и особое почитание усопших, принадлежавших к данному роду. Раскопки Шлимана показали, что покойные были обладателями поистине сказочных сокровищ, в числе коих были накладные украшения из золота, серебра, янтаря, жемчуга и тому подобного. Лица их часто покрывали золотые маски, голову венчали искусно сделанные диадемы, на груди покоились золотые пояса и нагрудники. На теле покойного находилось множество золотых пластинок и деталей, а рядом покоилось множество великолепных художественных изделий, сопровождавших покойного.

Сегодня невозможно с уверенностью сказать о том, была ли гробница в Мениди ограблена или сохранилась в нетронутом виде. Ценности, уцелевшие в ней до наших дней, и по числу, и по стоимости выглядят весьма скромными по сравнению с сокровищами из гробниц других горожан Микен и, пожалуй, более скромными, чем сокровища из усыпальницы в Спарте в аттической Мезогее. Там найдено очень много золотых пластинок, а также знакомых по Микенам изображений раковины Наутилус, азиатского крылатого сфинкса, розетки и слона. Обнаружено множество предметов из стеклоэмали (стеклянной пасты), стеклянных бусин, серебряных заколок, резных камей и резных пластин из слоновой кости с изображениями животных, бесчисленное множество черепков античных ваз, отдельные наконечники, но — ни единого меча, древесного угля или хотя бы пепла. Зато в изобилии присутствуют беспорядочно разбросанные человеческие кости и пять черепов.

Эта находка сегодня выставлена в зале Политехникума в Афинах наряду с сокровищами из Спарты, Навплии и Микен. Сравнение их показывает, что все эти памятники чуждой и малоизвестной культурной эпохи в общем и целом связывает общий характер и что они относятся к времени, когда в Греции отмечалось активное проникновение или заимствование из Азии чуждых, возможно — ассирийских мифологических образов и художественных типов. Новейшие раскопки умножили число этих культурно-исторических сокровищ, и благодаря этим находкам для истории греко-азиатского искусства открылись новые перспективы, а открытия захоронений на переднеазиатских островах и в Этрурии и Центральной Италии вообще сделали предметным изучение культуры этого региона. Позднейшие раскопки позволили решить вопрос о том, существовали ли (а если да, то какие) промежуточные формы между сооружением вертикальных шахтных усыпальниц и купольных гробниц. Усыпальница, обнаруженная в Микенах, куда древнее, чем известный толос в Микенах. Это в принципе верно, но нельзя исключить, что обе формы могли применяться параллельно, поскольку предметы, найденные в Микенах и Мениди, отражают весьма близкие художественные мотивы. Система купольных погребений, будучи довольно простой и примитивной, является очень древней. Она возникла из погребальных курганов. Конические архитектурные формы во все эпохи и у всех народов отражают примитивный этап развития культуры. Так, на полях Апулии[872] высятся так называемые казелли — конические домики, сложенные из каменных кольцевых структур, обработанных крайне примитивно. Сельские жители использовали их под хранилища и жилые постройки, аналогично уже знакомым нам фолосам, наиболее яркий пример которых — сокровищница Атрея.

Немецкий Археологический институт в Афинах опубликовал трактат «Купольная гробница в Мениди» (1880 г.). Помимо изображений этой гробницы и найденных в ней артефактов за общим описанием раскопок Аоллинга в ней помещены работы: «О технических аспектах сооружения фолоса возле Мениди» Рихарда Бона, «Вазы, найденные в гробнице в Мениди» Адольфа Фуртфенглера; «Доисторические гробницы в Греции» — доклад Ульриха Келера, занимающего пост директора данного института.

Мы возвращались из Мениди в Афины через Пиргом, бывшее владение некогда влиятельной в здешних местах императрицы Амалии, которое сегодня является частным владением. Аллея олеандров ведет к этой каменной ферме, напоминающей суровую средневековую крепость. Вокруг красуются живописные кипарисы. Неподалеку находится городок Кукуваонес, а рядом с ним — селение Геракли, последнее из баварских колоний, созданных в оттоновскую эпоху. Поистине, странная ветвь Виттельбахского дома, пытавшаяся прижиться на берегах Исара и Кефисса. Она не прижилась; греки сами вырвали ее и пригласили на ее место династическую ветвь другого немецкого дома с севера. Но случилось так, что сын того же самого народа, который в свое время преследовал духовные сокровища греческой старины, стал первым королем эллинов и способствовал тому, что благодаря тесным связям Германии с Грецией были заложены прочные основы нового эллинского государства. Баварцы не преуспели на этих землях; их колонии пришли в упадок. Непривычный климат, чуждые обычаи, неразвитая экономическая база, а также (как поведали мне здесь) усердные возлияния в честь Диониса, совершаемые вином со смолой, быстро привели к упадку баварских селений в Аттике, в том числе и этого — в Геракли.

Солнце медленно опускается над этим оцепеневшим миром покоя, о чем пел еще статик Гомер. Вечер уже укрыл землю и море красочным покрывалом, когда мы прибыли в Патасию, живописный пригород Афин. Высоко над землей в розовом сиянии купается Акрополь, одиноко возвышающийся над окрестными равнинами — Акрополь, где некогда обрели очертания и возникли самые возвышенные идеи человечества, не создавшего с тех пор ничего более величественного.