История Невского края

Глава VIII Санкт-Петербург в середине XVII века

Петр I умер ранним утром 28 января 1725 года. Вступившая на престол при поддержке гвардии и нескольких влиятельных сановников Екатерина I, казалось бы, должна продолжить начинания своего покойного супруга. Внешне все так и выглядело: строились начатые при Петре грандиозные здания Двенадцати коллегий и Кунсткамеры, спускались на воду новые корабли, продолжались завоевания в Прикаспии и т. д. В столицу приезжали приглашенные Петром I в задуманную им Академию наук иностранные ученые: математики Леонард Эйлер, Иаков Герман, Христиан Гольдбах, физики и математики Николай и Даниил Бернулли, Георг Вольфганг Крафт, философ и физик Георг Бернгард Бильфингер, лингвист и историк церкви Иоганн Петер Коль, историки и этнографы Герард Фридрих Миллер и Готлиб Зигфрид Байер, астроном Жозеф Никола Делиль и др. Санкт-Петербург продолжал оставаться средоточием культурной и политической жизни России, воплощением незыблемости имперского курса, заданного петровскими реформами.

При этом власть императрицы покоилась на значительно более зыбком основании, чем власть ее предшественника. Законность воцарения Екатерины могла быть оспорена как с позиций традиционных взглядов на способ передачи скипетра (Петр обвенчался с ней, когда была жива первая жена, и такой брак не мог считаться безупречно легитимным; происхождение же Екатерины было вовсе не «царским»), так и с позиций закона о престолонаследии, согласно которому царь должен сам назначить себе преемника. Этого Петр не сделал, стало быть, он сомневался в том, что его супруга достойна занимать российский трон.

Екатерина сразу же оказалась в сильной зависимости от тех сил, которые возвели ее на престол, но при этом вынуждена во многом потакать настроениям противоположной «партии», поскольку та была вполне способна организовать дворцовый переворот. В феврале 1726 года, чтобы помочь императрице в управлении государством, был создан Верховный тайный совет, в который наряду с ближайшими сподвижниками Петра, такими как Меншиков и Остерман, вошел князь Дмитрий Михайлович Голицын, хоть и занимавший при Петре довольно высокие должности, но не одобрявший ни методов его реформаторской деятельности, ни ее направленности на абсолютизацию власти монарха. Во многих решениях Верховного тайного совета просматривается отход от жесткой волюнтаристской политики Петра и сдвиг в сторону либерализма, хотя и с некоторым консервативным оттенком. Так, Верховный тайный совет упразднил Тайную канцелярию, созданную Петром как орган политического сыска, вновь открыл архангельский порт, запретил владельцам частных мануфактур покупать землю с крестьянами, что явилось препятствием на пути распространения крепостнических отношений, ликвидировал не окупавшие себя государственные предприятия и т. д.

Ослабление монархической власти в период правления Екатерины сразу же сказалось на ситуации в Санкт-Петербурге. Если Петр имел возможность заставить многих своих подданных не только переселяться вопреки их желанию в новую столицу, но и строить на свои средства такие дома, какие хотелось императору, то у новой государыни не было ни власти, ни желания делать этого. В первые же месяцы после воцарения ей было подано множество челобитных о дозволении за недостатком средств прекратить возведение каменных домов в Петербурге — точнее на Васильевском острове, о застройке которого Петр особенно заботился в последние годы жизни, а также о разрешении покинуть столицу. Все подобные прошения удовлетворялись. Шведский путешественник К. Р. Берк, посетивший Россию несколько лет спустя, писал, что на Васильевском острове «много с размахом заложенных дворцов <стоит> без окон, дверей и полов, они с каждым днем все больше разрушаются». По мнению такого авторитетного исследователя, как П. Н. Петров, уже в самом начале правления Екатерины количество жителей Петербурга сократилось примерно наполовину.

Тем не менее в течение двух екатерининских лет столичный статус Санкт-Петербурга сомнению не подвергался: здесь находились все органы государственного управления, в том числе и Верховный тайный совет. Зато при следующем монархе, Петре II, Москва вновь занимает главенствующее положение по сравнению с невской столицей.

Сын казненного Петром Великим царевича Алексея, принявший императорскую корону после Екатерины, был для противников петровского курса и символом «долгожданных перемен», к числу которых, безусловно, относилось и возвращение столицы в Москву. По свидетельству испанского посла при российском дворе герцога X. де Лириа, представители старомосковской знати, в частности старшее поколение семьи Долгоруковых, использовали все свое влияние на Петра II (ставшего царем в одиннадцатилетнем возрасте) для того, чтобы вернуть царский престол в Москву. А князь Д. М. Голицын, как доносил своему королю прусский посланник Г. фон Мардефельд, «сравнил даже Петербург с частью тела, охваченною антоновым огнем и которая должна быть отсечена, чтобы не заразилось от нее все тело». Любопытно, что на портрете Петра II, сделанном И. Ф. Зубовым вскоре после коронации, панорама Санкт-Петербурга помещена справа, то есть как бы за спиной нового императора, развернутого влево, в сторону Москвы. На портретах и Петра I, и Екатерины виды Москвы вообще не встречаются.

Формально двор переехал в первопрестольную лишь для проведения коронации, однако после этой церемонии венценосный отрок в Петербург не возвратился, а с ним в Москве остались и государственные органы, и все царское окружение, и послы иностранных держав, и гвардейские полки. В Верховном тайном совете после падения П. А. Толстого и А. Д. Меншикова, смерти Ф. М. Апраксина верховенство получили Долгоруковы и Голицыны, фактически правившие страной от имени малолетнего царя. Указы этого времени показывают, что в представлениях верховников Петербургу отводилась роль прежде всего торгового порта, но никак не столицы государства. Распоряжения касались строительства амбаров и складов, организации хранения товаров, углубления каналов для удобства прохода кораблей и т. п. Новые крупные суда было решено не строить, а ограничиться поддержанием уже существующего флота и сооружением галер.

Несмотря на то что генерал-аншеф граф Б. X. Миних, оставленный главным начальником в покинутом царем городе, всячески старался поддержать в нем прежнюю оживленность: устраивал балы, празднества, парады, фейерверки — Петербург катастрофически пустел. Вслед за дворянами с берегов Невы стали уезжать купцы, мелкие торговцы, ремесленники. Находящееся в Москве правительство даже попыталось принять меры для их возвращения; в указе Сената от 16 июля 1729 года говорилось: «ныне из тех переведенцев^[165] многие, покинув в Санкт-Петербурге домы свои, так же которые и домов не имели и жили в наемных домах, разъехались собою без указу в прежние и в другие городы. Того ради оных всех переведенцев купечества и ремесленных людей из всех городов с женами их и с детьми выслать на житье в Санкт-Петербург по прежнему бессрочно, и при высылке велеть им подписаться». Отдельно оговаривалась необходимость возвращения ямщиков. И хотя невыполнение этого указа грозило ослушникам лишением имущества и каторгой навечно, вряд ли кто-то вернулся: в Петербурге в ту пору для них не было почти никакой возможности заработать на жизнь.

В исторической литературе стало общим местом сожалеть о четырехлетием (с 9 января 1728 года по 15 января 1732 года) отсутствии монарха в Петербурге, вызвавшем здесь упадок и деградацию; всегда при этом упоминается о поросших травой улицах, разваливающихся постройках, забегающих в город волках и т. п. И конечно, внезапная смерть Петра II от оспы в таком контексте воспринимается как счастливая случайность, не произойди которой наш город, вероятно, был бы обречен если не на полное исчезновение, то, по крайней мере, на вечное безрадостное прозябание. И все это действительно так.

Однако, как нам уже хорошо известно, город возник на этом месте задолго до основания крепости на Заячьем острове, и не только воля Петра Великого, но и множество исторических, экономических, культурных обстоятельств способствовали тому, что представители разных народов и племен селились здесь, занимались торговлей, ремеслом, хозяйством. Переезд столицы в Москву не уничтожал Петербург, а только возвращал его к прежней, органичной для него роли свободного от великодержавности многонационального портового города, стоящего в точке взаимодействия европейской и азиатской цивилизаций (разумеется, с поправкой на его административную включенность в деспотическое российское государство). Те, кто теперь покидал Петербург, были переселены сюда царем-реформатором. Но было много и тех, кто оказался здесь по доброй воле, для кого пребывание на берегах Невы было и естественно, и выгодно. Для многих как европейских, так и русских коммерсантов деятельность в Петербурге открыла новые, необычайно выгодные перспективы. Не случайно датчанин Педер фон Хавен, посетивший Россию в 1736–1739 годах, отмечал в Петербурге среди причин быстрого роста численности населения присутствие в нем императорского двора, коллегий, гвардии, и все же главной из этих причин считал процветающую здесь торговлю как западными, так и восточными товарами.

Избавившись от опеки верховной власти, город на короткое время получил возможность хотя бы отчасти развиваться свободным и естественным путем, по своим внутренним законам. Не случайно именно к этому времени относятся протесты петербургского купечества против подчинения местному губернатору органов городского самоуправления буржуазного типа — городовых магистратов, введенных Петром I. При этом купцы ссылались на привилегии прибалтийских городов.

В сознании сегодняшних петербуржцев глубоко укоренен комплекс «брошенной столицы», для многих из нас достойное существование города связывается исключительно со столичным статусом. Однако история показывает, что это далеко не так, что сущность и геополитический потенциал Петербурга вовсе не исчерпываются той столично-имперской функцией, которая была ему задана Петром Великим.

События, произошедшие в Москве после неожиданной смерти Петра II, трактуются историками как имевшая большие шансы на успех попытка ограничения самодержавия в России. Верховный тайный совет, фактически возглавлявшийся в то время князем Д. М. Голицыным, постановил призвать на царство племянницу Петра Великого, курляндскую герцогиню Анну Иоанновну, при условии подписания ею «Кондиций», которые передавали значительную часть властных полномочий Верховному тайному совету. Верховники, как известно, потерпели неудачу — абсолютная монархия сохранялась в России еще без малого двести лет. Для нас же важно подчеркнуть, что эта попытка кардинального изменения формы государственной власти в России была связана не с Петербургом, а с Москвой. И этому есть свои объяснения.

Допетровская Россия имела свою традицию «ситуативного» ограничения царского единовластия: в Москве существовал придворно-аристократический орган власти — Боярская дума, с «приговорами» которой в некоторых случаях цари вынуждены были считаться (речь идет, конечно, о царях, избранных боярами на царство, например о Василии Шуйском или Михаиле Романове). Упразднение Боярской думы явилось частью петровской реформы государственной власти. Авторы «Кондиций» были представителями старой русской аристократии, для которых установленный Петром I деспотический режим, дававший монарху абсолютную власть над любым его подданным вне зависимости от его знатности или заслуг, был оскорбителен и потому неприемлем. И хотя в своем стремлении ограничить произвол царской власти они ориентировались не только на слабые российские традиции, но и на опыт западноевропейских государств, который, как показывают сохранившиеся документы, был им хорошо известен, их надежды на осуществление этих планов были связаны, конечно, не с Петербургом. Традиция самоуправления, которая существовала на берегах Невы до начала XVIII века, была, во-первых, уже утрачена, а во-вторых, абсолютно неизвестна и чужда российской знати. Петербург в послепетровское время связывался исключительно с имперским, самодержавным типом государства.

Тем не менее, возвратив себе неограниченную самодержавную власть, Анна поначалу не собиралась возвращать столицу в Петербург. Вскоре после коронации, состоявшейся 28 апреля 1730 года в Успенском соборе Кремля, она заговорила о том, что будущей зимой поедет в Петербург с тем, чтобы через некоторое время уже навсегда вернуться в Москву. Однако все произошло совсем не так: торжественный въезд императрицы в Петербург состоялся лишь 16 января 1732 года, и главная царская резиденция осталась здесь уже навсегда.

Первоначальные планы официального возвращения столицы в Москву связаны были с тем, что Анна восходила на российский престол не как наследница Петра Великого, а как дочь его старшего брата Ивана, посаженного на трон рядом с Петром восставшими стрельцами в 1682 году. Новая царица, таким образом, еще в большей степени, чем Петр II, внук Петра I, олицетворяла возврат к допетербургской старине. Но довольно быстро Москва как место постоянного пребывания двора перестала устраивать Анну Иоанновну, и она предпочла ей невскую столицу.

Причина, по всей вероятности, заключалась в уже отмеченной нами силе московской аристократии, сохранившей несмотря на петровское давление косный и внутренне независимый дух. В Петербурге же, как мы помним, царила весьма демократическая, если не сказать плебейская, атмосфера, значительно менее благоприятная для аристократического фрондерства. На берегах Невы императрица в большей степени могла чувствовать себя единовластной повелительницей, чем в древней Москве.

Впрочем, не только московская аристократия, но и нижние слои общества первопрестольной были склонны диктовать царям свою волю, причем в весьма категорической форме народного бунта, вся бешеная энергия которого обычно направлялась не на самого помазанника, а на его ближайшее окружение. Здесь была жива память о предшествующем столетии, вошедшем в русскую историю как «бунташный век». Еще при Петре II испанский посол герцог де Лириа был убежден, что пребывание в Москве представляет большую опасность для царского фаворита Ивана Долгорукова и его семьи, «потому что если с царем случится какое несчастие, то они пропадут совсем, ибо общая ненависть к ним так велика, что народ передушит их всех; но в Петербурге, какое бы ни случилось несчастье, он и весь род его не подвергнутся никакой опасности». При этом Долгоруков был русским, а фаворит Анны Иоанновны, Эрнст Иоганн Бирон, — инородцем (немцем), к которым, как мы помним, вообще отношение в Москве сложилось весьма неприязненное. К тому же сердечная привязанность рано овдовевшей царицы считалась весьма уязвимой, с точки зрения ортодоксальной православной морали: Бирон приехал в Россию вместе с женой и тремя детьми^[166]. Е. В. Анисимов в документах из архива Тайной канцелярии нашел указание на то, что одной из причин переезда двора в Петербург стал случайно подслушанный Анной и Бироном разговор гвардейцев, возвращавшихся после тушения небольшого пожара во дворце и говоривших между собой о временщике: «Эх, жаль, что нам тот, который надобен, не попался, а то буде его уходили!» Известно также происшествие, которое, скорее всего, было покушением на жизнь императрицы: карета, ехавшая первой в ее кортеже, направлявшемся из Измайлова в Москву, провалилась в какое-то подобие волчьей ямы. Обычно первой ехала карета самой Анны, так что от возможной смерти или увечья ее спас только случай.

К этому следует добавить, что жившая в Курляндии очень скромно, если не сказать бедно, Анна явно имела склонность к роскоши и пышности. В пору ее молодости ей довелось быть свидетельницей и участницей многих шумных торжеств, устраивавшихся Петром в Петербурге; одним из них была и ее собственная свадьба. Хотя и в Москве было где разгуляться, все же Петербург манил бывшую герцогиню своим парадным блеском.

С возвращением двора, правительства и гвардии на берега Невы жизнь здесь вновь приобрела столичную оживленность. Активизировалось строительство зданий, среди которых роскошью и размерами выделялся перестроенный из дома Апраксина по проекту Ф. Б. Растрелли Зимний дворец. С небывалым размахом даже по сравнению с петровским временем стали проходить фейерверки и пышные придворные празднества.

Самым знаменитым петербургским событием десятилетнего аннинского царствования была состоявшаяся зимой 1740 года в специально построенном Ледяном доме потешная свадьба придворного шута, князя Михаила Алексеевича Голицына по прозвищу Квасник и одной из царицыных приживалок, калмычки Авдотьи Ивановны Бужениновой. Нередко это представляют как пустую забаву, каприз сумасбродной и неумной императрицы. Однако вдумчивый анализ, основанный на исторических документах, позволяет увидеть в затее Анны Иоанновны обширный и многообразный смысл, далеко выходящий за рамки простого увеселения.

Шутовская свадьба была включена в череду проходивших в Петербурге торжеств по случаю завершения долгой и изнурительной войны с Турцией:

— 27 января в Петербурге было получено известие о ратификации Константинополем мирного договора, заключенного ранее в Белграде; в этот день в Петербург торжественно вошли возвратившиеся из похода войска; палили из пушек, вечером запускали фейерверк;

— 28 января праздновался день рождения императрицы; на дворцовый обед были приглашены все штаб- и обер-офицеры, участвовавшие в кампании; такой же обед был и на следующий день;

— 30 января императрицей были приняты и «жалованы к руке» все прибывшие из похода унтер-офицеры и капралы, которых затем тоже было указано «потчевать»;

— 6 февраля состоялась шутовская свадьба; после венчания в церкви зрителям представили этнографическое маскарадное шествие, окончившееся свадебным пиром; на ночь молодых оставили в Ледяном доме, который затем был открыт для посещений;

— 11 февраля участники этнографического шествия были удостоены высочайшей аудиенции, во время которой исполнили национальные танцы;

— 14 февраля прошел торжественный развод войск, во дворцовой церкви отслужили праздничную литургию, после которой был прочитан текст договора с Турцией, а князь А. М. Черкасский поднес императрице приветствие от первых чинов государства; состоялся дипломатический прием во дворце; конные глашатаи читали на улицах и площадях мирный договор с Турцией, народу бросали горстями монеты, по всему городу горела иллюминация;

— 15 февраля во дворце был маскарад для дворянства и купечества;

— 17 февраля вручались награды иностранным министрам, императрица лично бросала монеты в толпу с балкона Зимнего дворца, для народа выставили двух зажаренных быков и открыли два фонтана, бивших вином; вечером был роскошный фейерверк, после которого во дворце начался бал.

Результаты русско-турецкой войны 1735–1739 годов объективно трудно назвать победой России. И Крым, трижды прочесанный и разоренный армиями Миниха и Ласси, и взятые ценой немалых жертв крепости: Хотин, Яссы, Очаков, Кинбурн — были по договору возвращены туркам. Россия приобрела лишь Азов, с условием не укреплять его и не держать в нем войск, а также получила обещание, что орды крымских татар не будут впредь разорять приграничные российские территории.

Но столь незначительные (особенно в сопоставлении с затратами) результаты войны правительство Анны Иоанновны стремилось представить полновесной победой такого же масштаба, как и победа в Северной войне. Это было тем более важно, что турецкая кампания представала реваншем за неудачный Прутский поход Петра I.

Отчасти именно поэтому программа празднования Белградского мира имела много сходного с торжествами петровского времени. Ништадтский мир тоже был ознаменован шутовской свадьбой (Петр женил нового князя-папу П. И. Бутурлина на вдове его предшественника Н. М. Зотова), этнографическим маскарадом, поднесением монарху приветствий от вельмож и народа, чтением текста договора и, наконец, фейерверком. Пародийные шутовские представления, находясь в ряду празднеств, посвященных военным победам, уже благодаря одному только этому контексту приобретали некоторый политический смысл: рядом с возвеличиванием и прославлением русского оружия все иронически приниженное должно было восприниматься как относящееся к побежденному противнику.

Исследовательница Е. А. Погосян показала, что «одной из целей шутовской свадьбы, включенной в состав мирных торжеств, была насмешка над крымским ханом», являвшимся вассалом Стамбула и одним из главных противников России на юге. В стихотворном приветствии, сочинить которое для шутовской свадебной церемонии был принужден поэт В. К. Тредиаковский, жених и невеста были названы «ханский сын и ханка», а в свадебной процессии им было отведено место в клетке, помещенной на спине слона, что, как пишет Е. А. Погосян, «возможно, должно было демонстрировать, что итогом заключения мира стало кардинальное изменение отношений России с Крымским ханом: если ранее он превращал россиян в невольников, теперь он сам заперт в Крыму». В этом контексте, считает исследовательница, выбор М. А. Голицына на роль потешного жениха не был случайностью: его дед Василий Васильевич Голицын возглавлял крайне неудачные крымские походы 1687 и 1689 годов. Таким образом, свадьба в Ледяном доме являлась своеобразной политической карикатурой.

Но кроме политического подтекста эта шутовская свадебная церемония имела отчетливый идеологически-пропагандистский смысл, и в этом отношении она в точности следовала петровской традиции шутовских свадеб. Первое из таких представлений было устроено в Москве в 1702 году — царь женил своего «многоутешного шута и смехотворца» Феофилакта Шанского. Гости тогда были одеты в старинные русские одежды, женщины по домостроевским правилам отделены от мужчин, князь-кесарь Ф. Ю. Ромодановский представлял царя, князь-папа Н. М. Зотов — патриарха. Главный акцент во время той свадьбы делался на пародировании старинных обычаев, унизительным насмешкам подвергалось все русское родовитое дворянство. Подобный смысл современниками читался и в церемонии в Ледяном доме. Е. А. Погосян приводит мнение французского посланника при российском дворе маркиза И.-Ж. де ла Шетарди: «Таким образом напоминается время от времени вельможам здешнего государства, что ни их происхождение, ни состояние, ни чины, ни награды, достойными которых признали их монархи, — никоим образом не ограждают их хотя от малейшей фантазии государя». Издевательство над одним из князей Голицыных могло восприниматься не только как унижение старой русской знати, но и конкретного рода, к которому принадлежал несчастный жених. После ликвидации Верховного тайного совета заправлявшие в нем Голицыны попали в опалу, а наиболее авторитетный из них — Д. М. Голицын окончил жизнь в Шлиссельбургской тюрьме, поскольку с ним, как с автором «Кондиций», у Анны Иоанновны были особые счеты.

Сам же М. А. Голицын оказался в шутах тоже в виде наказания. Будучи за границей, он женился на итальянке, по желанию которой стал католиком, что понималось в то время не только как измена вере, но и как измена своему государю. После возвращения заболевшего слабоумием князя в Россию, о его «предательстве» стало известно императрице, в отместку она и сделала его шутом, поручив подавать себе квас (отсюда прозвище Квасник), а затем решила его женить на своей верноподданной, вероятно, в насмешку над его любовью к иностранке. Такого рода шутки были свойственны императрице Анне: за несколько лет до этого ординарец цесаревны Елизаветы Петровны Алексей Шубин за любовную связь со своей госпожой был сослан на Камчатку и там насильно обвенчан с камчадалкой.

Другим идеологическим мотивом, который воплотился в церемонии шутовской свадьбы, был также известный нам по петровским временам мотив многонациональности Российской державы. Не случайно в невесты русскому князю была выбрана калмычка, а сопровождали свадебный поезд более полутора сотен представителей разных народов и областей империи, собиравшихся специальными эмиссарами по всей стране в течение нескольких месяцев. Среди них, согласно запискам В. А. Нащокина, бывшего свидетелем маскарада, были «вотяки, мордва, черемиса^[167], татары, калмыки, самоеды и их жены и прочие народы с Украины», и даже «ямщики города Твери», которые зазывали «весну разными высвистами по-птичьи». Подобно петровскому этнографическому маскараду во время празднования Ништадтского мира, в процессии были представлены не только народы, населяющие Российскую империю, но и разные экзотические, порою весьма далекие от реальных, персонажи. Участники маскарада, одетые в национальные костюмы, несли в руках народные музыкальные инструменты, оружие, игрушки и передвигались на санях в виде «зверей и рыб морских», в которые были запряжены вполне реальные верблюды, олени, собаки, волы, козлы, свиньи. На свадебном пиру, состоявшемся в манеже Бирона возле Зимнего дворца, каждой паре подносили ее национальные кушанья, а во время прощальной аудиенции во дворце участники маскарада исполняли национальные танцы. В этом контексте постройка Ледяного дома, сделанного из того же материала, что и жилища некоторых северных народов, должна восприниматься как символическое изображение власти просвещенной европейской государыни над бескрайними дикими землями. Кстати, на это же могла намекать и построенная возле Ледяного дома «по обыкновению северных стран» баня; в Европе тогда такого рода бани не существовали. Анна Иоанновна представала владычицей Севера, вроде андерсеновской Снежной королевы.

Мотив имперской многонациональности был свойствен стилистике аннинского царствования, как, впрочем, и последующих. Например, в Большом тронном зале Зимнего дворца потолок украшал живописный плафон работы Луи Каравака, аллегорически изображавший вступление ее величества на престол. К. Р. Берк так описывает эту картину: «Религия и Добродетель представляют ее <императрицу> России, которая на коленях приветствуя ее, вручает ей корону. Духовное сословие и царства Казань, Астрахань, Сибирь, а также многие татарские и калмыцкие народы, признающие власть России, стоят рядом, выражая свою радость».

Политический и идеологический смыслы, воплощенные в Ледяном доме, сочетались с просветительским и, можно сказать, с научно-исследовательским. Все эти ледяные затеи представали как некий эксперимент, демонстрация беспредельных возможностей научного знания и узости обывательских представлений о свойствах самых простых вещей. Профессор математики и физики Г. В. Крафт свое описание Ледяного дома (см. документ № 8) адресовал «охотникам до натуральной науки», а изложенные ученым наблюдения содержали много уникальной для того времени научной информации.

Ледяной дом строился из крупных ледяных блоков, их обливали водой на морозе, и они превращались в монолитную конструкцию. Он был наполнен и окружен множеством предметов изо льда. Это ледяные деревья с ледяными листьями, ветвями и сидящими на них ледяными птицами, ледяные мебель и посуда, действующие ледяные часы, сквозь прозрачный корпус которых было видно их устройство, ледяной камин, топившийся облитыми нефтью ледяными дровами и т. п. В стоящие вокруг дома ледяные пушки засыпали порох и стреляли из них чугунными ядрами, построенную рядом ледяную баню топили соломой и парились в ней, а из ледяных фонтанов в виде дельфинов и слона в натуральную величину днем била вода, а ночью — горящая нефть (ледяной слон представлял забавную параллель живому, на котором во время свадебной процессии ехали жених и невеста).

В течение нескольких недель, пока Ледяной дом не растаял, доступ в него был открыт для всех желающих (см. документ № 8), и только специально назначенный караул следил за порядком. Таким образом, это было не что иное, как музей льда, представляющий это вещество в самых разнообразных и удивительных проявлениях.

Вообще, надо отметить, что правление Анны Иоанновны было ознаменовано всплеском угасшего было при Петре II интереса к научным изысканиям, к постижению чудес природы и коллекционированию ее причудливых порождений. Собрание Кунсткамеры продолжало активно пополняться, а экспонаты, несмотря на оправданные протесты их хранителей, использовались не только как объект созерцания и изучения. Например, многие предметы из этнографической коллекции были позаимствованы для проведения вышеописанного маскарада, в результате чего часть из них была безвозвратно утрачена или испорчена. Астроном Делиль столь успешно демонстрировал императрице небесные светила, что лучшие из его телескопов и физических инструментов было приказано не возвращать в обсерваторию, а оставить во дворце.

Зрелище шутовской свадьбы было призвано просвещать публику не только в области научного знания, но и в художественно-эстетической сфере. Сам Ледяной дом строился по специальному архитектурному проекту, выполненному, по некоторым сведениям, замечательным архитектором П. М. Еропкиным. «Дом, — сказано у Крафта, — которой по правилам новейшей архитектуры расположен и для изряднаго своего виду и реткости достоин был, чтоб по крайней мере таково ж долго стоять, как наши обыкновенные домы». Сооружение было украшено множеством статуй^[168] (тоже ледяных), изящной балюстрадой и т. п. Несмотря на то что новые вкусы в архитектуре и других искусствах стали насаждаться еще Петром, во времена Анны Иоанновны многие европейские художественные формы были в России еще непривычны и даже диковинны. Это можно сказать и о поэзии, образец которой, как мы уже упоминали, был продемонстрирован во время шутовского свадебного пира.

Использование льда в качестве универсального материала имело, вероятно, и некоторый философский подтекст. Лед — это ведь замерзшая вода, а с ней в Петербурге всегда были особые отношения: само строительство города представало как акт обуздания, подчинения человеку могущественной водной стихии. Именно поэтому Петр запрещал строить мосты через Неву и дороги вдоль набережных — роль улиц в Петербурге должны были выполнять реки и каналы. И конечно, строительство дома из отвердевшей воды (а по первоначальному замыслу он и стоять должен на замерзшей Неве) и изготовление из льда разных предметов должно было восприниматься как свидетельство власти людей над зыбкой и капризной водной стихией. Аналогичный смысл имели придуманные Петром петергофские водные затеи: там льющаяся вода образовывала колонны, стены, арки, лестницы, заставляла звучать музыкальные инструменты и т. д.

При этом важно отметить, что несмотря на такой многозначный и обширный смысл, все происходящее вокруг Ледяного дома было необычайно ярким развлекательным зрелищем. Публичные забавы, в которых деятельное участие принимали коронованные особы, стали одним из новшеств петровского времени. Шутовская свадьба, как жанровая разновидность таких забав, вероятно, особенно памятна для императрицы Анны. В числе мероприятий, отмечавших ее собственное бракосочетание в Петербурге в 1710 году, была такая свадьба. Петр I женил тогда своего карлика, Екима Волкова; для участия в свадьбе по всей стране было собрано около 70 лилипутов.

При Петре вошли в публичный обиход и маскарады, неоднократно их устраивала и его племянница. Особенно запомнился современникам «великий машкарад» 1731 года в Москве, устроенный в годовщину восшествия Анны на престол и длившийся около месяца.

Подобно Петру любила Анна и фейерверки, которые тоже были не просто забавами, они выполняли, по меткому сравнению историка П. Н. Столпянского, роль «передовых статей современной правительственной газеты». «Для всех оных торжественных фейерверков… — свидетельствует автор первого русского описания Петербурга А. И. Богданов, — в 1731-м году построен Мост, или Театр, на воде, на мысу Васильевскаго Острова, против Болшаго Императорскаго Зимняго Дому; на оном же Театре и разныя иллюминации отправляются».

Театр фейерверков представлял собой всего лишь обширный высокий помост, сооруженный на сваях перед стрелкой Васильевского острова. А специальное помещение на втором этаже Зимнего дворца, выстроенное при Анне Иоанновне по проекту Ф. Б. Растрелли, представляло собой то, что мы и по сей день называем театром. Иностранные (главным образом итальянские) оперные, балетные и комедиантские труппы содержались тогда в Петербурге за счет императорской казны, вход в театр для приглашенных был бесплатным. Давались и любительские спектакли, в которых принимали участие многие придворные, а также, по некоторым сведениям, кадеты Шляхетного корпуса. В театре Зимнего дворца 9 февраля 1736 года труппа, которую возглавлял итальянский композитор и капельмейстер Франческо Арайа, исполнила его оперу «Сила любви и ненависти». Это была первая постановка оперы в России. «Ведомости» писали: «29 числа сего генваря месяца представлена от придворных оперистов в императорском Зимнем дворце преизрядная и богатая опера под титулом „Сила любви и ненависти!“ к особливому удовольствию ее императорского величества и со всеобщею похвальбою зрителей».

Правление Анны Иоанновны можно охарактеризовать как время активного развития зрелищной культуры в России, и в особенности в Санкт-Петербурге, однако по сравнению с петровским временем в ней все более преобладала развлекательность и при этом она становилась все более сословно замкнутой. От начального петербургского демократизма уже мало что осталось. Описывая Летний сад времен Анны Иоанновны, К. Р. Берк отмечает: «Сколь бы ни приятны были эти сады, горожане весьма редко могут в них повеселиться. В дни Комедии, когда действуют также водометы, некоторому количеству простого народа дозволяют войти в сад; в куртаги^[169] — лишь обычным придворным лицам, а в остальное время — никому, так как императрица желает гулять со своими наперсниками в тишине. <…> В правление Петра Первого, который был государем общедоступным, в саду устраивались большие застолья для простых людей, и сам он частенько пил вкруговую со шкиперами и кораблестроителями». Общедоступные ассамблеи сменились куртагами, на которые допускались лишь дворяне. И если Петр сделал театр открытым для всех «охотных смотрельщиков», то при Анне, согласно свидетельствам современников, например петербургского врача Дж. Кука, простолюдину попасть на представление было весьма трудно: «Никто не платит за посещение спектакля или концерта, но и вход дозволен только тем, кто имеет билеты от властей. У дверей стоит караул, и если кто-то вознамерился туда попасть, не имея на то права, такого сурово накажут». А в вопросе снимания шапки с головы возле царского дворца при Анне Иоанновне вновь вернулись к допетровскому обыкновению: «никто в Петербурге не может пройти или проехать мимо <…> дворца, не обнажив головы, — независимо от того, виден кто в окне или нет», — констатировал П. фон Хавен. А Дж. Кук, прогуливавшийся по неведению в шляпе по петергофскому парку, не был арестован, как он считал, только благодаря заступничеству императрицы.

Возвращаясь к теме Ледяного дома, заметим, что в его создании отразилась и традиция русских национальных забав, связанных со строительством потешных сооружений из снега и льда. Анна Иоанновна и прежде отдавала дань подобного рода развлечениям: за семь лет до Ледяного дома для ее увеселения была возведена на Неве под руководством Б. К. Миниха целая ледяная крепость, которую войска взяли приступом.

Мы не случайно столь подробно рассмотрели все, что было связано с постройкой Ледяного дома. Во многом и весь Санкт-Петербург, согласно идущим от Петра представлениям, должен был выполнять те же функции, что и эта курьезная постройка: грозить внешнему противнику, быть уздой для боярского фрондерства, символом имперского величия и могущества, образцом художественного вкуса, генератором научной мысли и, наконец, местом приятного времяпрепровождения. (Петр, правда, отводил Петербургу еще и роль «морской столицы России», но его ближайшие преемники эту испостась города отодвинули на задний план, хотя торгово-посреднические функции города продолжали развиваться.) При этом собственные интересы и желания городского населения для монархов никакого значения не имели. «Не только рядовые петербуржцы, но и люди высокопоставленные, — пишет исследователь петербургской культуры Г. З. Каганов, — рассматривались тогдашней властью просто как подручный материал для возведения пышного здания барочного государственного быта».

Порой этого материала не хватало. И при Анне Иоанновне, и позднее при Елизавете Петровне правительство настойчиво собирало разбегавшихся из Петербурга переведенцев. Новые сотни и тысячи «работных людей» вызывались на невские берега, страдали здесь от непривычных климата, дороговизны, принуждались к тяжелому и низкооплачиваемому труду. Зажиточных людей, как и прежде, обязывали строить в столице каменные дома. Нет ничего странного в том, что значительная часть населения ненавидела город.

Неприятие вызванных реформами крутых перемен, усугубленное трудностями военного времени и общим усилением государственного гнета вылились в широко распространившееся в народе еще при жизни Петра I представление о нем как о царе-антихристе. Город, построенный им, представал в устных рассказах и потаенных раскольничьих писаниях как творение дьявола, проклятое место. Подобное отношение к Петербургу выражалось в формуле, которую приписывают заточенной Петром в монастырь царице Евдокии: «Петербургу быть пусту!»^[170] Творению Петра предрекалась гибель от потопа.

С другой стороны, как мы уже видели, официально одобрявшаяся и тоже достаточно распространенная позиция заключалась в обожествлении личности Петра, что, соответственно, влекло за собой восприятие города на Неве как райского сада, парадиза, небесного Иерусалима. Выразительным примером такой идеализации строящегося города явился проект его планировки, выполненный великим Ж. Б. А. Леблоном.

Эти два полярно противоположные взгляда на Петербург, как это всегда бывает, заключали и нечто общее: обе конструкции представляли город экстраординарным явлением, творением сверхчеловеческой силы, то есть были вариантами мифологического осмысления реальности. Сформировавшись при жизни Петра, эти варианты петербургского мифа существовали в общественном сознании еще долго после его смерти; отдельные их рецидивы встречаются в литературе и публицистике до сих пор.

Но если при Петре отрицательное отношение к Петербургу глухо зрело в глубинах народного сознания, лишь изредка прорываясь в виде отдельных обличающих фраз, за которые авторов их отправляли на дыбу или галеры, то после смерти императора неприятие города приобрело самое страшное по тем временам выражение: в Петербурге начались поджоги.

Несколько таких случаев наблюдалось еще при Екатерине I. Один из поджигателей, несовершеннолетний солдатский сын Аристов, был казнен по высочайшему повелению 29 мая 1726 года. Но особой остроты ненависть к Петербургу достигла при Анне Иоанновне; к этому времени относятся самые разрушительные петербургские пожары.

11 августа 1736 года огонь уничтожил кварталы вдоль Мойки, примерно от нынешнего здания Почтамта до Невского проспекта. Розыск, учиненный Тайной канцелярией, выявил подозреваемых — крестьянского сына Петрова и крестьянина Перфильева, которые под пыткой признались в содеянном ими преступлении и через несколько дней были заживо преданы огню на месте пожара. Впоследствии, правда, было установлено, что возгорание началось на дворе персидского посла Ахмед-шаха по неосторожности его слуги, но это не уменьшило тревог и умственных брожений среди жителей города: мотив гибели Петербурга от огня уже соседствовал в их головах с мотивом погружения его под воду.

Почти год спустя в чрезвычайно сухое лето на крыше дома купца Линзена, соседнего с домом цесаревны Елизаветы Петровны на Красном канале^[171], была найдена кубышка с порохом и фитиль, предназначавшиеся для поджога. Усиление мер безопасности не предотвратило катастрофы: в ночь с 23 на 24 июня 1737 года разом с двух сторон загорелись кварталы между Мойкой и Невой в районе Большой Миллионной улицы. В конце июня — начале июля пожары в этом районе города возобновлялись по крайней мере трижды, из почти 700 дворов полностью сгорело 520.

Обратим внимание на подвергшиеся огненному разорению районы города: они были населены в основном иностранцами — это сложившиеся в петровское время Немецкая, Греческая, Финская и Адмиралтейская слободы. На немецкой панорамной гравюре того времени, изображающей петербургский пожар 1737 года, мелкими буквами сделаны топографические указания, благодаря чему видно, что ни Русская, ни Татарская слободы не были затронуты огнем. Поджоги домов инородцев, безусловно, могли быть проявлением ксенофобии — ненависти к «немецкому засилью». Впрочем, как показывают некоторые современные исследователи, степень этого засилья многими писателями и историками сильно преувеличена. Возможно, ненависть по отношению к этим кварталам города возбуждалась их большей благоустроенностью: здесь жили люди, добровольно сюда приехавшие, нашедшие в Петербурге вторую родину, наладившие свой быт и желающие этому городу благополучия и процветания. Именно такое отношение к городу как к творению рук человеческих, прекрасному и величественному по форме, но при этом вполне пригодному для человеческой жизни, противостояло мифологическому осмыслению Петербурга и могло возбуждать неприязнь у переселенцев. Такое антимифологическое отношение к Петербургу хотя и не нашло в XVIII веке отражения в литературных или фольклорных произведениях, однако существовало в реальности, ибо Петербург продолжал расти и развиваться не только как столица империи и резиденция монарха, но и как центр человеческого общежития, центр торговли, ремесла, промышленности, культуры (в том числе бытовой).

Эти строки М. В. Ломоносова из «Оды на прибытие Ея Величества Великия Государыни Императрицы Елисаветы Петровны из Москвы в Санктпетербург 1742 года по коронации» отражают отношение многих жителей столицы к утверждению дочери Петра на российском престоле. Действительно, Э. И. Бирон, а затем Анна Леопольдовна, после смерти Анны Иоанновны управлявшие Россией от имени младенца-императора Ивана VI, не пользовались у своих подданных ни уважением, ни симпатией. Дворцовый переворот, в результате которого к власти пришла не имевшая формальных прав на корону Елизавета, был осуществлен руками солдат и офицеров Преображенского полка, среди которых, как установил Е. В. Анисимов, большинство составляли «выходцы из податных сословий^[172], теснее, чем верхушка гвардии, связанные с широкими массами петербургского населения и потому острее воспринимавшие и разделявшие общественную психологию».

Это, конечно, не означает, что механизм прихода Елизаветы к власти был сродни существовавшему в Древнем Новгороде обыкновению изгонять неугодного горожанам князя и ставить на его место другого. Князь избирался на строго определенных условиях, иначе говоря, нанимался вечем, которое при этом сохраняло за собой всю полноту власти. Возводя Елизавету на престол, гвардейцы так же, как и большинство петербуржцев, желали в ней видеть самодержавную, то есть обладающую абсолютной властью, благодетельницу, которая осыплет своих подданных милостями. И их ожидания отчасти оправдались: поддержавшую ее гренадерскую роту Преображенского полка матушка-императрица вскоре преобразовала в особо привилегированное подразделение — Лейб-кампанию, все участники переворота получили дворянство, поместья, гербы с девизом «За верность и ревность». Однако, как справедливо замечает Е. В. Анисимов, они «не приобрели никакой реальной власти» и через некоторое время были настолько отдалены от трона, что некоторые из них даже стали замышлять новый переворот. Заговор был раскрыт, а его участники сосланы.

К тому же, хотя гвардия и постоянно размещалась в Петербурге, считать, что она, подобно новгородскому вечу, была выразительницей общественного мнения, конечно, нельзя. Вообще, население Петербурга в течение XVIII да, пожалуй, и XIX века не представляло собой какой-либо общности, единой по интересам и мироощущению. Иными словами, очень немногие считали себя петербуржцами. Дворяне — наиболее организованное и независимое сословие — обычно были тесно связаны со своими поместьями, находившимися, как правило, в отдалении от столицы, и жили в Петербурге только по долгу службы^[173] (после освобождения дворян от обязательной службы многие из них предпочли жить в своих имениях, или Москве, или в провинциальных городах). И духовенство, и купечество, и приезжавшие в Петербург в поисках работы или для сбыта товара крестьяне и ремесленники также не ощущали своей глубинной связи с этим городом. Правительство по-прежнему принимало меры по насильственному увеличению населения столицы. Указом от 14 ноября 1744 года повелевалось «не помнящих родства, а также называющих себя поляками и незаконнорожденных, являющихся в казачьи городки, ссылать в Петербург на поселение». 4 ноября 1756 года приказывалось «штаб и обер-офицеров, назначенных, по расписанию герольдмейстерской конторы, на житье в Петербург, реверсами^[174] обязать к явке на 1 января 1757 года непременно, а укрывающихся разыскивать и высылать в Петербург в крайней скорости; если же и затем не исполнят они Высочайшей воли, то недвижимые их имения отписывать на ее Императорское Величество и их самих высылать на житье в столицу без очереди».

Как это ни парадоксально звучит, социальной группой, в наибольшей степени ощущавшей Петербург своим городом, были иностранцы, которых следовало бы называть «нерусскими петербуржцами». Но именно у них воцарение Елизаветы Петровны вызвало серьезную и обоснованную тревогу.

Дело в том, что пафос, с которым Елизавета взошла на престол, заключался прежде всего в необходимости отнять бразды правления у иноземцев, передать их в русские руки и ликвидировать «немецкое засилье» вокруг императорского трона. Такая программа, довольно неожиданная для дочери Петра, декларировавшей свою приверженность отцовским принципам, отражала настроения тех социальных слоев, на которые она опиралась, совершая переворот.

Негативное отношение к иноземцам, живущим в Петербурге, которое при Анне Иоанновне выражалось в поджогах, теперь стало проявляться значительно более открыто. Меньше чем через месяц после переворота секретарь саксонского посольства Петцольд писал в своем донесении: «Все мы, чужеземцы, живем здесь постоянно между страхом и надеждою, так как от солдат, делающихся все более наглыми, слышны только угрозы, и надобно приписать провидению, что до сих пор не обнаружились их злые намерения». Опасения дипломата были небезосновательны; по крайней мере, один случай вооруженного столкновения на почве национальной неприязни в тогдашнем Петербурге известен по документам: в апреле 1742 года на Адмиралтейской площади несколько гвардейцев затеяли драку с офицерами-немцами и дело дошло до кровопролития.

Проявления ксенофобии на бытовом уровне были достаточно распространены в начале елизаветинского царствования, чему способствовали и некоторые распоряжения верховной власти. Указом 1742 года в Петербурге, Москве и Астрахани были закрыты все армянские церкви, за исключением одной в Астрахани, кроме того, запрещалось их строить в дальнейшем. Невский проспект, который сто с лишним лет спустя А. Н. Греч с восторгом назовет «улицей веротерпимости» по причине соседства на нем храмов многих конфессий, — при Елизавете чуть было не лишился этой черты: для неправославных церквей было приказано подыскать более отдаленные места, и лишь отсутствие необходимых средств спасло кирхи от переноса. Такое внимание императрицы к «Невской першпективе» было, возможно, не случайным: именно по ней двигался отряд гвардейцев во главе с Елизаветой, чтобы возвести ее на престол в качестве православной царицы. Затем эта улица, как показал исследователь Г. З. Каганов, была превращена в своеобразный памятник: триумфальный путь восхождения «дщери Петровой» к славе, — и с того времени стала главной улицей города.

Усиление в петербургском обществе националистических настроений коснулось и Академии наук, которая, как мы помним, в момент своего основания полностью состояла из ученых иностранного происхождения. К елизаветинскому времени в ней состояло уже довольно много русских. Взаимоотношения внутри академии были в то время полны интриг и склок, которые порой приобретали националистический оттенок. Самый известный из таких конфликтов разгорелся в 1749 году вокруг доклада Г. Ф. Миллера «О происхождении народа и имени Российского», точнее, вокруг изложенной в нем теории о скандинавском происхождении этнонима «русы» и княжеской династии Рюриковичей.

Выступивший против Миллера М. В. Ломоносов и несколько поддержавших его академиков и адъюнктов^[175], в сущности, протестовали не столько против варяжской теории, сколько против того, что эта концепция представляла русский народ в невыгодном свете. Миллер, считали они, «во всей речи ни одного случая не показал к славе российского народа, но только упомянул о том больше, что к бесславию служить может, а именно: как их многократно разбивали в сражениях, где грабежом, огнем и мечом пустошили и у царей их сокровища грабили. А напоследок удивления достойно, с какой неосторожностью употребил экспрессию, что скандинавы победоносным своим оружием благополучно себе всю Россию покорили». Предполагалось, что первопричиной всего этого был недостаток патриотических чувств у Миллера, поскольку он не «природный россиянин».

Нужно сказать, что Миллер, приехавший в Петербург в 1725 году, а в 1747 году принявший российское подданство, к этому времени успел кропотливым трудом на ниве российской исторической науки снискать заслуженное уважение, и выдвинутое против него обвинение в отсутствии российского патриотизма было несправедливым. Конфликт с Ломоносовым имел в своей основе глубокое различие их взглядов на отношение историка к политической конъюнктуре. Характеризуя позицию Миллера, современный исследователь А. Б. Каменский приводит его слова о том, что историк «должен казаться без отечества, без веры, без государя, все, что историк говорит, должно быть истинно и никогда не должен он давать повод к возбуждению к себе подозрения в лести». Ломоносов, напротив, считал необходимым, чтобы историограф «был человек надежный и верный и для того нарочно присягнувший, чтобы никогда и никому не объявлять и не сообщать известий, надлежащих до политических дел критического состояния».

В противовес миллеровской теории Ломоносов предложил свою теорию о происхождении этнонима «русский» от слова «роксоланы» (сарматское скотоводческое племя, возглавившее союз племен в Северном Причерноморье и Северном Приазовье во II веке до н. э. — IV веке н. э. и завоеванное гуннами). Эти в большей степени публицистические, нежели научные, рассуждения Ломоносова легли в основу так называемой антинорманнской теории, которой по сей день придерживаются многие авторы, в том числе учебных пособий.

Таким образом, позиции Миллера и Ломоносова в этой дискуссии отражали две полярно противоположные точки зрения на взаимоотношения науки (а также искусства) и власти: одна из них требовала независимости ученого или художника, другая — утверждала, что он должен защищать интересы государства. Кстати, независимость Миллера как историка позднее позволила ему впервые выступить с попыткой развенчать миф о строительстве Петербурга на пустом месте: его статья «Известие о бывшем городе Ниэншанце», задуманная автором как часть истории Петербурга, была в 1755 году напечатана в редактировавшемся им журнале «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие».

XVIII век был временем формирования в России, и в первую очередь в Петербурге, социального слоя людей, профессионально занимающихся интеллектуальной и творческой деятельностью. Эти люди, роль которых в последующей истории страны оказалась необычайно велика, всегда стояли перед решением, как строить свои отношения с властью — идти к ней на службу или вступать с ней в конфронтацию. Конфликт Ломоносова и Миллера был, возможно, первым в российской истории такого рода столкновением двух этических позиций. Впрочем, расхождение между официально принятым мнением и тем, которое отстаивал Миллер, не обернулось для того столь печальными последствиями, как для многих других деятелей культуры в будущем; его лишь на год перевели из профессоров в адъюнкты с понижением жалования с 1000 рублей до 860 в год да сожгли уже отпечатанные экземпляры злополучного доклада.

Что же касается официальной исторической доктрины, то в ней с этого времени утвердился подчеркнутый русский патриотизм. Впрочем, вплоть до начала XX века это мало сказывалось на положении нерусского населения Петербурга. И в елизаветинское время, и позднее местные диаспоры: немецкая, шведская, французская, греческая, армянская, татарская и пр. — составляли немалую часть горожан; в течение XVIII века их численность, по подсчетам этнографа Н. В. Юхневой, составляла до 8 % от всего населения столицы. «Своей последовательной политикой Елизавета довольно быстро убедила всех, что не намерена изгонять иностранцев из России», — пишет Е. В. Анисимов. Во время ее правления с огромным успехом продолжал работать в Петербурге Ф. Б. Растрелли, приехали сюда А. Ринальди и Ж. Б. М. Валлен-Деламот. Вернулся покинувший было Россию композитор и капельмейстер Ф. Арайа. Продолжали выступать на берегах Невы итальянские и немецкие оперные и театральные труппы. В 1743 или 1744 году немецкая труппа, руководимая директором И. X. Сигмундом, обзавелась собственным театральным зданием на Большой Морской улице, которое стали называть «Немецким комедиальным домом». Этот первый в Петербурге частный театр просуществовал до конца 50-х годов XVIII века.

Единственные инородцы, которых Елизавета настойчиво выдворяла из своих владений, были евреи. 2 декабря 1742 года она подтвердила и ужесточила изданный еще Екатериной I указ о высылке всех евреев из пределов Российской империи, а на доклад Сената о крупном ущербе, нанесенном казне этим изгнанием, наложила резолюцию: «От врагов Христовых не желаю интересной^[176] прибыли».

Двадцатилетнее царствование Елизаветы Петровны было важнейшим этапом формирования внешнего облика нашего города. Достаточно сдержанный, а порой даже суровый стиль Петровской эпохи сменился пышностью и великолепием позднего барокко, а также богатым изяществом раннего классицизма. Впрочем, начался этот процесс архитектурно-стилистического обновления еще при Анне Иоанновне. После пожаров, уничтоживших в 1736 и 1737 годах значительную часть городской застройки, был учрежден специальный орган: «Комиссия о Санкт-Петербургском строении», которому было поручено «…положить в больших, в средних и меньших домах какому быть строению как по улицам, так и во дворах, и каким образом для лучшей предосторожности пожарного случая печи, трубы и все прочее строение с лучшей крепостью построено быть имеет, и учинить тому строению каждому особливый твердый план и чертеж, дабы всяк впредь потому надежно строить и поступать мог; по положении того строения рассмотреть план, который ныне велено учинить, и, показав улицы и места, где большим, средним и малым домам быть и в какой пропорции и в каком одному от другого разстоянии, также и где публичным площадям быть, и генерально иметь обо всем том рассуждения, что к лучшему, порядочному и безопасному строению служить может; в оной же Комиссии учинить обстоятельную и порядочную инструкцию полиции, по которой бы она впредь поступать имела <…>». Благодаря деятельности «Комиссии о строении» многие кварталы центра Петербурга получили планировку, сохранившуюся до сих пор; в частности, как единое градостроительное начало образовалась знаменитая трехлучевая композиция: ориентированные на башню Адмиралтейства три «першпективы» — Невская, Средняя и Вознесенская (нынешние Невский проспект, Гороховая улица и Вознесенский проспект).

Если при Анне Иоанновне особое внимание уделялось формированию рядовой застройки города и его планировке, то Елизавета ознаменовала свое царствование постройкой многих великолепных зданий, ставших архитектурными доминантами городского пространства. Это Зимний дворец (императрица так и не успела пожить в этом великолепном творении Растрелли; вскоре после ее смерти в еще не полностью отделанное здание въехал Петр III), Аничков дворец, Смольный монастырь (окончательно завершенный только в XIX веке), Никольский морской и Владимирский соборы, храм Спаса на Сенной площади.

Что касается общественной жизни столицы в этот период, то она, как и прежде, сосредоточивалась вокруг императорского двора. Маскарады, балы, фейерверки, куртаги, празднества отличались не только пышностью и изощренной фантазией, но и тонким вкусом и изяществом.

Елизаветинское время связано со значительными событиями в петербургской и российской культуре: к этому периоду относится расцвет художественной и научной деятельности М. В. Ломоносова; творчество поэта, драматурга, издателя и первого среди крупных деятелей культуры уроженца Петербурга А. П. Сумарокова; основоположника русского театра Ф. Г. Волкова; гравера М. И. Махаева; архитекторов Ф. Б. Растрелли, С. И. Чевакинского, А. Ф. Кокоринова. Ф. Арайа пишет первую в истории оперу на русском языке — «Цефал и Прокрис» на основе либретто Сумарокова.

Отметим, что все заметные явления в российской культуре в то время волей-неволей стягивались к Петербургу. Так, созданному Волковым в Ярославле театру императрица приказала явиться в столицу, где для него было подобрано помещение (дом Головкина на Васильевском острове), назначен художественный руководитель (Сумароков), а из казны на содержание труппы и постановку спектаклей стало выделяться 5 тысяч рублей ежегодно. В отличие от прежних столичных театров, этот был общедоступным и платным.

Правление императрицы Елизаветы было ознаменовано и несколькими военными кампаниями, первая из которых началась еще до восшествия ее на престол, военные действия инициировала Швеция, чтобы добиться пересмотра результатов Северной войны.

Надежды короля на победу связывались не столько с успешными военными действиями, сколько с политическими интригами: Швеция тайно поддерживала государственный переворот, готовившийся сторонниками Елизаветы Петровны, и рассчитывала на то, что благодарность новой императрицы выразится в готовности отказаться от части территориальных приобретений, сделанных ее отцом. Эти надежды, как мы увидим, оказались тщетными.

Шведская армия была совершенно не готова к войне: она сильно уступала своему противнику по численности, военному опыту и оснащенности; командование не располагало достоверными данными разведки и действовало крайне не согласованно. Вскоре после начала боевых действий русское войско под командованием генерал-фельдмаршала Петра Ласси одержало верх над шведским корпусом генерала Врангеля в сражении у крепости Вильманстранд^[177], а затем после штурма овладело самой крепостью. Располагавшийся у ее стен город был полностью разрушен, а его жители высланы в Россию. После этого корпус Ласси отошел на свои прежние позиции.

Пришедшая к власти Елизавета Петровна отказалась делать шведам территориальные уступки, и война продолжилась. Почти без боев русские войска довольно быстро заняли южную Финляндию и, блокировав шведскую армию в Гельсингфорсе (Хельсинки), принудили ее к капитуляции. Одновременно велись пассивные военные действия в восточной части Балтийского моря, в ходе которых оба противоборствующих флота больше потерь несли от сильнейшей эпидемии (шведы) или неумелого маневрирования и непогоды (русские), чем от столкновений с неприятелем. Как и во время Северной войны, наиболее активно у русских действовал галерный флот.

Из-под Гельсингфорса русская армия двинулась к Або (Турку), где в скором времени начались переговоры об условиях заключения мира. Россия, практически полностью оккупировавшая Финляндию, претендовала на присоединение всей этой территории, однако шведские дипломаты и их агенты при российском дворе смогли убедить императрицу согласиться передвинуть границу лишь до реки Кюмени (Кюмийоки). По Абоскому миру в состав России вошли Кюменогорская провинция с крепостями Фридрихсгам^[178] и Вильманстранд и часть провинции Саволакс с крепостью Нейшлот^[179]. Граница империи отодвинулась от Петербурга еще дальше.

Подводя итог нескольким послепетровским десятилетиям в истории Петербурга, можно констатировать, что развитие города в этот период подчинялось не столько естественным законам, управляющим жизнью человеческих сообществ, сколько желаниям, а порой прихотям монархов. Часть населения Петербурга, которое к концу царствования Елизаветы Петровны составляло приблизительно 150 тысяч человек, жила здесь вынужденно, подчиняясь давлению со стороны власти. Городская жизнь была подчинена строжайшей регламентации, государство контролировало практически все сферы общественной и частной жизни.

Следует, однако, отметить, что постепенно государственные запреты и ограничения начинали ослабевать. Так, в 1757 году Елизавета разрешила покупать и продавать дома на Васильевском острове и в Адмиралтейской части, строить новые дома в любой части города, а не там, где прикажут. Применительно к этому периоду еще нельзя говорить о существовании в Петербурге каких-либо негосударственных форм общественной жизни, например таких, как Английский клуб и Шустер-клуб, появившихся в 1770 году, тем не менее предпосылки для их возникновения начинали складываться.

Художество употребляет к произведению таких вещей, которые человеческому роду отчасти пользу, а отчасти увеселение приносить могут, многие различные материи; и самая натура не производит почти ни одной дорогой или простой вещи, которой бы человек своим остроумием и искусством различными образами некоторой пользы и приятности придать не мог.

Лед между такими материями, над которыми бы искусство свою силу и действо показать могло, по сие время почти никогда, или весьма ретко счислялся; и коль необходимо нужна и полезна нам житкость воды, столь неполезна и к делу неспособна казалась твердость оныя многим художникам.

<Далее Крафт рассказывает об опытах по изготовлению из льда зажигательных линз, а также рассуждает о том, что на планетах, более удаленных от Солнца, чем Земля, например на Сатурне, вода должна всегда находиться в твердом состоянии, и если бы на Сатурне существовали жители, они бы использовали лед в качестве строительного материала. Построенный в Петербурге Ледяной дом, по мнению Крафта, это «дом, какой в Сатурне быть может».>

Жестокая стужа, которую в прошлую зиму 1740 года вся Эвропа чувствовала, и от которой еще и ныне находятся печальные следы, произвела и в таких местах, где то весьма необыкновенно бывает, такое множество оной материи, о которой я здесь говорю, что трудолюбивые и тщательные люди приняли от того случаи оказать свое искусство над льдом, и чрез то такою вещию, которая нам в прочем вредительна, хотя не действительную пользу, однако ж некоторое приятное подать увеселение.

Один пример, о котором я известился, был в Либеке^[182], где господин порутчик фон Меинерт, пока жестокая стужа продолжалась, перед Голштинскими воротами изо льду льва длиною в 7 футов так искусно изобразил, что онаго бы никакой рещик из дерева лучше вырезать не мог. Около сего льва зделал он также изо льду болверк^[183], а на оном 5 пушек, одного салдата и бутку.

Но здесь в Санктпетербурге художество гораздо знатнейшее дело изо льду произвело. Ибо мы видели из чистого льду построенной дом, которой по правилам новейшей архитектуры расположен, и для изряднаго своего виду и реткости достоин был, чтоб по крайней мере таково ж долго стоять, как наши обыкновенные домы, или чтоб в Сатурна как в число звезд перенесен был.

<Крафт рассказывает о замысле постройки Ледяного дома и о попытке его поставить на льду Невы. Попытка оказалась неудачной, так как лед на реке не выдержал тяжести постройки и начал ломаться.>

Потребные к тому материалы Нева река в довольном числе подавала, и надлежало только выбрать такое место, которое бы сие достопамятное строение способнее нести могло. Оное найдено было в знатнейшей части сия столицы, и между двумя весьма достопамятными строениями, а именно между созданною от блаженныя и вечнодостойныя памяти Императора ПЕТРА Перваго Адмиралитейской крепостью, и построенным от блаженныя ж и вечнодостойныя памяти Государыни Императрицы АННЫ^[184] новым зимним домом^[185], которой для своего великолепия достоин всякого удивления. На сем месте строение опять началось; самой чистой лед на подобие больших квадратных плит разрубали, архитектурными украшениями убирали, циркулом и линейкою размеривали, рычагами одну ледяную плиту на другую клали, а каждой ряд водою поливали, которая тотчас замерзала, и вместо крепкого цементу служила. Таким образом, чрез краткое время построен был дом, которой был длиною в 8 сажен или в 56 Лондонских футов, шириною в 2 сажени с половиною, а вышиною вместе с кровлею в 3 сажени^[186], и гораздо великолепнее казался, нежели когда бы он из самого лучшаго мармора был построен, для того, что казался зделан быть бутто бы из одного куска, и для ледяной прозрачности и синяго его цвету на гораздо дражайшей камень нежели на мармор походил. <…>

На каждой день всякому позволено было в сие строение ходить и оное смотреть, но от того произошла было беспрестанная теснота, так что вскоре надлежало там караул поставить, дабы оной при чрезвычайном собрании народа, которой туда для смотрения приходил, содержал некоторой порядок. <…>

Напереди перед домом стояло 6 ледяных точеных пушек, <…> которые имели колеса и станки ледяные ж, что и о всем последующем разуметь должно, разве что неледяное случится, о чем именно упомянуто будет. Помянутыя пушки величиною и размером против медных трехфунтовых зделаны и высверлены были. Из оных пушек не однократно стреляли, в котором случае кладено в них пороху по четверти фунта^[187], а при том посконное или железное ядро закачивали^[188]. Такое ядро некогда в присутствии всего Императорского придворного штата в расстоянии 60 шагов доску толщиною в два дюйма насквозь пробило. <…>

Еще ж стояли в том же ряду с пушками две мортиры. <…> Оныя мортиры зделаны были по размеру медных мортир против двухпудовой бомбы, из которых многократно бомбы бросали, причем на заряд в гнездо по четверти фунта пороху кладено. Напоследок в том же ряду у ворот стояли два делфина… Сии делфины помощию насосов огонь от зажженной нефти из челюстей выбрасывали, что ночью приятную потеху представляло. Позади помянутаго ряду пушек и мортир зделаны были около всего дому из ледяных баляс изрядные перилы, между которыми в равном расстоянии четвероугольные столбы стояли… Когда на оной дом из близи смотрели, то с удивлением видна была вверху на кровле четвероугольными столбами и точеными статуами украшенная галерея, а над входом преизрядной фронтишпиц в разных местах статуами украшенной… Самой дом имел дверные и оконнишные косяки также и пилястры выкрашенные краскою на подобие зеленаго мармора.

В оном же доме находились крыльцо и двои двери… при входе в дом были сени… а по обеим сторонам покои… В сенях были четыре окна, а в каждом покое по пяти окон, в которых как рамки, так и стекла из тонкаго чистаго льду зделаны были. Ночью в оных окнах не однократно много свеч горело, и почти на каждом окне видны были на полотне писанныя смешныя картины, <…> причем сияние сквозь окна и стены проницающее преизрядной и весьма удивительной вид показывало. В перилах кроме главнаго входа… находились еще двоисторонния ворота… и на них горшки с цветами и с померанцовыми деревьями; а подле них простыя ледяныя деревья, листья и ветви ледяные ж имеющие, на которых сидели птицы, что все изрядным мастерством зделано было…

<В одном из покоев> стоял уборной стол, на котором находились зеркало, несколько шандалов со свечами, которые по ночам, будучи нефтью намазаны, горели, карманные часы и всякая посуда, а на стене висело зеркало. <…> Тут видны были преизрядная кровать с завесом, постелею, подушками и одеялом, двои туфли, два калпака, табурет и резной работы комель^[189], в котором лежащия ледяныя дрова нефтью намазанныя многократно горели. <В другом покое> стоял стол, а на нем лежали столовые часы, в которых находящиеся колеса сквозь светлой лед видны были. Сверх сего на столе в разных местах лежали для играния примороженныя подлинныя карты с марками. Подле стола по обеим сторонам стояли резной работы два долгие стула, а в углах две статуи. <Тут стоял> по правую руку резной угольной поставец^[190] с разными небольшими фигурами, а внутри онаго стояла точеная чайная посуда, стаканы, рюмки и блюда с кушаньем. Все оные вещи изо льду зделаны и приличными натуральными красками выкрашены были.

Наружное и прочее сего дому украшение состояло в следующих вещах. Во первых, на всякой стороне на педестале с фронтишпицом поставлено было по четвероугольной пирамиде^[191]. <…> Помянутыя пирамиды внутри были пусты, которыя ззади от дому вход имели. На каждой оных стороне высечено было по круглому окну, около которых снаружи размалеванныя часовыя доски находились, а внутри осьмиугольной бумажной большой фонарь висел, у котораго на каждой стороне всякия смешныя фигуры намалеваны были, и в котором ночью свечи горели. Оной фонарь находившейся внутри потайной человек вкруг оборачивал, дабы сквозь каждое окно из помянутых фигур одну за другою смотрители видеть могли.

Второе, по правую сторону дома изображен был слон в надлежащей его величине… на котором сидел Персианин с чеканом^[192] в руке, а подле ево еще два Персианина в обыкновенной человеческой величине стояли. Сей слон внутри был пуст и так хитро зделан, что днем воду вышиною на 24 фута^[193] пускал, которая из блисконаходившагося канала Адмиралитейской крепости^[194] трубами приведена была, а ночью с великим удивлением всех смотрителей горящую нефть выбрасывал. Сверх же того мог он как живой слон кричать, которой голос потаенной в нем человек трубою производил. Третие, на левой стороне дома… по обыкновению северных стран, изо льду построена была баня, которая казалась бутто бы из простых бревен зделана была, и которую несколько раз топили, и действительно в ней парились. <…>

Кроме того увеселения, которое сей ледяной дом в каждом смотрителе производил, можем мы оной еще и за действительной физической опыт почесть, которой тем больше пользы имеет, что учинен великим числом ледяной материи. <…>

(Текст печатается по изданию 1741 года с частичным приведением орфографии к современным нормам.)