История Невского края

Глава VI Невский край и Северная война

Приближение нового XVIII столетия не принесло жителям Ингерманландии каких-нибудь радостных перспектив. Конец 1690-х годов был отмечен здесь, как и во многих других местностях Северной Европы, сильнейшими неурожаями, вызвавшими страшный голод. Протокольные книги городского суда Ниена, исследованные С. Кепсу, содержат сведения о немалом числе расследований, связанных с кражами продуктов питания и смертями от истощения. Но не успели эти бедствия пойти на убыль, как к ним прибавились новые: молодой российский царь Петр I объявил войну Швеции, что самым чувствительным образом сказалось на судьбе жителей Невского края.

Формальным поводом к расторжению неоднократно подтверждавшегося «вечного» Кардисского мира стал инцидент, произошедший в Риге 1 апреля 1697 года, когда караульные, угрожая оружием, запретили Петру, находившемуся инкогнито в составе русского посольства, рассматривать в подзорную трубу крепостные укрепления. Однако настоящая цель войны ни для кого не составляла секрета: Россия стремилась отвоевать земли, утраченные ею в начале XVII века.

Во всех исторических трудах (за очень редкими исключениями), касающихся причин Северной войны, главной из них всегда называется необходимость для России иметь выход к морю. Это суждение нуждается в некоторых уточнениях.

Говоря о наличии у государства выхода к морю, историки обычно имеют в виду несколько экономических и политических аспектов. Это, во-первых, свободное использование морских торговых путей, во-вторых, возможность строить и иметь морской флот, развивать мореплавание и, в-третьих, соответствие международному статусу морской державы.

Что касается русской торговли в балтийском регионе, то она, как мы уже убедились, в пору шведского владычества велась активно. Историк Е. В. Анисимов пишет: «Русские купцы в ниенской торговле занимали не последнее место, благо пошлины и налоги в Ингрии были невысоки. Для русских купцов отсюда начиналась прямая водная дорога в Стокгольм и другие порты Балтики, чем они и пользовались постоянно и беспрепятственно — не в интересах шведов было полностью перекрывать выгодную для них русскую торговлю». В одном только Стокгольме к началу войны, согласно сообщению российского дипломатического агента князя А. Я. Хилкова, находилось русских торговых людей около 300 человек. При появлении слухов о начале войны, пишет Хилков далее, 16 русских кораблей примерно со 150 человеками и товарами на 200 тысяч рублей отплыли из шведской столицы, но осталось еще «товаров ныне в Стекхольме тысяч на 100, да человек с 150» (после официального начала войны все они, включая и резидента князя Хилкова, были взяты под стражу, а товары конфискованы).

Главным стимулом к развитию мореплавания в европейских странах в ту пору являлось наличие у них обширных заморских колоний. Использование морского флота как средства транспортной связи с колониями не только окупало затраты на строительство и содержание кораблей, но и приносило очень высокий доход. Российские же колонии — Урал, Сибирь, Дальний Восток — не отделялись от метрополии морскими пространствами, и, хотя их освоение привело к открытию новых водных маршрутов, например вокруг Камчатки, все же основные дороги туда лежали по суше или по рекам. И. Г. Фоккеродт^[124], анализируя целесообразность строительства флота в России, пришел к аргументированному и весьма категоричному выводу: «…русский флот для обороны государства лишний, при нападении соседей неудобен и не поддерживает никакой торговли, ни мореплавания». (Впрочем, исключение, по мнению автора этого рассуждения, составлял галерный флот, в допетровское время не применявшийся на Балтике и в некотором отношении оказавшийся весьма удобным.) Конечно, начатое при Петре овладение русскими навигационным и кораблестроительным делом принесло впоследствии плоды в самых разных областях общественной и государственной жизни, но оно не способствовало общему экономическому росту страны, а наоборот, требовало больших и долговременных казенных вложений (на нужды флота в петровское время уходило примерно 30 % годового бюджета страны). И в этом отношении выход к морю и создание морского флота не были для русского государства жизненной необходимостью.

Остается, наконец, только одна причина, по которой России был необходим выход к морю — соображения международного престижа. Претендовать на роль мировой державы, не имея собственного морского флота, в то время было невозможно. Продемонстрировать миру свою силу, победив умелого соперника, вернув себе прежние владения, явившись неожиданно на море со своим флотом, — вот что имел в виду Петр, выступая против Карла XII.

Прибалтийские земли привлекали Петра еще и своей очевидной принадлежностью к европейскому культурному ареалу. Формула итальянского путешественника Франческо Альгаротти, вошедшая в обиход благодаря А. С. Пушкину, — «окно в Европу» — очень точно отражает роль, которая отводилась Невскому краю в представлении Петра. Это была роль канала, которым азиатская по сути страна присоединялась к европейскому культурному пространству; канала, через который европейская культура должна была распространиться по всей России. Ижорская земля интересовала Петра как функция, как инструмент преобразования всей страны. И этой функции она была абсолютно адекватна.

Нужно сказать, что подданные Петра неоднозначно отнеслись к присоединению новых земель, к необходимости оборонять их, обживать и обустраивать. Кто-то, вероятно, разделял удовлетворение царя от новых территориальных приобретений и понимал, какие выгоды может принести обладание невским торговым путем и побережьем Балтики. Но, как показала исследовательница О. Г. Агеева, большинству русских, видевших ценность земли прежде всего в ее плодородии, эти мало пригодные для сельского хозяйства территории вовсе не казались привлекательными. Многим представлялось, что за свои завоевания царь возьмет большой выкуп и отдаст их шведам обратно^[125].

Это во многом предопределило и характер поведения русской армии на завоеванных территориях. Несмотря на царские запреты «разорение чинить» на занимаемых землях и даже показательную казнь «неких калмыцких татар^[126], которые противно указу чинили» (см. документ № 6), жители Ливонии, Ингерманландии, Карелии^[127] подвергались жестокому насилию со стороны завоевателей. Мирные обыватели тысячами захватывались «в плен», отправлялись в Россию, где затем продавались в холопы; хутора и деревни грабились и сжигались. Фельдмаршал Б. П. Шереметев, командовавший основными силами российской армии в первый период войны, сообщал царю в начале 1702 года: «Посылал я во все стороны пленить и жечь; не осталось целова ничево, все разорено и пожжено, и взяли твои государевы ратные люди в полон мужеска и женска полу и робят несколько тысяч, также и работных лошадей, а скота с 20 000 или больше, кроме того, что ели всеми полками, и чего не могли поднять, покололи и порубили; а я чаю, что вдвое больше будет». Поэтому, как пишет историк Е. В. Анисимов, «было бы неверно думать, что местное население (в том числе и русское) единодушно и радостно приветствовало приход армии Петра». Многие жители поспешили покинуть свои дома и удалиться в Финляндию, те же, кто остался, прятались в лесах, и по мере своих возможностей оказывали русским сопротивление. Анисимов приводит выдержку из письма фельдмаршала Б. П. Шереметева Петру о настроениях местного населения: «Чухна не смирны, чинят некия пакости и отсталых стреляют, и малолюдством проезжать трудно, и русские мужики к нам неприятны: многое число беглых из Новгорода и с Валдая, и ото Пскова, и добры они <более> к шведам, нежели к нам».

Таким образом, Северная война явилась очередным этапом борьбы двух могущественных держав — России и Швеции — за обладание Невским краем, население которого стало первой и безвинной жертвой этой кровопролитной борьбы.

Первой операцией русских войск была попытка овладеть ключевым для всей Восточной Прибалтики пунктом — Нарвой. Войска главного союзника Петра Августа II, польского короля и курфюрста Саксонского, начавшие военные действия на полгода раньше, осаждали в это время Ригу.

Под Нарвой неподготовленные русские войска потерпели крупное поражение. Высадившаяся в ноябре 1700 года в Перноу (Пярну) шведская армия стремительным маршем пересекла с запада на восток всю Эстляндию и, подойдя к Нарве, атаковала значительно превосходящее по численности русское войско, осаждавшее крепость. Итог сражения был для русских неутешительным: около 20 тысяч убитых, утонувших и пленных, потеря всей артиллерии, в плену оказались почти все генералы.

Сокрушительное поражение под Нарвой не заставило Петра сложить оружие, тем более что Карл XII предпочел направить свои главные силы на запад, против Августа II, оставив часть армии в Ливонии под командованием В. А. фон Шлиппенбаха и в Ингерманландии под командованием А. Кронхьёрда.

В течение 1701 года русским силам, сгруппировавшимся во Пскове, удавалось, избегая столкновений со шведскими войсками, совершать опустошительные рейды по приграничным территориям Ингерманландии и Эстляндии. В конце года были осуществлены и более масштабные операции: атакованы небольшие шведские гарнизоны, располагавшиеся в Эстляндии. В сражении у деревни Эрестфер под Дерптом шведы вынуждены были отступить перед превосходящими примерно в пять раз силами русских, наконец, в начале лета 1702 года двадцатипятитысячная армия Б. П. Шереметева разбила семитысячный корпус Шлиппенбаха при Гуммельсгофе, а затем разграбила несколько сотен ливонских городков и деревень, угнав в неволю, по официальным данным, 12 тысяч человек.

В августе 1702 года против П. М. Апраксина, двинувшегося из Ладоги по направлению к Финскому заливу, выступил из Ниеншанца Кронхьёрд. Столкновение произошло где-то между реками Ижорой и Славянкой. По не подтвержденным документами сведениям шведы потерпели поражение и, отступая, пытались закрепиться в стратегически удобном месте при впадении ручья Тызва в Славянку; остатки якобы насыпанных ими валов сохранились до сих пор возле крепости Бип в Павловске. Однако военный историк В. А. Красиков считает, что на самом деле скандинавы у Ижоры одержали победу, поскольку после сражения Апраксин вынужден был отвести свое войско назад, в сторону российской границы.

Отряд Апраксина присоединился к основным силам русских, сосредоточившимся к сентябрю 1702 года на берегу Ладожского озера вблизи устья реки Назия, примерно в 17 верстах от Нотебурга. Дальнейшим действиям русских благоприятствовало то, что шведская эскадра вице-адмирала Гедеона фон Нумерса покинула Ладожское озеро и ушла через Неву и Финский залив на зимовку в Выборг.

К концу сентября, проделав беспрецедентный марш от Белого моря до Онежского озера по знаменитой «Осударевой дороге» и таща по суше два фрегата и большое количество пушек, к Ладожскому озеру прибыли гвардейские Преображенский и Семеновский полки, возглавляемые самим царем. Не желая упускать удобный для штурма Нотебурга момент, Петр на следующий же день двинул войска к истоку Невы.

Крепость нужно было блокировать, по крайней мере, с суши. На левом берегу Невы установили батареи. За пределами досягаемости шведских ядер прорубили трехверстную просеку от Ладожского озера до Невы и по ней волоком перетащили 50 больших лодок; на них переправили на правый берег солдат и артиллерию. Началась бомбардировка крепости, длившаяся 10 дней. Сгорели почти все деревянные постройки внутри крепости. Наконец, 11 октября на остров высадился десант, который в продолжение 13 часов штурмовал крепостные стены. Такому натиску шведы не смогли больше сопротивляться и 12 октября капитулировали.

Взятие Нотебурга, который сразу был переименован в Шлиссельбург — «ключ-город», открывало русским путь к Ниеншанцу, ставшему в соответствии с придуманным Петром эмблематическим рядом замком на дверях Балтийского моря. Для новогоднего фейерверка в Москве, на котором отмечались главные события уходящего года, был сделан такой транспарант: фигура двуликого Януса, римского божества дверей и ворот, входа и выхода и всякого начала, держащая в руке, протянутой в сторону прошлого, ключ, а в протянутой в сторону будущего — замок. Над ключом надпись: «Богу за сие благодарение», над замком — «О сем прошение».

Падение Нотебурга вызвало панику в Ниене: было ясно, что значительно менее укрепленный Ниеншанц не устоит перед огромными силами русских. Население в спешке покидало город и направлялось кто внутрь крепости, кто в леса, кто в Выборг или Нарву (см. документ № 6). 20 октября 1702 года комендант крепости И. Аполлов отдал приказ сжечь город, чтобы не дать возможности противнику скрытно подойти к укреплениям. Осторожный Кронхьёрд понял, что его небольшому отряду не совладать с армией Петра, и отступил в Финляндию. Гарнизон Ниеншанца составлял около 600 человек, на бастионах и равелинах стояло не более 80 артиллерийских орудий. Царь, однако, решил не торопиться со штурмом и отложил его до весны, а сам отправился в Москву праздновать нотебургскую победу.

Оставшиеся зимовать в Шлиссельбурге и около него войска не сидели сложа руки, а совершали набеги на ближайшие шведские территории, забираясь все далее на север. Газета «Ведомости» от 22 марта 1703 года писала: «Господин губернатор <Меншиков> ходил в неприятельские мызы, отстоящие от Шлютенбурга 95 верст, а от Корелы 36, и там победу одержал над неприятели изрядну, в разных мызах побито с двести человек неприятельских людей. Да в полон взято 19 человек офицеров, а кроме того простых шведов мужеска полу и женска 2000 в полон же взято, и на побеге их побито доволно, а наши ратные люди лошадми, скотиною и запасом велми удоволилися, и осталные запасы пожгли, а сами за божиею помощию в целости».

Оговоримся, данная публикация «Ведомостей» основана на личном письме Меншикова к царю. Соотношение потерь, указываемое царским любимцем: ни одного своего убитого солдата против 200 неприятельских, — выглядит явным преувеличением; подобных пропорций не бывало даже при самых катастрофических поражениях шведов. Что же касается «простых шведов мужеска полу и женска», взятых меншиковским отрядом в плен, то это, конечно, были не шведы, а простые карельские крестьяне.

Весной возобновились крупномасштабные боевые действия. 26 апреля 1703 года к Ниеншанцу подошел двадцатитысячный пехотный корпус во главе с Б. П. Шереметевым и приступил к сооружению батарей. В тот же день Петр привел из Шлиссельбурга караван барок, груженных пушками, ядрами, порохом, лопатами и т. п. 29 апреля осадные батареи были возведены и шведам было предложено сдаться. Аполлов ответил, что принял крепость от своего короля для того, чтобы защищать ее, а не сдавать. Начался обстрел, длившийся 10 часов, в результате которого в крепости взорвался пороховой склад и, возможно, были нанесены повреждения валам Ниеншанца. На рассвете 1 мая оборонявшиеся заявили о готовности капитулировать. По условиям сдачи, артиллерия и военное имущество крепости переходили в руки победителей, гарнизон с личным оружием, знаменами и четырьмя пушками, а также укрывавшиеся за стенами жители города отпускались в Нарву. На следующий день русские полки вошли в крепость, которая теперь уже называлась Шлотбург — «замóк-город».

Во время операций по взятию Нотебурга и Ниеншанца русская армия имела дело с постоянными местными гарнизонами, которые были малы, особенно по сравнению с нападавшими на них силами русских, поскольку основная армия шведов участвовала в военных действиях против Польши. В течение мая русские войска без больших потерь взяли Ям и Копорье, и, таким образом, вся Ингерманландия, исключая самый ее запад (Ивангород и Нарву), оказалась под контролем Петра. Ожидалось, что шведский король, обеспечив себе сколько-нибудь надежные тылы, обернется в сторону Ингерманландии. Пока же сухопутные силы Карла, по выражению царя, «увязли в Польше», нужно было опасаться шведского флота, который не замедлил объявиться.

На следующий день после взятия Ниеншанца дозорные с заставы, еще раньше выставленной на острове Витусаари (Гутуевский), доложили, что на взморье появились шведские корабли. Это была патрулировавшая залив часть эскадры Нумерса, базировавшейся в Выборге. Не зная, что Ниеншанц уже находится в руках противника, шведы держались довольно неосмотрительно. Два небольших судна, галиот «Гедан» и шнява «Астрильд», отделившись от основной эскадры, зашли в Неву и в ожидании лоцманов встали на якорь вблизи устья Фонтанки. На рассвете 7 мая, проплыв незаметно в тени густого леса, подходившего к самому берегу Васильевского острова, несколько лодок с преображенцами, во главе с самим царем и Меншиковым, атаковали шведские корабли. Взобравшиеся на борт солдаты захватили оба судна и в рукопашном бою перебили почти полностью их экипажи. По собственному свидетельству Петра «по нарочитом бою взяли два фрегата, один „Гедан“ о десяти, другой „Астрильд“ о восьми пушках, а окон 14. Понеже неприятеля пардон зело поздно закричали, того для солдат унять трудно было, которые, ворвався, едва не всех покололи; только осталось 13 живых. Смею и то писать, что истинно с восемь лодок только в самом деле было» (см. также документ № 6). Захваченные корабли перегнали к Шлотбургу, а участники операции позднее были награждены специальными медалями с надписью «Небываемое бывает». Сам Петр и Меншиков удостоились ордена святого Андрея Первозванного.

Это событие царь считал первой морской победой русских. Место злополучной для шведов стычки стало одним из памятных мест петровского Петербурга, вблизи него возникло два сооружения, являвшихся своеобразными памятниками этой победе: помещавшийся на небольшом островке Подзорный дворец Петра и Екатерингофский дворец, построенный для его супруги.

Получив столь чувствительное свидетельство близости неприятеля, шведская эскадра сделала то единственное, что в данной ситуации она могла сделать: блокировала Финский залив в ожидании того времени, когда сухопутные силы Карла XII наконец прибудут для ответных ударов по русским. Голландские и немецкие торговые суда, по привычному для них маршруту направлявшиеся в Неву, задерживались и отправлялись обратно. Только поздней осенью, когда шведы, опасаясь ледостава, возвратились в Выборг, один корабль прибыл в теперь уже принадлежащее русским невское устье, где его ожидал восторженный прием (см. документ № 6).

Оставалась еще одна непосредственная угроза — корпус генерала Кронхьёрда, занимавший позиции к северо-западу от устья Невы, у реки Сестры. «Ведомости» сообщали: «…июля в 7 день господин генерал Чамберс с четырми полками конных, да с двома пеших, ходили на генерала Крониорта, которой со многими людми и с тринатцатью пушки стоял на жестокой переправе. И по жестоком с обоих стран огне божиею помощию наше войско мост и переправу овладели, и неприятель узким и трудным путем версты с две бегучи ушел на гору, откуду наша конница прогнала его в лес, и порубили неприятелей с тысящу человек, в которых многие были велми знатные офицеры, а болше того раненые от тяжких ран по лесам померли, а наших побито 32 человека, да несколко ранено». Указанное здесь соотношение потерь выглядит явно преувеличенным. Скорее всего, шведов погибло примерно столько же, сколько и их противников. Тем не менее Петр I, лично принимавший участие в операции, своей цели достиг: Кронхьёрд не рискнул двигаться дальше и русские смогли развернуть в завоеванном устье Невы весьма масштабное строительство.

Большая часть завоеванных русской армией крепостей сразу же ремонтировалась и усовершенствовалась. Так было со Шлиссельбургом, так было с Ямом и Копорьем. Ниеншанц стал исключением. Согласно «Гистории Свейской войны»^[128], «по взятии Канец отправлен военный совет, тот ли шанец крепить или иное место искать (понеже оный мал, далеко от моря и место не гораздо крепко от натуры), в котором положено искать нового места…». Не доверять этому сообщению нет оснований: сами шведы осознавали слабость Ниеншанца. Крупный шведский государственный деятель, инженер-фортификатор и художник Эрик Дальберг, генерал-губернатор Лифляндии, не раз писал королю о необходимости реконструкции Ниеншанца и в качестве наилучшего варианта предлагал строить новую крепость «при впадении Невы в Балтийское море». Но эти рекомендации шведами так и не были выполнены, возможно, по причине того, что не находилось места, где бы такая крепость могла быть поставлена без огромных затрат.

«Гистория Свейской войны» продолжает: «и по нескольких днях найдено к тому удобное место — остров, который назывался Люст Елант (то есть Веселый остров), где в 16 день майя (в неделю пятидесятницы) крепость заложена и именована Санктпитербурх». Утверждение о том, что 16 мая 1703 года, в день закладки крепости, Петр находился на ладожских верфях — вдали от устья Невы, выдвинутое П. Н. Петровым еще в XIX веке на основании записи в журнале бомбардирской роты Преображенского полка, не является неоспоримым. Возможно, как аргументированно доказывают журналист и писатель А. М. Шарымов, историк П. А. Кротов и др., в этой записи говорится о маршруте продвижения самой бомбардирской роты, в то время как ее капитан Петр Михайлов (он же государь Петр Алексеевич) мог вернуться назад и участвовать в закладке новой крепости. Впрочем, даже если царь при этом и отсутствовал, его роль и в выборе места для будущей крепости, и в утверждении ее проекта, и, наконец, в определении ее названия была, безусловно, решающей. Наименование крепости вообще, по мнению исследователей культуры петровского времени, являлось событием значительно более важным, чем начало ее строительства. Имя новая крепость получила 29 июня, в Петров день; тогда же при участии митрополита Новгородского Иова в крепости была заложена церковь во имя святых апостолов Петра и Павла.

Выбранный для строительства новой крепости островок Люст Эланд (его финское название Янисаари в переводе на русский — Заячий остров — используется до сих пор) был, может быть, и более «крепок от натуры», чем мыс в устье Охты, но по своим размерам и состоянию грунта очень плохо подходил для какого-либо строительства. Во время подъемов воды этот островок полностью заливался, поэтому на нем и не было никаких поселений, зато был замечательный заливной луг, выкашивавшийся жителями Фомина острова. Спроектированная инженером В. А. Киршенштейном при участии Ж. Г. Ламбера и самого царя шестиугольная крепость не помещалась на узком островке, поэтому его пришлось увеличить почти в два раза, насыпая грунт и укрепляя берега деревянными срубами. Благодаря тому что на строительство крепости в придачу к солдатам были согнаны способные к работе жители окрестностей, а также рабочие, прибывшие по земскому наряду для укрепления Шлиссельбурга, она была сооружена из земли и дерева уже к весне 1704 года.

Стратегическое преимущество расположения крепости на Заячьем острове вызывает сомнения. Историк Ю. М. Пирютко пишет: «Достаточно взглянуть на карту невской дельты, чтобы убедиться в изначальной непригодности Петербургской крепости для обороны. Теоретически ее бастионы действительно могли держать под прицелом два рукава Невы. Дело, однако, в том, что фарватер, который использовали шведы, шел отнюдь не по Малой и Большой Неве, а по Большой Невке, в стороне от крепости. Современники, не понимая, зачем нужна была такая крепость, предполагали, что Петр I просто хотел обучить на ее примере своих подданных искусству фортификации». И действительно, выстроенная с колоссальными затратами, Петропавловская крепость ни разу за все время своего существования не служила для военных целей, в том числе и в период, когда шведы по горячим следам пытались вернуть себе утраченные земли. А когда вокруг крепости вырос город, ее существование полностью потеряло оборонительный смысл. Фоккеродт писал: «Хотя все инженеры согласны в том, что эта крепость довольно сильна, и трудно взять ее по ее положению, но думают, что по той же причине она не может приносить и особенной пользы, так как она не в состоянии оборонить ни города Петербурга, ни окрестной страны, даже доставить убежище войску и тревожить отрядами неприятеля». Более того, крепость на Заячьем острове не только не могла защитить город^[129], наоборот, в случае нападения на нее город пришлось бы уничтожить, подобно тому как комендантом И. Аполловым был уничтожен Ниен. Вообще, на композиционно-планировочное сходство этих пар: Ниеншанц — Ниен, крепость Санкт-Петербург — город Санкт-Петербург обратили внимание некоторые исследователи, в частности Д. Л. Спивак. Эти наблюдения приводят к мысли о том, что строительство крепости, которую мы сейчас называем Петропавловской, изначально не столько преследовало военные цели, сколько являлось демонстрацией сил и намерений русского царя. Возведенная в непостижимо короткий срок крепость, во всех отношениях превосходящая шведский Ниеншанц, должна была стать символом победы над противником, свидетельством силы русской державы и ее надежного положения на завоеванном морском берегу, то есть, в сущности, выполняла именно то, что было главной целью России в Северной войне. И кстати, заметим, что Петропавловская крепость продолжала строиться и укрепляться даже тогда, когда всякая возможность ее военного использования полностью исчезла; она стала на долгие годы символом незыблемости русской монархии.

Таким образом, Петропавловская крепость является не столько фортификационным сооружением, сколько зримым воплощением некой идеи. Эта идея выражена как самим фактом существования крепости, ее размерами, мощью, скоростью постройки, так и отдельными элементами ее архитектурного оформления. Рассмотрим важнейший из них — главные ворота, названные Петровскими.

Сначала в 1708 году по проекту Доминико Трезини их возводят из дерева. Несколько лет спустя ворота перестроены в камне, причем и внешний облик, и скульптурное убранство было сохранено. Ныне они существуют в первозданном виде, если не считать того, что при пожаре 1756 года сгорели украшавшие их деревянные статуи апостола Петра и двух трубящих ангелов, находившиеся на верхнем крае ворот, аллегории Веры и Надежды на закруглениях волют и фигуры воина и Нептуна на постаментах по бокам ворот.

Место, на котором были поставлены ворота, в соответствии с представлениями петровского времени, является священным. Известная рукопись XVIII века «О зачатии и здании царствующего града Санктпетербурга»^[130] излагала придуманную, но ставшую впоследствии общепринятой версию основания крепости и города. Согласно легенде, 16 мая 1703 года Петр Великий совершил ряд ритуальных действий, в числе которых было и следующее: «изволил разметить, где быть воротам, велел пробить в землю две дыры и, вырубив две березы тонкие, но длинныя, и вершины тех берез свертев, а концы поставлял в пробитые дыры в землю на подобие ворот. И когда первую березу в землю утвердил, а другую поставлял, тогда орел, опустясь от высоты, сел на оных воротах; ефрейтором Одинцовым оной орел с ворот снят. Царское величество о сем добром предзнаменовании весма был обрадован». Далее рукопись сообщает, что «великому и равноапостольному царю Константину», когда он искал место для города, возведение которого было ему поручено самим Богом, также явился орел, указавший, где строить. Огромный двуглавый орел, отлитый из свинца мастером Франсуа Вассу и укрепленный над аркой Петровских ворот (первоначально, судя по описаниям Берхгольца и др., с внутренней стороны), явился как бы материализацией этого сюжета и одновременно заострял его смысл: двуглавый орел — герб российского государства (перешедший, кстати, к России от империи Константина Великого) и, стало быть, само божественное провидение, направившее орла к месту закладки крепости, указало таким образом на то, что отвоеванная у шведов земля должна принадлежать России.

Центральное место в композиции ворот занимает барельеф работы Конрада Оснера «Низвержение Симона-волхва апостолом Петром». Сюжет, рассказывающий о борьбе апостола с магом известен по древнему христианскому преданию, проникшему на Русь в переводах еще в Средние века. По преданию, самарийский чародей Симон, соперничавший с апостолом Петром за власть над людьми, совершал различные чудеса, пользуясь обманом или помощью злых сил, но каждый раз он изобличался апостолом. Итогом соперничества между колдуном и учеником Христа стала попытка Симона с помощью демонов вознестись на небо с римского Форума. Петр приказал демонам отступиться, и маг, упав, разбился о камни площади. Композиция барельефа строго симметрична: в центре верхней части расположен падающий головой вниз бородатый волхв, по сторонам от него два ангела в облаках, в нижних углах — группы людей, пораженных происходящим чудом. В бритом лице стоящего среди них апостола, одетого в тогу, без труда обнаруживаются черты царя Петра. Внизу центральной части — изображение крепости с двумя башенками по краям и храмом, увенчанным шпилем. Это, конечно, сама крепость Санкт-Петербург (в 1708 году, когда создавался барельеф, каменный собор еще не был заложен, а силуэт первой деревянной церкви схож с тем, который мы видим здесь). Крепость и мощеная площадь перед ней на барельефе размещены прямо под фигурой падающего с небес Симона, который должен, таким образом, разбиться именно здесь. Как справедливо замечает С. П. Заварихин, «современники легко прочитывали в этом сюжете намек-предсказание на неминуемое поражение Карла XII в Северной войне. Более глубокое прочтение сюжета: гибель волхва, последовавшая за этим казнь апостолов Петра и Павла, возведение собора над могилой святого Петра в Риме — аллегорически связывает Петербург с Римом, а судьбу России — с победой над предрассудками и рутиной». Не случайно Симон изображен бородатым, а Петр — бритым; борода была в это время знаком косности и ретроградства. Глубину всей аллегории придает смысловая игра: апостол Петр — царь Петр — крепость Санкт-Петербург (буквально «крепость святого Петра») — камень (значение имени Петр) — «…на сем камне я создам церковь мою, и врата ада не одолеют ее» (слова Христа об апостоле Петре) — церковь в крепости — Симон (первое имя апостола Петра) — Симон-волхв (лже-Петр), разбившийся о камни и т. д.^[131] К тому же статуя апостола Петра, стоявшая на верху сооружения, изображала его с ключами в руках (согласно христианским представлениям апостол Петр является хранителем ключей от рая), что превращало эти ворота в аналог райских врат (ср. постоянное наименование Петербурга в переписке Петра I — «Парадиз»). Мотив священного города, находящегося под божественным покровительством, поддерживался и помещенным на фронтоне ворот рельефным изображением Саваофа с распростертыми в благословляющем жесте ладонями, и изваянием Афины Полиады — покровительницы городов, установленным в одной из боковых ниш ворот. Мотив военной победы над шведами продолжала стоящая в другой нише статуя Афины-воительницы (иногда ее называют римским именем Беллона), а также барельефные композиции из доспехов и сама форма ворот, выполненных в виде триумфальной арки (образцом послужила триумфальная арка, построенная Трезини в 1704 году в Нарве).

Таким образом, Петровские ворота языком символов и аллегорий объясняли, на чьей стороне божественная поддержка в войне за устье Невы. Ниеншанц же в этом контексте становился фальшивым городом-самозванцем, лишенным благодати, и потому он должен был быть разоблачен, то есть уничтожен без следа.

Принято считать, что одновременно с закладкой крепости был основан и город возле нее. По крайней мере, «Ведомости», ссылаясь на сообщение от 2 июля 1703 года из Риги, писали о начале строительства и города, и крепости (см. документ № 6). Тем не менее у нас все-таки нет достаточных оснований считать, что, отдав приказ о насыпке на Заячьем острове крепостных валов, Петр уже имел в виду и возведение города, и перенос в него столицы. Замысел постройки нового большого портового города на отвоеванных у шведов землях, возможно, владел Петром и до закладки крепости. Фоккеродт связывает возникновение поселения с идеей адмирала Ф. А. Головина соорудить на Неве укрепленный пункт, который бы предотвращал возможность переброски по суше шведских войск из Финляндии в Ливонию или обратно и мог бы использоваться для хранения военных запасов. Но условия, на которых Россия владела устьем Невы, не позволяли до окончания войны или, по крайней мере, до генерального сражения с основными силами Карла XII считать эти земли полноценной частью Московского царства. Юридически Столбовский договор, утверждавший принадлежность Невского края Швеции, продолжал действовать до заключения Ништадтского мира в 1721 году. В 1703 году и еще в течение ряда лет поселение, ставшее называться, как и крепость, Санкт-Петербургом, строилось без всякой основательности, вероятно по соображениям, высказанным Фоккеродтом: «если бы когда-нибудь надобно было оставить это место, то это не принесло бы большого огорчения». День, начиная с которого отношение к строительству в Петербурге поменялось, — и мемуаристы, и исследователи фиксируют очень точно: это 27 июня 1709 года, день Полтавского сражения.

Полтавская победа, фактически решившая исход войны, дала Петру I возможность считать Ингрию окончательно оставшейся за Россией. «Ныне уже совершенный камень в основание Санкт-Петербурха положен с помощию Божиею», — пишет он в письме Ф. М. Апраксину, обыгрывая в этих словах уже упоминавшийся нами евангельский мотив. Впервые после Полтавы Петр приехал в Петербург 23 ноября 1709 года и пробыл здесь всего две недели. Именно к этому времени относятся его первые распоряжения, касающиеся городской застройки. «Гистория Свейской войны» сообщает, что царь «повелел строить свои забавные домы каменные изрядною архитектурною работою, украшать огороды и городовым строением поспешать, также указал умножить домов как для морских служителей, так и для торговых, а господам министрам, генералам и знатным дворянам повелено тогда строить каменные палаты, тогда же указано строить пристани на Санктпетербургском острову, также и на Котлином острову гавань, пристани и магазейны». С этих распоряжений, считал автор «Истории строительства Петербурга» С. П. Луппов, начинается планомерное строительство в Санкт-Петербурге.

Одновременно с этим царь устраивает несколько торжественных мероприятий, прославляющих Полтавскую победу и символически связывающих ее с присоединением к России Ингерманландии, демонстрируя намерения превратить эту землю в оплот российского флота и морские ворота государства (основные торжества по случаю победы состоялись по тогдашней традиции одновременно с празднованием Нового года в Москве).

В конце ноября у Выборгской дороги закладывается церковь Святого Сампсония Странноприимца — в день памяти этого святого состоялась Полтавская баталия. Как заметили А. В. Кобак и Ю. М. Пирютко, занимающиеся историей Петербурга, конечно, не случайно этот храм был поставлен в начале дороги, ведущей к владениям шведского короля. Скромный римский врачеватель святой Сампсоний Странноприимец сразу же после сражения приобрел в русской публицистике (например, в речи Ф. Прокоповича, произнесенной в присутствии царя 22 июля 1709 года, или на гравюре И. Ф. Зубова и М. Д. Карновского) черты ветхозаветного силача Самсона, «рыкающего льва свейского преславно растерзавшего». Сампсониевский храм у Выборгской дороги свидетельствовал, что теперь отношения со Швецией Россия будет выстраивать с новых позиций, завоеванных под Полтавой (через три месяца русское войско выступит по этой дороге для победоносного похода на Выборг, который три года назад, осенью 1706 года, петровская армия уже безуспешно осаждала).

30 ноября фейерверком и торжественным обедом отмечался день святого Андрея Первозванного. Апостол Андрей — родной брат апостола Петра — почитался и небесным покровителем всей России (согласно преданию, изложенному в «Повести временных лет», именно он впервые принес христианство на Русь), и покровителем флота, и покровителем нового города на невских берегах. В петровское время маршрут путешествия святого Андрея был «уточнен»: считалось, что он «имел шествие <…> рекою Невою сквозь места царствующего града Санктпетербурга, и <…> оные места <…> не без благословления его апостольскаго были», кроме того, при основании крепости и города Петром I был закопан ковчег с мощами апостола. Вместе с тем день святого Андрея Первозванного был праздником для всех кавалеров одноименного ордена; сам Петр, как мы помним, получил этот орден заодно с Меншиковым за взятие на Неве двух шведских кораблей, что непосредственно предшествовало основанию Санкт-Петербурга. Таким образом, празднование именно здесь служило доказательством все той же мысли: божественному провидению угодно, чтобы Россия обосновалась на невских берегах.

4 декабря 1709 года на адмиралтейской верфи был заложен первый линейный 54-пушечный корабль, названный «Полтава». И наконец, 5 декабря в присутствии многочисленных зрителей состоялся, по словам историка Г. Приамурского, «акт символического уничтожения покоренной шесть лет назад крепости»: были взорваны остатки валов Ниеншанца^[132]; эту операцию описал в своем дневнике датский посланник в России Юст Юль. Подобно древнему Карфагену, Ниеншанц был разрушен^[133].

Означает ли это, что он исчез бесследно, или мы можем вслед за некоторыми современными историками говорить, что Петербург является наследником шведского города?

В истории не раз случалось так, что процветающие и многолюдные города оказывались по каким-либо причинам полностью разрушены, а затем отстраивались заново, причем нередко уже на новом месте, в отдалении от старого. В качестве примера можно привести русские города: Белоозеро, Смоленск или Рязань. Многие города на протяжении веков меняли названия. Париж когда-то назывался Лютецией, Осло — Христианией, Турку — Або, а Тарту — Юрьевом и Дерптом. Но, поменяв свои географические координаты или имена, эти города сохранили в сознании людей непрерывность своей истории.

Множество обстоятельств способствовало тому, чтобы преемственность между Ниеншанцем (а также шведской Ингерманландией в целом) и Санкт-Петербургом оказалась забытой. И тем не менее свободный от стереотипов взгляд обнаружит эту связь в следующих аспектах.

Место нахождения. Дело даже не в том, что место, где стоял Ниеншанц, давно уже вошло в городскую черту Санкт-Петербурга. Само по себе расположение города в устье Невы являлось фактором, определяющим его наиболее существенные черты: он неизбежно становился центром транзитной торговли, неизбежно должен был развиваться как разноязыкий и многоконфессиональный, открытый для влияний и новаций город. Все эти черты, безусловно, Санкт-Петербург унаследовал от Ниеншанца.

Люди. Конечно, многие жители сожженного Ниена с уходом шведов покинули эту землю. Однако не стоит разделять собственно горожан и жителей предместий и ближайших поселений; мы уже видели, что все они, по сути, принадлежали к одной культуре. Обитатели окрестностей, укрывавшиеся в Ниеншанце, а в дальнейшем привлеченные по приказу Петра на строительство крепости и города, стали первыми петербуржцами. Виднейший церковный и государственный деятель, писатель и проповедник петровского времени Ф. Прокопович сообщает в своей «Истории императора Петра Великого»: «…всем в добытых Канцах живущим указано переселятися на сия места <вокруг строящейся крепости>». К ним присоединились и другие; как сказано в одном из первых описаний «Столичного города Санкт-Петербурга»: «много шведов, финнов, лифляндцев не могли оставаться в своих разрушенных и частично сгоревших городах и не имели другого выхода, как перебраться сюда большими партиями». К тому же, по мере роста города, он вбирал в себя ближайшие селения, их жители, становясь горожанами, привносили в среду новых поселенцев традиции допетербургского периода. Между прочим, долгие годы память о прошлом была жива у жителей Охты. Художник К. С. Петров-Водкин в своей автобиографической повести «Хлыновск» рассказывает, что в 1880-е годы ему доводилось слышать от коренных охтинцев, считавших себя «новгородскими выходцами», примерно такие слова: «Что нам, изволите видеть, Петербург, мы и до него существовали. Подревнее мы будем — Охта Орешку ровесница — вот как».

Многонациональность. Петербург, как и Ниеншанц, стал многонациональным городом. Этим он в первую очередь обязан политике Петра I, всячески способствовавшего приезду иностранцев в Россию, и особенно в Петербург. Многим из них, особенно немцам, путь сюда был уже хорошо известен и потому не вызывал опасения. В пору шведского владычества Ингерманландия встала в один ряд с другими прибалтийскими провинциями Швеции — Эстляндией, Лифляндией, Курляндией. В этих землях издавна, помимо коренного населения, жило много выходцев из Германии. В XVII веке немцы, благодаря покровительству шведской администрации, активно переселялись в Ингрию и чувствовали себя здесь как дома, охотно шли на службу к шведскому королю, а затем и к русскому царю. Петровский указ 1723 года признал за лифляндским и эстляндским дворянством те же права, что и за исконным русским, что еще больше содействовало приезду остзейских немцев в Петербург.

Планировка. Хорошо известно, что все самые ранние петровские постройки Петербурга были поставлены на местах, давно уже обжитых людьми. Что естественно, поскольку достаточно зыбкая и влажная почва в местах старых поселений была укреплена и лучше подходила для строительства. Например, дома плотничьей слободы, появившейся на месте сожженного Ниена, ставились на месте (а скорее всего, и на фундаментах) шведских построек, и, таким образом, улицы шведского города, как заметил еще П. Н. Петров, сохранились в планировке проспектов и улиц Петербурга (Большеохтинский и Среднеохтинский проспекты, улицы Конторская, Шепетовская, Молдагуловой и Цимлянская). С. В. Семенцов, сопоставляя карты шведского времени с современными, выявил «не менее 20 протяженных (в том числе и многокилометровых) участков современной улично-дорожной сети Петербурга, в основу которой легла трассировка дорог допетровского периода». Современные исследователи пишут еще и об опосредованном влиянии градостроительной структуры шведских времен на формирование Петербурга: Ниен имел правильную (в терминологии того времени — регулярную) планировку, как раз такую, какой хотел ее видеть в Петербурге Петр I. В этом отношении Ниен, как и горячо любимый царем Амстердам, могли служить ему примером для подражания.

Конечно, можно найти и другие черты, позаимствованные Санкт-Петербургом у его шведского предшественника. Допетровское прошлое Невского края не кануло в Лету, а органично вросло в плоть нашего города. В первые годы существования Санкт-Петербурга сформировалось необычайно стойкое убеждение, что в допетровские времена на этом месте почти не было жителей. Автору самого первого описания Петербурга, опубликованного в Лейпциге на немецком языке в 1713 году, обозначившему себя инициалами H. G.^[134], бросилось в глаза противоречие между разговорами о прежней малонаселенности этой местности и обработанностью здешней земли: «Говорят, что до основания С.-Петербурга в этой местности жил некий шведский дворянин, а также всего несколько финских крестьян и рыбаков, которые, как видно, своим способом порядочно возделывали землю, поскольку повсюду, где теперь стоит город, и в его окрестностях еще и сейчас явственно заметны борозды от сохи». Несмотря на очевидное несоответствие исторической правде, представление о том, что Петербург поставлен на пустом месте, глубоко укоренилось в русской культуре.

В русле этой традиции находится и умозаключение, которое делает М. С. Каган, автор фундаментального исследования «Град Петров в истории русской культуры»: «…не существенна связь Петербурга со стоявшей прежде на этом месте шведской крепостью Ниеншанц; для истории отечественной культуры важнее то, что Петр уничтожил остатки этой крепости, подчеркивая этим новаторство своего градостроительного замысла». Однако ясно: реализация замысла царя-реформатора оказалась возможной благодаря тому, что она происходила на веками подготовленной для этого почве и во многом питалась ее соками.

Отвоевав у шведов Ингерманландию, как мы уже заметили, Петр добился того, ради чего была начата Северная война — Россия получила выход к морю. В устье Невы был заложен морской торговый город, начато строительство верфей и созданы условия для организации мореплавания. Благодаря тому, что русские овладели Копорьем и Ямом, строящийся Петербург был огражден от внезапного нападения с юго-запада. Угрозу представляли два других направления: со стороны Карельского перешейка, где находились два крупных укрепленных шведских пункта — Выборг и Кексгольм, которые вполне могли служить шведам базой для контрнаступления; и со стороны Финского залива, где крейсировала шведская эскадра адмирала Нумерса.

Ключевую роль в обороне невского устья со стороны моря сыграло спешно поставленное зимой 1703–1704 года укрепление — форт Кроншлот.

Когда Финский залив замерз и шведская эскадра удалилась на зимовку в Выборг, на льду у отмели, тянувшейся от южного берега Финского залива в сторону острова Котлин, были собраны несколько деревянных срубов, которые затем наполнили камнями и затопили. На них соорудили трехэтажную деревянную башню, вооружив ее 14 орудиями. Укрепление получило название Кроншлот — «Коронный замок». Установленные в Кроншлоте и на Котлине пушки простреливали все пригодное для прохода больших кораблей пространство залива.

В начале июля 1704 года со стороны Выборга к Петербургу приблизилась крупная группировка шведов, возглавляемая генерал-лейтенантом Георгом Юханом Майделем. Выйдя к Неве, шведский корпус разделился: часть осталась возле уже наполовину разрушенных укреплений Ниеншанца, ожидая, по-видимому, поддержки с моря, другая часть направилась к Шлиссельбургу.

Пришедшие в залив для поддержки сухопутных войск шведские корабли (ими командовал вице-адмирал де Пруа) оказались практически бессильны: русская артиллерия не дала им возможности ни приблизиться к устью Невы, ни высадить десант на Котлин. Столь же безуспешным был и сухопутный поход к Шлиссельбургу. Не причинив никакого ущерба, шведы вынуждены были вернуться назад.

Тем же летом русская армия развернула новое наступление в Прибалтике и овладела Дерптом (24 июля 1704 г.) и Нарвой (20 августа 1704 г.), подчинив себе значительную часть Эстляндии.

В течение 1705–1708 годов шведы предпринимали несколько попыток вернуть себе устье Невы. Летом 1705 года они попытались закрепиться на Каменном острове, но были выбиты оттуда отрядами обер-коменданта Санкт-Петербурга Р. В. Брюса. Тогда же вице-адмирал К. Крюйс, мастерски используя береговую и корабельную артиллерию, отбил несколько атак шведской эскадры адмирала К. Т. Анкершерны. Летом 1706 года на Котлине возвели небольшую крепость Александр-шанец, чем было положено начало строительству оборонительных сооружений Кронштадта.

Очень опасной для Санкт-Петербурга стала шведская операция августа 1708 года, когда получившая подкрепление группировка под командованием генерала Георга Любеккера выдвинулась из Финляндии, смогла форсировать Неву в среднем течении и закрепиться на ее левом берегу вблизи устья реки Тосны. Несмотря на свое численное превосходство, группировка генерал-адмирала Ф. М. Апраксина не смогла воспрепятствовать противнику, и в течение полутора месяцев шведы были хозяевами положения в южной части Ингерманландии, от Ладожского озера до Наровы. Ситуация разрешилась тем, что шведское командование, получив от своих разведчиков перехваченное фальшивое письмо, в котором сообщалось о якобы посланных царем Апраксину подкреплениях, поверило тому и приняло решение спешно отступать. Чтобы избежать необходимости вновь форсировать Неву, шведы двинулись к южному берегу Финского залива, где в районе Лужской губы они стали грузиться на суда эскадры Анкершерны. Когда большая часть корпуса Любеккера была эвакуирована, его остатки атаковали превосходящие силы Апраксина и практически полностью уничтожили шведов.

Тем временем на основном театре военных действий в Польше Карл XII одерживал победу за победой. Выходя к границам России, он планировал поход на Москву; в случае успеха, в котором король, судя по всему, не сомневался, все земли, потерянные шведами в Прибалтике, могли бы возвратиться по мирному договору. Таким образом, Полтавская победа действительно решила судьбу Невского края.

Дальнейшие события Северной войны, длившейся после Полтавы еще 14 лет (боевые действия, правда, велись с долгими перерывами), только укрепили положение Ингерманландии в составе России: были подчинены Эстляндия и Лифляндия, находившаяся у шведов часть Карелии, обширные территории в Финляндии. Единственным событием, ставившим северные завоевания Петра под угрозу, оказался катастрофически неудачный Прутский поход, однако, его последствия русским удалось достаточно счастливо уладить дипломатическими средствами.

Ништадтский мир, заключенный «на вечные времена» 30 августа 1721 года, закреплял за Россией все ее завоевания в Прибалтике, за исключением большой части Финляндии, которая была возвращена Швеции.

«Ведомости» № 1 от 2 января 1703 года:

Из Ниена во Ингерманландской земле октября в 16 день.

Мы здесь живем в бедном постановлении, понеже Москва^[135] в здешней земле зело не добро поступает, и для того многие люди от страха отселе в Выйбурк^[136] и в финляндскую землю уходят, взяв лучшие пожитки с собою.

Крепость Орешек высокая, кругом глубокою водою объятая, в 40 верстах отселе, крепко от московских войск осажена, и уже болши 4000 выстрелов из пушек вдруг по 20 выстрелов^[137] было, и уже болши 1500 бомб выбросано, но по се время невеликой убыток учинили, а еще много трудов имети будут, покамест ту крепость овладают.

«Ведомости» № 3 от 15 января 1703 года:

Из Риги пишут ноября в 18 день.

Замок Нотенбург 14 дней оборонялся и 3 приступа отбил, так что число осадных людей, которое в начале облежания 400 человек сочинило^[138], до 66 здоровых людей убавило, когда полковник Шлипенбах^[139], комендант того места, принужден был знак к здаче подать <…>. Полковник Аполлов, губернатор Нового Шанца^[140], увидев, что сей город осажден быти имел, оной сжечь приказал, как и магацин^[141], которой тамо собран был к пропитанию войска на четыре месяца. Генерал Крониорт с своим войском в финскую землю пошел.

«Ведомости» № 15 от 15 мая 1703 года:

Из Шлютенбурга мая в 10 день.

Московское войско между иными славную свейскую^[142] крепость Канцы (у которой изрядная карабелная пристань) за Божиею помощию взяли в мая в 1 день. Потому что хотя и многое число было осадных людей, однакоже от пушечной стрельбы и от метания бомб принуждены, знак к здаче учинить, и по прошению их пожалованы животом отпущены на волю, и московское войско вошло в крепость <…>.

«Ведомости» № 25 от 11 августа 1703 года:

Из Нарвы июня в 14 день.

Полковник и комендант Апелов Шанец московскому генералу Борису Петровичу Шереметеву, <после того> как он уже 1075 бомб в него вбросал, и 1500 человек под ним оставил, по договору здать принужден.

Из Копенгагена июля в 13 день.

Из Лифляндии пишут, что его царское величество пять милионов ефимков дать обещал, чтоб крепость Новый Шанец из основания силнее и крепче построить, и место тое велико и многолюдно учинить намерен.

Седьм свейские фрегаты под Новый пошли было Шанец, и для того Москва мелкими судами с две тысящи человек ратными людми на шведов набежав, два фрегата взяли, однакоже комендор на том бою убит, и царское величество, видя то, зело похвалил их мужество. Ожидают туда ж новых русских фрегат от Ладожскаго озера, на всякой по двадцати четыре пушки и идти им на море. Такожде его царское величество накрепко заказал всем высоким и нижним воинским людем, чтоб в Лифляндах и Ингерманландах впредь никто ничего не жег, и для содержания указа, иным на образец, неких калмыцких татар, которые противно указу чинили, казнить велел.

«Ведомости» № 26 от 24 августа 1703 года:

Из Риги июля во 2 день.

Из Нарвы подорожные возвещают, что его царское величество не далече от Шлотбурга при море город и крепость строить велел, чтоб впредь все товары, которые к Риге, к Нарве и к Шанцу приходили, тамо пристанище имели, так же бы персицкие и китайские товары туда же приходили.

«Ведомости» № 29 от 4 октября 1703 года:

Из Риги августа в 24 день.

Его царское величество по взятии Шлотбурга в одной миле от туды ближе к Восточному морю^[143], на острове новую и зело угодную крепость построить велел, в ней же есть шесть бастионов, где работали двадцать тысяч человек подкопщиков^[144], и тое крепость на свое государское именование прозванием Питербургом обновити указал.

«Ведомости» № 31 от 21 октября 1703 года:

В Коливань^[145] тридесять галанских кораблей пришло, из которых кораблей осмь в Шлотбурх пойдут, но ради опасения при Колывани придерживатися будут, дондеже от вицеадмирала Нумерса ведомость получат.

«Ведомости» № 37 от 15 декабря 1703 года:

В ноябре месяце пришел к Санктпитербурху карабль галанской с товары, с питьями и с солью, на котором был шипер^[146] и несколико матросов, и тот карабль по повелению господина губернатора^[147] принят по обыкновению, и за приход подарено вышепомянутому шиперу за столом в дому его губернаторском пять сот золотых, а матросом, кои с ним были, по триста ефимков^[148] коемуждо^[149], и при том сказано ему во обнадеживание других, естьли по том другой карабль туда придет, и тому, кто на том карабле, дано будет триста золотых, такожде есть ли и третий карабль придет, дано будет сто пятьдесят золотых, и с тем тот вышепомянутой карабль от Санктпитербурха отпущен в належащий ему путь со удоволствованием, а товары все, которые на том карабле были, куплены повольною ценою.

(Текст печатается по изданию: Ведомости времени Петра Великого. Вып. I. 1703–1707 гг. СПб., 1903. Орфография, пунктуация и написание цифр приближены к современным нормам.)