История Невского края

Глава VII Санкт-Петербург петровского времени

В результате Северной войны Ингерманландия была присоединена Россией и прекратила свое существование в качестве отдельного геополитического субъекта. Раньше, даже находясь в составе более крупного государства, будь то Новгородская республика или Шведское королевство, этот край воспринимался извне и изнутри, как достаточно четко очерченное этнотерриториальное образование — Водская и Ижорская земля, или Водская пятина, или Ингерманландия, — сохраняющее известную самостоятельность. С появлением на карте России Санкт-Петербурга Ингрия с нее исчезает. Правда, происходит это постепенно; сочинив оду, посвященную пятидесятилетию основания новой столицы, В. К. Тредиаковский назвал ее «Похвала Ижерской земле и царствующему граду Санктпетербургу», а в работе Уложенной комиссии, собиравшейся в Москве в 1767 году, принимал участие депутат от Водской пятины Н. Е. Муравьев. Довольно долго в России продолжал использоваться герб Ингерманландии, введенный в употребление шведами в начале XVII века — пересекающие лазоревое поле по диагонали (справа налево и сверху вниз) две параллельные крепостные стены серебряного цвета с речным потоком между ними и тремя ядрами на нижней из стен^[150]. В 1730 году этот герб в числе других был утвержден указом Правительствующего Сената, однако впоследствии его вытеснил из употребления герб Санкт-Петербургской губернии.

Заметим, что судьба других прибалтийских областей (Лифляндии, Курляндии, Эстляндии, Финляндии), в ряду которых находилась Ингерманландия, сложилась иначе: обладая в разные периоды разной степенью автономности, эти земли сохранили свою особость и в итоге обрели государственную независимость.

Созданная Петром I Ингерманландская губерния (с 1710 года — Санкт-Петербургская) сразу же чрезвычайно разрослась: к ней присоединили Новгород, Старую Русу, Великие Луки, Торопец, Холм, Олонец, Белоозеро, Пошехонье, Каргополь, Псков и часть Эстляндии. Эта губерния, как и остальные десять, была позднее разделена на провинции, которые с екатерининского времени сами стали называться губерниями. Границы Санкт-Петербургской губернии в конце XVIII–XIX веке в основном совпадали с границами нынешней Ленинградской области.

Санкт-Петербургская губерния никогда не представляла собой цельного и органичного образования и не имела хоть сколько-нибудь самостоятельного значения, ее воспринимали как более или менее близкие окрестности российской столицы. Весь тот мощный геополитический потенциал, которым обладал Невский край, теперь оказался сконцентрированным и стал реализовываться в одной-единственной точке — городе Санкт-Петербурге.

В составе России Санкт-Петербург оказался не просто форпостом государства, не просто портом, не просто центром торговли и кораблестроительства. Роль его, в сущности, совпадала с той геополитической функцией, которую на протяжении веков выполнял Невский край, но теперь волею Петра I она была в сотни раз усилена. По причине своего уникального географического положения эта территория всегда являлась местом, через которое с наибольшей интенсивностью происходило проникновение европейских культурных ценностей вглубь континента. Но при этом Невский край жил своей жизнью, которая не подчинялась всецело этой функции. Сделав Санкт-Петербург точкой, опираясь на которую царь-реформатор намеревался преобразовать всю огромную страну, по сути, он лишил его самодостаточного бытия, поставил существование города в зависимость от выполняемой им роли «окна в Европу», роли идеального города, образца для всей остальной страны.

Обеспечить выполнение этой программы должно было объявление Санкт-Петербурга столицей России. В течение многих десятилетий Санкт-Петербург имел огромное значение и для России, и для всего мира, и это значение было целиком связано с его столичностью. Точнее всех это свойство города на Неве выразил Андрей Белый в романе «Петербург»: «Если же Петербург не столица, то — нет Петербурга».

На вопрос: «Когда Санкт-Петербург стал столицей России?» — возможны самые разнообразные ответы, включая и полярно противоположные: «Санкт-Петербург стал столицей России в момент своего основания» и «Санкт-Петербург никогда не являлся столицей России». Разумеется, ни один из этих ответов не будет исчерпывающим.

В исторической литературе встречается указание на то, что царь Петр в письме к Меншикову уже в 1704 году называл строящийся Санкт-Петербург столицей. Однако внимательное прочтение текста этого письма позволяет увидеть ошибку историков: говоря о столице, царь имел в виду Москву. Тем не менее, зная нелюбовь Петра к Москве, можно предположить, что желание перенести российскую столицу вполне могло возникнуть еще до того, как русская армия появилась на берегах Невы, и что, таким образом, Петербург изначально строился именно в качестве новой столицы. Но это не более чем предположение, не подтвержденное никакими документальными свидетельствами. Более того, никаких специальных документов, узаконивающих перенос столицы из Москвы в Петербург ни Петром I, ни его последователями, издано не было. Это произошло как бы само собой.

Е. В. Анисимов выделяет такие ступени становления столичного статуса Санкт-Петербурга:

— Переезд на берега Невы царской семьи и двора: царевича Алексея, сестер царя, его невесток и племянниц, приехавших в Петербург в апреле 1708 года, но потом не раз уезжавших и подолгу живших в Москве; осенью 1710 года в Петербурге состоялась свадьба племянницы царя Анны Иоанновны и герцога курляндского Фридриха Вильгельма.

— Обретение городом официального дипломатического статуса: уже в ноябре 1704 года Петр принимает в меншиковском Посольском доме на Городовом (Петербургском) острове турецкого посла; в 1709 году в Петербург приехал датский посланник Ю. Юль, в 1710-м — саксонский посланник Ф. Фицрум, в 1712-м — английский посол Ч. Уитворт, в 1715-м — француз Лави, в 1716-м — голландец де Би; все эти дипломаты, однако, не находились на берегах Невы постоянно, а сопровождали царя в его многочисленных поездках по стране; в 1711 году в Петербурге побывало посольство из Персии.

— Размещение здесь органов высшей государственной власти: приказов (затем коллегий), Сената и Синода. Приказы перемещались в Петербург постепенно в течение долгого времени; Сенат, при своем учреждении располагавшийся в Москве, выезжал по требованию Петра в Петербург в 1711 и 1712 годах, окончательно переехал в конце 1713 года; коллегии и Синод изначально находились в Петербурге.

Растянутость всех этих событий во времени не позволяет назвать сколько-нибудь точную дату «превращения» Санкт-Петербурга в столицу Российского государства (большинство историков условно считают этой датой 1712 год). Никакого указа об этом Петром не давалось. Первый официальный документ, в котором Москва по своему статусу принижена по сравнению с Петербургом, — указ 1714 года «О запрещении на несколько лет строить во всем Государстве каменные домы» (право на каменное строительство было возвращено Москве лишь через четыре года).

Москва на протяжении всего «петербургского» периода в русской истории продолжала оставаться символом русской нации, ее сердцем (вспомним слова Наполеона: «Если я займу Киев, то этим я возьму Россию за ноги, если Петербург, то — за голову, а если Москву, то этим поражу Россию в сердце»). Такая важнейшая для монархического государства церемония, как коронация императора или императрицы, всегда в России происходила только в Московском Кремле, в том числе и состоявшаяся при жизни Петра коронация его супруги Екатерины. Кроме того, именно Москва в большинстве случаев была местом официального празднования главных событий в жизни царской семьи, таких как бракосочетание, рождение и крещение детей, именины. Словосочетание «царствующий град» продолжало употребляться по отношению к Москве не только в качестве художественной формулы, но и в официальных документах. Другое официальное наименование — «первопрестольная» — подчеркивало не только столичный статус Москвы, но и ее первенство по отношению к Санкт-Петербургу.

Наблюдательный Фоккеродт, за двадцать пять лет своего пребывания в России неплохо ее изучивший, писал об отношении русских к обеим столицам: «…сколько бы усилий ни употреблял русский двор и какие бы ни выдумывал средства, чтобы русских привязать к Петербургу, никогда, однако ж, не дойдет до того, чтобы они добровольно предпочли это место своей так нежно любимой Москве, и как только разрушится плотина, удерживающая их в Петербурге, и им дозволено будет последовать своей привязанности, они непременно воротятся к могилам своих предков». (Забегая вперед, скажем, что такое случалось в русской истории дважды: в 1728 и 1918 годах.) Мысль о том, что Петербург чужд России, а Москва — близка, сотни и тысячи раз повторялась и повторяется до сих пор писателями, публицистами, политиками.

Столица государства является, подобно гербу, одним из самых значительных его символов и выступает как часть, заменяющая собой целое, или часть, воплощающая сущность целого. Не случайно до появления Петербурга сама страна обычно называлась Московией, а ее жители — московитами. Но при этом столица может представлять сущность страны уже реализованной (в этом случае столица как бы апеллирует к прошлому, к истокам национального самосознания), а может — желаемой (в этом случае она демонстрирует будущее, перспективу, является своего рода программой). Столицей первого типа всегда определялась в России Москва, столицей второго типа стал построенный Петром I Санкт-Петербург, и в нем была воплощена программа построения Российской империи.

Заключение Ништадтского мира было ознаменовано в России серией торжественных мероприятий, среди которых была и состоявшаяся 22 октября 1721 года церемония «поднесения государю царю Петру I титула императора всероссийского и наименования: Великого и Отца отечества». С этого момента государство, подвластное увенчанному новыми титулами монарху, стало называться Российской империей, уподобляясь, таким образом, Древнему Риму, Византии и Священной Римской империи^[151]. Прежде всего, эти нововведения, как и многие другие, были призваны, по словам известного культуролога В. М. Живова, «создать образ новой России, порожденной Петром как демиургом^[152]: новая Россия обретает достоинство вселенской империи, подобной Римской, а ее верховный властелин наделяется божественной властью, совмещающей сакральные мотивы античного язычества и византийских теократических концепций». Такой смысл был отчетливо выражен в речи, написанной вице-канцлером П. П. Шафировым и произнесенной при вручении царю новых титулов канцлером Г. И. Головкиным; в ней говорилось, что «неусыпными трудами» его величества «вернии подданные из тмы неведения на феатр славы всего света, и тако рещи, из небытия в бытие произведены». Сакральный характер власти современная исследовательница Л. С. Гатагова называет первым из основных системных признаков государства имперского типа.

Но кроме такого наиболее общего, мифологического значения в понятие «империя» вкладывался и целый комплекс более конкретных характеристик государства, которые вовсе не обязательно в реальности были присущи России в то время, но приписывались ей петровской идеологией, старавшейся, чтобы они вошли в сознание и подданных царя, и иностранцев как действительные черты российской державы.

Так, всячески подчеркивалась принадлежность страны к европейскому культурному пространству, к числу «политичных народов», как было сказано в уже упоминавшейся речи Шафирова — Головкина. В своем глубоком исследовании идеологии петровского времени Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский показали, что «официальный титул императора <…> отчетливо указывал на римскую традицию и одновременно свидетельствовал о разрыве с русскими титулами». Слово «царь» в Древней Руси обозначало правителя, стоящего выше князя, и в этом значении оно применялось, в первую очередь, к ханам Золотой Орды, от которых в качестве титула и перешло «по наследству» к Ивану III и его потомкам. Несмотря на то, что этимологически это слово восходит к имени Гая Юлия Цезаря, то есть фактически к тому же источнику, что и слово «император», в контексте Петровской эпохи эти слова, как пишут Лотман и Успенский, «воспринимались не как синонимы, а в качестве своего рода антонимов». Таким образом, принятие Петром I титула императора в значительной мере призвано было продемонстрировать принадлежность России к европейской культурной традиции.

Другим обязательным свойством империи считались большие географические размеры и вытекающее отсюда обилие различных народов и племен, объединенных под благодетельной властью монарха. Огромной территорией Россия обладала, разумеется, и в допетровское время. Однако среди заслуг Петра территориальные приращения занимали не последнее место. По Ништадтскому миру прибалтийские земли уже юридически становились частью России, именно поэтому объявление ее империей было приурочено к празднованию окончания войны. Как заметила историк Е. А. Погосян, характерно, что титул императора даже еще до того, как он официально был принят царем, нередко применялся по отношению к нему в сочетании со словом «присноприбавитель». Например, под портретом царя работы А. Ф. Зубова, помещенном на фронтисписе «Книги Марсовой» (1712), прославлявшей победы над шведами, была сделана подпись: «Петр Первый, император присноприбавитель, царь и самодержец всероссийский».

Что касается многонациональности России, то Петр не упускал случая продемонстрировать Европе эту особенность своей державы, порой даже с явным перехлестом. Так, зимой 1716 года он подарил прусскому королю 30 обученных своему делу гренадеров, собранных, как сказано в мемуарах сопровождавшего их в Берлин П. Г. Брюса, «из разных частей царских владений <…>. Среди них был один индус, прежде ухаживавший за слоном, один турок, два перса и три татарина». В следующем году царь писал из Амстердама архангельскому вице-губернатору А. А. Курбатову: «По получении сего указу, сыщите двух человек самоедов^[153] молодых ребят, которые б были дурняя рожищем и смешняя, летами от 15 до 18 в их платье и уборах, как они ходят по своему обыкновению, которых надо послать в подарок грандуке Флоренскому^[154], и как их сыщите, то немедленно отдайте их тому, кто вам сие наше письмо объявит». Стойбище таких же экзотических подданных русского царя показывалось иностранным гостям на Петровском острове в Петербурге (свою экскурсию туда описал ганноверский резидент при русском дворе Ф.-Х. Вебер; см. также документ № 7). Помимо того, что данных самоедов демонстрировали в качестве живых «куриозов», они во время праздничных торжеств принимали участие в маскарадных шествиях, которые несли огромную идеологическую нагрузку.

Традиция «этнографических» маскарадов изначально сложилась при венском императорском дворе: участники процессий одевались в костюмы разных народов, являющихся (или бывших в прошлом) подданными Священной Римской империи, и таким образом представляли, как пишет Е. А. Погосян, «реальную и условную географию империи». Петр I принимал участие в таком костюмированном шествии, находясь в Вене в составе Великого посольства. И конечно, провозглашение России империей не могло обойтись без подобного маскарада. Точнее сказать, он в какой-то степени даже подготавливал принятие Петром I императорского титула — первое маскарадное шествие, открывавшее собой почти двухмесячное празднование Ништадтского мира в Петербурге, состоялось 10 сентября. Одно только перечисление костюмов, в которые были наряжены участники того маскарада, занимает в дневнике одного из них — камер-юнкера Ф. В. Берхгольца — несколько страниц. Кроме традиционных участников петровских потех: князя-папы, чья свадьба была центральным событием маскарада, и князя-кесаря со свитой, карликами, Бахусом, Нептуном и пр., — в тот день вокруг Троицкой площади друг за другом прогуливались арабы, негритянки, бояре в старинных русских одеждах, испанцы, французские виноградари, гамбургские бургомистры, римские воины, турки, индейцы, персияне, китайцы, капуцины, доминиканцы, венецианцы, евреи, а также различные ремесленники. Царь, возглавлявший процессию и подававший сигналы барабанным боем, был наряжен голландским матросом; Екатерина в пару ему — фризской крестьянкой.

Конечно, говорить о том, что маскарад впрямую символизировал множество народов, населяющих российское государство, было бы неправильно — большая часть нарядов относилась к другим странам и континентам. Смысл этого действа был шире: выражалась характерная для культуры барокко идея множественности вообще, безграничного разнообразия мира и этнического разнообразия в частности.

К этому, впрочем, прибавлялся еще один идеологический оттенок. Вот что говорится об одном из маскарадов в «Достопамятных повествованиях и речах Петра Великого»^[155]: «Его величество, сделав маскерад публичный, состоящий из одежд различных народов, и сам присутствуя при том в голландском шкиперском платье, ездил с государынею и с прочими в масках по городу и при сем случае ей говорил: „Радуюсь, видя в самом деле в новой столице разных стран народов“. Сказал сие в таком чаянии, что тогда уже чужестранные в Петербург как сухим путем, так и морем приезжать начали, чем он был весьма доволен». Петровский маскарад, таким образом, свидетельствовал еще и об открытости российской державы для иностранцев. В этом также имелось противопоставление новой государственной идеологии существовавшему прежде в России недоверию к чужеземцам и иноверцам (патриарх Иоаким, например, в начале царствования Петра наставлял царей: «Да никакоже они, государи, попустят кому христианом православным в своей державе с еретики, иноверцами, с Латины, Лютеры, Калвины, безбожными Татары общения в содружестве творити, но яко врагов Божиих и ругателей церковных, тех удалятися»).

Открытость для иностранцев, а точнее, целенаправленное привлечение их в Россию неизбежно влекло за собой утверждение здесь такого фундаментального для имперского сознания принципа, как свобода совести. Изданный Петром I в 1702 году манифест «О вызове иностранцев в Россию» декларировал: «Мы, при данной нам силе от Всевышнаго, принуждения над совестми человеческими себе не восприемлем и охотно соизволяем, да каждый христианин на собственный свой ответ о попечении спасения своего трудится, тако мы будем накрепко то повелевати, дабы по прежнему обыкновению никто в вышепомянутом своем как явственном, так и приватном отправлении веры препятия не имел, но при том отправлении от всякого обеспокоивания оборонен и притом содержан был». «Веротерпимость составляла одну из славных основ империи, созданной Петром I», — эти слова А. И. Герцена приводит в своей статье «Петр I и веротерпимость» академик А. М. Панченко.

Мотив открытия для иностранцев московского «затворенного царства» связывался в имперской идеологии петровского времени с мотивом учения у иностранцев, просвещения дикости. Вспомним, например, любимый Петром эвфемизм для обозначения шведов — «учители». В этом отношении показательна роль уже упоминавшихся нами самоедов в общей картине новой империи. Представители «диких народов» воплощали в себе объект просвещения (и контрастом подчеркивали просвещенность, «европейскость» самого императора, его окружения и его столицы). «С Петра Россия считает своей миссией насыщение своих безбрежных пространств и просвещение своих многочисленных народов не старой, московской, а западноевропейской цивилизацией, универсальной по своим тенденциям», — писал выдающийся русский мыслитель Г. П. Федотов. Под непросвещенностью, кстати, понималось не только невежество, незнание наук и искусств, но и преувеличенная роль религиозного начала в государственной и общественной жизни, которая была характерна для московского периода русской истории. Империя Петра Великого становилась светским, секуляризованным государством.

Идея империи, принятая Петром I в качестве главного ориентира государственного устройства, включала в себя и принцип всеобщей обязательности закона. В идеале империя должна быть тем, что сегодня называют правовым государством. Часто цитируется фраза царя, дошедшая до нас в изложении Я. Штелина: «Когда государь повинуется закону, то да не дерзнет никто противиться оному». О том же сказано в трактате «Правда воли монаршей», написанном Феофаном Прокоповичем по поручению Петра I и фактически являвшемся законом Российской империи: «Должен царь пещися^[156] да будет истинное в государстве правосудие на охранение обидимых от обидящих подданных себе». Если московские цари представляли собой хозяев, безраздельных владельцев страны со всеми ее землями и жителями, то в идеологии Петра монарх, подчиняясь закону, становился, разумеется декларативно, а не по сути, в некотором смысле слугой своих подданных: «Я за мое Отечество и людей, и живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя непотребного пожалеть», — писал он своему сыну Алексею.

Сложившаяся в России традиция неисполнения законов и произвола распоряжающихся властью не устраивала Петра I; многие его указы были направлены на борьбу с этим злом. В течение всего петербургского периода русской истории в каждом присутственном месте стояла небольшая деревянная призма под названием «зерцало», на гранях которой были помещены тексты указов Петра Великого, один из которых начинался со слов: «Понеже ничто так ко управлению государства нужно есть, как крепкое хранение прав гражданских, понеже всуе законы писать, когда их не хранить или ими играть как в карты, прибирая масть к масти, чего нигде в свете так нет, как у нас было, а от части и еще есть, и зело тщатся всякия мины чинить под фортецию правды: того ради сим указом яко печатью все уставы и регламенты запечатываются, дабы никто не дерзал иным образом всякие дела вершить…»

Конечно, «правами гражданскими» Петр называл не совсем то, что понимается сейчас. Скажем, представление о праве его подданных на частную жизнь у него отсутствовало полностью. И тем не менее человеческое достоинство представляло для него ценность несравнимо большую, чем для его предшественников на российском престоле. Приведем характерную запись из нартовских «Достопамятных повествований и речей Петра Великого»: «Его величество, отменяя старинные обряды, изъявляющие униженности человечества, в 1701 году, декабря 30 дня, запретил, чтоб не писать и не называть уменьшительными именами вместо полного имени Дмитрия Митькою или Ивашкою, чтоб не падать пред ним на колени и чтоб зимою, когда морозно, не снимать шляп и шапок с головы, проходя мимо того дворца, где обитает государь, говоря о сих обычаях так великодушно: „Какое различие между Бога и царя, когда воздавать будут равное обоим почтение? Коленопреклонное моление принадлежит Единому Творцу за те благости, какими он нас наградил. К чему унижать звание, безобразить достоинство человеческое, а в жестокие морозы почесть делать дому моему бесплодную с обнаженную главою, вредить здоровье свое, которое милее и надобнее мне в каждом подданном паче всяких бесполезных поклонов?“»

Современные исследователи проводят весьма отчетливую границу между двумя типами государств, традиционно называющимися империями. «Можно разделить такие многонациональные государства на восточные деспотии с принципом только лишь военного и тотального подавления <…> и на империи, которые предполагают некоторую самодеятельность личности и известную правовую ее защищенность, а также идею общего блага включенных в империю народов», — размышляет писатель и ученый В. К. Кантор. Московские цари, заложившие фундамент Российской империи, ориентировались в своей деятельности на образец первого типа, Петр I строил государство второго типа.

Нетрудно заметить, что многие черты, характеризовавшие — согласно воззрениям Петра и его окружения — имперское государство, такие как многонациональность, этническая и конфессиональная терпимость, открытость, уважение к закону, — были присущи и социальной среде, существовавшей на невских землях в новгородские, а затем в шведские времена. Означает ли это, что Российская империя, как она мыслилась Петру I, основывалась на том же типе политической культуры, который был свойствен ингерманландскому социуму? Ответ может быть дан только отрицательный, поскольку перечисленными качествами допетровская политическая культура Невского края не исчерпывалась. Возможно, самой фундаментальной ее чертой было стремление ее носителей самостоятельно решать свою судьбу. Именно это стремление заставляло новгородцев изгонять одного князя и приглашать другого, а жителей Ингерманландии — посылать своих представителей в Стокгольм для отстаивания своих прав. Это стремление абсолютно не свойственно имперскому сознанию, базирующемуся, как мы помним, на обожествлении личности монарха, на представлении о его непогрешимости и изначальной благостности его власти. Империя (европейского типа) действительно предполагает некоторую защищенность личности, но источником этой защищенности является милость императора, а не государственные институты, действующие на основе свободного волеизъявления граждан. Поэтому любые свободы и права, даруемые империей своим подданным, имеют очень тесные рамки и весьма усеченный формат.

Кроме того, следует принять во внимание, что в петровской России даже эти ограниченные права и свободы оставались в значительной степени только декларациями, не гарантирующими ограничения произвола власти. Объявляя себя слугой своих подданных, Петр с фанатической преданностью сам служил вовсе не людям, а лишь абстрактному государству и требовал абсолютно от всех столь же ревностного служения. И. И. Неплюев, один из восторженных единомышленников царя-реформатора, передает в своих записках характерную его фразу: «Служи верою и правдою, то в начале Бог, а при Нем и я тебя не оставим, тогда ты будешь иметь во мне отца». Таким образом, согласно петровской имперской идеологии, единственным оправданием существования любого человека являлась его полезность для государства. Количество и объем государственных налогов, податей и повинностей при Петре резко возросли; чего стоила одна только рекрутская повинность, на протяжении без малого 170 лет вызывавшая ужас у миллионов российских подданных. Даже монахини должны были приносить государству пользу — прясть или вышивать, а городские дураки, слепцы и калеки облагались налогом.

Служба «верой и правдой», с точки зрения имперского сознания, заключается не только в активной деятельности на пользу государству, но и в абсолютной лояльности со стороны личности к государственной идеологии. Подтвердить такую лояльность может только тотальный контроль не только за поступками, но в идеале и за мыслями граждан. В этом отношении режим, который утвердился в России в петровское время, отличался особенной жестокостью. Например, священникам предписывалось доносить об антигосударственных замыслах, о которых им могло бы стать известно во время исповедей. Царский указ 1718 года «О донесении про тех, кто запершись пишет, кроме учителей церковных, и о наказании тем, кто знали, кто запершись пишет, и о том не донесли» грозил его нарушителям смертной казнью.

Уважение человеческого достоинства, объявленное упоминавшимся указом Петра о том, чтоб подданные не падали перед царем на колени и не снимали, проходя зимой возле дворца, шапок, по сути, являлось лишь формальной декларацией. Известны сотни примеров самых диких унижений, которым царь подвергал своих подданных. Так, на обязательных для посещения царских пирушках все без исключения гости силой принуждались пить водку, что нередко приводило к трагическим последствиям. Конечно, ни о каких гражданских свободах и правах применительно к Петровской эпохе говорить нельзя, и это уже тогда понималось многими вольнодумцами, особенно теми, кто побывал в европейских странах.

Для имперского мировоззрения главным достоинством государства, признаком его могущества являлись, как мы уже говорили, географические размеры, а это неизбежно вело к экспансионизму, стремлению присоединить к державе новые земли и распространить на их население отеческое покровительство императора. Разумеется, осуществлялась эта экспансия силою оружия, и любое сопротивление ей немилосердно подавлялось: имперское сознание благосклонно относится лишь к тем народам, которые мирно склоняют главу под защиту «дружеских штыков». Как только окончилась Северная война, присоединившая к России обширные территории в Прибалтике, начался Персидский поход, окончившийся завоеванием прикаспийских земель Дагестана и Азербайджана. Этим походом началось покорение Кавказа, потребовавшее в дальнейшем неисчислимых жертв.

Достаточно ограниченной была и веротерпимость империи Петра Великого. Лояльность и уважение в ней соблюдались лишь по отношению к тем конфессиям, в представителях которых царь видел необходимых для государства специалистов. Прочие же являлись весьма удобным источником увеличения государственных доходов. Облагались дискриминационным налогом и обязывались носить определенную одежду с особым знаком старообрядцы (в том случае, если они выражали несогласие лишь с церковными, а не с государственными установлениями; тех же, кто призывал к неповиновению «царю-антихристу», попросту казнили). Указом от 1713 года помещики и вотчинники мусульманской веры в случае отказа принять крещение лишались своего имущества, поступавшего в казну. Так что имперский европеизм петровской державы был во многом лишь видимостью; по своей сути петровская Россия оставалась азиатским деспотическим государством.

И тем не менее для всей России даже такое приобщение к европейской культуре, в том числе и культуре политической, было несомненным шагом вперед. Крупнейший русский философ В. С. Соловьев писал об этом следствии петровских реформ: «Сближение с Европой, которым мы обязаны Петру Великому, принципиальную свою важность имеет именно в этом: чрез европейское просвещение русский ум раскрылся для таких понятий, как человеческое достоинство, права личности, свобода совести и т. д.»

Однако для Невского края, взятого в отдельности, превращение в средоточие имперского начала означало утрату важнейших черт его традиционной социальной культуры. Развивавшаяся здесь в новгородские, а затем в шведские времена культурная модель, которую мы раньше назвали «бюргерской», сменилась имперской культурной моделью. Добавим к этому, что вхождение Ингерманландии в состав России повлекло за собой утверждение здесь крепостного права и исчезновение городских свобод и привилегий, основанных на магдебургском праве.

Ритуальное уничтожение Ниеншанца, о котором говорилось в предыдущей главе, должно было создать в сознании современников и потомков установку на то, что Санкт-Петербург построен на пустом месте, вознесся «из тьмы лесов, из топи блат». Эта установка была элементом грандиозного мифологического построения об имперском универсуме и о его создателе, богоподобном царе-демиурге. Доимперское прошлое Невского края становилось, таким образом, как бы несуществовавшим, имперская культурная модель не просто вытесняла бюргерскую, она стирала всякую память о ней.

«Он был рожден имперской стать столицей. // В нем этим смыслом все озарено», — писал о нашем городе поэт Н. М. Коржавин. То, что в последние годы публицисты и ученые называют «петербургским менталитетом», с петровских времен и до настоящего времени являлось и является, по сути дела, вариантом имперского сознания, обладающим всеми его базовыми характеристиками.

Хорошо известно, что с самого своего появления Петербург был многонациональным городом. Уже в первых описаниях строящегося города упоминается о нескольких национальных общинах, компактно разместившихся на невских берегах. Немецкая слобода располагалась на левом берегу Невы, вдоль нынешних Дворцовой набережной и Миллионной улицы (царь, кстати, выбрал место для своего Зимнего дворца именно в Немецкой слободе, да и Летний дворец тоже был выстроен поблизости). Возле Красного канала, проходившего по западному краю нынешнего Марсова поля, находилась Греческая слобода, населенная галерными мастерами и моряками. Квартал между Мойкой (Мьей) и Миллионной (Немецкой) улицами называли в начале XVIII века «Финскими шхерами» — здесь проживали финны и шведские военнопленные. На Васильевском острове в начале 2-й линии была Французская слобода, образовавшаяся после приезда в 1716 году в Петербург выдающегося французского архитектора Ж. Б. А. Леблона, вместе с которым прибыла целая команда мастеров и подмастерий — художники, декораторы, резчики, обойщики, литейщики, каретники, садовники и т. д. Там же, на Васильевском, уже в петровское время появилась еще одна Немецкая слобода; в течение очень долгого времени этот остров считался местом обитания петербургских немцев. Об этом, в частности, напоминает одно из старейших кладбищ города — Смоленское лютеранское кладбище.

К северу от Кронверка расположилась Татарская слобода, где жили «сплошь татары, калмыки, казаки, турки и другие подобные народы в соответствии со своими обычаями». Автора «Точного известия о <…> крепости и городе Санкт-Петербург…» дополняет шотландец П. Г. Брюс, сообщающий в своих «Мемуарах», что здесь останавливались «азиатские купцы, а именно армяне, персы, турки, татары, китайцы и индусы». Память об этой слободе сохранилась в названии Татарского переулка.

Русская слобода размещалась между началом современного проспекта Добролюбова и Мытнинской набережной. Так же называли и ряд домов возле Литейного двора между Невой и нынешней Шпалерной улицей — тут стояли дворцы вдовствующих цариц — Прасковьи Федоровны и Марфы Матвеевны, царевича Алексея Петровича и сестры Петра Наталии Алексеевны.

Нужно подчеркнуть, что, хотя представители разных наций и селились в петровское время компактными общинами, каждая из этих слобод, подобно Немецкой слободе в Москве, не была изолирована от остального города. Можно говорить лишь о некоторой внутренней замкнутости Русской слободы возле Литейного двора, где, как писал историк Петербурга П. Н. Столпянский, «жили люди старинные, которые обращали свой взор не за море, не „в Неметчину“, а в глубь России, в Москву, и с нетерпением ожидали лишь того момента, когда, наконец, ими будут править по-старому». Однако здесь же стоял дом шотландца по происхождению Я. В. Брюса, человека совсем иного склада, одного из ближайших сподвижников Петра. В других слободах тем более можно было встретить людей любой нации: среди русских на нынешней Петроградской стороне жили финны, как указывает Л. Ю. Эренмальм, швед, оказавшийся в русском плену. В Немецкой слободе у Адмиралтейства кроме царя жили и многие русские: Ф. М. Апраксин, А. В. Кикин, С. Л. Рагузинский (русский дипломат, родом серб). Все это, конечно, делало ранний Петербург столь же космополитичным городом, как и древняя Ладога, как Ниеншанц, как многие портовые и столичные города Европы. И уже во второй четверти XVIII века большая часть национальных слобод в Петербурге исчезла, растворившись в общей разноязыкой массе горожан.

Не только разные народы, но и разные вероисповедания мирно уживались друг с другом в петровском Петербурге. Одновременно со строительством Петропавловского собора в крепости рядом с ним сооружается лютеранская церковь Святой Анны. Через некоторое время кирху ставит во дворе своего дома в Немецкой слободе вице-адмирал К. Крюйс и ее прихожанами становятся многие окрестные жители. Пастор этой церкви В. Толле, как свидетельствует не раз упоминавшееся нами «Точное известие…», «был благочестивым и ученым мужем, знавшим 14 языков и обычно читавшим проповеди на немецком, голландском или финском — для живущих там финнов». Впрочем, для лютеран не только проповеди, но и богослужения на национальных языках — норма. А в церковной жизни раннего Петербурга попадались явления совсем уникальные. Так, в приложенном к «Точному известию…» описании бракосочетания герцога Курляндского Фридриха Вильгельма и российской принцессы Анны Иоанновны сказано, что обряд венчания проводил русский архимандрит (это был Феодосий Яновский) «на русском языке, но потом ему пришлось повторить на латинском». Это было невообразимое для ортодоксальной церкви кощунство: православное таинство совершалось на «бесовской» латыни! (В Петербурге впоследствии такое случилось, по крайней мере, еще один раз — при венчании дочери Петра Анны и герцога Гольштейн-Готторпского Карла Фридриха.) Вообще же, как сообщает тот же источник, Петр «весьма желал бы по примеру иных более умеренных христианских народов, чтобы повсеместно читались проповеди на русском языке, поскольку русское богослужение состоит в основном в чтении и пении мессы; а так как библия у них имеется только на славянском языке, к тому же в не слишком хорошем переводе, то перевести ее на обычный общепринятый русский язык, чтоб ее легко могли понимать самые простые и ограниченные люди». Таким образом, те же тенденции, которые мы замечали в православных общинах шведской Ингерманландии, а еще раньше — в Великом Новгороде, теперь проявились в петровском Петербурге (отметим, что такое раскрепощение в религиозной сфере характерно именно для Петербурга; в Воронеже, например, видный церковный деятель епископ Митрофаний отказался даже войти в царский дом, поскольку он был украшен скульптурами античных богов).

Неподалеку от лютеранской церкви К. Крюйса в Греческой слободе в 1706 году в специально переделанном деревянном доме был устроен католический храм (большинство тогдашних петербургских греков — выходцы из Венецианской республики и исповедовали католицизм). Старостой католической общины был «первый архитектор Петербурга» Д. Трезини, проектировавший большую часть ранних церквей Петербурга вне зависимости от того, к какой конфессии они относились. Трезини может служить примером того, как в петровском Петербурге складывались отношения между разными религиями: при крещении его сына Пьетро по католическому обряду в марте 1710 года крестным отцом был православный государь Петр Алексеевич, а крестной матерью — протестантка, дочь вице-адмирала Крюйса.

Многонациональность и многоконфессиональность долгие годы являлись фундаментальным признаком петербургского сообщества. В статье «Столица Российской империи как прообраз объединенной Европы» современный ученый И. В. Сахаров пишет о том, что Петербург вплоть до начала XX века «являл собой уникальный, своего рода общеевропейский, панъевропейский мир. Социальный, интеллектуальный, духовно-нравственный облик этой „малой Европы“ — „Европы в миниатюре“, органически включавшей, вместе с тем, и Россию, — был более всеевропейским и более универсальным, чем облик Западной Европы того времени в целом». И далее исследователь приводит слова Г. П. Федотова: «В течение долгого времени Европа как целое жила более реальной жизнью на берегах Невы <…>, чем на берегах Сены, Темзы или Шпрее».

Однако эти черты, как и вытекающие из них этническая и религиозная терпимость были не единственными имперскими штрихами в культуре Санкт-Петербурга петровского времени. Государствоцентризм, презрение к интересам и судьбе частного человека проявлялись в новой российской столице значительно более остро, чем в империи в целом.

Петр самым радикальным образом реформировал российскую систему государственного управления. Образцом для него послужило шведское государственное устройство, которое в то время наиболее соответствовало имперскому духу (впрочем, поражение в Северной войне и смерть Карла XII ознаменовали конец эпохи великодержавия в Швеции и способствовали ограничению абсолютизма в этой стране). И дело даже не в том, что новое административное деление страны и структура органов власти (коллегии) были скопированы со шведских аналогов. Петр следовал главным принципам имперского бюрократического государства. Созданная Петром структура органов государственной администрации была насквозь централизована и представляла собой, как пишет Е. В. Анисимов, «сооружение, подобное сужающейся кверху пирамиде, на вершине которой находился самодержец, осуществлявший верховную неограниченную власть». «В условиях российского самодержавия, — продолжает исследователь, — когда ничем и никем не ограниченная воля монарха — единственный источник права, когда чиновник не ответственен ни перед кем, кроме своего начальника, создание бюрократической машины стало и своеобразной „бюрократической революцией“, в ходе которой был запущен вечный двигатель бюрократии».

Все главные структуры государственного аппарата размещались, естественно, в столице. Государственные служащие — чиновники — на долгие годы стали одной из самых многочисленных категорий населения Петербурга. Работа в государственном аппарате, с одной стороны, абсолютно парализовывала всякую инициативу, превращала человека в мельчайшее колесико огромной машины, а с другой стороны, открывала огромные возможности для злоупотреблений. Взяточничество и казнокрадство уже в петровское время получили колоссальный размах, захватывая практически всех, обладавших какими-либо полномочиями, включая ближайших сподвижников реформатора. В Петровской эпохе лежат корни устойчивых представлений о бездушии, холодности, жестокости Петербурга.

Следует, правда, упомянуть о попытке Петра ввести выборные органы городского самоуправления по типу западноевропейских магистратов. В 1710 году в Петербурге, как раньше в Москве и других городах, была организована Ратуша, в 1721 году преобразованная в Городовой магистрат. В подчинении этих органов находился торговый и посадский люд, они осуществляли судебные функции и собирали государевы доходы и пошлины. Главная цель создания городского самоуправления заключалась в желании упорядочить и увеличить сбор налогов с торгового сословия. Правда, как пишет исследователь российского купечества А. В. Демкин, поскольку эта мера хоть и проводилась исключительно в фискальных интересах, она «по своим принципам являлась реформой буржуазного типа <…> и неизбежно должна была войти (и вошла) в противоречие с идеологией и практикой абсолютистского государства, в котором шел процесс усиления бюрократии». В итоге, хотя магистраты и ратуши существовали в России еще долго, они никогда не обладали сколько-нибудь значительными полномочиями и почти всегда были подчинены губернаторам.

Диктат абсолютистского государства был главной характеристикой жизни Петербурга петровского времени. Само по себе строительство города, возведение зданий, находилось под жесточайшим контролем. «Ни один дом, ни одно строение не могло возводиться в Петербурге по воле хозяина, так, как ему нравилось. На все существовали четкие инструкции и регламенты, над всем царил дух регулярности», — пишет Е. В. Анисимов. Недавние переселенцы из других краев принуждались вкладывать собственные средства в строительство домов, но даже в том случае, когда это строительство выполнялось в полном соответствии с утвержденными планами и регламентами, хозяин дома не был защищен от того, что ему будет приказано сломать постройку и возвести ее на новом месте. Жизнь в Петербурге была не выгодна и обременительна для большей части его жителей. Важно подчеркнуть: причина, по которой первые жители Петербурга стремились любой ценой покинуть его, заключалась вовсе не в «невыносимости климата» или изначальной «необжитости» этих мест, как мы знаем, люди с успехом обживали эту землю на протяжении веков. Это происходило потому, что переселенцы вопреки своей воле отрывались от родных мест, им силой навязывались чуждые для них занятия и чуждый для них образ жизни; чужим для них оставался и сам город.

Основой петербургской культуры в период царствования Петра I стала идеология, которую позднее назвали идеологией Просвещения. Обычно она связывается с деятельностью французских энциклопедистов и их последователей, в том числе и российских. Однако многое из того, что потом отличало взгляды французских просветителей, было сформулировано еще мыслителями XVII века, такими как Р. Декарт, Б. Спиноза, Т. Гоббс, Д. Локк, Г. Лейбниц. Некоторые их идеи были восприняты русским царем еще во время его пребывания в Европе в составе Великого посольства и стали мировоззренческой основой всей его реформаторской деятельности, просветительский характер которой был очевиден для многих современников (см. документ № 7).

Выше уже говорилось, что Петербург был создан в качестве орудия для культурного преобразования всей страны, как своего рода учебное пособие. Поэтому практически все, что здесь происходило при жизни царя-реформатора, имело просветительный характер. Предполагалось, что по этому образцу должна быть впоследствии организована жизнь в остальной России. Более того, как считает психолог и политолог А. И. Юрьев, «Петр Великий сделал целью жизни санкт-петербуржцев формирование Картины мира, адекватной времени и ситуации. <…> Для этого нужны были инструменты (учреждения образования, науки, производства, управления) и люди, способные понимать смысл происходящего».

Одним из таких «инструментов» для вырабатывания цельного мировоззрения была Кунсткамера — уникальное создание раннего Петербурга, объединявшее в одно целое музей, библиотеку, хранилище научных и художественных коллекций, анатомический театр, планетарий (Готторпский глобус), обсерваторию, кабинеты и лаборатории для научной работы.

Собирать всяческие диковины Петр начал еще в юности; из своего первого заграничного путешествия он привез в Москву микроскоп, различные инструменты, чучела животных и птиц и т. п. В 1714 году эти предметы были перевезены в Петербург и помещены в библиотеке Летнего дворца, а затем в палатах казненного А. В. Кикина (современный адрес: Ставропольская ул., дом 9). Собрание редкостей получило название Кунсткамера (или Куншткамера) и стало первым в России общедоступным музеем. По распоряжению Петра сюда стали «всякого желающего пускать и водить, показывая и изъясняя вещи», а для привлечения посетителей с них не только не брали платы, но и в качестве поощрения предлагали рюмку водки и цукерброд (на это из казны специально выделялись деньги). Вскоре музейное собрание очень выросло благодаря царскому указу 1718 года «О приносе родившихся уродов, также найденных необыкновенных вещей» и покупке в Данциге коллекции минералов и раковин доктора Готвальда, а в Голландии зоологической коллекции Альберта Себы и анатомической коллекции Фредерика Рюйша.

В том же году для Кунсткамеры было заложено специальное здание на набережной Васильевского острова (по преданию, именно на этом месте Петр нашел сосну, у которой изогнувшаяся дугой ветка вросла обратно в ствол; отпиленная часть такого дерева хранится среди экспонатов музея до сих пор). Строительством и отделкой помещений, затянувшимися более чем на десять лет, занимались архитекторы Г. И. Маттарнови, Н. Ф. Гербель, Г. Киавери, И. Я. Шумахер, М. Г. Земцов. Сильно пострадавшая при пожаре 1747 года, Кунсткамера была частично перестроена выдающимся архитектором С. И. Чевакинским и затем многократно ремонтировалась. В итоге в 1947–1948 годах восстановили трехъярусную башню с куполом, увенчанным моделью земного шара. Утраченными считаются фигурные фронтоны, завершавшие боковые ризалиты^[157], крыша «с переломом», двухмаршевое крыльцо, балкон над ним и главный вход с Невы, длинное узкое окно посередине фасада, замененное двумя укороченными, и наконец, скульптурный и лепной декор. Однако, благодаря выполненным и изданным еще до пожара подробным чертежам здания, можно иметь точное представление о его первоначальном виде. Впрочем, существует гипотеза о том, что в таком виде, полностью соответствующем изначальному проекту, здание Кунсткамеры никогда не существовало.

Безусловно, главным элементом всей композиции Кунсткамеры является сравнительно узкий центральный объем, увенчанный башней. Базовыми формами, которые составили основу всей геометрии этой части постройки, явились сфера и ее проекция на плоскость — окружность. Эти фигуры издавна являлись символами вселенной, сопряжения небесного и земного, вечности и совершенства.

Нижняя часть башни, ее «постамент», соединяющий боковые корпуса музея и библиотеки, представляет собой в плане квадрат со срезанными углами. Все стороны этого восьмиугольника вогнуты внутрь, образуя, таким образом, как бы окружность, вывернутую наизнанку. В этом объеме на уровне первого и второго этажей находится сферический зал, в котором амфитеатром располагались скамьи для зрителей. Зал предназначался для анатомического театра.

В то время анатомические театры были распространены в Европе. Петр, находясь в составе Великого посольства, посетил анатомическое представление в голландском городе Лейдене; по приезде им было устроено аналогичное зрелище в Москве (препарировал медик Бенедикт Цоппот). В Петербурге, кроме анатомического театра в здании Кунсткамеры, был еще один — в Морском и Сухопутном госпитале на Выборгской стороне. Наименование «театр» публичному разрезанию трупов было дано отнюдь не случайно: представления эти имели не только научно-просветительский, но и эстетико-философский смысл — они должны давать пищу размышлениям о бренности телесного существования, о суетности жизни, об отношениях духа и плоти, живого и мертвого, о сложности и разнообразии мироустройства. Сеансы анатомирования сопровождались музыкой, чтением научных или нравоучительных текстов, анатомы одевались в парадные костюмы, применялись благовония, искусно изготовленные хирургические инструменты и т. д. Зал анатомического театра в здании Кунсткамеры был пышно декорирован, а вдоль стен в специальных витринах размещалась часть экспонатов из коллекции Ф. Рюйша, которые представляли собой художественные композиции из законсервированного анатомического материала и сопровождались разъясняющими, назидательными и глубокомысленными надписями, а также афоризмами, позаимствованными у древних авторов. Скажем, одна из композиций, описанная Рюйшем в каталоге, изданном им еще до продажи коллекции, представляла загробную беседу двух философов, изображавшихся детскими скелетами: Демокрита, радующегося избавлению от мирской суеты и бед, и Гераклита, горюющего о своей утраченной жизни. Знакомство с произведениями Рюйша дает возможность понять, почему по отношению к собранию анатомических препаратов и прочих предметов, в современном представлении научных, а не художественных, применили слово «кунсткамера», буквально означающее «палата искусств» (от нем. die Kunst — искусство, художество и die Kammer — комната, палата): грань между наукой и искусством в петровское время была значительно более размытой, чем сейчас.

Над залом анатомического театра предусматривалось место для главного экспоната будущего музея — знаменитого Готторпского глобуса, который был помещен внутрь еще недостроенного здания, а затем вокруг него возвели стены. Этот глобус создан в 1644 году для Шлезвиг-Гольштейнского герцога Фридриха III ученым-астрономом и картографом Адамом Олеарием (его знаменитое описание путешествия по России мы упоминали в V главе) и механиком Андреасом Бушем, которые реализовали идею великого датского астронома Тихо Браге. Готторпский глобус представлял собой сферу, диаметром 3,11 метра, с изображением материков и океанов. На ее внутренней поверхности нанесена карта звездного неба с нарисованными созвездиями и вбитыми вместо звезд гвоздями с позолоченными шляпками. Внутри хватало места для 10–12 зрителей. Вся конструкция приводилась в движение специальным механизмом. У зрителей, сидящих внутри, создавалась иллюзия, что над ними ночное звездное небо. Таким образом, Готторпский глобус был первым в истории планетарием и являл собой, по словам археолога, историка и философа Г. С. Лебедева, «модель мира в гармонии земных и небесных сфер, квинтэссенцию культуры барокко». Согласно одному из нартовских рассказов, царь, находясь в Готторпском глобусе, философски заметил лейб-медику и первому президенту Академии наук Блюментросту: «Мы теперь в большом мире. Этот мир есть в нас, тако миры суть в мире»^[158].

Снаружи центральную часть здания Кунсткамеры должны были украшать установленные в нишах скультпурные аллегории: Ингениум (Дарование), Мемория (Память), Адмирация (Удивление), Дилигенция (Внимание), Сапиенция (Мудрость), Куриозитас (Любознательность), Сциенция (Наука), Астрология, География, Медицина, Юстиция, Хронография (Исчисление времени). Эскизы этих статуй выполнил М. Г. Земцов. Их вырезали из дерева и установили на фасаде, но во время пожара 1747 года они сгорели.

По верху центральный объем здания был огражден балюстрадой, образующей просторную террасу, из середины которой поднималась восьмигранная башня, окруженная опирающимся на колонны кольцеобразным балконом. На восьмиграннике также устроили террасу, на которой предполагалось размещать оптические приборы для наблюдений за светилами. Французский путешественник О. де ла Мотре, посетивший Петербург в 1726 году, сравнивал эту тогда еще недостроенную башню со знаменитым Ураниборгом, построенным в 1576 году для датского астронома Т. Браге на острове Вен близ Копенгагена.

Завершавший башню еще один, более узкий восьмигранник переходил в ребристый купол, увенчанный фонариком, на вершине которого, согласно проекту Маттарнови, крепилась (как и сейчас) армиллярная сфера — собранный из металлических колец небесный глобус, повторявший собою глобус, находившийся внутри здания. Нижняя терраса, балкон, верхняя терраса, купол, наконец, фонарик являлись как бы ступенями лестницы в небо, огромной пирамиды, подобной вавилонской башне, позволяющей земному человеку приблизиться к божественному смыслу мироздания. Таким образом, это здание само по себе явилось своего рода манифестом просветительского стремления к познанию.

Кстати, внешний облик Кунсткамеры, вероятно, намекал не только на мифическую вавилонскую башню, но и на вполне реальное, но утраченное сооружение — Александрийский или Фаросский маяк, считавшийся в античные времена одним из семи чудес света. По описаниям древних авторов, маяк, возведенный в III веке до н. э. в городе Александрия в дельте Нила, представлял собой гигантскую башню, нижний ярус которой имел в основании квадрат, средний — восьмигранник, а верхний являлся цилиндром, его завершал купол со статуей Посейдона на вершине. Возводя башню Кунсткамеры по сходному принципу, ее создатели, по всей вероятности, желали провести аналогию между разместившимися в ее боковых крыльях библиотекой и музеем и знаменитейшими александрийскими библиотекой^[159] и Мусейоном^[160]. (Эта аналогия имела довольно печальное продолжение: и александрийская библиотека, и книгохранилище Кунсткамеры погибли в огне пожаров.) Вообще, параллель между Петербургом, основанным в дельте Невы и несущим в своем названии имя основателя, и поставленной Александром Македонским в дельте Нила Александрией была в XVIII веке очень осязаемой и живой.

Итак, идея Кунсткамеры — это идея универсальной, всеобъемлющей сокровищницы знаний о мире, очень характерная для просветительской философии (вспомним создававшуюся позднее знаменитую французскую «Энциклопедию»). Кунсткамера была своего рода моделью мира, его метафорой, и наоборот, мир в сопоставлении с ней тоже порой начинал восприниматься как огромная кунсткамера. «Достопамятные повествования» передают слова Петра, обращенные к заведовавшему коллекциями лейб-медику Арескину: «Я велел губернаторам собирать монстры (уродов) и присылать к тебе. <…> Если бы я хотел присылать к тебе монстры человеческие не по виду их телес, а по уродливым нравам, места бы у тебя было для них мало. Пускай шатаются они во всенародной кунсткамере, между людьми они приметны».

Кунсткамера и десятки других нововведений Петра I определили многое в коллективном сознании петербуржцев. Ему навсегда стали свойственны культ науки, разума, искусства и мастерства, открытость новациям в любых сферах, стремление и умение эти новации производить. «Петербуржцы, — пишет профессор А. И. Юрьев, — всегда считали своей главной ценностью Мировоззрение, опережающее время».

Опережало свое время и просветительское мировоззрение Петровской эпохи. Во многом это связано с принципиально иным, по сравнению с мироощущением Московской Руси, пониманием места человека в мире. Средневековый религиозный мистицизм сменялся рационалистической жаждой познания; покорность и смирение, воспринимавшиеся прежде как важнейшие добродетели, уступали место дерзости и предприимчивости. Если раньше общественный статус человека определялся, в первую очередь, его высокородностью, теперь путь к социальным верхам был открыт и людям самого плебейского происхождения (множество примеров тому предоставляет ближайшее окружение Петра, включая и его супругу). Одной из характерных черт ранней петербургской культуры философ М. С. Каган считал демократизм.

Действительно, еще в 1940-е годы историк А. В. Предтеченский отмечал, что «общение жителей Петербурга в петровское время происходило в такой обстановке, которая нарушала сословную замкнутость». На знаменитые петровские ассамблеи, например, предписывалось приходить всем «с вышних чинов до обер-офицеров и дворян, также знатным купцам и начальным мастеровым людям, также и знатным приказным, тоже разумеется и женскому полу». Нередко царя можно было увидеть беседующим с простым матросом или плотником. Такая демократическая обстановка создавалась во многом благодаря и личным предпочтениям самого царя, и тому, что социальная структура петербургского общества была еще неустоявшейся, принадлежность к тому или иному общественному слою становилась здесь довольно условной — все оказывались как бы в равном положении недавних переселенцев. Но главную роль играла, конечно, идеологическая установка на приоритет личных заслуг перед благородством происхождения.

В последующее время этот ранний петербургский демократизм оказался почти бесследно вытеснен совсем иными поведенческими нормами и в ином качестве возродился лишь десятки лет спустя.

Другим результатом утверждения новой идеологии в петербургской культуре стало совсем иное, по сравнению с допетровской Россией, положение женщин в обществе. На ассамблеи женщины приглашались наравне с мужчинами. «Это нововведение чрезвычайно понравилось дамам, поскольку освобождало от суровых ограничений их жизни: им <раньше> не разрешалось появляться в обществе», — писал в своих мемуарах находившийся на русской службе шотландец П. Г. Брюс. «Если домостроевская мораль сохранялась нерушимой в Москве и провинции, то в новой столице стал складываться новый нравственный кодекс», — констатирует М. С. Каган.

Мы уже отметили, что идеология просвещения включала в себя стремление преодолеть преувеличенную роль церковно-религиозного начала в жизни общества. Культура Санкт-Петербурга в этом отношении являлась полной противоположностью старомосковской традиции. Здесь было не так много церквей, как в Москве, а в архитектурном оформлении они зачастую мало чем отличались от светских сооружений. Даже Александро-Невская лавра, которая (в соответствии с идеей монастыря) должна быть замкнутой внутри себя, изолированной от окружающего грешного мира, — в нереализованном проекте Д. Трезини, запечатленном на гравюре А. Зубова, представала распахнутым наружу парадным сооружением.

Итак, культура Санкт-Петербурга петровского времени представляла собой сложный и внутренне противоречивый феномен: с одной стороны, в центре находилась идея империи, могущественного государства, которому подчинялось все заключенное в его пределах, а с другой стороны, в недрах этой культуры существовали и развивались представления о человеческом достоинстве, о гражданских свободах и правах, о силе человеческого разума, о ценности отдельной личности. Взаимодействие этих двух начал и составило главный смысл петербургской истории последующего времени.

Все это время царь неутомимо трудился над усовершенствованием своей страны. Он не только строил корабли, крепости и дома, но и обеспечил свою новую академию хорошими учителями по всем наукам, необходимым для образования молодых дворян. Он также возвел печатные дворы, при которых работали способные переводчики, переводившие со всех языков все самые ценные книги, имевшиеся тогда в Европе, на русский. Царские доверенные лица покупали на аукционах за границей наиболее ценные книги и целые библиотеки, и поистине удивительно было видеть в Петербурге уже столь замечательное <книжное> собрание. Был здесь также изысканный кабинет редкостей, содержащий то, что имелось любопытного во всех частях света, а также превосходную коллекцию монет, медалей, и т. д. и т. п. Кабинетом заведовал господин Шумахер^[162], весьма искусный и ученый муж, бывший прежде секретарем д-ра Эрскина^[163], главного медика его величества. Знаменитый Готторпский глобус <…> явился подарком датского короля^[164] и был доставлен в Петербург ценой больших расходов. Прусский король подарил царю янтарный кабинет, считавшийся одной из величайших редкостей такого рода в Европе. Имелось любопытное собрание диких зверей, птиц и т. д.; один из самых крупных во всей Азии слонов со всем своим военным снаряжением, при слоне было несколько индусов; северные олени с санями и служителями лапландцами; венецианские гондолы с гондольерами и т. д. и т. п.

(Текст печатается по изданию: Беспятых Ю. Н. Петербург Петра I в иностранных описаниях. Л., 1991.)