История Невского края

Глава V Невский край в составе шведского королевства

После заключения Столбовского договора отношения между Швецией и Россией в течение почти сорока лет носили мирный характер. Москва, конечно, не могла смириться с потерей прибалтийских территорий, но тягаться с могучим скандинавским королевством ей было не под силу. Швеция же продолжала укреплять свои внешнеполитические позиции: победив в войне 1643–1645 годов Данию — свою главную соперницу, она стала одной из сильнейших держав Европы.

Обустройство новой провинции не было для Стокгольма делом первостепенной важности; значительно большего внимания требовали взаимоотношения с Данией или Польшей, однако и Ингерманландия не оказалась забытой. По мнению шведских властей, лучшим средством для объединения всех земель, составлявших тогда Швецию, являлось распространение на все эти территории одних и тех же законов, единой административной и судебной системы. А шведское законодательство в ту пору было одним из самых прогрессивных и эффективных в мире.

Свои заморские приобретения король поспешил раздать в качестве феодальных поместий — ленов — шведским и немецким дворянам. Русским дворянам, не уехавшим в Россию, предоставлялись те же права, что и шведским. Поместья, прежде формально принадлежавшие московскому государю, теперь становились наследственной и неотторгаемой собственностью. Немецкий ученый и дипломат Адам Олеарий, направляясь в составе голштинского посольства в Москву, посетил в 1634 году «двор русского боярина, именем Н<икита> Васильевич», находившийся в семи милях от Копорья, к югу от нынешнего Ломоносова. Гостеприимный хозяин, перенявший, как показалось Олеарию, некоторые немецкие обычаи, чрезвычайно гордился своей службой у шведского короля и участием в битве под Лейпцигом в 1631 году.

На землях, примыкающих к невской дельте, было несколько крупных поместий. Через год после заключения Столбовского мира Нотебургский и Кексгольмский лены (бывшие Ореховский и Корельский уезды) взял в аренду на шесть, а затем еще на четыре года Я. Делагарди. Другим весьма заметным здесь землевладельцем был сводный брат короля Густава Адольфа — первый генерал-губернатор Ингерманландии барон Карл Карлсон Юлленъельм, получивший в 1623 году обширные владения в Ижорском и Спасском погостах, между реками Ижора и Славянка. Здесь им были устроены усадьбы Гудилов и Риббингехольм, а также «резиденция» Карлберг, превратившаяся значительно позднее в имение Царская (Графская) Славянка^[110]. После смерти Юлленъельма в 1650 году его владения перешли к семье его жены, дочери государственного казначея Швеции Севеда Риббинга.

Большие владения по обоим берегам Невы вблизи Ниеншанца принадлежали с 1638 года видному стокгольмскому сановнику генералу-риксшульцу Бернхарду Стену фон Стенхусену. Ему, кстати, были даны и некоторые административные поручения, он должен был наблюдать за работой почты, организованной в Ингерманландии в 1636 году. Фон Стенхусен построил в своих имениях две усадьбы: Бьёркенхольм (на Березовом острове, около того места, где сейчас находится Нахимовское училище), принадлежавшую после смерти хозяина его вдове, и Усадисса хоф (на ее месте сейчас расположен Летний сад), перешедшую к его дочери Марии Элизабет и ее мужу Иохиму фон Коноу, а впоследствии — к их сыну Эрику Берндту фон Коноу, владевшему ею вплоть до прихода русских. Другая дочь фон Стенхусена была замужем за ротмистром Урбаном Акерфельтом, усадьба которого Первускина хоф находилась примерно там, где сейчас стоит Инженерный замок.

В 1629 году генерал-губернатором Лифляндии^[111], Ингерманландии и Карелии стал видный шведский сановник и ученый, в прошлом наставник принца Густава Адольфа — Юхан Шютте. Ему, считавшемуся, как пишет Б. Янгфельдт, «одним из наиболее образованных шведов того времени», было поручено обратить особое внимание на правовые вопросы и образование. Его стараниями в подчиненных провинциях был учрежден гофгерихт (надворный суд, верховная судебная инстанция) и Густавианская академия (ныне Тартуский университет). Ю. Шютте принадлежали обширные поместья — Дудергоф и Стрельнагоф (современные названия: Можайское и Стрельна).

Кроме названных нами крупных землевладельцев, здесь появилось довольно и мелких. Впрочем, стремясь поправить пошатнувшееся финансовое положение своей державы, шведские монархи начиная с 1650-х годов стали изымать земли из частного владения, в результате к концу XVII века основная часть угодий в Ингерманландии, как и по всей стране, стала принадлежать непосредственно шведской короне.

Ингерманландия не была уравнена в правах с другими шведскими провинциями, поскольку считалась завоеванной в отличие от Эстляндии, перешедшей под власть короля добровольно. Но по своему экономическому развитию Ингерманландия, безусловно, не являлась отстающей и была чрезвычайно выгодным для Швеции приобретением. В своей речи на риксдаге в Стокгольме 26 августа 1617 года Густав Адольф так характеризовал ее: «Области, теперь уступленные шведам, отличаются плодородием; в них много рек, богатых рыбою, много лесов с изобилием дичи и пушных зверей, меха и шкуры которых высоко ценятся. Вся эта богатая русская торговля теперь должна проходить через наши руки, так что при новой таможенной организации доходы Швеции в значительной степени увеличатся».

В сущности, для Швеции Ижорская земля в XVII веке была такой же колонией, как и для Московии веком раньше. Разница лишь в том, что Иван III для встраивания приобретенных земель в свое государство применял насилие, шведы же действовали в основном правовыми методами, законодательным путем создавая условия для выгодной эксплуатации этих территорий.

Сложившаяся в этой части Европы экономическая конъюнктура способствовала, говоря словами короля Густава Адольфа, «культивированию богатой коммерции» — восстановлению торгового пути по Неве, имевшего столь большое значение для европейской экономики в целом.

Россия в XVII веке не имела выхода к морю, то есть в буквальном смысле ее границы не примыкали непосредственно к балтийским берегам, но водный путь из Ладожского озера через Неву в Балтику был по-прежнему открыт для русских судов. Согласно Столбовскому договору, русским купцам было запрещено ездить на запад, за пределы шведских владений, однако разрешалось торговать в Стокгольме, Ревеле, Нарве, Выборге и прочих городах, находившихся под властью шведской короны, и иметь там свои собственные дворы. Аналогичные права предоставлялись шведским подданным в России. Жалованной грамотой от 1618 года шведским купцам разрешалось торговать в Москве, Новгороде и Пскове, но без права транзита на восток, в частности в Персию. Тем не менее шведские негоцианты уже не чувствовали себя в Новгороде столь же комфортно, как полтораста лет назад; в 1629 году они жаловались через посредство королевских послов в Москве, что в Новгороде их оскорбляют и обманывают, дерут огромные пошлины, а охраняющие шведский гостиный двор стрельцы не пускают к ним русских купцов. Такая ситуация способствовала тому, что часть торговых сделок стала совершаться не в Новгороде, а в Нотебурге и Ниеншанце, где шведы теперь были хозяевами. По сведениям историка И. П. Шаскольского, в течение XVII века шведские купцы предпочитали не ездить в Россию, а предоставляли возможность русским самим доставлять товары в шведские порты.

В результате того, что Швеция, покровительствуя своей торговле, препятствовала прямым коммерческим контактам русских с голландцами, датчанами, англичанами, чрезвычайно возросло торговое значение Архангельска, через который русские товары шли в западноевропейские страны. Однако путь этот был неблизким и мог действовать лишь 4–5 месяцев в году, в течение которых воды Белого моря не покрывал лед. Путь же через Неву был значительно удобней, к тому же сама Швеция представляла перспективного торгового партнера: с начала XVII века она переживала промышленный подъем, особенно в области производства металла, что сделало ее крупнейшим экспортером меди и железа в Европе. При этом нужно учитывать, что Швеция в это время занимает не только часть Скандинавского полуострова, но и обширнейшие территории от Финляндии и до северогерманских земель.

Известно, что некоторые московские купцы через посредство бургомистра Выборга Антония Брейера, мнение которого имело вес в Стокгольме, обращались к шведскому правительству с предложениями о переносе своей торговли из Архангельска в Ниен. Вероятно, эти переговоры имели успех. Торговля на Неве, сильно сократившаяся за период войн и Смуты, вновь оживилась. К моменту дарования Ниену статуса города торговля в нем уже шла полным ходом, а через некоторое время приобрела такой размах, что выборгские коммерсанты стали принимать меры для того, чтобы ограничить активность своих конкурентов в невском устье. Под давлением выборжан в мае 1638 года от имени малолетней королевы Кристины был издан указ о запрете иностранцам торговать в Ниене. Однако шведскому государству это решение в целом было невыгодно, и через четыре месяца новый королевский указ отменил его и даровал молодому городу новые преимущества (см. документ № 5). В дальнейшем торговые привилегии Ниена не раз подтверждались и расширялись. Завершением этого процесса стало принятие в 1648 году Таможенного устава шведского королевства, действовавшего в Ниене до начала XVIII века. По этому уставу все товары, привозимые из России сухим или водным путем в Нарву, Ревель и Ниен, освобождались от ввозной пошлины, также устанавливалась уменьшенная вывозная пошлина в размере 2 %, иностранным купцам предоставлялось право заключения в этих городах прямых торговых сделок между собой без участия местных посредников (за исключением продажи соли, сельди и зерна), русским купцам разрешалось ведение не только оптовой, но и розничной торговли большей частью товаров. По мнению И. П. Шаскольского, много лет занимавшегося исследованием русско-шведских экономических отношений, «в своей торговле со Швецией в XVII веке русские купцы имели активный торговый баланс, торговля была более выгодна для русской, чем для шведской стороны». Устоявшееся представление, что Швеция, владея восточной Прибалтикой, препятствовала русской торговле и России для нормального экономического развития был необходим выход в Балтийское море, — является мифом.

Хотя Ниен и не сравнялся по размеру и населению с такими городами, как Выборг или Нарва, тем не менее его вполне можно назвать одним из самых процветающих торговых городов Северной Европы XVII века. Сюда устремлялись корабли из Голландии, Дании, немецких городов и, конечно, из России. С востока на запад везли древесину и пеньку, меха и кожи, льняные ткани, ремесленные изделия, мыло, продукты пчеловодства и сельского хозяйства (в особенности рожь); в обратном направлении — медь и другие металлы, шерсть, стекло, вина, оливковое масло, предметы роскоши. По имеющимся данным в 1638–1645 годах порт Ниен ежегодно принимал от 92 до 112 кораблей, и примерно половина из них были русскими. Сохранившиеся в Государственном архиве Финляндии копии таможенных книг Ниена сообщают, что здесь в 1687–1696 годах пошлину ежегодно платили от 83 до 141 корабля (в это число не входят суда, по каким-либо причинам пошлиной не облагавшиеся, а таких было немало). Самим горожанам, по сведениям П. Н. Петрова, к концу XVII века принадлежало около сотни торговых кораблей. С. Кепсу насчитал в шведских документах 1680–1690-х годов упоминания о профессиях и занятиях приблизительно двухсот жителей Ниена; безусловное большинство из них составляли торговцы.

В отличие от Петра I, который несколькими десятилетиями позже предпочитал переименовывать захваченные им крепости и города, шведы обычно делали перевод иноязычного названия: Орешек был для них Нотебургом, а Невский городок — Нюеном (Нюен — по-шведски Нева). Шведское название крепости Нюенсканс (Невское укрепление) имело немецкий вариант: Ниеншанц, который впоследствии получил наибольшее распространение и нередко переносился и на город в целом. Русские называли и крепость, и город сокращенным шведским названием — Канцы или Канец.

Первоначально крепость представляла собой неправильный четырехугольник с бастионами по углам — такой она изображена на карте 1643 года работы Эрика Нилссона Аспегрена. Проект, разработанный в 1644 году инженером Георгом Швенгеллом, предлагал сделать крепость пятиугольной, с несколькими дополнительными внешними укреплениями. К реализации проекта приступили только после войны 1657–1658 годов, когда несовершенство старого укрепления стало очевидным. Сооружение мощной крепости требовало больших ресурсов, на эти работы стали принудительно привлекать крестьян со всей Ингерманландии. После постройки пятиугольной цитадели для ее защиты со стороны суши были возведены обширные внешние земляные укрепления, по площади превосходившие саму крепость. Однако их строительство так и не было доведено до конца.

Зато город был построен на удивление быстро. Основой его стало русское поселение Невское устье, жители которого, по мнению И. П. Шаскольского, влились в число первых жителей Ниена. В июне 1632 года, за четыре месяца до своей гибели, Густав Адольф подписал указ об основании города на Неве, предоставлении ему городских привилегий и освобождении его жителей от всех податей и повинностей на шесть лет. Для тех же, кто заявлял о желании строить в городе каменные дома, этот срок увеличивался в два раза. Вслед за этим документом последовали другие, подобной же направленности: городские права и привилегии Ниена подтверждались и продлевались, а это привлекало в город все новых и новых переселенцев, в том числе и из достаточно отдаленных мест, например из Германии. Сохранившийся подушный список населения города в 1641 году состоял из 384 жителей (при этом из 176 мужчин и 208 женщин): финнов, шведов, немцев и русских, причем жители предместий горожанами не считались. В последующие годы население города увеличивалось за счет занимавшихся торговлей немцев из прибалтийских провинций, а также нескольких голландцев и англичан, нашедших в Ниене благодатные условия для коммерческих предприятий. На карте Аспегрена видно, что уже в 1643 году это был достаточно крупный по тем временам город, примерно с сотней домов, большой церковью и рыночной площадью. В 1642 году статус Ниена как полноправного города был окончательно утвержден, появились органы местного самоуправления в виде выборного магистрата с бургомистром во главе и штатом городских чиновников. Ниену был дарован герб: шведский лев на задних лапах в короне и с мечем на фоне двух диагональных полос, обозначавших Неву и Охту.

Основываясь на картах и планах Ниеншанца, на немногочисленных его описаниях, а также служебных и официальных документах того времени, можно представить, как выглядел город, каковы были занятия и образ жизни его обитателей.

Широкие прямые улицы Ниена были образованы стоящими вплотную друг к другу домами. Три главные улицы: Королевская (Konungsgatan), Средняя (Mellangatan) и Выборгская (Wiborgska Gatan) — начинались от набережной Охты и тянулись в северном направлении. Другие улицы пересекали их под прямым углом, деля город на правильные четырехугольные кварталы. У впадения в Охту небольшой речки Чернавки, в наше время не существующей, находилась просторная рыночная площадь со зданиями ратуши, госпиталя и немецкой церкви. От площади через Охту к крепости был перекинут мост. На другом берегу Чернавки среди таких же прямоугольных кварталов находились шведско-финская церковь, дом пастора и школьные здания.

Население Ниеншанца занималось главным образом торговлей и ремеслами. Наряду с кузнецами, сапожниками, мастерами по обработке кожи, портными, булочниками, мясниками здесь были, согласно изысканиям С. Кепсу, представители таких специфических профессий, как перчаточник, шляпник, мастер по изготовлению люстр, пистолетный мастер, настройщик органов. Значительная часть жителей была связана с мореплаванием — шкиперы, боцманы, матросы, корабельные мастера, портовые рабочие, лоцманы. Свой штат имели местная школа, ратуша и городской суд, а также государственные учреждения, такие как налоговая палата, таможня, почта.

Этнический состав жителей был чрезвычайно пестрым: шведы, финны, немцы, корелы, ижора, русские; постоянно действовали шведский, финский, немецкий и православный приходы (православная церковь еще с дошведских времен находилась на противоположном берегу Невы). В качестве языков официального делопроизводства использовались шведский и немецкий. По воспоминаниям выдающегося шведского естествоиспытателя и медика Урбана Ерне, родившегося в деревне Сквориц Копорского лена (ныне село Скворицы, недалеко от Гатчины) и проведшего детские и юношеские годы в Ниене, «в те времена в ходу были четыре разных языка, а именно шведский, немецкий, финский и русский», и будущий ученый, благодаря живому общению со сверстниками, владел всеми в совершенстве.

В истории известны ситуации, когда несколько национальных общин живут вперемежку на ограниченной территории и при этом являются абсолютно изолированными друг от друга. В Ниене и его окрестностях картина была совершенно иной: живущие вместе представители разных народов, сохраняя свой родной язык, религию и культурные особенности, составляли некое социальное единство, осознающее себя как целое, понимающее собственные цели и перспективы своего развития. Такие сообщества социологи называют мультикультуральными. Мультикультуральность была определяющей чертой социума и древней Ладоги, и Невского устья, предшествовавшего Ниену, а впоследствии и Санкт-Петербурга. Отметим кстати, что немецкая община, занимающая значительное место в демографическом облике Петербурга XVIII–XIX веков, появилась впервые на невских берегах именно в период шведского владычества.

К сожалению, сведения о количестве жителей Ниена являются очень неполными и приблизительными. Воевода П. И. Потемкин, занявший город в ходе русско-шведской войны 1656–1658 годов, насчитывал в нем 500 дворов, что соответствует, по мнению историков, 2–2,5 тысячам жителей. Такое количество горожан сохранялось в Ниене до начала Северной войны.

Ниен был самым крупным, но далеко не единственным населенным пунктом, находившимся в шведские времена в дельте Невы. В большинстве сел и деревень, основанных здесь еще в новгородскую эпоху, продолжалась жизнь. К ним прибавились усадьбы шведских и немецких помещиков, новые поселения и отдельные постройки. Назовем наиболее заметные из них, пользуясь исследованиями современных ученых.

Самым западным из крупных поселений, располагавшихся в черте современного Петербурга, была Лахта — село, название которого сохранилось до наших дней с XV века, основанное и населенное ижорой (в финноугорских языках лахти обозначает «залив»). Старинным является и название Коломяги; на месте этого района петербургских новостроек стояла ижорская деревня. В нынешней Старой Деревне, расположенной на берегу Большой Невки напротив западной оконечности Елагина острова, была деревня Укконова, в которой шведами был поставлен «дом для посетителей» — пункт проверки кораблей, выдававший разрешения на их проход к Ниеншанцу. Двигаясь дальше на восток и юго-восток по нынешней Выборгской стороне, миновав несколько мелких деревень, мы нашли бы на том месте, где сейчас перекинут Гренадерский мост, еще одно очень старое поселение, называвшееся Корабленица, возможно, в новгородское время здесь строили или ремонтировали корабли. Дальше к югу, примерно на месте Военно-медицинской академии, располагалась также основанная еще в XV веке деревня Кулза. По соседству с ней ниже по течению Невы находилась деревня Одинцово или Усадище Одинцово, сохранявшая имя помещика Одинца, ставшего хозяином этой деревни после присоединения Новгорода к Московскому царству. Впрочем, другое бытовавшее название этой деревни — Офанасово — возможно, восходило к роду новгородских вотчинников Офонасовых, владевших этой землей еще раньше. На восточном конце этой деревни шведами был построен кирпичный завод, разрушенный во время войны 1656–1658 годов. Завод, по-видимому, обеспечивал нужды строящегося Ниеншанца. Далее, ближе к Охте, стояла старинная деревня, фигурирующая на картах и в документах под разными названиями: Хорошова, Богданова, Горбова, Рямся. Эти названия отражают имена землевладельцев новгородского периода: Фадия и Богдана Хорошевых и Кости Горбова; последнее же название возникло уже в шведские времена. За этой деревней, уже в самом предместье Ниена, в конце XVII века было поставлено большое здание военного госпиталя, учрежденного королем Карлом XI. Есть предположение, что минеральная вода из Полюстровских источников уже тогда использовалась в лечебных целях, поэтому госпиталь был построен именно здесь. По берегам Охты и впадающей в нее реки Лубьи было разбросано еще несколько деревень: Чернецкое устье (здесь в дошведское время жили монахи-чернецы), Лукино, Минкино или Поссола (в этой деревне в 1640-е годы губернатором Ингерманландии К. Мёрнером была построена усадьба Мёрнерхольм), Борисово, Верховье или Залубье, Ханносилта. Выше Ниеншанца по обоим берегам Невы деревни шли почти сплошной чередой, вплоть до Нотебурга (Орешка). Несколько десятков из них располагались в пределах нынешней городской черты Санкт-Петербурга. Отметим еще один кирпичный завод, построенный в 1630-е годы бургомистром Выборга А. Брёйером на территории Малой Охты. После завоевания этой местности русскими работа завода была возобновлена, с тем чтобы обеспечивать кирпичом строящийся Санкт-Петербург.

Вернувшись по левому берегу Невы к Ниеншанцу, прямо напротив него, на том месте, где сейчас стоит комплекс зданий Смольного монастыря и Института благородных девиц, мы обнаружили бы большое село Спасское (более позднее финское название Вуоронпуоли) с русской Спасо-Преображенской церковью. Село соединялось с Ниеном паромной переправой, сюда же подходила дорога из Нарвы, активно использовавшаяся для перевозки грузов посуху. В 1701–1702 годах из-за начала Северной войны на этом месте было построено укрепление в форме короны, прикрывавшее подступы к Ниеншанцу с противоположного берега Невы. По некоторым сведениям, при его сооружении православный храм был уничтожен.

Далее к западу по берегу Невы до истока Фонтанки находились деревни Ненила, Сабрино, Враловщина (последнее, по мнению П. Н. Петрова, искаженное Фроловщина) и Кондуя, а также помещичьи усадьбы Сабрина хоф и Вралофсина хоф. За Фонтанкой на месте Летнего сада располагалась большая усадьба с садом, принадлежавшая в дошведские времена московскому боярскому роду Супановых, а с 1640-х годов — Иохиму фон Коноу и его наследникам. К усадьбе примыкала деревня под названием Усадица; этим же словом (Усадисса) на шведских картах обозначен и весь остров, отделенный Мойкой от Большой Невы. Южнее него стояли усадьба У. Акерфельта и деревня Первушино, искаженным названием которой — Перузина — в шведские времена называли всю территорию между Фонтанкой и Мойкой. Несколько деревень было разбросано по берегам Фонтанки: Обуховщина, Новинка, Медина, Кагрино, Гринкино, Алипяя или Нижняя, Романова, и наконец, Калганица, название которой у финнов превратилось в Кальюла, а русскими, вновь поселившимися здесь в XVIII веке, было переделано в Калинкину и сохранилось до наших дней в названии Калинкина моста.

Территории нынешних Кировского, Московского и Фрунзенского районов также были заселены достаточно плотно. Из множества деревень и сел, стоявших здесь, назовем лишь те, названия которых в том или ином виде существуют и сегодня. Это большое село Аухтуа (современное Автово), деревни Телтеница (современная Тентелевка), Волково (по-фински — Сутела), Купсила (Купчино).

Несколько поселений, в том числе и довольно крупных, находилось в шведские времена на Васильевском острове (в русских писцовых книгах: Васильев остров, по-фински: Хирвисаари, Лосиный остров) и на Петроградском острове (Фомин остров или Койвусаари, Березовый остров). Вблизи стрелки Васильевского острова на нескольких картах обозначен охотничий домик Я. Делагарди. Примерно в том месте, где нынешняя улица Куйбышева выходит к Сампсониевскому мосту, стояла усадьба Б. С. фон Стенхусена Бьёркенхольм. Небольшие деревни располагались на Аптекарском острове (Корписаари, от фин. korpi — хвойный лес; отсюда название реки Карповки), на Крестовском (по-фински: Ристисаари), Каменном (Кивисаари) и Елагине (Мистуласаари, от названия деревни Мистула).

Разумеется, все названные нами поселения, располагавшиеся в дельте Невы и вокруг нее, были соединены многочисленными дорогами и тропами. Большие дороги вели в Нарву, Нотебург, Кексгольм, Выборг. Некоторые из этих дорог стали впоследствии первыми улицами петровского Петербурга и сохранили свое направление до сих пор.

Первое время после Столбовского мира отношения между заключившими его державами были весьма дружественными. Россия видела в скандинавском соседе союзника в борьбе с Польшей. В Москве открылось шведское дипломатическое представительство, и королевским эмиссарам даже предоставили право делать беспошлинные закупки хлеба в Архангельске. Надежды России на то, что Швеция примет участие в разгроме Польши, вполне оправдались. Военные операции царя Алексея Михайловича 1654–1655 годов, целью которых было возвращение Смоленска и завоевание еще 33 городов Восточной Белоруссии, во многом оказались успешными благодаря тому, что Швеция со своей стороны напала на Польшу и очень быстро захватила большую часть ее территории, включая Варшаву. Как только исход в российско-польском противоборстве стал ясен, русские заключили с Речью Посполитой перемирие и немедленно повернули войска в сторону Прибалтики.

Шведы, не ожидавшие нападения, не сразу оказали серьезное сопротивление. В мае 1656 года отряд под командованием воеводы Петра Потемкина быстро вышел к Финскому заливу и вскоре захватил Ниеншанц. Часть этого отряда составляли донские казаки, которых патриарх Никон благословил на поход до самого Стокгольма. Вероятно, во время штурма укрепления Ниеншанца получили серьезные повреждения, поэтому впоследствии шведы не стали восстанавливать стены цитадели, а разобрав их, начали строить новую крепость. Кроме того, русские осадили Нотебург, однако взять его так и не смогли.

Отряд олонецкого воеводы Петра Пушкина с северной стороны Ладожского озера двинулся в Карелию и, захватив несколько укрепленных пунктов, подошел к Кексгольму (Кореле), но через некоторое время вынужден был отступить.

Одновременно основная часть русской армии под командованием царя Алексея Михайловича нанесла удар по шведским крепостям в Лифляндии и южной Эстляндии и блокировала Ригу. Однако успех первого натиска русским закрепить не удалось. В ходе ответных операций 1657 года шведские войска полностью разгромили царскую армию в Лифляндии, и в мае 1658 года боевые действия были прекращены, а уцелевшие русские полки выведены из Прибалтики.

Итог войне был подведен заключением перемирия, а затем в 1661 году — «вечного мира», согласно которому восстанавливались прежние границы между Россией и Швецией. Подписание договора состоялось на мызе Кардис в северной Эстонии, отчего он стал называться Кардисским миром. В числе прочего договор устанавливал свободу взаимной торговли и предоставлял право шведским купцам организовывать торговые дворы в Москве, Новгороде, Пскове, Переславле-Залесском, а русским — в Стокгольме, Риге, Ревеле и Нарве.

Война не принесла Московскому государству победы, она оказалась своего рода пробой сил в борьбе за берега Балтики, которую с большим успехом продолжит сорок лет спустя царь Петр. Для жителей же Невского края война явилась напоминанием о том, что их жизнь и судьба напрямую зависят от того, какая из держав в конечном счете одолеет другую. Для одних — дворян, купцов, горожан — более благоприятным было существование под шведской короной, другие — в основном крестьяне — стремились под власть русского царя.

Согласно Столбовскому договору, всем боярам и дворянам, купцам, монахам и горожанам, желающим выехать в Россию из отошедших к Швеции районов, отводилось для этого две недели. Приходские священники и крестьяне обязаны были остаться. Далеко не все представители высших сословий воспользовались предоставленной им возможностью. А. И. Гиппинг называет не менее десяти русских дворян, перешедших на службу шведской короне и достигших значительных успехов. Добровольно остались и продолжали заниматься своим делом многие торговые люди.

Что касается крестьян, то поначалу они, как и было им предписано, не покидали свои земли, но с середины 1620-х годов понемногу, а позднее и мощным потоком устремились на российскую сторону. Необходимо заметить, что, согласно подсчетам С. Кепсу, среди жителей устья Невы процент ушедших в Россию был наименьшим во всей Ингерманландии. Это, очевидно, связано с тем, что бежали в Россию почти исключительно крестьяне, а как мы знаем, значительная часть населения на невских берегах занималась торговлей.

Сельскохозяйственные земли в новых шведских провинциях вскоре настолько обезлюдели, что это стало сильно заботить власти. По настойчивым требованиям Стокгольма часть перебежчиков была выловлена и возвращена, а в 1649 году Россия выплатила Швеции в качестве компенсации 190 тысяч рублей (частично товарами) за 20 тысяч человек, покинувших Ингерманландию и Карелию в период 1617–1647 годов. Главной причиной, побуждавшей крестьян бежать в Россию, историки считают нещадную эксплуатацию со стороны шведских помещиков.

Как мы уже сказали, землю в своих новых провинциях король раздал в качестве феодальных поместий шведским и немецким дворянам. Вместе с землей они получили и особые привилегии, которые ставили проживавших тут крестьян в кабальную зависимость от помещика. Крестьяне не становились крепостными (в Швеции не было крепостного права), но гнет взваленных на них податей был чрезвычайно велик. Что же касается России, то после изнурительных войн, опричнины и Смуты в России оставалось множество пустующих деревень и пашен. Желая привлечь на них земледельцев, и царь, и помещики, и монастыри (обладавшие крупными земельными владениями) избавляли переселенцев на несколько лет от податей и даже давали им ссуды на обзаведение хозяйством. С. М. Соловьев приводит выдержку из грамоты царя Михаила Федоровича новгородскому воеводе по поводу перебежчиков: «А которые люди объявились по вашему сыску в нашей стороне, а в шведских росписях^[112] имен их нет, то вы этих людей сажайте за нами в дворцовых селах^[113], в волостях, которые от рубежей подальше, подмогу им и льготу давайте, как пригоже, смотря по них и по пашне, а близ рубежей жить им не велеть для того, чтоб про них в шведских городах не ведали и к вам не писали; сажайте их за нами волею и к нашей милости приучайте ласкою, подмогою и льготою, чтоб им за нами на пашнях садиться было охотно; а если их сажать в неволю, то они станут бегать назад и сказывать в шведских городах про других своих товарищей, пойдет ссора и утаить перебежчиков будет уже нельзя». Таким образом, не имея возможности отвоевать земли, царь вел со шведами скрытную борьбу за населявших эти земли людей, благо русские просторы давали возможность их расселить. В этой тяжбе Россия, безусловно, одерживала верх, особенно после войны 1656–1658 годов, когда действия по переманиванию крестьян стали вестись уже почти открыто.

Разбираясь в причинах этой миграции, следует учесть, что бежали в Россию беднейшие крестьяне, которым терять на старом месте было нечего. Те же, кто обладал имуществом — добротными домами, скотом, сельскохозяйственными и ремесленными орудиями — расставаться с этим не спешили. Воевода Пушкин во время войны доносил царю о корелах-переселенцах: «которые, государь, кореляне небогатые люди, и те в твою государеву сторону идут беспрестанно, а которые, государь, кореляне богатые люди и заводные домами своими, и те в твою государеву сторону итти не хотят».

Были, впрочем, и бежавшие в обратном направлении. Как пишет историк Е. В. Анисимов, «беглые крестьяне и холопы из Новгородского, Тверского и других уездов семьями и поодиночке переходили границу и селились „под шведом“ — здесь было жить все-таки привольнее».

Все это говорит, что миграционные процессы этого времени имели очень сложную природу и отражали различия в социально-экономическом развитии территорий по обе стороны границы. В Швеции в этот момент традиционный поместный способ хозяйствования переживал глубокий кризис. Неэффективный труд крестьян не мог обеспечить землевладельцу дохода, сопоставимого с доходом, скажем, от участия в коммерческих предприятиях. Роль поместного землевладения в экономике стремительно сокращалась. Как утверждает известный специалист по истории Северной Европы X. А. Пийримяэ, «важным фактором экономического развития скандинавских стран в XVII веке стал процесс накопления капиталов. Основным его источником оставалась торговля на Балтийском море».

В России же, наоборот, основу экономики составляло сельское хозяйство. Завершался процесс закрепощения крестьян, основной формой богатства был не капитал, а земля и населяющие ее крестьяне. Этим и объясняется стремление царя привлечь новых холопов на свои угодья, создавая для переселенцев поначалу сравнительно льготные условия существования. Достижению этой цели способствовал и еще один фактор — религиозный.

Столбовский договор оговаривал свободу вероисповедания на отошедших к Швеции землях, и, соблюдая его, король призывал своих епископов не предпринимать насильственных действий для обращения иноверцев в протестантство. Более того, шведское правительство, вероятно опасаясь увеличения числа перебежчиков, направило в Москву в 1618 году ходатайство о том, чтобы из России присылались игумены, священники и диаконы в Ингрию и Карелию, а новгородский митрополит посещал бы эти земли для освящения церквей и тому подобных нужд. В течение всего XVII века появилось несколько королевских указов, подтверждающих свободу вероисповедания на вновь приобретенных шведских землях. Вообще, в отличие от других европейских стран, внутри которых в это время еще продолжалась начавшаяся с Реформацией ожесточенная межконфессиональная борьба, для Швеции было характерно лояльное отношение к иноверцам, в том числе и к проживавшим на присоединенных землях.

И тем не менее нельзя сказать, что православная и лютеранская конфессии на территории Невского края в период шведского владычества сосуществовали в мире и согласии. Их соперничество, которое порой принимало острые формы, было одним из проявлений глубинных социальных процессов, затрагивавших в той или иной степени все народы Европы.

Протестантизм, как отмечал знаменитый немецкий социолог Макс Вебер, явился этическим основанием зарождающегося буржуазного общества. А как мы помним, специфические природно-географические условия Невского края способствовали развитию здесь именно городской, то есть бюргерской, буржуазной культуры. Это (в соединении с сохранявшейся еще с новгородских времен традицией религиозной толерантности) привело к тому, что лютеранство не было встречено враждебно на берегах Невы. Некоторые местные жители приняли лютеранство, в их числе были дворяне, поступившие на королевскую службу. Другие, а таких было большинство, не изменяя вере своих предков, вполне лояльно отнеслись к тому, что стали проживать в лютеранской стране. Но с точки зрения московской церкви и московской власти эти люди являлись в значительной степени отпавшими от православия.

Дело в том, что после захвата турками Константинополя в 1453 году Византийская империя прекратила свое существование, и Московское государство выступило ее духовным наследником и заявило о своей претензии быть единственным хранителем подлинной христианской веры. Стало быть, истинный православный мог быть подданным только московского государя. И поэтому русских православных купцов, оставшихся на шведских землях и приезжавших по торговым делам в Новгород, даже тех, про которых было доподлинно известно, что «они в православной вере тверды», царь Михаил Федорович велел «пускать к церквам, которые на посаде, а в Каменный город в соборную церковь <св. Софии> их не пускать». То есть предполагалось, что живущие по своей воле под шведами — не подлинные православные и, прикасаясь к великим православным святыням, они причинят им «поруганье».

И кстати, опасения, что живущие в шведских пределах «могут в православной вере пошатнуться», были не беспочвенны. В православных общинах Невского края возникали явления, совершенно не свойственные патриаршей церкви^[114] в целом и по сути аналогичные европейскому реформаторству. Известно, что Сидор Сизов, священник православной церкви села Спасского, в некоторых случаях совершал церковные службы на ижорском языке, поскольку многие из его прихожан-ижор не понимали по-славянски (вспомним, что одной из ключевых идей европейской реформации был перевод церковных служб с латыни на разговорные языки). В некоторых королевских указах, касающихся проблем вероисповедания на Ижорской и Карельской землях, говорилось о том, что православные могут сами избирать себе священников; неизвестно, пользовались ли жители Ингрии этим правом, распространенным в протестантских странах и совершенно не свойственным православию, но даже сама возможность такого выбора священника должна была произвести сильное впечатление на местных верующих.

Таким образом, на уровне отдельных священнослужителей и их прихожан православие в Ингерманландии некоторыми чертами сближалось с протестантизмом. Однако, разумеется, это сближение не представляло ценности для шведских миссионеров, стремившихся формально обратить своих новых сограждан в лоно лютеранства.

Для соседней Финляндии принятие лютеранства стало важнейшим фактором в развитии национальной культуры: Микаэль Агрикола, ученик Лютера, создал первый финский букварь и перевел на финский язык Евангелие. Стараниями лютеранской церкви грамотность быстро распространилась среди финнов. Подобные же религиозно-просветительские цели преследовались и протестантскими миссионерами в Ингерманландии. В 1625 году в Стокгольме под руководством опытного печатника Петера фон Целова была создана типография для печатания кириллицей лютеранских книг на финском и русском языках. В переводах здесь были напечатаны несколько десятков изданий, в том числе и «Малый катехизис» М. Лютера. Среди выпущенных типографией книг были не только религиозные, но и светские, например шведско-русский словарь.

Но постепенно, особенно после русско-шведской войны 1656–1658 годов, побуждение к принятию лютеранства стало приобретать все более силовой характер и, соответственно, стало встречать все большее сопротивление. Шведские власти начали давать перекрещенцам налоговые послабления и, наоборот, увеличивали поборы с тех, кто сохранял свою веру.

Тем не менее православные церкви продолжали действовать на Ижорской земле в течение всего периода шведского правления. Особенно тяжелым стало положение приверженцев греческой веры в начале 1680-х годов, когда суперинтендант^[115] Нарвы Иоганн Гезелий-младший выдвинул идею о том, что православие является противоестественным для финноугорских народов, не понимающих церковно-славянского языка, а свет божественного евангельского учения может дойти до них только с помощью лютеранской религии, в которой богослужения ведутся на родном для прихожан языке. Руководствуясь этой идеей, Гезелий при поддержке генерал-губернатора Ингерманландии графа Йёрана Сперлинга вынудил представителей местного православного духовенства подписать документ, согласно которому не говорящие по-русски жители переставали считаться прихожанами православных храмов и переходили под начало лютеранской церкви. Уже известный нам священник Сизов демонстративно отказался подписать этот документ и стал призывать своих прихожан не подчиняться давлению, но был арестован как смутьян. Отстаивая свое право на свободу вероисповедания, жители Ингерманландии подавали жалобы местному начальству и даже добирались с ними до Стокгольма. Непосредственный результат этих жалоб всегда был отрицательным: их признавали необоснованными, жалобщиков штрафовали, арестовывали и наказывали шпицрутенами. Но в итоге правительство все же вынуждено было принять меры для ослабления притеснений. Специальными королевскими указами было подтверждено равенство между православными и лютеранскими священнослужителями в отношении сбора церковной десятины, на которую существовали приходы, а лютеранская миссионерская деятельность стала проводиться более мягко.

Гонения на православие были, несомненно, одной из главных причин, побуждавших жителей Ингерманландии бежать в Россию. При этом беженцы, не желавшие жить под «еретической» властью, почти без исключения относились к крестьянству и духовенству. Представители же других социальных слоев: купцы, ремесленники, служивое дворянство — в большинстве предпочитали остаться в шведских пределах, нередко отстаивая свое право на свободу вероисповедания. Эти противоположные друг другу позиции во многом отражали разницу между патриархальным средневековым жизненным укладом, свойственным крестьянской среде, и буржуазным (бюргерским) духом, составлявшим в этот период основу культурно-психологического типа жителя Невского края.

Резкое сокращение численности населения Ингрии, вызванное переселением в Россию, заставило Стокгольм озаботиться исправлением ситуации. Еще в 1617 году Густав Адольф призвал шведских дворян перебираться за море, обещая свое покровительство, а также избавление от налогов и податей на несколько лет. Через пять лет своим указом король даровал те же привилегии немецким переселенцам, которые должны были привозить с собой и крестьян. Привлекались на жительство в Ингерманландию и голландцы. Такая политика принесла некоторый успех: немецкие колонисты, большей частью из Мекленбурга, появились в Ингерманландии, однако многие из них, столкнувшись с трудностями освоения чуждого им жизненного пространства, вернулись на родину. Другим, более надежным источником восполнения человеческих ресурсов стала соседняя Финляндия: по подсчетам этнографов, переселенцы из Финляндии в 1656 году составляли 41,1 % от общего населения Ингерманландии, в 1671 году — 56,9 %, а в 1695 — 73,8 %. Потомки этих переселенцев, говоривших по-фински и исповедовавших (в отличие от ижоры и води) лютеранство, составили самостоятельную этническую группу, которая так и стала называться ингерманландцы или ингерманландские финны и была в течение нескольких столетий важнейшим элементом в пестрой картине народов, населявших Ижорскую землю.

Таким образом, к концу XVII века процент коренных жителей Ингрии, несколькими поколениями предков связанных с этой землей, стремительно уменьшался. И надо сказать, подобная ситуация складывалась здесь далеко не первый и, увы, не последний раз. Волны репрессий и вынужденных миграций, прокатывавшиеся по Балтийско-Ладожскому краю в течение всей его переменчивой истории, приводили порой к почти стопроцентной смене населения (вспомним осевших здесь беженцев из западной Карелии после Ореховецкого мира, «выводы» новгородцев и переселение на их земли московских помещиков при Иване III, опричный разгром Ивана IV). Вместе с прежними жителями должны были исчезнуть и их жизненный уклад, традиции, принципы общественной и политической жизни, устойчивые представления и духовные ориентиры. Все это, конечно, пропадало, но, как потом выяснялось, ненадолго. Логика места брала свое: то, что казалось навсегда уничтоженным и забытым, возрождалось в новых поколениях. Территория, по своей природе предназначенная быть местом встречи цивилизаций, местом взаимопроникновения, обмена культурными ценностями, воспроизводила в населявших ее людях необходимый для выполнения этих функций культурно-психологический тип. Так произошло и в XVII веке: в жителях Ингерманландии периода шведского правления отчетливо проглядывают типологические черты, которые были свойственны обитателям этого края и в новгородское время.

Так, для обитателей Ингрии характерно, что в борьбе со своими угнетателями — помещиками, приказчиками или богатыми арендаторами — они прибегали не к бунтам и мятежам, а предпочитали апеллировать к закону и суду. Более того, среди подписавших сохранившиеся до наших дней жалобы были как православные — ижоры и русские, так и финны-лютеране. Несмотря на то, что суды и властные инстанции благоволили господам, а не жалобщикам, им все-таки во многих случаях удавалось отстоять свои права. Главным достижением местного населения стало установление в 1690-е годы стабильных, утвержденных законом податей.

Таким образом, мы вновь находим у жителей Невского края и высокий уровень правового сознания, и доверие к власти вместе с нежеланием слепо ей подчиняться, и способность к самоорганизации, и конфессиональную и этническую терпимость. Эти качества в значительной мере были присущи обитателям разноязыкого Ниеншанца, сходного многими чертами с древним Новгородом и особенно с Ладогой. Подобно новгородским или ганзейским купцам, представители местного торгового сословия вполне могли ради важных политических или общественных целей поступиться своей сиюминутной выгодой. Так, ниенские купцы помогали финансами правительству во время Северной войны и даже снаряжали на собственный счет корабли для перевоза войск.

В культурно-психологическом отношении жители Ниеншанца представляли «бюргерский» тип, сформировавшийся на протяжении Средневековья в европейских торгово-ремесленных городах — наследниках тех самых виков, о которых мы говорили в связи с древней Ладогой. Города в Европе X–XV веков являлись независимыми самоуправляющимися коммунами с собственным законодательством (Магдебургское право), судом и т. д. Справедливо замечает историк Р. Пайпс: «О хартиях, добытых средневековыми городами у властителей земель, где они находились, можно сказать, что они заложили основу современных гражданских прав». В XV–XVII веках, в эпоху абсолютизма, большинство европейских городов, подобно близкому к ним Великому Новгороду, утратило свои былые вольности, однако созданная ими культурная модель, которую мы можем назвать «бюргерской», и порожденные ею феномены — от этической традиции до учреждений городского самоуправления — продолжали существовать и во многом дожили до наших дней в виде политических и административных институтов современной Европы.

Есть все основания говорить о преемственности между ингерманландским сообществом и предшествовавшим ему новгородским. Заметим, что даже в течение тех 140 лет, когда невские земли формально находились в составе российского государства, власть Москвы над ними в значительной мере ослаблялась постоянными претензиями на них со стороны Швеции, так что для сохранения в течение XVI века специфической новгородской социально-культурной традиции ситуация здесь была более благоприятной, чем даже в самом Новгороде, который под давлением московской деспотии фактически прекратил свое существование. А в условиях более лояльного шведского режима новгородская традиция неизбежно должна была вновь войти в силу.

Продолжилась ли она или исчезла после нового завоевания Невского края, мы увидим, рассматривая историю города, сменившего на берегах Невы шведский Ниеншанц.

Мы, Кристина, и проч., и проч., сим объявляем, что, как Его Королевское Величество блаженной памяти Государь, достославный Родитель Наш^[117] повелел во славу великого Бога, к созиданию христианской церкви, особенно в пользу, украшение и к довольству Нашей провинции Ингерманландии, основать и устроить новый город при Неве, где озеро Ладога имеет свой исход в море, <…> но <…> начатое основание не могло дойти до замечательной степени развития хорошего города, а напротив, как мы слышали, многих устрашала неизвестность, в которой они жили, и не было никакого положительного удостоверения касательно Нашего намерения об основании города, то мы нашли нужным не ограничиваться тем, что уже сделано, но продолжать дело сие согласно с воспринятым прежде намерением, о чем Мы и объявляем всенародно в этой Нашей открытой грамоте и публикуем, предоставляя каждому, туземцу и иностранцу, у кого к тому есть желание и возможность, право селиться в сказанном Ниене, сообразно с указанными и уделенными местами, строиться и жить; а до тех пор, пока народ не будет впредь обеспечен новыми привилегиями, пользоваться ему шведским городовым правом, общими привилегиями и преимуществами городов, равно и свободным плаванием между городами Нашими: Выборгом и Нарвою, и другими местами, как внутри государства, так и в чужих землях^[118], отменяя сим, provisionaliter^[119], Наше бывшее по сему делу запрещение. Предоставляем городскому сословию в сказанном Ниене от нижеписанного числа двенадцатилетнюю свободу от малой пошлины^[120], печных денег^[121], взиманий с пивоварения и винокурения, со всего, что в сказанном городе и в узаконенных пределах^[122] его варится и курится, равно и свободу от всех обыкновенных гражданских повинностей. С своей стороны должен каждый, поселяющийся там и желающий заниматься каким-либо промыслом, приобресть гражданское право и предоставить поручительство в удостоверение того, что по истечении льготных лет будет, сколько того требует закон, сохранять гражданские права и обязанности^[123]. Сим повелеваем Нашему генерал-губернатору распорядиться, чтоб всем, желающим селиться и строиться там, указано было определенное место и земля, приказываем защищать и руководствовать поселенцев согласно с ныне данными Нами привилегиями и преимуществами и с теми, которые в будущем могут быть даны. В то же время запрещаем всем причинять им препятствия, вред или ущерб каким бы то ни было образом. Для большего удостоверения сия грамота скреплена Нашею тайною и шведского государства опекунов и правительства подписью.

Стокгольм, 28 сентября 1638 года.

(Текст печатается по изданию: Гиппинг А. И. Нева и Ниеншанц. СПб., 1909. Ч. 2. С. 48–50.)